Стрела НТС №200  от 21.12.2014г.

Рената Гальцева

Трансформация светского государства

(Рождение новой идеологии)

«Свободой Рим возрос, а рабством погублен»

А.С.Пушкин.  «Лицинию»

Оглядывая историю европейской, а значит, и нашей цивилизации за последнее столетие, невозможно освободиться от мысли, что она претерпела радикаль­ную мутацию, и — не задуматься о её причинах. С каких ослепительных вершин и в какие скудные низины спустился дух. И в контраст — каких чудных высот достигла научно-техническая мысль в служении ком­форту человеческой жизни (как и её уничтожению).

Что же привело к упадку, к внутреннему разрыву с драгоценным наследием, накопленным в европей­ской ойкумене: с несравненной сотворенной красотой и взмывающей мыслью, явившей миру утончённый человеческий тип, и в том числе женский тип — фе­номен «нежной европеянки»? Обобщённый ответ на причины гуманитарной деградации всегда наготове: они — в самой деградации суверенного человеческого духа, иначе говоря — в таинственных глубинах его истории, недоступных для человеческого разумения. Между тем, если согласиться на менее амбициозную позицию, удовлетворяясь более поверхностным, но доступным для нас эмпирико-историческим уровнем рассуждения, то нужно будет рассмотреть факто­ры культурно-общественного бытия, появившиеся и множащиеся в течение Новейшего времени.

Очевидно, что объектом нашего внимания будет уникальная форма организации общежития в совре­менном цивилизованном мире, а именно — светское государство. За ним утвердилась репутация высшего достижения социального развития, и оно служит предметом неистощимой гордости современного че­ловека. И не зря. Ибо с ним в социальный мир вошло новое измерение: человеческая личность обретала свободу совести, освобождаясь в самой своей глубине. Светское, или секулярное, государство провозгласило суверенность человека в выборе вероисповедания, освобождая высшее его дарование — совесть — от диктата со стороны религиозной инстанции. Впервые этот принцип — отменяющий обязательность опреде­лённой религиозной веры — был объявлен императо­рами Константином и Лицинием в Миланском эдикте 313 года, который уравнивал в правах все культы и ве­рования. В результате язычество теряло уникальный официальный статус, открывая пути перед осталь­ными религиями (из которых христианство скоро завоевало доминирующие позиции). Это освобожде­ние совести гражданина от принуждения со стороны внешних, официальных инстанций как раз и покры­вается формулой «отделение церкви от государства», не означая при этом никаких иных, репрессивных смыслов. Однако со времён ленинского декрета 1918 г., в котором под отделением церкви мыслилось гонение на неё и в конце концов полная её ликвидация, в на­шем российском сознании это выражение не только до сих пор несёт на себе следы недоброжелательства по отношению к церкви и убеждения в необходимости её отторжения от общественной жизни (чего эта идея, повторим, никак не подразумевает), — но и постепен­но распространилось в остальном цивилизованном мире.

Между тем (как ни парадоксально это может по­казаться на первый взгляд — если иметь в виду сегод­няшнее состояние общества, целенаправленно рас­стающееся с христианским фундаментом), именно христианству, его антропологии общество обязано революционным нововведением — освобождением личности. Именно христианское учение возвести­ло о высшем, богоподобном достоинстве человека: «К свободе призваны вы, братия...» (Гал. 5:13), «Стой­те в свободе, которую даровал вам Христос...» (Гал. 5:1). Ап. Иоанн — конкретизируя с содержательной стороны эту свободу, которую человек обретает на пути к Истине («Познайте истину, и истина сделает вас свободными» — Ин. 8:32), и говоря, таким образом, не о свободе выбора, свободе внешней (или «свободе от» на философском языке), а уже о свободе внутренней («свободе для»), — не только не отменяет первую, но как раз предполагает её, ибо призывает к определённому выбору, а не налагает обязанности этого выбора; выражает насущность такого выбора как освобождения от рабства у греха, а не его принудительность. Так, Христос пришёл на землю не только как Спаситель че­ловека, но и как Освободитель его воли от духовного детерминизма («Милости хочу, а не жертвы...» — Мф. 9:13).

