Здравствуйте!

Однажды на редакционной планерке разбирали статью про афериста. Шеф сказал:
-- Статья обычная, ничего особенного. Автор даже не удосужился сравнить своего героя с Остапом Бендером... Если нашему брату понравится какой-то каламбур или сравнение, наш брат замучит его до последней возможности.
Закавыка в том, что жулик стал главным героем нашего времени (и, само собой, прессы), и, наверное, две трети статей начинались с обязательного упоминания про 400 сравнительно честных способов отъема денег. А если распространить мое предположение на владельцев ресторанов и забегаловок, учредителей фестивалей, премий, конкурсов товарных знаков, склоняющих имя Остапа, то в случае реализации стране грозила бы демографическая катастрофа. Более того, пролистывая подшивку, с ужасом обнаружил, что и меня самого не следует допускать к размножению: в одном древнейшем материале я глумливо попользовался детьми лейтенанта Шмидта.

Заседание продолжается!
Из личного дела О. Бендера

Теперь я не такой бесчеловечный и строгий, как прежде, но даже очень снисходительный. Бендер так Бендер: коль имя стало крылатым -- нам его не достать. Оно уже не по нашей воле живет -- по своей собственной, летает и кормится, где захочет.

Да, собственно, и чего я взъелся на получающих дивиденды с Бендера? Вот уже полторы сотни лет в тех же высях витают Хлестаков и Чичиков -- прямые Остаповы предки. Мучили их не меньше Остапа, но их бессмертный статус от этого не претерпел нисколько.

В отличие от Гоголя романы Ильфа и Петрова в советской школе не изучались. Но и запрещенными не были. Оно и понятно: Хлестаков и Чичиков -- это вроде не про нас, но про эпоху на 99 процентов гнилую и безвозвратно ушедшую. С Бендером сложнее, особенно если советский ребенок только что вышел из кабинета истории -- с головой, утрамбованной беспросветным героизмом первых пятилеток. Аферист рассматривался исключительно в контексте "отдельных недостатков" и "пережитков прошлого". Официальная критика по примеру алхимиков средневековья упорно пыталась добыть карбункул из рысьей мочи, то бишь указать на положительных героев. Результат был тот же, что у алхимиков: из "Мертвых душ" извлекались какие-то шорники и каретники (в "Ревизоре" одно время в положительных ходил даже пьяница Осип). В общем, сплошная чушь получалась. В "Золотом теленке" промелькнул косяк комсомольцев, побрезговавших чаем, которым их угощал таинственный миллионер. В предисловиях указывалось, что именно они и есть нравственные обличители Бендера.

(Нынче мне кажется, что комсомольцы отказались от чая и смылись из купе не по идейным соображениям. По всей видимости, комсомольцы разом наделали в штаны. А положительными их следует считать за то, что не настучали на Остапа. Почему-то...)
Вот, собственно, и весь ответ Чемберлену. "Отдельными недостатками" здесь и не пахло.

Главному герою "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка" приходится плыть по морю человеческого ничтожества.
"Пропуская сквозь усы папиросный дым, он (Птибурдуков) выпиливал лобзиком из фанеры игрушечный дачный нужник. Работа была кропотливая".
Правда, есть Зося -- но о Зосе потом.

Остап Бендер -- главный положительный герой. Не будем толочь воду, разъясняя, почему литературный официоз не признавал этот очевидный факт. Главное, что его признавали все разумные люди, читавшие романы про Бендера и смотревшие гениального "Золотого теленка" в постановке Швейцера. Там зритель испытывал все симптомы любви к Бендеру именно как к положительному герою. Прежде всего потому, что Остапа жаль. Когда гибнут дети папы Корлеоне -- жалости не испытываешь. Но когда пограничники ловят Остапа, обвешанного "бронзулетками", во всем этом видишь не возмездие аферисту, но трагедию! Так и хочется закричать: "Кого вы лапаете, сволочи! Это же Леонардо!" Жалко Шуру Балаганова, жалко безвременно почившего Паниковского и печального Козлевича...

