РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКАЯ СТРАНИЦА ПРОФЕССОРА СВЕТЛОВА

http://svetlov-rv.by.ru/

ВЫПУСК №3

НОВОСТИ САЙТА

Уважаемые подписчики!

27.03.02 - ДОБАВЛЕНЫ ДВЕ ПЕРВЫЕ ГЛАВЫ КОНСПЕКТА ПОВЕСТИ ПРОФ. СВЕТЛОВА "ПОРИ"
ПРЕДЛАГАЕМ ВАШЕМУ ВНИМАНИЮ НЕБОЛЬШОЙ ОТРЫВОК ИЗ "ПОРИ"

 

 ОНА

 С детства ей говорили: «Луиза, ты прекрасна». Это не было комплиментом, это было истиной. Родители никогда не баловали ее комплиментами. В далеком теперь померанском поместье и сыновей и дочерей воспитывали сурово. Все - и родители, и прислуга были убеждены, что именно так завещал растить прусских детей Фридрих Великий.

 Холодная спальня, английский завтрак, строгий тон учителя, раз и навсегда заведенные «семь часов» - время, когда ей разрешалось разговаривать с отцом, через день - конные прогулки, каждый день - гимнастика, теперь уже по французской методе.

 Ее детство было суровым, хотя она не знала об этом. Луиза верила в правоту родителей. Она верила, что Фридрих Великий был великим полководцем, просвещенным государем и мудрым человеком. Она верила, что сладости портят не только фигуру, но и характер. Она знала, что девушка воспитывается для того, чтобы стать верной, послушной подругой мужа. Суровость была для нее естественна - так же, как и ее красота.

 В ее облике была и северная, почти скандинавская прохлада, и верхнегерманская, южная жизненная сила. Северу принадлежала кожа, похожая на выбеленное северным морозным солнцем полотно. (О том, что кожа Луизы бела как полотно сказал ей, еще четырнадцатилетней, отец. И тут же добавил: «Нигде нет такого естественно белого, полученного без всякого красителя, полотна, кроме как на севере».) Те же скандинавские боги подарили ей глаза - большие, чисто синие, то непроницаемые и строгие, то задумчивые и бездонные, как майское небо над Балтикой.
 Югу, а точнее матери, выросшей в Шварцвальде, она была обязана густыми каштановыми кудрями, как будто сошедшими со страниц Берлинского модного журнала. Южная, материнская, кровь сказалась в нежном овале лица, в тонкой талии и певучей стремительности речи.

 Луиза была строга и сильна. Она ждала совершеннолетия без страха и лишнего любопытства. Распорядок жизни в отцовском доме был незыблем, и она не верила, что не только в книгах, но и в жизни может встретить что-то иное.

 Потом ее мир рухнул и пришлось собирать, восстанавливать его по частям.
 Она вышла замуж. Стала фрау Ливенштейн.

 Не она искала мужа. Их родители сговорились о браке еще до того, как молодые
впервые увидели друг друга.

 Луиза не ожидала другого. Она была готова встретить своего спутника, своего друга, своего господина. Ей было всего семнадцать, но она была готова к браку, как невеста какого-нибудь еврейского праотца.

 Она прилепилась к нему, доверилась, ждала отблеска Царствия Христова.
 А получила незнакомые мужские привычки, шуточки над ее любимыми Руссо и
Фридрихом, а через год - выкидыш. Боль, кровь и горячий стыд неудачи.
 Впрочем, Антон (муж) полюбил ее. Даже серая от боли и горя, она была прекрасна. Это была ее неудача, не его и не их. Она все готова была взять на себя. И сердце Антона щемило от странного, неженского мужества жены. Он не просто любил ее, он привязался к ней: они постепенно привыкали друг к другу.

 Но врачи сказали, что ей нужна жара, влага. Ни Италия, ни Прованс не вернут ей
способность зачать и родить.

 Тогда-то они и направились в Колонию.

