Ворчалки об истории, или Ab hoc et ab hac Вып. 977 от 24.01.2022 г.

Мысли и наблюдения Лорда Байрона, а также факты из его жизни. Часть II

"С Мальты я отплыл 21 сентября на военном бриге “Spider” и за восемь дней добрался до Превезы. Оттуда я выезжал за 150 миль в Тепелин, загородный дворец его высочества, где пробыл три дня. Пашу зовут Али, и он считается выдающимся человеком; он правит всей Албанией (древней Иллирией), Эпиром и частью Македонии...
На другой день меня представили Али Паше. На мне была полная штабная форма, великолепная сабля и пр. Визирь принял меня в большой комнате с мраморным полом; посередине её журчал фонтан; вдоль стен тянулись ярко-красные диваны. Он встретил меня стоя, что для мусульманина надо считать величайшим знаком внимания, и усадил справа от себя...
Его высочеству шестьдесят лет, он очень толст и невысок ростом, но у него красивое лицо, голубые глаза и белая борода; он очень приветлив, и, вместе с тем, полон достоинства, которое я неизменно встречаю у каждого турка. Внешность его не соответствует его сущности, — ведь это безжалостный тиран, повинный в чудовищных жестокостях, бесстрашный, прославленный своими победами настолько, что его называют мусульманским Бонапартом. Наполеон дважды предлагал сделать его королем Эпира, но он сторонник Англии, а французов не терпит, как сам мне сказал. Он так влиятелен, что обе стороны стремятся привлечь его к себе; албанцы — лучшие воины среди подданных султана; впрочем, зависимость Али οт Порты скорее номинальная; это могучий воин, но столь же жестокий, как и удачливый, — он поджаривает мятежников и т.п.
Бонапарт прислал ему табакерку со своим портретом. Али сказал, что табакерку весьма одобряет, а без портрета мог бы обойтись — потому что ему не нравится ни портрет, ни оригинал..."

"Что вы твердите мне о галилейской вере! Покажите мне результаты — докажите, что ваши догматы сделали вас лучше, мудрее, добрее. Я готов указать десяток мусульман, которые по части благоволения к людям, молитвы и исполнения долга перед ближними могут служить вам примером. Нет ни одного буддийского монаха или бонзы, который не стоял бы выше любого пастора, охотника на лисиц..."

"Я ни в коем случае не намерен отождествлять себя с Гарольдом; я отрицаю всякое родство с ним. Если местами может показаться, будто я написал собственный портрет, поверьте, что это только местами, и я не хочу признавать даже этого. Что касается “монашки-Зитцы” и т.д., то я решил, что это окружение подходит ему не хуже другого, и что лучше описывать виденное, чем выдумывать. Я ни за что на свете не хотел бы походить на своего героя".

"Занимайтесь математикой. Мне кажется, что x плюс у не менее занимательны, чем “Проклятие Кехамы” и гораздо понятнее. Поэмы мастера Саути в самом деле подобны параллельным линиям — они могут быть продолжены ad infinitum и нигде не встретятся ни с чем хотя бы наполовину таким нелепым, как они сами...
Кольридж читает лекции.

"Много я видел старых дурней, —

сказал Ганнибал об одном подобном лекторе, —

но такого ещё не случалось видеть".

"Много я видел старых дураков, но такого как Формио ещё не встречал".

"Я внимательно прочел стихотворение мисс Милбэнк. В нём видно воображение и чувство, и ей надо лишь немного поупражняться, чтобы вскоре явилась и лёгкость в стихе... Она несомненно необыкновенная девушка; кто мог бы заподозрить, что под её спокойной внешностью таится такая сила и многообразие мыслей?"

"У меня нет желания ближе познакомиться с мисс Милбэнк; она слишком хороша для падшего духа, и нравилась бы мне больше, если бы была менее совершенной".