По "правде жизни" надо бы кого-нибудь другого пожалеть. Мадам Грицацуеву -- почему бы и нет? Классическая литература XIX века изошла бы слезами по ее горькой судьбе. Бендер бессовестно использовал бедную глупую деву, истосковавшуюся по ласке, -- поматросил и бросил. А ведь у женщин после таких фокусов развиваются невроз и прочие болезни.
Но жалко именно их; жалко, что не удалось им воспользоваться плодами аферы. Все бы отдал за то, чтобы Остап оказался в Рио...

Комбинаторы и мародеры
Соотносить литературу с "правдой жизни" -- дело, мягко говоря, неумное.
"Правда жизни" еженедельно предостерегает читателя рубрикой "Уголок Остапа Бендера" в "АиФ", и читатель, разумеется, ни за что не захочет прославиться в "Уголке" в роли потерпевшего. Но Бендера обожают с младых ногтей до седых волос. Почему?

Когда в детективе хорошие менты ловят убийцу -- это продолжение бесконечной истории о борьбе добра со злом. Но афера -- это параллельная жизнь. Когда убийцу ловят, мы радуемся: справедливость восторжествовала. Когда раскрывается афера, часто мы невольно восхищаемся аферистом. Мы думали, что он, как все, ходит по земле, а он ходил по канату -- и делал это искусно и с улыбкой...

Не будь великих комбинаторов, мы бы зачахли от предсказуемости существования. От чего сейчас и страдает благополучная западная публика, утешаясь огромными дозами виртуального насилия. Психологи называют это боязнью скуки.

У Бендера есть фраза: "Мне скучно строить социализм". Не "трудно", не "стыдно", а именно "скучно". В любом из миров, где пишут на стенах "Не отвлекайся во время еды разговорами", он не выживет физически. И социализм здесь ни при чем. Он чувствует, как из революционного хаоса вырастает новая предсказуемость, и у Остапа есть выбор: либо взорвать ее, либо вырваться из нее. Ни то, ни другое не получается...

Официальная критика была отчасти права, отмечая, что миллион в руках Бендера -- совсем не то, что миллион в руках Корейко.
Миллион Остапа -- это волшебная палочка. Миллион Корейко -- это добыча мародера. Это грубо, стыдно, преступно. И скучно. Поэтому афера афере рознь.

Недавно показывали передачу про Мавроди, снова разбирались, кто он, жулик или нет. Признали, что МММ -- это афера, но без особых противоречий с Уголовным кодексом, все по Бендеру. И еще признали, что Сергей Пантелеевич, как бы там ни было, человек талантливый и в своем деле артистичный. Игрок в высшем смысле.

Про Остапа Ибрагимовича не было сказано ни слова (честь и хвала!), однако исподволь внушали зрителю, что "партнеры" все же оказались халявщиками. За что и поплатились. Кое-кто сунул голову в петлю, отравился или выбросился из окна... Страсть к нетрудовым доходам наказуема. Великий комбинатор тоже ведь не безгрешных людей "раскручивал на бабки".

Но когда в тысячный раз слушаешь описание пирамиды, "гениальной, как все простое", то не вздох восхищения вылетает изнутри -- волна ненависти поднимается. Ах, Сергей Пантелеевич, с каким наслаждением плюнул бы в ваше очкасто-губастое обличье! Халявщики присоединятся. Они при Советах знали только одну финансовую операцию: положил на сберкнижку -- снял со сберкнижки. На незнакомой рыночной местности, как салажата-первогодки, ложились целыми полками. Как же тут не помародерствовать...

И оттого нет никакой загадки в том, что в стране, где едва ли не каждая семья пострадала от "гениев" и "артистичных натур" типа Мавроди, сына турецкоподданного любят с неизменным постоянством. Ставят памятники, открывают музеи... И еще -- разыскивают прототип.

