Слово автору:

В конце марта -- начале апреля (разница 5 дней) славная фамилия отмечает 125-летие Корнея Ивановича и 100-летие Лидии Корнеевны. Наверное, главным подарком к ним стал выход книги Ирины Лукьяновой "Чуковский" (в серии ЖЗЛ). 989 страниц (можно ли объять необъятное?) написаны со знанием дела и с любовью. Газетные масштабы скромнее, посему некоторые факты биографий "с впаданием в детство", кусочки писем и дневников, "отрывки из обрывков"...

Отец.

"Все мои сочинения до такой степени заслонены моими детскими сказками, что в представлении многих читателей я, кроме "Мойдодыров" и "Мух-Цокотух", вообще ничего не писал..."

Корней Иванович Чуковский (настоящее имя -- Николай Васильевич Корнейчуков) -- репортер, журналист, писатель, поэт, критик, литературовед, редактор, переводчик, мемуарист, коллекционер, доктор филологических наук, теоретик педагогики, почетный доктор литературы Оксфордского университета, руководитель англо-американского отдела издательства "Всемирная литература" и автор аналогичного отдела Совинформбюро времен Великой Отечественной войны, кавалер ордена Ленина и трижды -- Трудового красного знамени, лауреат Ленинской премии, строитель (на свои деньги!) детской библиотеки в Переделкине и организатор творческих костров там же... Могли похвалиться такими титулами Андерсен, Перро, братья Гримм? Вряд ли... А если еще вспомнить, что мальчик был изгнан из 5 класса гимназии "за низкое происхождение" (мать Корнейчукова -- крестьянка) и больше официально нигде не учился!? А большая семья?.. Вот письмо собравшемуся жениться сыну:
"Ты сейчас же принужден будешь думать о скучных вещах, о копейках и тряпках -- и тогда прощай, поэт Николай Чуковский! Уверен, если бы я так рано не попал в плен копеек и тряпок, из меня вышел бы очень хороший писатель: я много занимался философией, жадно учился, а стал фельетонистом по пятачку за строчку... 20-21 год -- решающие в жизни человека. Ребенок для тебя в твои годы -- могила!.."
А ведь на главное дело своей жизни Корней Иванович "наткнулся" именно благодаря Коле: "Стихи сказались сами собой. Я страшно торопился: не было времени раздумывать, подбирать эпитеты, подыскивать рифмы, нельзя было ни на миг останавливаться. Вся ставка была на скорость, на быстрейшее чередование событий и образов, чтобы больной мальчуган не успел ни застонать, ни заплакать. Поэтому я тараторил, как шаман..." Положенный на бумагу "Крокодил" был в том же 1916 году опубликован. Единственная дореволюционная сказка... Остальные создавались параллельно с научными исследованиями, редактированием, мемуарами после Великого Октября.

На картах Чукоккалы Колхозии нет.

Смешливый поэт Валентин Берестов писал:

Нам жалко дедушку Корнея.
В сравненье с нами он отстал,
Поскольку в детстве "Бармалея"
И "Мойдодыра" не читал,
Не восхищался "Телефоном"
И в "Тараканище" не вник,
Как вырос он таким ученым,
Не зная самых главных книг?!

Чуковский и правда представляется нашим современникам этаким милым седым дедушкой со скрипучим голосом, читающим по телевизору "Перепутаницу" или "Федорино горе", обласканным властью... "Не был он "добрейшим старичком" никогда! -- утверждает Лукьянова. -- Он был нервным и неровным человеком..." В юности однажды избил собственную мать. В зрелые годы телеграмма от жены ("Приезжай сейчас же или не возвращайся никогда") привела его в бешенство: "Как может свой человек, ближайший свидетель моих усилий, все мои планы разбивать и калечить и в то время, когда голова у меня занята моими писаниями, вбивать в нее какие-то другие мысли, навязывать посторонние заботы и напоминать какие-то старые мои (может быть, и большие) грехи?! Утром в постели я думаю не о политике, не о здоровье близких, не о квартирных делах, а только о том, что я сегодня буду писать. И в Москве меня интересуют не театры, не психология моих знакомых, не Третьяковская галерея, а то, что я пишу, и борьба за напечатание моих вещей".
Вот... Обласканный властью -- как бы не так! В сталинскую эпоху мордовали всех писателей -- и взрослых, и детских. Стихи Чуковского подверглись жестокой травле с подачи Крупской, к ней охотно подключилась Агния Барто, а в среде редакторов возник даже такой термин -- "чуковщина". Автор покаялся на коллегии Союза писателей: "Я сознаю, что мои стихи и сказки не помогают строить социалистический строй", пообещал воспеть Колхозию... Но как-то не получилось... Он переписывался с другим основоположником советской детской литературы Самуилом Яковлевичем Маршаком. Были творческие расхождения (столь непохожи друг на друга два этих мастера), были союзы -- когда требовалось отстаивать детскую книгу от наскоков вульгаризаторов, схоластов-педагогов. Неизменно поддерживал отца Николай: "Ты очень большой писатель, и значение твое в русской литературе ХХ века огромно. Ты при своей мнительности сам этого не понимаешь". Лидия отмечала другое (из книги "Памяти детства"): "Отец по разным поводам выручал людей и в дореволюционное время, а после революции, когда самые разнообразные беды сделались вокруг и у него самого повседневностью, пытался вытаскивать людей из пучины бедствий повседневно... Количество заступнических писем могло бы составить целый том... И -- легкая рука! -- хлопоты его за разных людей в самых разных обстоятельствах нередко приводили к успеху. Известность, слава, личное обаяние давали иногда результаты неожиданно счастливые. О, как он тогда торопился известить пострадавших (или их близких!). Как ликовал вместе с ними! Сказки, сочиняемые им, всегда кончались победным весельем. И не только потому, что хорошего конца требовал малолетний читатель, -- в хорошем конце испытывал потребность он сам".
А публикации их -- массовые, повальные -- начались лишь при хрущевской оттепели. "Мне и в голову не приходило, что когда-нибудь мои гонимые сказки будут печататься миллионами экземпляров и что я доживу до поры, когда те дети, для которых эти сказки написаны, превратятся в седых стариков и будут читать их своим внукам и правнукам"...