Итак, в истории появилось такое общественное устройство, в котором церковь больше не предпи­сывает гражданину его вероисповедания. Образцом подобного светского, нетеократического государства принято считать Соединённые Штаты Америки, ко­торые были «общепризнанной удачей» и развитие ко­торых не знало равных в Новой и Новейшей истории. Понять этот социальный феномен и проследить его загадочную и поучительную судьбу поможет недавнее исследование историка и кинодеятеля Владимира Михайловича Ошерова «Но вечный выше вас закон. Метаморфозы американского правосознания», а также мнения других основатель­ных публицистов, цитируемых далее.

Будучи приблизительно до середины XX века срав­нительно благополучным гражданским сообществом, ныне Америка вступила в эпоху кризисных духовных перемен и раскалывающих его «культурных войн», от исхода которых, как подчеркивает знаток США культуролог Юрий Михайлович Каграманов, зависит их будущее. А между тем, вряд ли мы слышали когда-либо о том, чтобы Соединённые Штаты пересматрива­ли свои конституционные основания, обеспечившие стране беспрецедентное процветание, и ставили под вопрос правоту отцов-основателей, признанных зачи­нателей подъёма Нового света.

Каковы же они были, эти основания, которым Со­единённые Штаты обязаны своей исключительной репутацией?

Конституция США — это, по словам известного американского публициста и культуролога Ирвинга Кристола, «парадоксальный документ, не похожий ни на одну конституцию в мире». Изложенная сухим юридическим языком, она зиждется отнюдь не на формализованных основаниях, а на «ковенантном» (запо­ведном) единодушии. Притом что в ней выражается самый трезвый взгляд на человеческую природу — как несущую на себе печать, первородного греха, взгляд, свободный от всякого заискивания перед народом и от утопической абсолютизации «демократической веры», Конституция стала предметом поистине народного почитания. Вместе с флагом и гимном Конституция (с прилагаемыми к ней «Декларацией независимости» и «Биллем о правах») образовала символическую тро­ицу знаменитой «гражданской религии» США.

История Конституции проста: собрались госу­дарственные деятели с заслуженной репутацией, в основном пасторы, кандидаты в пасторы и пропо­ведники, и учредили основополагающий закон стра­ны, заложив незыблемый, как они были убеждены, фундамент государственного устройства. «У аме­риканской Конституции было много интеллекту­альных отцов, — пишет опять же Ирвинг Кристол, упоминая среди прочих Джона Локка, Монтеня, шотландских философов Просвещения, — но одна духовная мать — протестантская религия». Все решения принимались на основе принятой тогда (т.е. христианской) системы ценностей. «Ковенантное» сообщество обеспечивает равный доступ к Богу и к материальному благополучию, путь к которому обусловлен христианским сознанием самоограниче­ния и благотворительности.

Итак, источниками американской Конституции были христианство и вытекающая из него мораль: «Христос незаменим в качестве моральной основы человека» (Бенджамин Франклин). Другой отец-ос­нователь, автор Декларации независимости, а так­же незавершённой работы «Философия Иисуса» (!) Томас Джефферсон в одном частном письме писал: «Его (Христа. — Р.Г.) моральная система и Его рели­гия — лучшее из всего, что видел мир». Как тут не возникнуть реминисценции другого частного пись­ма — Достоевского: «Нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа <...> и не могло быть». (Процветанию Аме­рики, по никем не оспариваемому мнению, способ­ствовала и определенная специфика протестантской конфессии с её убеждением в том, что успешное предпринимательство есть свидетельство благословения, благорасположения Божия, ибо «дух личной предпри­имчивости, — уточняет В.М. Ошеров, — неразрывно связан с христианскими понятиями об индивидуаль­ной ответственности за свои земные дела».)

