АНДРЕЙ КОНДРАХИН: «НЕ ХОЧУ ПРИЧИНЯТЬ ТИНЕ БОЛЬ»



На улице на меня показывали пальцем и смеялись. Кто - вслед, кто - в лицо. Смотрели как на дурачка, которого облапошили. Чтобы оставаться «настоящим мужиком», я, по мнению окружающих, должен был немедленно что-то предпринять: выставить Тину из дома, подать на развод. От меня ждали решительных действий. Я ожиданий не оправдал - и закрепил за собой репутацию подкаблучника. Приглашение полететь во Францию Тина и несколько ее коллег получили от Сулеймана Керимова дня за три до церемонии вручения «ТЭФИ». Жена приехала домой радостно-возбужденная и с порога объявила, что я тоже «в списке» и должен ехать вместе с ней. «В качестве кого? Мужа Канделаки? Уволь». Тина пустилась в уговоры: дескать, вы с Сулейманом знакомы, и поскольку оба в бизнесе, у вас много общих тем для разговоров - Керимов сам предложил, чтобы ты полетел. «Нет! - отрезал я. - Сказал же: остаюсь в Москве». Потом, когда Тина будет лежать дома с повязками на обожженных руках и ногах, мне моя «упертость» припомнится. Именно я буду объявлен виноватым во всем, что случилось.

...Это была третья «ТЭФИ», присужденная Тине. Но ту, за которой Канделаки поднялась на сцену в 2003-м, попросили вернуть.

На награду были номинированы две передачи для детей: «Самый умный» и «Спокойной ночи, малыши!» Голосование шло в режиме реального времени - публика нажимала кнопки на электронных пультах. Программа «Самый умный» победила с большим перевесом. Тина шла на сцену, светясь от счастья: сбылась ее главная мечта. Но тут зазвучала песенка «Баю-бай, должны все люди ночью спать...» По залу пронесся недоуменный смешок, на губах Тины, прижимавшей к груди заветную статуэтку, застыла растерянная улыбка. Ведущие из неловкой ситуации как-то вырулили, церемония благополучно закончилась. А назавтра объявили: произошла техническая накладка, пульты «переклинило» и победителем следует считать «Спокойной ночи, малыши!»
Для Тины это был серьезный удар. Весь следующий день она сидела перед компьютером, читала комментарии и чуть не плакала:
- Не может быть такого, что на предыдущих номинантах пульты были исправны, а на мне вдруг дали сбой!
- Конечно, не может, - соглашался я. - Просто организаторы заранее определились, что победят «малыши», а зал их «подвел». Вот увидишь, в будущем году «Самого умного» снова номинируют - и статуэтка будет твоей.
Так и случилось.

А в 2006-м, накануне злополучной поездки в Ниццу, Тина получила «ТЭФИ» за программу «Детали». В благодарственном слове упомянула наставников, которые «рассмотрели» в ней телеведущую, членов своей съемочной группы, жюри, по достоинству оценившее проект телеканала СТС. После церемонии ко мне подходили наши общие друзья: «Могла бы и тебе «спасибо» сказать. Неужели не понимает: не видать ей такой карьеры, если бы не ты... Все-таки женщины - существа неблагодарные». Обиделся ли я на Тину тогда? Может, и обиделся. Но не сильно. Хорошо ее зная, понимал: назвав меня в качестве помощника, она бы поделилась победой. А стоять на пьедестале вдвоем - не в ее характере. Что же касается неблагодарности, то тут друзья были неправы. Несколькими месяцами раньше я услышал от нее такое признание: «Когда ехала покорять Москву, была уверена: все силы, все время будут уходить на то, чтобы сделать карьеру. Что смогу создать семью, в которой будут дети - да еще такие замечательные! - даже мечтать не смела». Продолжения вроде «Ты лучший муж на свете» или хотя бы «Спасибо тебе» не последовало. Да мне эти слова были и не нужны. Искренняя благодарность читалась в ее глазах, в голосе. Однако Тина решила выразить свою признательность еще и дорогими подарками. Купила мне несколько «супербрендовых» костюмов, часы за двадцать тысяч долларов. Я пытался ее образумить:
- Зачем это все? Остановись!
Она обижалась:
- Я ездила по магазинам, выбирала, время тратила. Думала, будешь рад, а ты...
- Не нужно было этого делать.
- Но почему?!
- Да по той самой причине, по которой я не хожу с тобой на тусовки. Не хочу быть придатком к Тине Канделаки, а теперь к тому же - обвешанным ее подарками-побрякушками.

Тина по натуре собственница. Первые три-четыре года после женитьбы я не мог сделать ни шагу без ее присмотра. Кто бы знал, с каким трудом мне приходилось отвоевывать каждый сантиметр личного пространства! По­степенно, но я получил право не сопровождать жену на все мероприятия и иметь возможность отправиться на какой-нибудь мальчишник, поужинать с друзьями в ресторане, поехать на рыбалку. Однако всякий раз мое «свободное плавание» вызывало в ней приступ ревности. Спрашивать, где и с кем был, я Тину отучил, но она неизменно пыталась втихаря это выяснить. Всегда находились «добрые» люди, которые передавали жалобы Тины на мое неправильное поведение: не встречаю ее в аэропорту с цветами, пропускаю мимо ушей информацию, кто из мужчин как на нее посмотрел, что сказал и куда пригласил. То вдруг, противореча себе, Тина начинала уверять окружающих, что я слежу за каждым ее шагом, звоню по десять раз на дню с вопросом, где она сейчас находится и кто рядом. Во втором случае она выдавала желаемое за действительное. Я никогда не отслеживал и не собираюсь отслеживать ее окружение, устраивать разборки с теми, кто позвал мою жену поужинать в «Пушкинъ» или пойти на премьеру в «Пушкинский». Начни я это делать, мигом превратился бы в «органайзер» Канделаки, в того самого карманного мужа, которого хочет - скорее всего, неосознанно - сделать из меня Тина и которым я не стану никогда.

К разговору о том, чтобы я полетел в Ниццу, Тина больше не возвращалась, но перед отъездом в аэропорт смотрела с укоризной: дескать, вот, была возможность несколько дней побыть вместе, а ты ею не воспользовался. Когда самолет приземлился в Ницце, позвонила: «Мы долетели». Прошло, наверное, полчаса, как вдруг я почувствовал, что теряю сознание. Кое-как дополз до стоящего в углу кабинета дивана. Подумал вяло: «Что это со мной?» И тут раздался телефонный звонок. Голос в трубке вроде Тины, но как будто не ее:
- Андрей, у меня все в порядке. Все хорошо, не переживай.
- Что значит «все хорошо»? Из-за чего я должен переживать? Ты же только что звонила, говорила - вы приземлились. Что случилось?
- Тут небольшая накладочка произошла, я сейчас на транквилизаторах. Скоро вылетаю домой. Встреть меня, пожалуйста, в Домодедово, я возвращаюсь на самолете Сулеймана.
Я срываюсь в аэропорт. На поле уже дежурит «скорая» - видимо, вызвал экипаж. Тину сводят по трапу стюардессы: руки-ноги обмотаны бинтами, лицо - в ожогах. Из «скорой» выскакивают врачи. Тина мотает головой: «Нет, я поеду только с Андреем».