 Летом 1912 года на пароходе «Маршал», они прибыли в Дар-эс-Салам, быстро растущий город на побережье Германской Восточной Африки. Родители Антона, имевшие огромные вклады в нескольких колониальных компаниях, купили плантацию сахарного тростника неподалеку от этого города. Молодые привезли с собой чеки и верительные письма к местным банкирам и уже осенью на живописном холме, возвышавшемся над плантацией, стоял настоящий южногерманский дом.

 Здесь Луиза понесла и родила дочь. Только теперь вокруг нее были не дебелые саксонские няньки и тощие, вышагивавшие как императорские лейб-гвардейцы, датские лекари, а черные «маммы», занавесившие на время родов полочку с Библией и ладаницей каким-то цветным покрывалом и водившие по ее, ставшему вдруг большим, раздутым, телу пучками куриных перьев, вымазанных в чем-то густом и красном. Перед тем, как потерять сознание от боли, Луиза подумала: «Чья это кровь?»

 Очнувшись, она ощутила себя уставшей, но чистой и спокойной. И не стала спрашивать, что с ней делали чернокожие служанки.
 Луиза родила дочь. Они назвали ее Анной. Луиза предложила имя «Антуанетта» -
так малышка был похожа на черноволосого, смуглого отца, больше напоминавшего француза, чем пруссака. Но Антон не соглашался:

 - Девочка не должна носить имя отца. Пусть она будет девушкой, а не королевой
или императрицей.

 Имя Анна стало компромиссом.

 А потом началась война. Она не успела нарадоваться дочери, не успела набыться с мужем, когда им сообщили, что колония в этой войне не останется нейтральной.

 Антон ушел добровольцем. Он быстро получил офицерский чин, стал командовать отрядом, силой в роту, воевавшем на севере колонии. Здесь не было фронтов. Не было армий, совершавших искусные танцы друг перед другом, прежде чем решиться на кровопролитное сражение. Больших боев почти не вели: наносили противнику мелкие болезненные укусы, взрывая железнодорожные пути, засыпая родники, перехватывая транспорты с продовольствием, обстреливая лагеря. Немцы держались, однако неприятеля было слишком много: англичане наваливались с севера, бельгийцы - с востока, португальцы готовились начать войну на юге. Вскоре в колонии воцарилось тревожное ожидание катастрофы.

 За первые полтора года войны она виделась с мужем лишь дважды. Ему давали недельные отпуска, и он гостил в их поместье - близкий и чужой одновременно. Антон осунулся, высох: даже не внешне, а внутренне. Она физически ощущала в нем память о том, откуда он пришел и куда вернется - и боялась спросить лишнее.

- Не хочу рассказывать тебе о смерти, - сказал Антон в первый приезд. - Лучше, конечно, было бы отправить тебя в Германию. Только все пароходы перематывают англичане.

Во время второго отпуска он был мрачен и апатичен.

- Нет, хорошо, что ты здесь, - произнес он однажды. - В Германии хуже. Еще хуже, чем у нас.

В конце 1915 года, как раз перед сезоном дождей, они с дочерью перебрались в Дар-эс-Салам. В колонии начались волнения негров, и в столичном городе жизнь была спокойнее.

Луиза стала работать в Дар-эс-Саламском госпитале. Она не хотела сидеть в кружках вдов и тех, офицерских жен, что уже свыклись со скорой вдовьей судьбой, и безнадежно щипать корпию. Ей хотелось деятельности. И ей даже не приходило голову, что с ее Антоном что-то может случиться.

Она увидела то, чего не хотел рассказывать муж: боль и смерть. Туловища без рук. Челюсти, раздробленные пулей, выпущенной из бурского ружья. Страшные лица людей, умирающих от ран в брюшную полость, от гангрены.
 - Мы с вами в привилегированном положении, - говорил тем не менее сестрам-
добровольцам доктор Траут, начальник Дар-эс-Саламского госпиталя. - Самое ужасное происходит в полевых лазаретах. Если у нас и умирают, то спокойно, пристойно. В полевых лазаретах - ни грана пристойности. Вы знаете, почему в войсках нет ни одного санитара-женщины?.. Потому, что там заливают раны водкой и ту же водку напополам с хинной настойкой дают раненому вместо морфия.