Это какой-то парадокс! Чтобы при непрерывном культе Конституции, который, казалось, не позволял ей полинять ни перышком, в образ жизни религиоз­ного народа могли внедряться принципы, враждебные её духу, противоречащие заветам отцов-основателей и ведущие к перерождению всей духовно-культурной среды?!

В 1962 г. начинается гонение на молитву в школах, повлекшее за собой череду запретов на христианские символы и праздники, на христианский образ жизни: в школе запрещается ношение нательного креста; празднование Рождества всё больше теряет связь со своим истоком — рождением Христа — и перестаёт считаться национальным праздником; из всех учебни­ков государственных школ США изымаются упоми­нания о христианском происхождении американской демократии; в День благодарения американцы, похо­же, должны теперь благодарить скорее индейцев, чем Господа Бога.

С чьей же легкой руки пошёл процесс? Этой лёгкой рукой была тяжелая длань Верховного Суда, при­своившего себе право на истолкование «исходных намерений» (original intent) отцов-основателей, будто бы не до конца охвативших подлинный смысл, точнее, всю глубину идей, вложенных ими же в Конституцию. Такова была апология новых интерпретаций, стал­кивающихся между тем с отчаянным общественным сопротивлением. По сути же Суд претендовал на «свободное прочтение» и своевольную корректировку конституционных статей.

Завязалась дискуссия, победу в которой Суд узур­пировал, опираясь на своё положение высшей право­вой власти, ставшей в результате вторым (а подчас и первым) правительством в стране. «Суд перешёл от исполнения своей третейской функции к фактиче­скому социальному реформаторству <...> Сохраняя видимость пиетета и следования судебному церемо­ниалу, стремился поставить конституцию с ног на голову». Появилась цивилизация, культура которой шла вразрез с ценностями и идеалами самой циви­лизации.

И явная причина этой смены вех коренилась, как вы уже догадались, в умах членов Верховного Суда. Дело в том, что в обновляемом его составе появи­лись лица, охваченные новоявленным «передовым» мировоззрением. Движимые лозунгом прогрессизма и жаждой новизны, верховные судьи вступили на путь «правового активизма», по сути — революцион­ного законотворчества, которое стало спешно менять лицо страны. Как недоумевает американский куль­туролог и публицист, единомышленник Честертона и К.С. Льюиса Джозеф Собран: «Откуда ни возьмись, у нас действует новая конституция», без дебатов и го­лосований. «Всего за каких-нибудь несколько лет от­меняется тысячелетняя традиция». Продолжая присягать отцам-основателям, теперешние распорядители жизни выступают отнюдь не продолжателями-наслед­никами, а прямыми ликвидаторами их наследия.

Но суть проблемы, повторим, — не в психологии этого «стада независимых умов» (выражение того же автора), засевших в Верховном Суде. Они — флагма­ны нового умонастроения, которое будет завоёвывать цивилизованный мир новейших времён. И будучи тотальной идеологией — а мы убедимся, что это имен­но так, — оно отвоёвывает место под солнцем, бес­пощадно вытесняя действующее, т.е. христианское, мироотношение, закреплённое в Конституции. Как от­мечал журнал «Time» в 1991 г.: «Святотатствам дорога открыта: "Пожалуйста!" а упоминать Бога с благого­вением: "Н-е-е-т!"». Как и всякая большая идеология, эта будет завоевывать мир, спускаясь сверху, и только потом, принудительным или пропагандистским путём (что мало различается между собой), оседая внизу. Впрочем, несмотря на продвижение передового миро­воззрения вширь, «молчаливое большинство» остаёт­ся вечным для него камнем преткновения.

Так что же представляет собой взятая на воору­жение Верховным Судом идеология, которая выдаёт себя за двигатель прогресса и знаменосца свободы, но меняет русло общества и вносит в него глубинный раскол?

Мне уже не раз приходилось описывать этот миро­воззренческий феномен сегодняшнего дня, который у всех на виду, и не понят — ибо хитроумно устроен и закамуфлирован под гуманизм.