Кто такой Бибигон?

Чуковский населил литературу странными существами, подобных которым ни Маршак, ни Михалков, ни Барто не сгенерировали. Неведомые интернетовские остряки рифмуют: "Зайчики в трамвайчике? Жаба на метле? Наверное, Чуковский сидел на конопле". Пусть острят... Корнеевы "нелюди" (но как бы люди) десятки лет уже не лопаются мыльными пузырями, переливаются себе радужной пленкой, а кто это, что это, какой такой Бибигон, почему Мойдодыр, с какой стати в Африке весь этот кошмар творится? Непонятно и... жутко интересно!
В рукописях он все это читал своим детям. Грешит на себя Чуковский, будто для него не существовало ничего, кроме писания. В Куоккале он учил маленьких "Корнейчуков" грести на неуклюжей рыбачьей лодке и читал им в море стихи Баратынского, Некрасова, Тютчева, в подвижных играх обучал английскому языку, вместе они носили воду из репинского колодца, вместе принимали гостей... Короленко, Леонид Андреев, Маяковский, Шаляпин, Тэффи, Гумилев и Ахматова... Великие имена!
О книге "От двух до пяти" Корней Иванович сказал: "Она никогда не была бы написана, если бы у меня не было четверых детей, а теперь уже и пятерых внуков и пятерых правнуков и если бы общение с детьми -- своими или чужими -- не было моим любимейшим отдыхом". (Это признание датируется 1964 годом. Своих детей осталось уже только двое: любимица Мурочка умерла 11-летней в 1931-м, Борис погиб осенью 1941-го под Можайском.) Не было в живых и Марии Борисовны. Незадолго до ее смерти, в 1955 году, Чуковский писал Николаю:
"У всей семьи складывается такое впечатление, будто я ни в чем не повинный страдалец, замученный деспотизмом жены. Я сам виноват в этом лестном для меня заблуждении, ибо в минуты семейных бурь жаловался, хныкал и т.д. Ты защищал меня с юношеским пылом и задором -- спасибо тебе за это, но, право, я не заслужил таких порывов. Никто из вас не знает, какую роль здесь сыграли мои тяжкие вины, какие травмы наносил я жене своей неверностью, своими увлечениями, сколько раз бывал не прав перед нею! Теперь она разрушенный больной человек. Будет лучше, если ты напишешь ей письмо: "Дорогая мама, не сердись" и т.д. Нужно, нужно нам, хоть перед нашим концом, не то что сплотиться, а примириться, тем более что мама ведь и не требует ничего, кроме доброго слова".
Чуковский умер в 1969-м, пережив жену на 14 лет, а сына -- на 4. Николай Корнеевич был правоверным коммунистом, писал книги о великих мореплавателях, о защитниках блокадного Ленинграда, переводил с английского приключенческие книги. А вот его отзыв о младшей сестре (из письма отцу):
"Характер у нее каменный. Мы на Волге, в лодке, ночью в страшную грозу и бурю заблудились между островами. Я греб четыре часа без перерыва и содрал всю кожу с ладоней. Изя позорно перетрусил, Юра метался, мешал, качал лодку, вел себя гнусно. Но я любовался Лидиным мужеством и спокойствием..."

Дочь.

"Моему капитану Л.К.Ч.", -- написала на обороте подаренной своему летописцу фотографии Анна Андреевна Ахматова...