Отныне слова «полевые лазареты» стали для Луизы синонимом ада. Весной 1916 в лазарет поступило несколько раненых англичан.

- Что, мы должны ходить и за этими? - брезгливо спросила одна из санитарок.

- Дорогая, представьте, что ваш муж или брат ранен и попал в руки англичан, - отвечал Траут. - А какая-то из виконтесс Лейчестерских, работающая в таком же госпитале в Найроби, заявляет, что не подаст неприятелю даже стакана воды. Что бы вы с ней сделали?.. Что касается вас, Луиза, то я даже настаиваю, чтобы вы взяли наших несчастных врагов под свое крыло. Особенно вот этого. - Он подошел к койке, на которой в полузабытьи лежал массивный мужчина, чьи плечи и грудь были буквально запеленаты бинтами. - Вы знаете, кто его подстрелил и взял в плен? Не удивляйтесь - ваш муж. Вместе с этой добычей от вашего Антона пришло письмо.

Луиза еще не знала, что ее мир рушится во второй раз.

 

САТАНА

 

Он мало что понимал в первые дни после прибытия в Дар-эс-Салам. Время для него перестало течь с того момента, как из-за скального уступа выскочил голенастый немец в своих смешных коротких шортах. Генри помнил, что в руках у того была винтовка - нестарая, образца 1871 года, которой боши вооружали своих черных солдат-аскари, а новенькая, английская. Трофейная.

Бош выстрелил, - Генри не слышал выстрела, не видел его, он лишь ощутил, что его ударили в левое плечо. Удар отбросил англичанина назад - в беспамятство.
 Немецкий полевой лазарет, тряска в железнодорожном составе слились для него в полубессознательное переживание боли, в мучение, которое, наверное, испытывает во время мытарства душа, влачащаяся за мертвым уже телом.

 Впрочем, тело Генри выжило. Душа вернулась - и однажды заставила веки под- подняться - как раз, когда Луиза умывала лицо раненого влажной тряпицей.

При крупном, крестьянском, теле у него были небольшие, нежные (так показалось Луизе в тот момент), голубые глаза и мягкие черты лица. Когда он улыбнулся в первый раз, лицо его не выражало ничего, кроме удивления (от того, что он жив, от того, что ощущает свое тело, от красоты женщины, ухаживавшей за ним. Его лицо было чистым, как у младенца.

«Он видел Бога, - подумала Луиза. - Он узнал то, что всем нам еще рано знать. Господи, зачем Антон стрелял в него? Неужели мой муж должен стрелять во всех, кто \одет в чужую форму?»

-Иначе я застрелил бы его,-ответил через несколько дней Генри на невысказанный вопрос Луизы. - У нас получился честный поединок. Ваш муж оказался умнее, хитрее, быстрее. Вы, немцы, третий год быстрее и хитрее нас. Словно тропики делают вас совсем другой нацией.

Генри заговорил легко и быстро. Он жил в Южной Африке, среди колонистов -выходцев из Нижней Германии. Поэтому Генри бегло говорил по-немецки, только язык его был немного старомоден. Слушая англичанина, Луиза вспоминала говор старых служанок, вспоминавших о пасторах, приходивших в поместье еще до времен Бисмарка и Мольтое. Луиза вспоминала и удивлялась: почему этот, милый, словоохотливый человек стал врагом-для ее мужа, для нее самой.

Через несколько дней он уже встречал ее какой-нибудь тирадой из «Доктора Фауста»- книги, которую попросил принести, едва доктор Траут сказал, что чтение ему не повредит ни в каких количествах. Эта книга Гете всю жизнь казалась Луизе мрачной и малопонятной. Но Генри так весело пародировал глубокомысленность Фауста и шутовской демонизм Мефистофеля, что она смеялась вместе с ним.

Он был похож на брата. Она хотела бы, чтобы у нее был именно такой брат. Скорее младший, чем старший - ведь он все еще с трудом передвигался и порой она ухаживала за ним, как за ребенком. Тогда он улыбался - смущенно и благодарно, а она говорила себе: «Вот это и есть то самое добро, которое ждет человек от человека. Насколько все просто! Зачем люди придумали об этом бездны книг?»