Описание его предыстории можно найти у авторов «Вех» (1909 г.), затем у Г.П. Федотова в анализе «орде­на русской интеллигенции», а теперь вот у Ирвинга Кристола («Враждебная культура интеллектуалов»). Между тем, за истёкшее столетие идейные знамена оп­позиционной интеллигенции сильно перекрасились. Открытая социально-политическая революционность былого «ордена» сменилась по форме «гуманистиче­ской идеей», оказавшись в реальности опаснее преж­ней по своим последствиям для человеческого бытия. 

Эта идейная позиция, сформировавшаяся как бы в пику хозяйничавшим в Европе тоталитарным ре­жимам — коричневому и красному, иначе говоря, национал- и интернационал-социализмам, объявила о своей принципиальной внеидеологичности и выступила под неоспоримым, казалось бы, и ласкающим ухо лозунгом защиты драгоценных «прав и свобод» человека. Однако под этими «правами и свободами», заявленными декларативно и абстрактно, никакого содержания не подразумевается, кроме чисто анархистского «рассвобождения» от наличных прав и свобод. Ибо права не могут начинаться с отрицания, с частицы «не», как практиковалось на первом этапе введения в действие этого «гуманитарного» манифеста, т.е. отмены принятых норм.

В основе новой идеологии лежит философский релятивизм, не признающий никакой иерархии цен­ностей и никаких истин. Однако она действует под чу­жим именем — под именем «либерализма», с которым, между тем, не имеет ничего общего и является просто спекуляцией на его авторитете, благодаря чему сумела внедриться в качестве мейнстрима в общественное сознание. Этот новый, деструктивный по отношению к миру претендент на либеральность в действитель­ности есть прямой антагонист классического либера­лизма, утверждающего свободу человека в сочетании с истиной смыслового — иерархического — миро­устройства.

Философский, или мировоззренческий, реляти­визм новой идеологии фигурирует к тому же и под именем «плюрализма» и тоже спекулирует на ино­родном ему явлении — на «гражданском плюрализме», т.е. разнообразии общественных форм и объе­динений. «Мировоззренческий плюрализм действует в духе апорий Зенона: абсолютная истина в том, что абсолютной истины нет, из чего предполагается уже не выяснение истины в свободной дискуссии (в ус­ловиях гражданского плюрализма), а запрет на неё как на пагубный мираж. Такой дух прещения роднит плюралиста с тоталитарием, от которого он всяче­ски открещивается». Но на самом деле идеологи антиидеологизма перещеголяли своих тоталитарных предшественников по части закабаления человече­ской личности: те требовали социального подчи­нения и выражения верноподданничества новому порядку вещей, меняя содержательные ориентиры; эти отменяют их: утверждая равенство всех мнений и точек зрения, они налагают запрет на всякую со­держательность внутреннего, глубинного, интимного мира человека, таким образом, отрицая за ним право на различение истины и лжи, добра и зла, прекрас­ного и безобразного, на метафизические запросы, на искание смысла жизни. По сути это замах на насиль­ственную переделку самой человеческой природы. Тут уместно вспомнить неожиданное заключение разработчика «наилучшей» «социальной системы мира», теоретика Шигалева из романа «Бесы»: «Вы­ходя из безграничной свободы, я заключаю безгра­ничным деспотизмом». (Свободу её проповедники оставляют только за собой.)

Но природа не терпит пустоты — на заполнение коей, осознанно или нет, де-факто и нацелена новая идеология. На смену вытесняемым нормам и правам утверждаются антинормы и антиправа, идущие наперекор всему религиозно ориентированному американ­скому общественному и частному укладу, не говоря о здравом смысле. В области образования, воспитания и семейного права на наших глазах пробивают себе дорогу чудовищные законопроекты так называемого «планирования семьи», ювенальной юстиции, абортов «без ограничений», пропаганды гей-движения, узако­нения извращённых браков и ... инцеста. Недавно мы услышали от начальственного лица некоего амери­канского штата о том, что общество должно признать преимущество браков с родителями № 1 и № 2 перед традиционной семьей с мамой и папой. («Правда, что Америка стоит на трех китах?» — спросил сын. — «Да, правда, — отвечал отец, — только теперь — на дру­гих».)