Лидия действительно самый крепкий человек в семье Чуковских. При всей хрупкости своего сложения и тонкости душевной организации она словно из стали выделана -- целеустремленная, мужественная, несгибаемая... Она и прожила дольше всех -- 89 лет. А сколько пережила! (Странно, но до сих пор есть люди, которые о ней даже не слыхали...) После школы поступила на литературоведческое отделение Ленинградского института искусств, слушала лекции Тынянова и Эйхенбаума, видела и слышала Блока, Мандельштама, Горького, Зощенко, Каверина. На втором курсе была арестована "за связи с подпольной организацией и составление антисоветской листовки". Ссылка в Саратов ограничилась годом благодаря заступничеству отца (он ходил к Бухарину, к Молотову и проч.). Работа в "Детиздате" под руководством Маршака, редактирование, критика, собственные книжки под псевдонимом Алексей Углов и стихи, стихи (почти под конец жизни Лидия Корнеевна объединит их в книгу "По эту сторону смерти").
Личная жизнь: замужество, рождение Люши, развод, новый, счастливый брак с физиком-теоретиком, популяризатором любимой науки Матвеем Бронштейном (домашнее имя -- Митя)... После убийства Кирова "органы" потребовали, чтобы Лидия сотрудничала с НКВД "в уплату за досрочное освобождение". Устояла. НЕ БИЛИ! И всю жизнь корила себя за то, что не сумела как следует проводить мужа в Киев (там, в родительском доме, его арестовали) -- опоздала на поезд и видела Митино лицо только в окне уходящего состава. Она и сама была готова к аресту: узелок с вещами стоял возле кровати. Но когда пришли, ее не оказалось дома, и (может, норму по ЧСВН -- членам семей врагов народа -- выполнили?) доставать не стали. Безработная (редакция Маршака была буквально разгромлена как "вредительская"), она пыталась выяснить судьбу мужа. Ответили: "Десять лет дальних лагерей без права переписки с полной конфискацией имущества" (в нашем благополучном далеке мы знаем, что это означает). Потом была коротенькая записка от отца: "Дорогая Лидочка, мне больно писать тебе об этом, но я узнал наверняка, что Матвея Петровича нет в живых. Значит, хлопотать уже не о чем. У меня дрожат руки, и больше ничего я писать не могу". (Принести эту весть лично Корней Иванович не сумел. Он, по словам дочери, любил быть гонцом радости.) После ХХ съезда в загсе еще под огромным портретом Сталина ей выдали бумажку о "посмертной реабилитации за отсутствием состава преступления" с прочерком в графах "причина смерти" и "дата смерти". Только в перестройку, после рассекречивания архивов КГБ, она узнала: Матвей Бронштейн был расстрелян сразу по вынесении приговора 18 февраля 1938 года в подвалах ленинградского Большого дома. В повести "Прочерк" Лидия Корнеевна признается, что Митя-призрак, Митя-тень является ей через много десятилетий после разлуки -- во сне и наяву. Только возвращается он всегда в Ленинград, а не в Москву. Пронзительное стихотворение "Рассвет" датировано 1940-1979 годами...

Уже разведены мосты,
Мы не расстанемся с тобою.
Мы вместе, вместе -- я и ты,
Сведенные навек судьбою.
Мосты разъяты над водой,
Как изваяния разлуки.
Над нашей, над твоей судьбой
Нева заламывает руки...

Нет дыма без огня?

"Ежовщина", массовое истребление населения -- всех слоев и прослоек, всех национальностей и профессий, пола и вероисповедания, старых и молодых, партийных и беспартийных, образованных и не очень... Что это было? Зачем, почему? Диалог Чуковской с Митиным другом Гешей Егудиным:
-- Аресты нужны, чтобы испугать. Каждый слой населения должен получить причитающуюся ему дозу страха.
-- Ты находишь -- люди еще недостаточно запуганы? Это после коллективизации, после всех показательных процессов, после убийства Кирова, расправы с оппозицией, после высылки дворян!
-- С точки зрения поставленной задачи, недостаточно. Вот мы с тобой обсуждали происходящее. Ты не боялась меня, я не боялся тебя... А надо, чтобы дышать боялись...
Машина власти не оглядывалась на талант, на нужность человека для науки, культуры, хозяйства страны. Молоху было все равно, кого заглатывать, -- была бы человечина. (Случались исключения: Маршака не убили и не посадили, чудом уцелел Корней Чуковский.)
Обыватели лепетали: "Нет дыма без огня", "У нас зря не посадят"... Вот такую обычную женщину, верящую власти, которую арест сына заставил задуматься и постепенно привел на край безумия, изобразила Лидия Чуковская в повести "Софья Петровна" (написана в 1937-39-м, опубликована на родине в 1987-м). Откуда автор узнавала о тогдашней судебной системе, о пытках и истязаниях? Это ей шепотом, с оглядкой рассказывали те, кто, не выдержав мучений, подписал фальшивые протоколы или был освобожден по счастливому стечению обстоятельств: сотрудницы по редакции Маршака, друг Мити Лев Ландау, приятель Льва Гумилева Николай Давиденков.
В очереди 37-го года у тюрьмы "Кресты" рождался ахматовский "Реквием": "Хотелось бы всех поименно назвать, да отняли список и негде узнать". Колеблясь между страхом обыска и необходимостью записывать каждое слово Анны Андреевны, Чуковская начала вести дневник их встреч -- разговоры записывала, стихи запоминала наизусть (трехтомник "Записки об Ахматовой" вышел в 19..( -- ? -- кор.), последний том -- уже после смерти Л.К.).
Москвичку поневоле (после прорыва блокады Л.К. пыталась вернуться в Ленинград, но квартира оказалась занятой, а "органы" дали понять, что жить в этом городе ей все равно разрешено не будет) в 1947 году, после многочисленных отказов, приняли в Союз писателей. И в 1974-м исключили!