Вы удивительно ласковая женщина, - сказал Генри ей однажды и на мгновение задержал ее ладонь в своей руке. - Вы похожи на святую. Возможно вы и есть святая.

Затем он поднял «Фауста», лежавшего на кровати, открыл заложенную страницу и прочитал:

- «Ты - это только ты, не что иное...» Это говорит Мефистофель. Но сказано про вас. Вы - это только вы. Вас не спутать ни с кем. Вы ни на кого не похожи. Вы не подлаживаетесь ни под моду, ни под чужие мнения. Очень мало людей, которые есть только они сами - они не похожи на зеркала, отражающие привычки и нравы окружающего мира. А ведь подавляющее большинство - такие зеркала... Клянусь, кроме Фауста и вас я ни на кого не похожих людей не встречал.

Затем он улыбнулся, смягчая впечатление от своего порыва.

Его слова и обрадовали и встревожили Луизу. Ей хотелось бы быть такой, как говорил Генри - хотя бы в чьих-то глазах. Она очень хотела поверить ему. Но порыв Генри не был порывом младшего брата. Ее женская, значит, чуткая натура поняла это сразу же. За словами Генри открывалось что-то новое, о чем Луизе не хотелось думать. Как не хотелось и терять приносившую в ее сердце покой и даже безмятежность игру в старшую сестру.

На следующее утро доктор Траут снял с Генри повязки. Рана зарубцевалась. Теперь тот мог передвигаться без посторонней помощи.

- Отныне, молодой человек, главным вашим лекарством должна стать гимнастика, - сказал Траут англичанину и повернулся к Луизе. - Благодарю вас, фрау Ливенштейн. Вы прекрасно справились со своей задачей. Присматривайте за ним. Однако, думаю, нашему Генри пора заново привыкать к мужскому обществу. Что-то в словах доктора Луизе показалось странным и неприятно колким. После того, как Траут заявил, что Генри практически здоров, тот стал вдруг мрачным и неразговорчивым. Вечером Луиза зашла к нему, чтобы пожелать спокойной ночи, Генри же, вместо ответа потянулся к «Фаусту» и зачитал совершенно непонятные строки:

«Ты выступишь как сатана

Или в обличье колдуна?»

Он перестал ее замечать. Луизу нагрузили новыми обязанностями, и она могла заходить к Генри лишь на минутку. Иногда она не заставала его - вместе с другими выздоравливающими Траут выводил англичанина на воздух. Те, кто покрепче, носили воду и дрова для кухни. Остальные сидели и смотрели на небо, по которому неслись клочья облаков - последние следы кончающегося сезона дождей.

Генри разговаривал с ней сухо и равнодушно. Ее это ужасно расстраивало; она злилась на себя - кто ей позволил думать, будто англичанин, подстреленный ее мужем обязательно должен превратиться в друга? Она говорила себе здравые вещи, по вечерам старательно молилась, но обида и раздражение не проходили. К тому же все вокруг в одно мгновение стали докучливыми, глупыми. Доктор Траут придирался по мелочам. Раненые обсуждали исключительно известия с фронта: немецкие отряды откатывались на юг. Черные мамки теряли, ломали дорогие Луизе вещи. Даже дочь мешала ей: Луиза с усталым раздражением смотрела на то, как Анна пыталась рассказать ей о своих дневных впечатлениях. Лопотание девочки уже не заставляло ее сердце сжиматься от умиления и гордости. Луиза лишь терпеливо ждала, когда та заснет.

Она решила больше не видеть Генри. Попросилась, чтобы Траут позволил ей работать в операционной, расположенной совершенно в другом крыле госпиталя. Тот удивился - для того, чтобы стоять у операционного стола нужны были крепкие нервы.Поблагодарил Луизу. Но отказался:

- Лучше побольше улыбайтесь выздоравливающим. Прошу вас, умоляю - побольше. Вы для них - отблеск родины. А для кого-то - жизни.