Одесский опер Шор
Большинство исследователей сходятся в том, что Ильф и Петров "списали" Бендера с Осипа Беньяминовича Шора. Согласно метрической записи, он родился в Никополе в 1899 году, 30 мая, в семье купца 2-й гильдии. Жил в Одессе, где закончил частную мужскую гимназию. В 1917-м поступил на первый курс Петроградского технологического института, но почти не учился. В 1919-м подался на родину. До дома он добирался почти два года, с множеством приключений, о которых потом и рассказал авторам. Неизвестно, числились ли среди этих передряг истории с "бриллиантовыми" стульями и прочим, но внешность, характер и речь взяты у Осипа Шора, которого домашние и друзья к тому же звали Остапом. Валентин Катаев, его брат Евгений Петров, Илья Ильф и брат Остапа Натан Фиолетов, известный поэт-футурист, принадлежали к одному литературному кругу. Так что общение было довольно тесным. Катаев в книге "Алмазный мой венец" пишет: "Брат футуриста был Остап, внешность которого авторы сохранили в романе почти в полной неприкосновенности: атлетическое сложение и романтический, чисто черноморский характер. Он не имел никакого отношения к литературе и служил в уголовном розыске по борьбе с бандитизмом, принявшим угрожающие размеры. Он был блестящим оперативным работником".

Последнее обстоятельство может сбить с толку кого угодно: известно, что романный Остап уважал Уголовный кодекс (а в гимназии его прототип имел пятерку по законоведению), но, простите, не до такой же степени. Хотя, с другой стороны, ничего удивительного нет: жизнь одесского опера 20-х годов -- весьма удачное приложение сил для такой натуры.

Вернемся к Катаеву: "Бандиты поклялись его убить. Но по ошибке, введенные в заблуждение фамилией, выстрелили в печень футуристу... Но что же в это время делал брат убитого поэта Остап? То, что он делал, было невероятно. Он узнал, где скрываются убийцы, и один, в своем широком пиджаке, матросской тельняшке и капитанке на голове, страшный и могучий, вошел в подвал, где скрывались бандиты... И, войдя, положил на стол свое служебное оружие -- пистолет маузер с деревянной ручкой. Это был знак того, что он хочет говорить, а не стрелять. Бандиты ответили вежливостью на вежливость...

-- Кто из вас, подлецов, убил моего брата? -- спросил он.
-- Я его пришил по ошибке вместо вас, я здесь новый, и меня спутала фамилия, -- ответил один из бандитов.

Легенда гласит, что Остап, никогда в жизни не проливший ни одной слезы, вынул из наружного бокового кармана декоративный платочек и вытер глаза.
-- Лучше бы ты, подонок, прострелил мне печень. Ты знаешь, кого ты убил?
-- Тогда не знал. А теперь уже имею сведения: известного поэта, друга Птицелова (Эдуарда Багрицкого. -- А.Г.). И я прошу меня извинить. А если не можете простить, то бери свою пушку, вот тебе моя грудь -- и будем квиты.

Всю ночь Остап провел в хавире в гостях у бандитов. Они пили чистый ректификат, читали стихи убитого поэта, плакали и со скрежетом зубов целовались взасос".
Комментарии излишни. К тому же ничего подобного этому фантастическому эпизоду в романах нет. Представить великого комбинатора с маузером -- невозможно. И все же -- это он, великий комбинатор.

Место и время -- два главных обстоятельства в описании человека. Читатели всех поколений безоговорочно дают Бендеру одесскую прописку, хотя у Ильфа и Петрова он появляется ниоткуда. Он еще больший "человек без паспорта", чем Паниковский (о том, по крайней мере, известно, что в Киеве до революции он "работал слепым"). Ни та, ни другая концессии, колеся по стране, даже и не заглядывают в Одессу. Но, спрашивается, откуда же еще может выйти человек в апельсиновых штиблетах, ироничный, подвижный, нагловатый, как не из прославленного Вавилона Российской Империи, где гремучая смесь рас, вер, языков и теплого моря порождала людей сверхоригинальных, даже пугающе оригинальных...

И 20-е годы, эпоха раннего нэпа, когда страна прошла только первый круг народоуничтожения. Кругом еще бурлило, но быт приобретал мирные черты. Эти годы стали золотым веком людей, живущих "не по правилам", -- от авантюристов до налетчиков.