Я беру ее на руки, несу к машине. По дороге в ожоговый центр нас - как цунами в фильмах ужасов - нагоняет и накрывает волна информации о ЧП в аэропорту Ниццы. Автокатастрофа, в которой пострадали российский олигарх Сулейман Керимов и «предположительно - телеведущая Тина Канделаки», мгновенно становится новостью номер один. В ожоговом центре Тину помещают в палату. Полночи я сижу возле ее постели, а когда под действием болеутоляющих Тина наконец засыпает - еду домой. Собрать для нее вещи, купить продукты. Возвращаюсь утром и вижу: ничего не изменилось. Никаких процедур не назначено. Вызываю врача, устраиваю скандал:
- Почему вы ею не занимаетесь? Почему не лечите? Она же может остаться инвалидом!
Доктор разводит руками:
- А что мы можем сделать? Это же ожоги. Как скоро они заживут и не останется ли рубцов, от нас не зависит.
- В таком случае я ее забираю!

Врач пытается протестовать, но я взваливаю Тину на плечо и иду вон из отделения. Сбежавшийся на мои крики персонал обалдело смотрит вслед. Уже из дома вызываю к жене врачей, которые тут же назначают лечение. Выясняется, что при ожогах оно существует и не заключается только в смене повязок. В тот же день становится ясно, как вовремя я увез Тину из больницы. Дома она защищена от журналистов, устроивших на Канделаки настоящую охоту. Останься жена в ожоговом центре, ее палата стала бы местом паломничест­ва «родственников других пациентов», «студентов-практикантов», «нянечек из соседнего отделения». Снимали бы и в открытую, и пряча мини-камеры в рукавах халатов, совали бы к обожженному лицу микрофоны, требуя комментариев.

Даже представлять не хочу, каким испытанием это могло стать для психики Тины, и без того пребывавшей в полувменяемом состоянии. От боли, транквилизаторов и осознания, что отличница Тинатин Канделаки, с первого класса привыкшая быть лучшей, вдруг оказалась в центре истории, которую пресса, а вслед за ней и людская молва тут же определили в разряд адюльтерных и «дурно пахнущих».

Первые два дня телефон Тины был выключен. Президента компании «СТС Медиа» Александра Роднянского мы попросили отвечать журналистам, что Канделаки в Киеве, на съемках передачи «Самый умный». Врали сами и заставляли делать это других не по собственной воле. Получивший серьезнейшие ожоги Сулейман некоторое время был в сознании и перед тем, как впасть в забытье, попросил Тину не говорить никому, что с ними произошло. Тина дала слово. Чем была продиктована эта просьба, мы до сих пор не знаем. После катастрофы ни я, ни жена с Керимовым не общались. В канун 2007 года в Интернете и газетах прошла информация, что я, Тина и супруга Сулеймана Фируза якобы собираемся навестить его в марсельском госпитале. Ничего подобного в наших планах не числилось: совместный визит выдумали издания, преумножившие свои тиражи благодаря публикациям о ЧП в Ницце. Они пытались и дальше держать интригу.

Версию с Киевом «похоронил» исполнительный продюсер телеканала СТС Цекало. Несмотря на то, что и у меня, и у Тины с Сашей были дружеские отношения, он сразу заявил, что участвовать в «операции прикрытия» не станет. И когда ему, проверяя информацию Роднянского, стали звонить журналисты, отвечал: «Канделаки в Киеве не была». Теперь я, видя на дисплее незнакомый номер, трубку не брал. А потом слушал на автоответчике, как меня отчитывали журналисты: «Андрей, почему вы говорили, что Тины не было в Ницце? Мы созвонились с администрацией тамошнего аэропорта, с полицией. Нам продиктовали данные паспорта пассажирки, прилетевшей частным рейсом, прошедшей погранконтроль и таможню, а потом попавшей в аварию. Тинатин Канделаки, серия паспорта... номер...»
Я пытался внушить Тине:
- Надо рассказать правду.
Она впадала в истерику:
- Нет!!! Этого делать нельзя!!
- Но нас же приперли к стенке полученными от полиции и французских врачей данными.
- Хорошо, пусть я была в Ницце! Но в «феррари» меня не было!
С Тиной в те дни вообще было сложно разговаривать. Она пыталась найти крайнего, и этим крайним почему-то всегда оказывался я. Чего только не наслушался! Рефреном во всех обвинениях звучало, что это из-за меня она теперь такая уродина. Дес­кать, согласись я отправиться в Ниццу, она не села бы в машину Керимова - мы бы по­ехали вместе со всеми... Далее следовало, что я эгоист, совсем ее не люблю, не жалею, не понимаю, как ей больно, плохо ухаживаю. И вообще никчемный муж... Я пытался защищаться: «Ничего себе... По сути, это я должен устроить тебе взбучку, а ты на меня наезжаешь!» В ответ - новый поток обвинений... Меня это, конечно, страшно обижало, но я держал обиду при себе, не позволив ни разу даже повысить на Тину голос. «Давить децибеллами» вообще не в моих правилах, а уж орать на больного человека - ну как можно... Молча проглатывал ее упреки и как заклинание повторял: «Главное - осталась жива и быстро идет на по­правку». При мысли, что Тина могла погибнуть, все внутри сковывало холодом.

Две недели после аварии превратились для меня в пытку. Стали самым жестким испытанием за всю жизнь. Дома - Тина в истерике, возле работы - журналисты, которым нужно что-то отвечать. А что? Помню, в один из таких дней я вошел в вагон метро и увидел у всех в руках газеты, на первой полосе - три порт­рета: Тины, Сулеймана и мой. Один пассажир, оторвавшись от увлекательного чтения, пораженно на меня воззрился, потом другой, третий. Удивление на лицах сменилось любопытством: ну и как ты себя, дружок, в этой ситуации чувствуешь? На улице на меня показывали пальцем и смеялись. Кто - вслед, кто - в лицо. Смотрели как на дурачка, которого облапошили. От меня ждали решительных дейст­вий. Чтобы оставаться «настоящим мужиком», я, по мнению окружающих, должен был немедленно что-то предпринять: выставить Тину из дома, подать на развод. Любопытство, что у нас там с женой происходит, одолевало всех. Проявились какие-то знакомые, с которыми я не общался несколько лет. Звонили, спрашивали: «Она, наверное, клянется, что у нее с этим олигархом ничего не было? - и, преисполнившись праведным гневом, уточняли: - И ты ей веришь?!» Я нажимал отбой. Не объяснять же каждому, что в наших с Тиной отношениях таким клятвам просто нет места.