Слова Траута подбодрили ее, но ненадолго. Стоило Луизе натолкнуться на сухой взгляд Генри - и опять захотелось бежать из госпиталя, бежать из этого провинциального туземного городка, тщетно строившего из себя столицу.

- Скажите мне, Луиза, почему вы никогда не кокетничаете?

Она наблюдала за тем, как Генри собирал вещи и думала, кто займет его койку» новый ли англичанин, или мечущийся в лихорадке немец. Поэтому поначалу она поняла его вопроса - и растерянно смотрела на лицо Генри, вот уже сколько Дней назад переставшее быть мягким. А он молчал, дожидаясь, пока Луиза произнесеп себя слова, только что сказанные им.

Затем она зарделась. Даже стала пунцовой:

- Отчего я должна кокетничать?

- Любая женщина кокетничает.

- Любая из женщин, которых вы знали?

- Не только те, кого я знал. Любая. Это закон. Печать самого Бога. Природа женщины. Природа Евы, которая во всех вас.

Луиза не была готова к этому разговору. Ей казалось, что она успокоилась и зашла к Генри лишь на минуту: попрощаться. Его, как выздоровевшего, переводили в лагерь для военнопленных. Она хотела держать себя точно так же, как и он: сухо, холодно.

- По-моему, когда вы пытались доказать мне, что я святая, то понимали, что не все женщины должны строить мужчинам глазки. Я, конечно, не святая...

- А, бросьте! - нетерпеливо махнул рукой Генри. - Святая вы, или нет.... Да, вы святая. Но этим еще не исчерпываются женские достоинства. Ведь муж сделал вам предложение не потому, что вы святая.

«Что он хочет сказать? - сердце у Луизы колотилось от возмущения и, одновременно, странной для нее радости. - Не нужно этого. Я определила свою жизнь. Давно».

Потом возмущение прошло. Генри перестал складывать в вещмешок свои пожитки. Он сидел на голой, тускло-серой без свежего чистого больничного белья койке и пристально смотрел на нее. В его взгляде не было мучавшей Луизу столько дней отстраненной сухости. Она почувствовала, что там, внутри его существа, между ними уже нет никакой дистанции.

И еще она почувствовала, насколько он силен. Насколько старше ее. Ему было около сорока лет - странно, это она увидела это только сейчас.

Матерый мужчина. Солдат, до выстрела ее мужа не знавший поражений. Человек, всегда уверенный в себе, не доверяющий возвышенному, зато знающий цену каждому прожитому им дню.

Спавший с многими женщинами.

Грузное, крестьянское... нет, настоящее мужское тело. И цепкий, опытный взгляд. От этого взгляда по ее телу пробежала конвульсивная дрожь.

«Скольких человек он убил?» - неожиданно подумала она.

Ее не привыкшая сдаваться тевтонская кровь готова была взбунтоваться. Луиза гордо подняла голову и хотела сказать резкость, поставить этого мужлана на место. (Мужлана! Какое точное слово! Какое странное слово...) Но он опять оказался быстрее. Неожиданно его взгляд перестал быть жестким, требовательным. И голос стал тише:

- От тебя пахнет мускусом. Сладким мускусом.

Больше в тот раз они ничего не говорили друг другу. Даже не попрощались. Хотя он мог навсегда исчезнуть там, среди наспех сколоченных дощатых бараков, в которых жили военнопленные. За колючей проволокой.

Но уже на следующей неделе Генри пил кофе в окружении квохчущих мамок и лепил из хлеба фигурку жирафа. Анна, не скрывая восхищения, смотрела за его ловкими пальцами. В руках девочки уже был лев и стоящий на колене немецкий аскари, приложивший к плечу вместо винтовки шпильку из волос ее куклы.

- Я обещал не участвовать в войне против Германии, - пожал он плечами, когда Луиза выбежала на долгий, уверенный звон колокольчика у входной двери. - Подписал все необходимые бумаги. Теперь меня обещают переправить в Кению... Зато пока что я могу свободно бродить по городу.