Могло ли быть иначе, когда все, что творилось в стране, было гигантской авантюрой. Это время людей с поддельным прошлым, с поддельным настоящим, время детей лейтенанта Шмидта. Даже в правительстве почти не имелось людей с настоящими фамилиями: Сталин, Троцкий, Бухарин, Зиновьев, Каменев, Ленин, наконец, -- все фальшивые! Выдать себя за другого -- естественно. Наверняка в практике (и биографии) опера Шора вариаций на данную тему было хоть отбавляй. А скандал, разразившийся летом 1925 года, напоминает нечто до боли знакомое.

8 августа в Гомельский губисполком явился некий гражданин -- прилично одетый, в американских очках, с лицом восточного типа -- и представился председателем ЦИК Узбекской ССР Файзулой Ходжаевым. Председателю губисполкома Егорову сказал, что едет из Крыма в Москву, но в поезде у него украли деньги и документы. Попросил 60 рублей, вместо паспорта предъявил справку, что он действительно Ходжаев, подписанную председателем ЦИК Крымской республики Ибрагимовым.

Высокопоставленному узбеку не только дали денег, но и принялись возить на пикники, в театры, на банкеты... Так бы Ходжаев и уехал после всех удовольствий, если б не бдительный милицейский начальник Хавнин, который отыскал старый журнал с портретами председателей всех ЦИК Союза. Сходства не наблюдалось.

Псевдо-Ходжаев оказался уроженцем Коканда и следовал из Тбилиси, где отбывал срок. Позже выяснилось, что подобным же образом он веселился в Ялте, Симферополе, Новороссийске, Харькове, Полтаве, Минске...

Отмечают, что, поскольку авторы дали своему Остапу отчество Ибрагимович (по имени того, кто липовую справку подписал), а также вложили в его уста тост "За народное просвещение и ирригацию Узбекистана", то скандал 1925 года стал основой для создания детей лейтенанта Шмидта. Правда, Бендера "обломил" не милиционер, а собрат по жанру Шура Балаганов. Упомянутых детей, как известно, тридцать штук, они собирают конгрессы, заключают конвенции, что еще раз подтверждает: то было время "поддельных" людей.

Герой своего времени
"Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы!"
Вопрос, куда подевался Остап, не менее интересен, чем вопрос, откуда он появился.

Допускаю, что авторы не дали Воробьянинову дорезать великого комбинатора не только из-за всепоглощающей любви к своему герою: "Двенадцать стульев" сразу же приобрели огромную популярность, и было бы не грех написать продолжение. (Если бы надоело писать, они б его прикончили, как это сделал Сервантес со своим идальго.)

Человек с миллионом в чемодане канул в неизвестность, поскольку туда же кануло и его время. Пройдет совсем немного лет (действие "Золотого теленка" происходит в 30-м году), и ни один житель Страны Советов даже и помыслить не сможет об учреждении частной конторы вроде "Рогов и копыт". Закваска новой этнической общности еще не перебродила, но скоро перебродит. Разнообразие людских типов и биографий, доставшееся от недобитого прошлого и анархической вседозволенности гражданской войны, будет отправлено в сталинскую печь на переплавку в единый серый кусок. Придушат нэп, в зачатии которого было самое коварное, садистское предательство: вы нам строите индустрию, золотите рубль, мы закрываем глаза на вашу единоличность и обеспеченность, зато потом организованно всех убираем. Инженер Брумс ("Мусик, ну где же гусик?") обречен. Романтико-авантюрный флер изымается отовсюду -- от официоза до воровского подземелья. Персонажи заживут совсем другой жизнью, на страницах других книг. Бабеля убьют, а сагу про благородных налетчиков допишут через несколько десятилетий Солженицын и Шаламов. На Колыме Беня Крик станет хищным животным -- они сами это видели.

Когда сбылась мечта идиота, началось его умирание. Как только миллион оказывается в его руках, весь мир поворачивается к Остапу спиной.
"-- Вы частное лицо? -- спросили миллионера в конторе.
-- Да, -- ответил Остап, -- резко выраженная индивидуальность.
-- К сожалению, строим только для коллективов и организаций".