Слава богу, Тинина мама в данной ситуации повела себя адекватно. Едва ли не единственный раз за всю историю нашего с ней знакомства. До этого теща всячески пыталась «регулировать» наши отношения, вмешивалась по поводу и без повода. А после Ниццы затаилась. Лишь изредка звонила мне и сдавленным голосом интересовалась состоянием Тины. Я отвечал: «Уже лучше». В ответ на попытку - такую же робкую - выспросить подробности рекомендовал обратиться непосредственно к Тине, неизменно предупреждая: «Но только учтите: настроение у нее хуже некуда, может наорать». Спустя пару дней Тина включила телефон и теперь уже сама общалась с журналистами. Я слышал, как она в очередной раз взывала к чьему-то здравому смыслу: «Если вы хоть чуть-чуть разбираетесь в технике, должны понимать: выжить в такой аварии я бы просто не могла! Машину разорвало пополам! А я вот разговариваю с вами, живая-здоровая, собираюсь есть на обед свои любимые домашние пельмешки».

Чем дольше Тина скрывала правду, тем больше давала поводов для разгула больной фантазии некоторых сограждан. В Интернете стали появляться комментарии, авторы которых уверяли: «ТЭФИ» Тине купил олигарх Керимов и во время поездки во Францию телеведущей предстояло расплатиться за щедрый подарок. Некоторые договорились до того, что «расплачиваться» звезда СТС начала прямо в машине, из-за чего, собственно, и случилась авария. Я такую «информацию» просто отбрасывал - как отбрасывают пришедший по электронной почте спам, а Тину она приводила в ярость.



«Идиоты! Сволочи! - кричала жена, захлебываясь злыми слезами. - Чего ж я не заказала себе «Грэмми» или вообще - «Оскар»? За такую-то «плату»!» Больше всего Тину задевало то, что кто-то счел ее награду незаслуженной. Ожоги на лице заживали на удивление быстро, но появляться перед камерой было нельзя - следы от огня пока не мог скрыть ни один грим. Отсутствию на телеэкране следовало найти мало-мальски правдоподобное объяснение. И Тина нашла... О том, что жена «подхватила свинку», я узнал из газет. Прочтя очередную фантазию Тины, горько усмехнулся: «Хоть бы со мной посоветовалась. Все-таки в медицинских кругах вращаюсь, объяснил бы, что возрастной порог паротита - двадцать пять лет».

Кто только потом над этой «свинкой» не поёрничал, не постебался. И я в том числе. Прошла, наверное, неделя после обнародования «диаг­ноза», когда, вернувшись после работы, я застал жену при полном параде:
- Сегодня к нам приедут журналисты.
- Да? И что ты на сей раз им расскажешь: про свинку или про краснуху?
Тина пропустила колкость мимо ушей:
- Правду. Про то, что была и в Ницце, и в «феррари».
- Давно пора.
Отсроченная правда мало кого удовлетворила. Общественность сделала вывод: «Раз столько времени скрывала - значит, было что, значит, слухи об особых отношениях с Керимовым небеспочвенны». От меня по-прежнему чего-то ждали. Может, даже в большей степени, чем раньше. В глазах окружающих я читал: «Она же призналась. Публично. И теперь ты просто обязан прореагировать!» Я не прореагировал - и тем самым упрочил свою репутацию подкаблучника.

На момент встречи с Тиной мне был двадцать один год. За плечами - довольно серьезный сексуальный опыт. В голове - твердое убеждение, что не родилась еще та девушка, ради которой расстанусь со своей свободой. О том, что никогда не женюсь, я твердил родителям уже лет с семи. Считал брак клеткой, в которой я - человек, больше всего ценящий свою независимость! - просто не смогу жить. Была у меня с раннего детства и другая установка: как можно раньше начать зарабатывать себе на жизнь. Клянчить деньги у родителей мне было стыдно. В начале девяностых настали тяжелые времена. В год развала Союза мне стукнуло пятнадцать, старшему брату Сергею - восемнадцать. Отец возглавлял отдел в Министерстве военно-морского флота, мама работала инженером в одном из московских НИИ. Зарплаты им перестали платить одновременно. Как-то вечером родители обсуждали, что делать, чтобы не умереть с голоду, а я, слышавший их разговор, всю ночь не спал - мучила совесть, что сижу у «стариков» на шее. Любая реплика отца, даже сказанная без всякого заднего смысла: мол, пацаны совсем обносились, обоим нужны куртки на осень, воспринималась мной как намек - вот нахлебники!

В девяносто третьем родители, не выдержав, уволились с работы и уехали в свой домишко в Тульской области, заниматься сельским хозяйст­вом. Поначалу мест­ные толпами ходили смотреть, как моск­вичи на земле хозяйствуют. И возвращались к своим огородам в полной уверенности: ничего у этих городских белоручек не получится. Получилось, однако! В первый же год родители и кроликов, кур-гусей развели, и урожай огурцов-помидоров большой собрали. Подкормленные отцом по всем правилам агротехнической науки деревья ломились от яблок. Батя нагрузил ими прицеп, сел за руль старенькой «копейки» и привез в Москву. Поставил нас с Серегой торговать у метро. Поначалу чувст­вовали мы себя в роли продавцов неуютно: озирались по сторонам - не смеется ли кто. А отец прикрикивал: «Анд­рей, чего стоишь как пижон! Давай, торгуй нормально! Зазывай покупателей!»

Мало-помалу мы с братом в процесс втянулись - и за несколько дней продали антоновки на три тысячи долларов. Сумасшедшие по тем временам деньги. На какое-то время совесть меня грызть перестала: как ни крути, а в пополнении семейного бюджета я поучаствовал. До весны мы как-то протянули на поставках с деревенского подворья, а тут я и аттестат об окончании Московской школы художественных ремесел получил. Теперь мог заниматься тем, что любил больше всего, к чему чувствовал призвание - писать картины, да еще и получать за это деньги. Так мне казалось. Разведав «конъюнктуру», я приуныл: спросом у владельцев художественных салонов пользовались исключительно матрешки и расписные деревянные яйца. Именно их охотно покупали хлынувшие поглядеть на победившую в России демократию иност­ранцы. Наступив на горло собственной песне, я в течение недели корпел над заготовками. Расписал матрешку, два яйца и понес их в салон. Яйца у меня не взяли, сославшись на «затоваривание данным изделием», а за матрешку отвалили... два доллара.

Стало ясно: с творчеством придется повременить. Сначала нужно наладить бизнес, который бы кормил-одевал, а уж потом вставать за мольберт. На удивление быстро подвернулся и подходящий вариант. Знакомая моей тогдашней подружки, врач-стоматолог одного из частных кабинетов, поссорилась с владельцем и сказала, что готова уйти, прихватив весь персонал, в другое место. Мы с братом взяли в аренду полуразвалившийся детский сад, заняли денег на ремонт, на оборудование (доктор подсказала, где можно купить по дешевке) и принялись за дело. На прицепе отцовской «копейки» навезли стройматериалов, нашли хорошую бригаду. Пропадали на «объекте» сутками: были и прорабами, и подсобными рабочими, и малярами-штукатурами.