Не казнь, но мысль. Но слово.

Ей поставили в вину публикацию книг за границей (ну не печатали ее в Советском Союзе!!!), радиопередачи по "Би-Би-Си", "Голосу Америки" и "Немецкой волне", а главное, статью "Гнев народа". Реакция на исключение была разной...
Сахаров: "Среди тех, кто выступил в мою защиту в те дни, когда страницы всех советских газет клеймили меня как противника разрядки и клеветника, прозвучал сильный и чистый голос Лидии Чуковской. Ее публицистика -- продолжение лучших русских гуманистических традиций от Герцена до Короленко. Это никогда не обвинение, всегда защита ("Не казнь, но мысль. Но слово"). Как ее учителя, она умеет и смеет разъяснять то, о чем предпочитают молчать многие, защищенные званиями и почестями".
Солженицын: "Побудительным толчком к исключению Лидии Чуковской из Союза, этому издевательскому спектаклю, когда дюжина упитанных, преуспевающих мужчин разыгрывала свои роли перед больной слепой сердечницей, не видящей даже лиц их, в запертой комнате, куда не допущен был никто из сопровождавших Чуковскую, -- истинным толчком и целью была месть за то, что она в своей переделкинской даче предоставила мне возможность работать. И напугать других, кто решился бы последовать ее примеру. Известно, как три года жестоко преследовали Ростроповича. В ходе травли не остановятся и разорить Музей Корнея Чуковского, постоянно посещаемый толпами экскурсантов. Но пока есть такие честные, бесстрашные люди, как Лидия Чуковская, мой давний друг, без боязни перед волчьей стаей и свистом газет, русская культура не погаснет и без казенного признания".
В том же году Солженицын был выслан за границу. Чуковская с болью откликнулась на это событие:
"Каждый, уезжающий ныне из России, увозит с собою не только себя самого. Он увозит излучение тепла. Звенышко из золотой цепи. Он увозит пылинку будущего. Он разнимает братские руки. У остающихся руки опускаются -- и между возникает пустота. Дотянуться одному до другого сквозь обступающую со всех сторон пустоту становится трудней и трудней -- распадаются звенья цепи, обрывается песня, сказка, дружба. Между одним звеном и другим обрыв, дыра, которую ни чугуном не скрепишь, ни лоскутом не залатаешь..."
А вот письмо, которое разжалованная писательница восприняла как признание от имени народа...
"В декабре 1975 года шел и шел снег. Могила Корнея Ивановича вся была засыпана снегом. Я целую подушку столкнула со скамьи, прежде чем сесть. Увидела темный конверт, вынула промокшую бумажку. Буквы текли по страницам, как слезы: "Спасибо Вам, Лидия Корнеевна, за то, что Вы одна из немногих настоящих писателей, оставшихся в России". В стране, где имя мое запрещено, где за каждую мою самиздатскую или тамиздатскую книгу человек рискует поплатиться тюрьмой, где не печатается ни одна моя новая строка, где из всех библиотек уже изъяты мои прежние книги, а из каталогов -- названия... Меня нет, и меня не было. Хуже -- я чума... Удивительно ли, что, какую бы живую благодарность ни испытывала я к моим западным переводчикам, рецензентам, издателям -- русским и нерусским, ничто не сравнится с тем благоговением, с каким несла я домой этот заплаканный орден. Орден братства"...
Впервые ее имя (с титулом "Член Баварской академии наук") прозвучало в "Литературной газете" 3 июня 1987 года. Умерла Лидия Корнеевна 7 февраля 1996 года.

Софья ГРИГОРЬЕВА

Архивы предыдущих выпусков лежат здесь:

http://subscribe.ru/archive/science.news.nauka/

В рассылке использованы материалы еженедельника "Комок"