Везде "массовость", везде толпа. Любая особь, не принадлежащая к какому-либо стаду, негласно объявляется несуществующей особью. Ее не допускают даже до питательных пунктов, заменивших обычные человеческие кабачки, трактиры, ресторанчики. Ей не пробиться ни в одну из гостиниц, "резко выраженной индивидуальности" не построить своего дома -- если не засвидетельствована принадлежность к стаду. Даже привычки становятся коллективными.

Ирония Остапа, этот вызывающе-изящный "фасон дю парлэ" (манера выражаться), стала бездонным источником цитат. Но в финале всей эпопеи великого комбинатора вдруг понимаешь, что его ирония -- единственный способ для нормального человека сохранить рассудок в окружении всеобщего радостного идиотизма. И одновременно свидетельство трагического, безнадежного одиночества.

Хэппи-энда не будет
"Все это выдумано, нет никакого Рио-де-Жанейро, и Америки нет, и Европы нет, ничего нет. И вообще последний город -- это Шепетовка, о которую разбиваются волны Атлантического океана..."
Смех -- это рефлекторный выдох. А также проявление положительных эмоций. Минута беспрерывного смеха приносит организму столько же пользы, сколько стакан деревенской сметаны. Это медицинский факт.

А жизненный факт в том, что наши самые смешные книги -- одновременно и самые печальные. Читатель поглотит целое море сметаны, но, если не лопнет и доберется до финала, отчего-то ему станет грустно. Или страшно. Хармс, например, писал очень смешные рассказы, ужаснее которых нет ничего на свете. Все Стивены Кинги по сравнению с ним -- юные пионеры, шепчущие друг дружке после отбоя про летающие гробы и мальчика, которого съел лежавший на столе покойник. Выдуманными ужасами следует пугать тех, кто приехал на курорт к началу сезона дождей и не знает, куда себя деть. А в наших смешных книгах -- у Салтыкова, Гоголя, Венички Ерофеева, Даниила Хармса, Ильфа и Петрова -- все ужасы и печали настоящие. Натуральный продукт! Только для людей, серьезно относящихся к жизни. И, по-моему, это национальная характеристика -- то, что нам так и не удалось создать нечто подобное "Похождениям бравого солдата Швейка", когда от первой до последней страницы оптимизм прямо-таки сочится из тебя, внутри бурлит желудочный сок, и хочется совершить все, что приносит удовольствие живому организму.
"-- Как же я забыл! -- сказал он сердито.

Потом он засмеялся, зажег свет и быстро написал телеграмму: "Черноморск. Зосе Синицкой. Связи ошибкой жизни готов лететь Черноморск крыльях любви, молнируйте ответ Москва Грандотель Бендер".

Он позвонил и потребовал, чтобы телеграмма была отправлена немедленно, молнией. Зося не ответила. Не было ответа и на другие телеграммы, составленные в том же отчаянном и лирическом роде.

Женщина -- по канонам классической литературы -- последнее пристанище усталого героя. Удивительно, что такой красавец мужчина, как Бендер, выписан авторами почти без признаков амурного влечения: женщины в эпопее великого комбинатора проходят как шахматные фигурки, которые он переставляет согласно грандиозному и тайному замыслу. "Шахматная машина" дает сбой, когда появляется Зося...

Есть замечательный символ: Зося Синицкая -- пожалуй, единственное в обеих книгах имя без стеба и подтекста, авторы гуманно и нежно вывели ее за пределы осмеяния. Она -- земная женщина, у нее были все основания обидеться на Остапа... Но, наверное, только она могла бы стать нитью, связывающей парящего в небесах комбинатора с грешной землей, где для каждого человека есть своя доля тепла и любви.

Зося добила раненного в душу комбинатора. Отодвинула холодно, без жалости и малейшей надежды. Женщина с нормальным именем выходит замуж за человека по имени Перикл Фемиди, свидетельствуя тем самым переход в мир торжествующего абсурда.
Простым людям неудобно и боязно с великими людьми. С великими комбинаторами в том числе. Правильно сказано: "Убивать надо таких толстовцев".