К 1998 году клиника располагала четырьмя стоматологическими установками, солидным штатом врачей и среднего медперсонала. Неосвоенных площадей в бывшем детском саду оставалось предостаточно, расширяться было куда, и мы решили провести рекламную кампанию для привлечения новых клиентов. Перебирая актеров, которые могли бы сыграть в ролике, мы с Серегой остановились на кандидатуре Стаса Садальского. Я позвонил ему на радио, мы договорились о сотрудничестве. После нескольких встреч, проходивших за обсуждением сюжета, места съемки и размера гонорара «звезды отечественного кино», Стас спросил:
- Слушай, хочешь отъ...ть Тину Канделаки?
- А это кто?
- Она сейчас со мной эфир ведет. Такая клевая девчонка: красивая, умная, заводная!
Я замялся:
- Не знаю. Наверное, нет. Ты меня лучше познакомь с Катечкой Новиковой, которая до этой Тины была. У нее такой сексуальный голос, и сама очень симпатичная - я фотографию в журнале видел.
- Да ты чего?! Какая Катечка?! Я уже Тине сказал, что по­­знакомлю ее с классным парнем, суперолигархом. Ты послу­шай наш с Тиной эфир - про всех катечек сразу забудешь!
Эфир я послушал. Визгливый голос Тины, ее манера тараторить мне не понравились категорически. Но Стас, когда я начал было делиться впечатлением, отрезал: «Ты ничего не понимаешь! Заезжай сегодня на студию, после эфира мы втроем идем в ресторан». Я прибыл чуть раньше назначенного срока. Тина заканчивала вести передачу. Услышав шорох за спиной, обернулась. Посмотрела огромными, похожими на мокрые вишни глазами, чуть улыбнулась - то ли смущенно, то ли насмешливо. Эти взгляд и улыбка меня зацепили.

В ресторане Стас принялся оттачивать на мне свое остроумие. Тина хохотала. Почему-то подколки Стаса в мой адрес - и в тот первый вечер, и потом - доставляли ей большое удовольствие. А в моей душе происходила серьезная борьба: с одной стороны, в сидящей напротив девчонке я видел угрозу своей рьяно оберегаемой свободе, а с другой - мне так хотелось заинтересовать ее своей персоной! Чтобы наши отношения не закончились вот здесь и сейчас - легким, ни к чему не обязывающим флиртом.
- Знаешь, - обратился я к Тине, - а меня ведь крестили в грузинской церкви. У родителей друзья были, пригласили как-то поехать вместе с детьми к их родственникам в городок недалеко от Тбилиси, Тетри-Цкаро называется...
- Да ты что! - Тина аж подпрыгнула на стуле. - Я же корнями оттуда! В каком году ты в Тетри-Цкаро был?
- Мне год исполнился. Значит, в семьдесят седьмом.
- А меня туда каждое лето отправляли! И в семьдесят седьмом, совсем крохой, туда возили. Представляешь, мы с тобой еще двадцать лет назад могли познакомиться!
- Мама рассказывала, - оживился я, - что в Тетри-Цкаро маленьких детей почему-то принято было укладывать спать в оцинкованные ванночки - были такие раньше, с ручками. Я тоже в такой спал. А ты?
- Конечно! В Тетри-Цкаро по-другому и быть не могло.

Общая колыбель в виде оцинкованной ванночки сблизила нас еще больше. Это определенно был знак! После ужина я вызвался развезти всех по домам. Высадили Стаса у его престижного дома, потом взяли курс на окраину, где Тина снимала квартиру. Всю дорогу о чем-то говорили: точнее, трещала Тина, я же изредка вставлял короткие реплики. В благодарность за «доставку» Канделаки предложила напоить меня чаем. За угощением и беседой прошла еще пара часов. Взглянув на запястье: «Кошмар! Два ночи!» - Тина стала меня выпроваживать. Я вышел на улицу, потоптался немного у подъезда и вернулся: «Придется мне остаться у тебя до утра. Мою машину заперли. Не стану же я сейчас сигналить - весь дом разбужу, люди милицию вызовут...» Врал не очень артистично, но Тина сделала вид, что поверила.

А через пару недель я, со­брав свои вещички, перебрался к ней. Однако перед тем, как переселиться, честно предупредил:
- Ты только особых иллюзий не питай и далеко идущих планов не строй. Мы с тобой два свободных человека.
Мучиться, подбирая слова, не пришлось. Короткий монолог был давно отработан - с ним я «выступал» перед всеми своими предыдущими по­дружками.
Тина покивала головой:
- Да, конечно, я поняла.
Прошло месяца четыре, когда однажды, вернувшись с работы, я застал Тину в состоянии необычной для нее молчаливой задумчивости.
Накормив меня ужином, она села напротив и с торжест­венностью в голосе произнесла:
- Нам нужно с тобой кое-что обсудить.
Я состроил кислую гримасу: «Ну все, началось. Сейчас мне будут мозг компостировать!»

- Ты пойми, дальше так продолжаться не может, - горячо заговорила Тина. - Пришло время решать: мы вместе или порознь?
- Мне с тобой хорошо, но своей свободой я пожертвовать не готов даже ради тебя.
- Тогда вставай и уходи!
Я встал и ушел.

Пару дней хвалил себя не переставая: «Какой ты, Андрюха, молодец, не дал набросить на шею хомут!» Изо всех сил старался не замечать тоски, которая залезла в душу и начала там стремительно расти, занимая все больше и больше места. Так, как к Тине, меня еще не тянуло ни к кому, я вставал и засыпал с мыслью о ней. Может, я поборол бы и эту тоску, и эту тягу, если бы не окружающие. О своих переживаниях я не распространялся, но родственники, друзья замучили расспросами и причитаниями: «Что случилось? Какой-то ты серый!», «Что-то ты мрачный в последнее время. Просто сам не свой!»
Четыре месяца с Тиной пролетели для меня как один день, два в разлуке - показались вечностью. И я сдался. Послал ей на пейджер одну-единственную фразу, которую никогда и никому прежде не говорил: «Я тебя люблю». Подписываться не стал. Прошло секунд пять, не больше - зазвонил телефон.
- Признался-таки! Впрочем, иначе и быть не могло.
Я попробовал изобразить удивление:
- Ты о чем?
- Да о том самом! О сообщении, которое пришло на пейджер: «Я тебя люблю».
- Без подписи?
- Без подписи.
- А с чего ты тогда взяла, что это я?
- Ну хватит придуриваться! Приезжай ко мне на радио.