Секуляризм на наших глазах перетекает в атеизм, а светское демократическое государство — в государ­ство атеистическое с той самой диктатурой над созна­нием, которая лишает его характера светскости.

Представляется, что если бы хозяину инферналь­ного царства надо было придумать, как вернее всего разрушить созданный Творцом мир, он не придумал бы ничего лучшего, чем данная идеология.

Известный американский историк Джозеф Хичкок в 1986 г. с тревогой констатировал, что «за последние 20 лет произошло радикальное разрушение когда-то существовавшего морального консенсуса. Это случи­лось с необыкновенной быстротой, оставив после себя общество, глубоко безразличное к фундаментальным моральным ценностям». Этот «моральный консен­сус», т.е. в данном случае «ковенант» (заповедность), пишет И. Кристол в юбилейной статье к 200-летию американской конституции «Дух 87-го», «лишается всякого смысла, если он не опирается на моральные истины», источни­ком каковых «всегда была религиозная традиция» (без которой, присоединим сюда голос отца-основателя Джона Адамса, «невозможно объяснить, что хорошо, а что плохо»). «200-летний юбилей Конституции, — заключает Кристол, — представляется подходящим поводом, не только попраздновать, не только пораз­мышлять, но и помолиться за Конституцию. Думается, она бы не возражала».

Дело в том, что идеология антиидеологизма с её философией свободы sans ravage, которая не признает никакой предметности, никакой содержа­тельности, разрушает духовный фундамент, цемен­тирующий человеческое сообщество, и возводит так называемую «стену отделения» религии от общества и государства, в то время как принцип этот говорит об «отделении церкви от государства» как институций. Это принципиальное и повсемест­но внушаемое псевдолиберализмом заблуждение, вытесняя традиционные скрепы из общественной жизни, открывает дорогу для идейного разброда, социального раскола и, в конце концов — для сокру­шительных перемен. Шестидесятые годы прошлого века оказались годами бурных протестных движе­ний в США: за равноправие чёрных, а затем и за расовое их превосходство («чёрное — это красиво!»), движений феминистского, молодёжного, позднее — за права специфических меньшинств. Сегодня протестный раскол принял форму и так называемых «культурных войн».

В своем атеистическом перетолковании Конститу­ции Верховный Суд прежде всего опирался — и это ещё один парадокс — на ту самую знаменитую Первую поправку к ней Билля о правах, которая выросла из христианского учения о свободе совести. Однако при всём, казалось бы, формальном соответствии её тексту поправка была в корне извращена.

В действительности она запрещала устанавливать «какую-либо религию» в качестве доминирующей. Однако современные интерпретаторы усмотрели здесь запрет на религию вообще, отрываясь от истори­ческой реальности, когда в США не было никаких ре­лигий, кроме христианства, и речь шла лишь о разных его конфессиях и деноминациях, в изобилии ввезён­ных сюда переселенцами, гонимыми из метрополии религиозными преследованиями. И это тоже соответствовало духу христианского вероучения и нисколько не закрывало перед ним дорогу.

Мало того, Верховный Суд проигнорировал и са­мый статус поправки, которая являлась лишь при­ложением к Основному закону, сочинённому пастор­ским коллективом и проникнутому христианским содержанием и духом. Гуманитарные прогрессисты в подходе к Биллю о правах совершенно абстраги­ровались от тех конституционных времён, когда по­правка принималась: когда Америка жила христианством и никому в голову не могло прийти, что кто-то может понять эту поправку вне подобного контекста и подтекста. Тогда она читалась и сегодня читается разными глазами.

Дополнения и разъяснения требуются в наши сдви­нутые времена и по ряду других основополагающих документов. Так, один из основных авторов Российской конституции С. Шахрай как-то признался, что ему не приходило в голову в начале 1990-х огова­ривать само собой тогда разумеющееся, а именно, что «семья — это союз между мужчиной и женщиной».