Он снова помолодел. Глаза засветились. Он успевал перебрасываться с мамками фразами на понятных им диалектах, выдумывать забавы для Анны и говорить осторожные, но приятные комплименты Луизе:

- Как бы вы ни стремились приспособиться к африканской жизни, у вас – европейский дом. Я вижу во всем вашу руку. Восхищаюсь вами. У вас - сильный характер. По-моему, такой же характер у ваших родителей.

Она не знала, что с родителями, боялась за них.

- Не переживайте, Померания далеко от мест, где убивают людей.
 Генри говорил о смерти на войне легко, куда легче, чем ее Антон. Смерть не возмущала его и не приводила к тяжелому сомнению в справедливости всего сущего, как это происходило с ее мужем.

- Надеюсь, что с ним все в порядке, - сказал Генри, когда Луща пожаловалась, что уже две недели не имеет от него весточек. - Насколько я понимаю, серьезных боев сейчас не идет нигде. А ваши командиры умеют беречь людей...

- Целый год я не был в гостях, в нормальном европейском доме. Где хозяйкой была бы женщина, а не черные денщики, только и умеющие, что напиваться остатками хозяйского виски, - сказал Генри на прощание. И затем добавил, совсем тихо -Я завидую вашему мужу. Ничего не могу с этим поделать...

Он исчез почти на неделю. «Фронт» неудержимо приближался к Дар-эс-Саламу. Теперь в госпиталь больных поступало значительно больше, чем раненых. Известий от мужа все еще не было, а про пленных, давших подписку о неучастии в войне говорили, что в любой момент их могут отправить навстречу наступающим английским колоннам.

Луиза спала беспокойно, урывками. Могла посреди ночи подняться и часами сидеть на постели, бессмысленно глядя перед собой. Она ни о чем не думала, просто ощущала слабость и пустоту. Эта пустота нарастала прежде всего внутри нее - но и вовне Луиза не видела ничего, за что могло бы зацепиться ее сердце. Сейчас ничто не влекло его, не наполняло ее жизнь смыслом.

 

- «При склонностях таких благоговейных вы созданы для радостей семейных..».

В улыбке Генри чувствовался яд - изысканный и смертельный. Сейчас перед ней сидел уже не мужлан, а отпрыск старинного, вырождающегося, как все в Британии, рода, за аристократическими манерами которого чувствовалась изощренная развращенность ума. Луизе отчего-то стало стыдно, что она заговорила об Антоне. Причем здесь ее муж?

- Под брезентовым пологом, по которому хлещет крупный дождь, о семье не думаешь. Война быстро и легко отбивает желание вспоминать семейные радости. Там нужно лишь стремление выжить. Убить и выжить. Держу пари, что он уже забыл ваше лицо. В его памяти осталось что-то такое... - Он прищелкнул пальцами. - Неопределенное, хоть и приятное, пятно... Черномазых из своей роты сейчас он помнит лучше, чем вас.

- Неужели мужчины становятся на войне такими грубыми и жестокими?

- После того, как Адам протянул руку к яблоку, такой стала сама человеческая природа. Война лишь позволяет ей не скрываться за излишними условностями.

Он пришел в ее дом поздно, когда Анну уже укладывали спать. Генри нисколько не смущало неприлично позднее время, а у Луизы не было ни сил, ни желания указывать ему на дверь.

Они сидели в пустой гостиной. В импровизированном камине потрескивали поленья. Время зябких вечеров уже прошло, но Луиза, одетая в легкое домашнее платье, куталась в палевую шаль.

- Поместья нашей семья лежат в Корнуолле, на самом юго-западе Англии. Замок, как водится, с привидениями, - усмехнулся он.

- Почему вы не рассказывали о своей семье раньше?

- Потому, что иногда хочется забыть о возрасте той крови, что течет в жилах.

- Но вы говорили, что росли в Калекой колонии.

- Рос и жил там. В замке с привидениями я был всего лишь несколько раз. Главные наши земли - на юге Африки.