Первой из домашних, кому я сказал, что женюсь, была мамина мама. Главенство бабы Люси в нашей семье считалось непререкаемым. И не только в силу ее возраста и прилагающейся к солидным годам житейской мудрости. Баба Люся всегда была заядлой театралкой, знатоком живописи и литературы, инициатором многолюдных семейных обедов с непременным ведением интеллектуальных бесед. Круг ее знакомых постоянно пополнялся какими-то интересными персонами. Последним любовником бабули был разведчик, «разруливший» Карибский кризис. Этим романом баба Люся страшно гордилась, неоднократно рассказывала о романтических обстоятельствах их знакомства на кладбище и, лукаво улыбаясь, заверяла, что «как мужчина NN многим молодым сто очков вперед даст». О разведчике постоянно снимали какие-то сюжеты, документальные фильмы, и бабуля, неизменно принимавшая активное участие в подготовке героя к съемкам, чувствовала себя сопричастной и к подвигу своего возлюбленного, и к его славе...

Но я выбрал бабу Люсю в конфидентки не только потому, что она была главой семьи. Всегда очень тепло к ней относился и хотел, чтобы она чувствовала эту любовь. Будучи подростком, вечерами усаживался рядом на диване и часами смотрел бесконечные передачи о политике. Происходившее на экране наводило на меня смертную тоску, но чтобы сделать бабуле приятное, я, подавляя зевоту, изображал заинтересованность. Услышав, что моя избранница работает на радио и телевидении, баба Люся напряглась. Почувствовала конкурентку, которая может перетянуть на себя внимание. Не только мое, но и всей родни.
В тот вечер она мне ничего не сказала, а через пару дней заявила, что навела справки об «этой Тине» у своих подруг, «которые близки к телевизионным кругам»: - Мне такое про нее понарассказали! Развратная, мужчин меняет как перчатки! Ты не должен на ней жениться ни в коем случае!
Я постарался перевести все в шутку:
- Баба Люся, ну кто бы говорил о пристрастии к мужскому полу, только не ты! Я знаю, что до меня у Тины был парень. Один-единственный. Согласись, для двадцатиоднолетней девушки это, пожалуй, даже маловато.
- Это она тебе сказала, что ты у нее «всего второй»! Могла бы сказать, что первый, - сказала бы!
Я усадил бабу Люсю напротив и уже совершенно серьезно заявил: - Это мой выбор. Тина - девушка, с которой я хочу прожить жизнь. Я знаю, что никакие мои аргументы не изменят твоего мнения. Но давай договоримся: ты его держишь при себе и с моими родителями Тину не обсуждаешь. Обещаешь, что не будешь раздувать? Дай честное слово.
Не сразу, но клятву «не раздувать» я от бабы Люси получил.
На другой день приезжаю в загородный дом в Подмосковье, куда пару лет назад переселились из Тульской области отец и мама, а баба Люся уже там. С порога замечаю: все на взводе. Спрашиваю: - Что случилось?
Мама бросается ко мне:
- Сынок, опомнись! Неужели ты не понимаешь, что эта девушка тебя недостойна?!
Я поворачиваюсь к бабушке:
- Как же так? Ты же дала честное слово. Зря ты это сделала, со мной так не надо.
- Я не могла допустить, чтобы моего внука захомутала вот такая вот!..
Отец взял меня за локоть и вывел в сад:
- Андрей, зачем тебе это? Ты же говорил, что хочешь быть свободным, а теперь вдруг, ни с того ни с сего... Может, есть какие-то обстоятельства?
- Есть, батек, одно-един­ственное обстоятельство. Понимаешь, я влюбился и жить без нее не могу.
Отец похлопал меня по плечу: - Ну тогда все, вопросов больше нет. Мне важно было услышать от тебя именно это. Я тебя благословляю. И очень ценю, что ты со мной вот так, откровенно...

Сейчас, будучи сам отцом, я часто вспоминаю те батины слова. И тоже очень ценю доверие, которым пользуюсь у дочки и сына. Несколько дней назад я забрал Леонтия из школы и предложил заехать в кафе - обсудить за обедом «мужские дела».
- Да, папа, - кивнул он с серьезным видом, - мне нужно рассказать тебе одну важную вещь. - Усевшись за столик, сын продолжил: - Сегодня я ударил одного мальчика. За то, что он говорил про нашу маму гадости. Закричал при всех: «Твоя мамашка кушает какашки!» Я ему врезал, он заплакал и убежал. Маме я рассказывать ничего не буду - она же женщина, сразу расстроится... Пап, а если тот мальчишка своим родителям на меня нажалуется?
- Если пожалуется, то его папа будет разбираться уже со мной. А то, что ты маме решил про этот случай не рассказывать, очень даже правильно. По-мужски.
Взгляд, которым меня наградил семилетний сын, дорогого стоит.

И Леонтий, и Мелания выросли у меня на руках. Тина и дочку, и сына кормила грудью всего по месяцу. Потом бросала: «Не могу больше! Ты даже не представляешь, как это больно! Нужно переходить на смеси!» Я, скрепя сердце, соглашался: «Ну, что с тобой делать? Не можешь - так не можешь...»
Перестав быть кормящей мамой, Тина тут же возвращалась на работу. Перед камерой ей нужно было появляться свежей, отдохнувшей, брызжущей своей «фирменной» энергией. А для этого следовало высыпаться. По ночам к малышам вставал я, кормил, менял подгузники, укачивал. И при этом умудрялся худо-бедно рулить бизнесом. Только «рулильщик» из меня после бессонной ночи был аховый. Приезжал на работу, садился за стол, пытался читать деловые бумаги и ловил себя на том, что ничего в них не понимаю. Веки опускались сами собой. Разрешал себе прямо за столом подремать пару минут, но когда открывал глаза, выяснялось, что прошло три часа. Спасибо моей маме, которая время от времени принимала у меня домашнюю вахту. Сидеть с малышами постоянно она не могла: хотя бы на пару дней в неделю ей нужно было отлучаться в Подмосковье - убраться в доме, приготовить отцу еду. Да и взвалить на нее целиком заботу о детях я считал нечестным.

Бизнес занятия им время от времени не терпит. Прибыли стали падать. И однажды я услышал от Тины:
- Если твоя клиника приносит такие хилые дивиденды, надо с ней завязывать. Сворачивай дело и занимайся вплотную домом и детьми. Зачем рваться на части, если я вполне могу обеспечить семью?
Она говорила спокойно, будто о чем-то само собой разумеющемся, вовсе не желая меня оскорбить или унизить, но для меня каждое слово было как удар плетью.
- Ты что, не понимаешь, как много для меня эта клиника значит?! Десять лет жизни в нее вложено! А как я спасал свой бизнес в девяносто восьмом, не помнишь? И ты хочешь, чтобы я все пустил коту под хвост?
Тина пошла на попятную: ну, мол, если тебе твоя клиника так дорога, ладно, так уж и быть, продолжай ею заниматься.

Хорошо узнав Тину за годы супружеской жизни, я понимал: привязывая меня к дому, она пытается не просто решить бытовые проблемы, а хочет устранить в лице клиники... соперницу. Делить меня с чем-то или кем-то для собственницы Тины - нож острый.