Одесский опер Осип Беньяминович Шор, ставший прототипом сына турецкоподданного, после убийства брата сказал: "Мне скучно строить социализм". Как утверждают, он утратил интерес к жизни, уволился из угрозыска и затерялся среди людей. Есть сведения, что он жил в Ленинграде, ослеп на один глаз и умер от рака кожи...

Александр ГРИГОРЕНКО

Остапа обманули!
Автор похождений Бендера -- питерский куплетист?

Существует версия, что Ильф и Петров -- всего лишь плагиаторы. Настоящий же литературный "отец" Комбинатора оказался сегодня незаслуженно забыт.
По утверждению Федора Морозова II (фамилия с номером -- обычай, передранный у потомственных плантаторов Вирджинии), автор "Двенадцати стульев" -- питерский куплетист Остап Бендера (ударение на предпоследний слог). Второй Морозов Федор заявляет, что рукопись была сдана в издательство "Путь" в 1917 году, но в силу известных событий книга не вышла. Потом Бендера сбежал в неизвестном направлении, а новая власть выдала рукопись Ильфу и Петрову вместе с соцзаказом на "переплавку" некоторых мелочей. Когда он был выполнен, рукопись бесследно исчезла, и до сих пор все шито-крыто.

Как автор всякой "залепухи" Второй Федор Морозов не предполагает, а именно утверждает: Ильф и Петров выпустили в свет "в общем-то, чужое произведение". Обвинение настолько огромно, а доказательства настолько тщедушны, что, по правде говоря, не хочется со Вторым спорить.

Бендер вернулся
Но вскоре оказался за решеткой

В маленьком городке, в местном отделении милиции, появляется юноша приятной наружности. Едва переступив порог, он разговаривает с дежурным, как со старым приятелем. Интересуется, можно ли устроиться на работу. Пожалуйста, дорогой. В отделе кадров без лишних вопросов, кто он и зачем, выдают все необходимые документы и посылают в областной центр "на комиссию". Через неделю он возвращается в форме старшего лейтенанта и на недоуменные вопросы, почему так быстро, откуда погоны, отвечает, что, дескать, уже работал в милиции и теперь восстановился. И ему верят! Ни у кого не срабатывает ментовский рефлекс: "Предъявите документы". Наверное, он обладал тайной способностью влюблять в себя с первого взгляда. Через две недели он знает поименно полторы сотни коллег (чем даже ветераны похвастаться не могут), ездит с оружием на задания, бдит в дежурке. Он безошибочно угадывает нужды каждого, и ему отвечают доверием: доверяют машины, личные и служебные, на которых он уезжает в неизвестном направлении...

Погорел юноша из-за "потери нюха". Барышни, понятное дело, падали от одного его взгляда. Одна девочка до того ошалела, что в день знакомства подарила ему золотое кольцо, которое он -- на следующий же день! -- презентовал другой ошалевшей, но уже с предложением руки и сердца. Просил позвонить и бездумно назвал первый всплывший в памяти номер. То был номер его приятеля (у него все приятели), женатого человека. Трубку сняла жена и, услышав, что ее благоверный собирается сегодня вести в ЗАГС чужую бабу, подняла вой, к которому впоследствии присоединились остальные обманутые дамы.

Все раскрылось. Юноша приятной наружности числился в розыске за угон автомобиля. Мундир старшего лейтенанта позаимствовал во время недельной отлучки в областной город у какого-то доверчивого участкового. В милиции хотел схорониться -- от самой же милиции! И схоронился бы, если бы не слишком очаровался собственной игрой.

Городок и отделение назвать не могу: документами не обладаю. Но почерпнуто из источников, заслуживающих доверия. В процессе передачи информации источники склоняли светлое имя Остапа и гордо утверждали, что по сравнению с их юношей он мелкий хулиганишка. Также не скрывали сожаления, что уже никогда не посмотрят продолжения и не узнают истинных целей бывшего коллеги. При этом источникам хотелось посоветовать скушать лимон: уж больно они радостные.
Кстати, фамилию бывшего коллеги никто не назвал, кажется, ею даже не интересовались. Имени было достаточно.