(Эта чтимая поправка Билля в истолковании новых идеологов привела, в конце концов, к исчезновению общественной свободы для «молчаливого большин­ства», ибо человек чувствует себя свободным, когда духовно-культурная среда не угнетает его, когда го­сподствующее мировоззрение не идет вразрез с его собственным, — что жизненно важнее, чем пара-трой­ка или даже десяток спущенных сверху «дополнитель­ных» прав.)

Один из отцов основателей Джон Адаме отчека­нил: «Конституция США рассчитана на моральный и религиозный народ». Именно так. Однако здесь кроются две прекраснодушных ошибки: уверенность в незыблемости веры и упущение того момента, что не в его, народа, руках находятся толкования Конститу­ции и законодательные акты.

В Конституции было сказано, что она призвана «содействовать всеобщему благоденствию», созданию «благого общества». Историк Джеймс Фицпатрик пи­шет: «Не будет преувеличением сказать, что Консти­туция была предназначена для того, чтобы дать раннеамериканским христианским сектам больше свободы в деле формирования морального консенсуса (здесь и далее курсив мой. — Р.Г.), тех самых внутренних моральных сдержек, без которых свободное общество не может оставаться благим обществом»  (т.е. «об­ществом всеобщего благоденствия»), прописанным в Конституции.

Но если упадок и разложение «благого общества», всех сфер его жизни наступают вслед за истощени­ем морально-религиозных или этико-философских оснований, то вывод отсюда следует один. И не толь­ко горький опыт Соединённых Штатов, утрачиваю­щих свой «ковенант» (заповедность), но и, напротив, необыкновен­ный взлёт послевоенной Германии, избравшей курс христиански-ориентированной политики, свидетель­ствует о том, что государству нужна система ценност­ных ориентиров, т.е. мировоззрение, указывающее, каким ему, государству, лучше быть. Неотомист Жак Маритен знал, что говорил, когда настаивал: государ­ство должно иметь идейные ориентиры, с позиций которых оно «имеет право сопротивляться пропаганде лжи и клеветы; сопротивляться деятельности, направ­ленной на моральное разложение; сопротивляться тем, кто ставит себе целью уничтожение государства и общественной жизни». Напомним, что государство должно быть отделено от церкви как от институции, но не от вносимого ею в мир религиозного мировоззрения.

Сегодня на пути возвращения к проверенным временем мировоззренческим ориентирам воздвиг­нута диктатура нигилистической «идеологии анти-идеологизма». Преодоление её с целью оздоровле­ния и возрождения жизни — в Штатах ли, в Европе ли, отказавшейся от христианской идентичности, в России ли, следующей, судя по её культурному мейнстриму, по этой же дороге, — требует метанойи, поворота сознания от потребительского экс­пансионизма и ментального экстремизма — к са­моограничению и отрезвлению. В области соци­ально-политической речь, очевидно, должна идти о христианской системе, которая объединяет в се­бе оба христианских принципа: личной свободы (на что тщетно претендует безосновное светское государство) и — Христова наследия. Задача воз­рождения страны нуждается в объединении сил: сил — христианской интеллигенции, перед которой стоит задача теоретическо­го разоблачения изощрённо закамуфлированного «лжеименного» либерализма, и — Церкви, которой предстоит, по моему глубокому убеждению, миссия новой евангелизации народа.

«Как и во времена Ириния Лионского, вступивше­го в борьбу с "лжеименным знанием" гностической ереси, доказательства, обличающие и опровергающие "лжеименное знание" современного "нового гуманиз­ма", должны быть добыты, как сказано о пяти книгах "Против ересей" также «диалектически-философским путем <...> через раскрытие того внутреннего проти­воречия, в каком стоят между собой различные поло­жения их (этих заблуждений. — Р.Г.) системы».