Сколько я боролся с тем, чтобы Тина не брала мой сотовый! Стоило, оставив телефон, отойти в другую комнату, как она, услышав звонок, тут же хватала трубку: «Да. Здравст­вуйте. Это Тина Канделаки. А с кем я разговариваю? Минуточку, сейчас передам трубку Андрею». Отдав мобильный, во время всего разговора стояла неподалеку, сверля испытующим взглядом и ловя каждое движение, каждую интонацию. Бывало, что и подвергала допросу:
- Кто эта Марина (Екатерина, Светлана...)?
- Никто. Я сто раз просил тебя не брать мой телефон.
Далее, как правило, следовал взрыв эмоций. Крики, метание по квартире. Тина же Скорпион, самый что ни на есть яркий представитель этого знака. А я - Весы. Потому, дождавшись, когда жене понадобится перевести дух, говорил:
- Ты, дорогая, пойди в другую комнату, помаши там своим скорпионьим хвостом, успокойся, а потом возвращайся. Чтобы я тебе еще раз объяснил, почему делать то, что ты делаешь, нельзя.

А однажды Тина устроила такое, после чего я пригрозил ей бойкотом. Залезла в мой телефон и, выписав всех абонентов с женскими именами, принялась их обзванивать, выясняя, с кем и какие отношения меня связывают. По­звонила даже нашей общей знакомой, от которой я это и узнал. Едва я поднял трубку, как Маша начала кричать: «Андрей, как это называется?! Сейчас звонила Тина и такого наговорила! Требовала признаться, что я с тобой сплю!» Вечером я устроил Тине «разбор полетов». Что-то подсказывало: звонила моя дражайшая половина не только Маше... Сначала Тина делала круглые глаза: дескать, ничего не знаю, никому не звонила - но потом призналась. И по поводу Маши, и по поводу еще трех десятков женщин.



Мне захотелось грохнуть об пол пару ваз и тарелок. Но я сдержался и постарался, чтобы слова звучали проникновенно и доходчиво:
- Ты понимаешь, что большинство из них - мои партнеры по бизнесу, клиент­ки? И теперь они хорошенько подумают: иметь со мной дело или нет? Кому захочется связываться с «семейкой Адамс»?

Забегая вперед, скажу: та выходка Тины действительно нанесла урон моим деловым связям - некоторые женщины-партнеры сотрудничество потихоньку свернули. Я еще долго, собираясь на встречи, мучился вопросом: «Звонила этой знакомой Тина или нет?»
А тогда жена поймала меня на слове:
- Ты сказал: «большинст­во»? Значит, среди этих девиц есть и такие, с которыми ты спал?
- Даже если это так, ты не имела права устраивать телефонный «шмон».

Что тут началось! Минут десять Тина металась по квартире как разъяренная дикая кошка и, используя богатый словарный запас, костерила меня на чем свет стоит.
Дождавшись, когда поток ругательств иссякнет, я сказал:
- Значит, так, дорогая: еще один такой фортель - и я перестану с тобой общаться. Ты знаешь: я могу это сделать.
Тина прекрасно поняла, что я имею в виду. В девяносто восьмом, когда баба Люся, не сдержав данного мне слова, накрутила родителей, я объявил ей бойкот. Не звонил, не ходил на семейные обеды, даже не поздравлял с днем рождения. Так продолжалось четыре года. Не скажу, что этот бойкот дался мне легко. Иногда накатывало: «Андрей, это жестоко - заставлять страдать родного человека, который к тому же много старше тебя!» Самым страшным казалось то, что баба Люся может умереть, будучи со мной в разладе. Как потом жить с таким камнем на сердце, я не представлял. Но и пойти первым на примирение не мог.

Это сделала баба Люся. Накануне очередного семейного торжества через моих родителей спросила, что нужно, чтобы я ее простил. Я попросил передать, что приду на торжество, но останусь только в том случае, если баба Люся начнет «мероприятие» с извинения и скажет, что была не права. Сколько я ее помню, бабуля никогда и ни перед кем не извинялась. Я видел, как тяжело ей ломать себя, как она волнуется, переживает. Сердце сжималось от жалости, но я стоял и ждал обещанных слов. Извинения были принесены, я их принял. Мы посмотрели друг другу в глаза и как-то разом поняли: прежних - доверительных и теплых - отношений между нами уже не будет никогда.

После того разговора Тина мой сотовый не берет и моим знакомым женщинам не звонит. Просит сделать это своих подруг. Одной из последних жертв ее ревности стала Эвелина Блёданс. Это случилось в нынешнем августе - уже после того, как я арендовал художественную мастерскую и перебрался туда жить. Жить и заниматься живописью.

Желание рисовать не оставляло меня все эти годы. Мне даже ночами снилось, что я стою у мольберта, кладу на холст яркие мазки. Просыпался с ощущением потери и принимался уговаривать живущего внутри меня художника «еще немного потерпеть». Поначалу рассказывал об этих снах Тине, но раз-другой услышав от нее: «Да-да, я поняла, тебе снился какой-то пейзаж...» - перестал это делать.

К моим планам заняться творчеством Тина относилась как к блажи. Точнее - никак не относилась. Отбрасывала, как спам. Я пытался найти ей оправдание: ведь Тина не знала меня художником. Познакомилась с бизнесменом, с бизнесменом прожила десять лет... Видела, конечно, как я часами стою перед картинами Сальвадора Дали, Ван Гога, но не понимала: чего я к ним приклеился? Когда мы бывали вместе за границей и я в Лондоне, Париже, Амстердаме сразу тащил ее в знаменитую галерею или художественный музей, безропотно шла, но уже через четверть часа начинала отчаянно скучать. Иногда я пытался привлечь ее внимание к какой-то особенно поразившей меня картине. Она, скользнув равнодушным взглядом, роняла: «Прикольно» - и шла дальше.

Со временем я с этим смирился: ну не наделил бог мою жену умением разбираться в живописи - что с этим поделать? У нее других талантов в достатке. Труднее было смириться с тем, что Тина не чувствует меня так, как я чувствую ее. Однажды утром я еще лежал в постели, а Тина сидела у туалетного столика. Вполоборота. Солнце падало на смоляные волосы, которые она поправляла тонкой смуглой рукой. С минуту я любовался ею, а потом сказал: «Ты сейчас необыкновенно красивая. Я обязательно напишу твой портрет - в этой самой позе, с этого ракурса...» Она бросила на меня взгляд и ничего не ответила. Мне показалось: губы Тины тронула снисходительная усмешка.