Крупное тело человека от земли. Голова избалованного отпрыска древней фамилии. И множество ликов, смену которых она предсказать не могла.

- Вы знаете, Луиза, а я уже был женат.

Генри пристально смотрел на нее, поэтому все, что ей удалось выдавить из себя было:

- Вот как?

- Вот так. И у меня было двое детей. Свой дом. Большой, больше, чем этот.

- Почему вы говорите обо всем в прошедшем времени? Вы разведены?

- Я вдовец. Дом был разрушен. Семья погибла. Сезон дождей. Река Оранжевая разлилась так, как не разливалась никогда. По ней прошел трехметровый вал паводка. Дом снесло, все кто был в нем, утонули. Он по-прежнему не отрывал от Луизы глаз. И говорил о своем несчастье хотя и  горько, но без внутреннего надрыва. Наоборот, воспоминание вызывало в нем какую- то странную энергию.

- Какая беда. Я не знаю, что говорить.

- Ничего не говорите. Лучше дайте руку.

Их кресла стояли неподалеку друг от друга. Его пальцы обожгли ладонь Луизы ледяным холодом. Она хотела отдернуть руку, но пальцы Генри оказались столь же цепки, как и взгляд.

- Такое несчастье превращает мужчину в вечного старика только в дамских романах. Я выжил даже после того, как зулусы принесли выброшенные на берег многими милями ниже трупы моих детей. Бог взял их, меня же оставил здесь, - значит, я должен жить. Луиза перестала ощущать холод его пальцев. Теперь по ним текла та самая энергия, что одушевляла Генри весь вечер и делала его облик почти демоническим. Пожалуй, мужская рука была уже не ледяной, а непереносимо горячей. И очень сильной.

У Луизы колотилось сердце. Она ощущала тот прилив крови, который гнала от себя вот уже почти два года, ибо до настоящего момента он был связан в ней лишь с Антоном.

«Один лишь взгляд, один лишь голос твой

Дороже мне всей мудрости земной».

Она слабо улыбнулась и произнесла слова, которыми отвечала Фаусту Маргарита:

«Да что вы, право, руки целовать!

Ведь кожа у меня так огрубела...»

- «Тружусь, минуты не сижу без дела», - усмехнувшись, завершил Генри.

Он рывком поднялся встал на колени рядом с ее креслом.

- Ты мне нужна, Маргарита. Ты околдовала меня, Луиза.

Когда пламя вспыхивало ярче, его лицо становилось юношеским. Но едва языки пламени становились меньше, облик Генри наполнялся темной, природной силой, похожей на ту, которую Луиза видела во время штормов, когда они плыли в Африку. Ей эту силу не одолеть. Эта сила не по плечу даже самому Генри.
 Ангел и дьявол в одном лице.

Она дрожала. Генри сбросил с ее плеч шаль.

- Я согрею тебя.

Она ощутила его жгучие - ледяные и огненные одновременно - руки на своей шее. Вот они уже под тонким шелком платья. Жгут спину, плечи.

- Я заберу тебя. Хочешь - в Корнуолл. Хочешь - в Кейптаун. Желаешь – поедем в Индию. Во дворцы раджей. В Каликут. В Сиам.

Луиза не слышала его. Ей уже хотелось, чтобы широкие мужские руки скользили дальше, чтобы они сжали ее груди, налившиеся соком, ставшие высокими, как в юности. Она закрыла глаза, полуоткрыла губы, чувствуя в себе теплую влагу непереносимого желания. И когда он - Владыка и Господин - снизошел к ней, к ее губам, - застонала глухо, зовуще.

- Ты можешь... ты знаешь все?

- «Я не всеведущ, я лишь искушен...»

 

Она лежала истерзанная. Счастливая.

 Муж был таким неистовым лишь в первые месяцы их жизни. Когда она- совсем не опытная, не знавшая своего тела, - не могла ему ответить. Так, как отвечала сейчас. Отвечала Генри.

Она сравнивает. Генри и Антона. Любовника и мужа. Странно. Может быть, именно это и есть то, что называют «падением»)? Значит, она «пала)? Как странно.