Если не вернуться к своим мировоззренческим корням, это пространство, как пустая горница, бу­дет заселено другими тотальными идеологиями: ко­ричневой, как это происходит на Украине; красной (вперемежку с новейшей «либеральной» идеологией), приметы чего всё зримее в наших СМИ; или лжелиберальной — как на Западе.

Что касается России, то тут налицо поистине тра­гический парадокс: проигравшие, побеждённые, ка­залось бы, вычеркнутые из истории деятели и адепты свергнутого режима, по которым плачет люстрация, оказываются сегодня героями-победителями, видны­ми функционерами, профессорами-воспитателями в университетах и злобными очернителями тех, кто высвободил Россию «из-под глыб» прежнего режима и великодушно предоставил своим врагам свободу. Теперь они заняты агрессивной идеологической его реставрацией, а также беспрепятственной ресталинизацией.

Поразительно, что респектабельные на сего­дня социологи-политологи, консультанты-экс­перты — а это ведущий пропагандистский корпус в СМИ — будто сговорились не замечать гранди­озного исторического события — смены в 1991-м «социально-экономической формации» (скажем хоть по Марксу), возврата страны в сообщество европейских государств — и настойчиво рассма­тривают историю России в едином потоке. И эта слепая одержимость в отождествлении России и Со­ветского Союза есть основной корень сегодняшнего одиночества нашей страны, в том числе, увы, среди бывших советских республик. Мы сами оставляем за собой статус оккупационной державы и тем самым создаём мотив нас бояться. И пока влиятельные российские круги не осознают всю пагубность этой фанаберии, цепляющейся за советское, гулаговское прошлое колосса на глиняных ногах, страна в гла­зах какого ни есть цивилизованного окружающего нас мира будет оставаться «империей зла», уже не будучи таковой. Нет, надо немедленно прове­сти люстрацию сознания ведущих российских идео­логов!

Отсюда происходит и ложное размежевание меж­ду некими «западными ценностями» и ценностями некоего «русского мира», чьи поборники в нереф­лексивном патриотическом запале вместе с водой выплёскивают и ребёнка. Что такое «западные цен­ности»? Если это ценности, на которых две тысячи лет стояла западная цивилизация (и от которых предательски отказывается она сегодня), то это об­щие с нами христианские ценности, т.е. ценности и «русского мира». И что остаётся от него, если эти ценности вычесть?

Вопрос из зала: Не чувствуете ли вы некоторого противоречия: российские власти сегодня выступают как защитники христианства, с одной стороны, про­водя соответствующие законы, с другой стороны — отказываясь от западных ценностей. Да и кто они, наши нынешние властители? На них, условно говоря, молиться — или проклинать их?

Р. Гальцева: Надо прояснять это непродуманное употребление несочетаемых позиций, проводить, как я сказала, люстрацию сознания. Да, мы остаёмся сейчас чуть ли не заповедником христианства в современ­ном европейском мире — и одновременно продолжа­ем трактовать свою историю, не видя смертельного атеистического разлома её в 1917 г. и компрометируя этим своё христианство. При этом мы отмежёвываем свой «русский мир» от Западного мира, как будто мы вышли не из одной купели. Другое дело, если бы речь шла только о современном Западе, отказывающемся от своих мировоззренческих основ. Но этого различения нет.

Однако дело не столько в политике наших офи­циальных, властных кругов, сколько в «красном», реставрационном настроении нашей политологии и публицистики. Я постоянно смотрю политические сериалы и почти никогда не слышала, чтобы кто-то вспомнил, чем был для системы 1991 год, год выхода «из-под глыб» тоталитарного режима. В нём не видят события, поворотного от революции, т.е. возвраща­ющего Россию в колею её органической истории.

Источник: Ж. «Посев», №12, 2014г.

От редакции:

- Распространяйте наши материалы в своем окружении;

- Подписывайтесь на журнал «Посев»;

- Читайте материалы НТС на http://nts-rs.ru/ 

- Подпишитесь на нашу рассылку (Стрелы НТС), перейдя

по ссылке    http://subscribe.ru/catalog/state.politics.dlachlenovidruz