Я расширял бизнес, превращая стоматологическую клинику в многопрофильный медицинский центр с отделениями пластической хирургии и экстракорпорального оплодотворения, открывал элитный СПА-салон, занимался поиском и обустройст­вом квартиры для Тининых родителей, был прорабом на «стройке века», когда мы - уже для себя - купили пент­хаус на Крылатских Холмах. И по-прежнему просил живущего внутри меня художника подождать, когда я закончу с насущными делами...
Тинин отец Гоги в последние годы тяжело болел: у него почти полностью отказали легкие. Я сам предложил:
- Прежде чем покупать нормальное жилье себе, давай обустроим твоих родителей. Непорядок, что они по съемным квартирам скитаются. Выберем хорошее, экологически чистое место - пусть Гоги то, что ему осталось, в комфорте и уюте проживет.
Глаза Тины наполнились слезами:
- Да, конечно...

Я пересмотрел с десяток вариантов, прежде чем оста­новился на квартире в Серебряном Бору. Отремонтировал ее, обставил, перевез тестя и тещу. Потом занялся обустройством пентхауса в Крылатском. Отделочные работы в наших огромных апартаментах подходили к концу, когда Гоги умер. Все, казалось, были готовы к тому, что он может уйти со дня на день, но для Тины смерть отца, которого она очень любила, стала ударом. Я тоже переживал, ведь Гоги был мне хорошим другом, но сидеть рядом с Тиной дни и ночи напролет, ища все новые слова утешения, не мог. Как раз в это время над моей клиникой нависла серьезная угроза: я едва не стал жертвой рейдерства.
Спал по четыре часа в сутки, составлял сотни документов, официальных писем, встречался с юристами, чиновниками разных мастей и рангов, а дома меня ждали обвинения в черствости и жестокости. Знавшие о моих проблемах друзья изумлялись: «А почему Тина тебе не поможет? Пусть замолвит, где надо, словечко - и ты в полном порядке!» Эти люди искренне желали мне добра, но в то же время давали понять: без своей знаменитой жены Андрей Кондрахин - никуда.
Позвонила и наша общая подруга Маша, та самая, которой Тина несколько месяцев назад устроила разборку на тему «Что у тебя с моим мужем?» Поинтересовалась:
- А Тина в курсе твоих проблем?
- В курсе. Предлагала помощь, но я отказался.
- Что так? Опять делите территорию? Разбираетесь, кто кому на сколько процентов принадлежит и кто насколько от кого зависит?
- Примерно так.
Тина действительно предлагала мне помощь. Точнее, ее предложение звучало так: «Если ты попросишь, я помогу».
Я не попросил. Потому что знал, чем это для меня в конце концов обернется. Тина нашла бы дорогу в нужный кабинет, где его хозяин, вальяжно развалившись в кресле, сказал бы ей: «Ну, раз ты такая хорошая, так и быть - дадим команду, чтобы твоего мужа оставили в покое». И все, мне можно больше ни о чем не беспокоиться! Но тогда это была бы Тинина победа. И она бы меня заклевала, может, даже не отдавая себе отчета. Просто как слабого. Это у нас, славян, равнинное сознание, благодаря которому мы можем быть на равных. А у кавказцев - горное. Иерархия: кто выше, кто ниже - там обязательна. В нашей семье, что бы там ни писали и ни думали окружающие, главным остаюсь я. И если бы мое главенство пошатнулось - а это случилось бы непременно, согласись я на помощь жены, - семьи бы не стало.

Я отстоял свой бизнес сам. И счел себя вправе наконец заняться тем, в чем чувствовал свое предназначение. Отвел одну из комнат в четырехсотметровой квартире под студию, объявил, что это моя территория, вход на которую всем остальным запрещен.
- Какая студия?! – вскинулась Тина. - Какие картины? Давай начинай строить дом в Подмосковье!
На сей раз я был неумолим:
- Хватит. Прорабом я уже побыл предостаточно.
Из сверхэмоционального монолога, которым ответила жена, явствовало: прорабом я был плохим.
- Хорошо, я умываю руки. Доделывай в квартире все сама.
- Я не доделаю, а переделаю!
- Бог в помощь.



Уверен: Тине очень не хотелось что-то менять в уже почти готовой квартире. Она заезжала на «объект», пока там шли отделочные работы, и всегда возвращалась полная восторгов. Но теперь она должна была что-то предпринять из принципа. В отместку. И предприняла. Ведущую на второй этаж лест­ницу, которая должна была быть выложена камнем, распорядилась обшить деревом, а большую летнюю террасу велела перекрасить, поменяв голубой цвет на желтый. Для принципа этого было достаточно.
Я попытался работать дома. Но стоило мне запереться в комнате, как тут же раздавался стук в дверь и на пороге возникала Тина. С каким-нибудь пустяковым вопросом или сообщением. Делала она это не просто, как говорят дети, «из вредности». Я видел: жена встревожена. Тем, что ей опять приходится меня делить - уже не только с бизнесом, с которым она мало-мальски примирилась, но и со сферой, недоступной ее пониманию, - Живописью. Через пару недель стало ясно: дома работать не получится, нужно срочно искать мастерскую.

В большой светлой мансарде почти не было мебели: стол, несколько стульев, старый диван. Но едва перешагнув порог, я решил: переберусь сюда жить. Атмосфера хором на Крылатских Холмах склоняет к сибаритству, там хорошо, облачившись в халат с кистями, встречать старость, а творить надо здесь! Тина впала в панику. Пришлось объяснять: я уезжаю из дома вовсе не за тем, чтобы найти другую женщину, создать новую семью, нарожать там детей. А для того, чтобы самореализоваться. Чтобы стать интересным людям не как муж Канделаки, а как художник Кондрахин. В конце концов Тине пришлось смириться с моим решением. Как с неизбежно­стью.

Мое переселение не осталось незамеченным. Газеты тут же затрубили о нашем разладе-разводе. И я, и Тина твердили: «Мы по-прежнему одна семья, все друг с другом общаются!» Нас не слышали. В самый разгар печатной вакханалии к дочке на перемене подошла одна из учительниц, участливо спросила: - Ты, наверное, очень переживаешь? Мелания закивала головой:
- Да, очень. Понимаете, я очень хочу кошечку, а родители мне ее не покупают.
Педагог застыла с открытым ртом: она-то определенно имела в виду развал дружной семьи Кондрахиных-Канде­лаки, а вовсе не проблему с приобретением кошечки. А Мелания ее не поняла, потому что для нее все осталось как было. С той только разницей, что папа, привезя дочку домой после занятий в театральной студии, не «зависает» в гостиной перед телевизором, а возвращается в мастерскую, чтобы работать. Однажды Мелания все-таки спросила: «Папа, а почему ты не хочешь остаться здесь? Переночевал бы, а утром поехал работать». Я ответил, что мне очень многое нужно сделать, а утром пришлось бы гораздо больше времени потратить на дорогу. Дочка вздохнула: «Жаль. Но раз надо - значит надо».

Что скрывать, иногда вечерами мне очень хочется оказаться рядом с ними: с Тиной, детьми, мамой, которая вот уже несколько лет живет в моей семье. Но я знаю, что стоит только раз дать слабину, остаться «на пару часиков», потом «на одну ночку» - и меня затянет. Так и вижу себя: раздраженного, несчастного, слоняющегося по огромной квартире и ненавидящего весь мир за то, что не стал Художником... Моя автономия сидит в сознании Тины как заноза. Заставляет метаться. То Тина дает мне понять, что уважает мой выбор, то устраивает «акцию протеста». В начале минувшей осени я неожиданно для себя получил от жены приглашение пойти на «Винзавод», где экспонируется современная живопись. Приглашение принял, а потом растроганно наблюдал, как Тина с видом знатока рассматривает с разных ракурсов картины. У одной из экспозиций мы встретили художника - автора представленных полотен. Тина завела с ним разговор, задавала какие-то вопросы, понимающе кивала в ответ на пространные объяснения. А сама исподволь бросала на меня взгляды: слышу ли я ее умные суждения? Вижу ли неподдельный интерес?

После культпохода на «Винзавод» мне начало казаться: Тина не просто смирилась с моим решением - она меня поддерживает. Но тут случилась та самая «акция протеста». Еще на заре супружеской жизни мы договорились обсуждать друг с другом каждый ответственный шаг. И до по­следнего времени Тина это соглашение выполняла. Ей много раз предлагали сняться для мужских журналов, но я был против - и «Плейбой» с «Максимом» получали отказ. Очередной разговор о фотосессии в стиле «ню» жена завела года два назад. Как всегда, издалека: вот, дескать, опять звонили из «Максима», я сказала, что в позиции мужа ничего не изменилось и вряд ли даже стоит с ним об этом разговаривать.
Я улыбнулся:
- А может, стоит?
- Так ты не против? - уточнила Тина.
- Нет. Но только при условии, что снимки для публикации мы будем отбирать вместе и у меня будет право вето.

Когда журнал уже выйдет в свет, девушка-продюсер спросит у меня:
- Андрей, а почему вы все-таки разрешили Тине сниматься? И почему именно сейчас, а не раньше и не позже?
Я ответил:
- У вас есть три возраста: девушка, женщина и мать. Тина сейчас находится в состоянии перехода из девушки в женщину. Ей хочется зафиксировать свою красоту - пусть она это сделает.

За фотосессией в «Максиме» последовали съемки в «Плейбое». Фотографии для обоих изданий мы отбирали вместе. Некоторые я забраковал, руководствуясь вовсе не опасениями мужа-собственника: «Только б жена чего лишнего общественности не показала!», а исключительно художественным вкусом. Тина пыталась их отвоевать, но последнее слово осталось за мной.
Между нами был уговор: съемки в «Максиме» и «Плейбое» ставят на эротических фотосессиях точку. Тина превратила ее в запятую, снявшись недавно для какого-то журнала чуть прикрытой листами ватмана. Меня эти фотографии покоробили. Мало того, что сделаны они были, прямо скажу, неталантливо, так еще и откровенно свидетельствовали о том, что время сниматься голой для Тины прошло. Есть такая народная мудрость: «Лучше быть молодой женщиной, чем старой девочкой». А Тина в своем взрослом возрасте пытается убедить себя и окружающих, что выглядит как девочка.
На мое замечание:
- Тебе не стоило этого делать. Почему ты не посоветовалась со мной? - жена ответила что-то вроде:
- Тебя в это время уже не было рядом.
- Ты понимаешь, что дала мне право игнорировать и твое мнение в некоторых вещах? И что я этим правом не премину воспользоваться?
- Пользуйся.

Я слишком долго пребывал в образе серьезного человека - прилизанного, сдержанного, хотя в душе всегда оставался хулиганом и любителем эпатажа. Сейчас, поручив «рулить» бизнесом управляющему-профи и став свободным художником, могу позволить себе сбросить маску. И еще неизвестно, до чего доведут меня участие в сумасшедших перформансах и дружба с представителями андеграунда. Не исключаю, что однажды мне захочется шокировать почтенную публику и я станцую голым с кастрюлей на голове. Тина дала мне право не испрашивать у нее перед этим разрешения.

В последнее время Тина любит рассуждать о том, что современный брак - это партнерство, основанное на выполнении обязательств, а вовсе не сжигающая страсть, которая не позволяет людям расставаться ни на день, ни на час. Она старается быть «человеком широких взглядов», но у нее это не очень получается.

Восьмого августа я был на дне рождения у Стаса Садальского, и кто-то из гостей заснял меня танцующим с Эвелиной Блёданс. Именинник не преминул выложить кадры в свой блог, откуда они мгновенно разлетелись по сотням сайтов и страницам десятков газет, будучи сопровожденными заголовками: «Бывший супруг Тины Канделаки завел роман с Эвелиной Блёданс». В день публикации «компромата» на телефон Эвелины позвонила некая разгневанная гражданка, назвала ее развратной женщиной и потребовала оставить в покое чужого мужа. Блёданс тут же сообщила о звонке мне, предложив «устроить продолжение» - на радость журналистам и охочей до скандалов публике.
Я сказал, что не буду этого делать. Сомнений в том, что Эвелине звонила по прось­бе Тины одна из ее подруг, у меня не было. Значит, эти снимки и домыслы о моем с Блёданс романе ее ранили. А я не хочу причинять Тине боль.
Именно поэтому мне пришлось отказаться и от совместного радиопроекта с Сашей Дибровой. Нынешней осенью мы пару раз появились с ней в свете, и экс-жену Дмитрия Диброва тут же записали в невесты «бывшего мужа» Канделаки. Мы с Сашей над нашим «обручением» по­смеялись, а Тина восприняла угрозу всерьез. Перестала отвечать на Сашины звонки: видела ее номер - и не брала трубку.
Александра расстроилась: «Мы же так хорошо с Тиной общались, дружили. Андрей, неужели жизнь еще не научила ее не обращать внимания на газетные «утки»?»

Тревогу Тины насчет Александры я понимаю. Саша - очень сексуальная девушка, с бешеной энергетикой, веселая, заводная. Но между нами, кроме взаимной симпатии, ничего нет. Я допускаю, что могу влюбиться - не в Александру, так в другую красавицу-умницу, но очень не хочу, чтобы это случилось. Во-первых, потому что на сегодняшний день моя единственная страсть - искусство, которое соперничества не терпит, а во-вторых... Во-вторых, свою старость я хочу встретить только с Тиной. Я откуда-то знаю, что так и будет. Потому что она мой человек. Человек, который послан свыше. Моя судьба.

P.S. Я согласился опубликовать эту исповедь только затем, чтобы упредить в будущем какие бы то ни было расспросы о моей личной жизни с Тиной. Нынешней публикацией я снимаю с себя ярлык «муж Канделаки». И заявляю, что не стану давать никаких интервью, никаких комментариев, даже если моя жена решит отправиться на Марс вдвоем с президентом Грузии Михаилом Саакашвили.

Автор - "КАРАВАН ИСТОРИЙ"