"Вы будете рады узнать (если вы так искренни, как я иногда осмеливаюсь мечтать), что мне хочется со всем этим покончить и что с моей стороны возобновления не будет. Не то, чтобы я полюбил другую; любовь совсем не по моей части; но мне надоело валять дурака; оглядываясь на потерю времени и гибель всех моих прошлогодних планов из-за моего последнего романа, я чувствую то, что давно пора бы почувствовать. Привыкнув любить смолоду, любишь механически, так же как плаваешь. Некогда я очень любил оба эти занятия, а сейчас я совсем не плаваю, разве только когда падаю в воду; и любовью я не занимаюсь, только если меня почти принудят; хотя я боюсь, что это, пожалуй, не самый лучший способ выбраться из бурных волн, с которыми в таких случаях приходится бороться. Больше я ничего не скажу на эту тему, ибо не чувствую себя уверенно, и вам легко переспорить меня, как всегда бывало до сих пор".

"В двадцать пять лет, когда лучшие годы позади, надо уже быть чем-то — а что на моем счету? Двадцать пять лет с месяцами — и только. Что я видел? Людей, повсюду одинаковых, — и женщин — тоже одинаковых. По мне так уж лучше мусульманин — он не задает вопросов; и женщина той же веры — её и спрашивать не о чем".

"Приходил и Льюис — недовольный всем на свете. С чего бы это? Он ведь не женат — быть может от него ушла любовница или чужая жена?
Приходил Ходжсон. Этот собирается жениться, и он как раз из тех, кто может найти в браке счастье. У него есть талант, жизнерадостность и всё, что делает человека приятным спутником, а его наречённая молода, расива и тому подобное.
Но я ещё не видел, чтобы брак шёл кому-нибудь на пользу. Все мои женатые сверстники облысели и помрачнели. В[ордсворт] и С[аути] потеряли и волосы и бодрость духа, а надо сказать, что второму было что терять. Впрочем, для женатого человека не столь страшно терять украшения на лбу".

"Получил сегодня приглашение от лорда Джерси приехать в Миддлтон — то есть проехать шестьдесят миль ради встречи с мадам де Сталь!
Я однажды проехал целых три тысячи, чтобы побыть среди молчаливых людей; но эта дама печатает тома in quarto, а наговорить может целый фолиант. Я читал её книги, они мне большей частью нравятся, а последняя [“О Германии”] даже восхищает; так зачем же мне ещё и выслушивать их?"

"Саути я вижу редко. Внешность у него эпическая. Это единственный нынешний профессиональный писатель. Все другие соединяют с писательством ещё какое-нибудь занятие. У него приятные, но не светские манеры, и первоклассный талант. Проза его безупречна. О его поэзии существуют различные мнения; для нынешнего поколения её, быть может, чересчур много; потомство вероятно произведёт отбор. Отдельные места могут поспорить с чем угодно. Сейчас у него есть почитатели, но нет читателей — за исключением прозы. “Жизнь Нельсона” написана великолепно".

"Все мы себялюбцы. О боги Эпикура! Я верю Ларошфуко в его суждениях о людях и Лукрецию (но только не в переводе Басби) в суждении о вас самих. Ваш певец изобразил вас весьма nonchalants [ленивыми] и блаженными, но раз он избавляет нас от вечной погибели, я не столь уж завидую вашему блаженству — разве так, слегка.
Помнится, в прошлом году [леди Оксфорд] сказала мне в [Эйвуде]:

"Не правда ли, мы прожили этот месяц как боги Лукреция?"

Так оно и было. Она — знаток оригинала (который нравится и мне), и когда этот болван Бас[би] прислал проспект своего перевода, она на него подписалась. Но чёрт дернул его приложить образец, и она позднее написала ему, что

“по прочтении его почувствовала, что совесть не позволяет ей оставить своё имя в числе подписчиков”".

"Любовница никогда не бывает и не может быть другом; пока вы мыслите согласно, вы — любовники; а когда с этим кончено, вы становитесь кем угодно, только не друзьями".

"Том [Крибб]; будучи высокого мнения о моей нравственности, он хотел выдать любовницу за законную супругу. Говоря о ней, он назвал её “самой верной из женщин” — откуда я немедленно заключил, что она не могла быть его женой — так оно и оказалось.
В супружестве такой панегирик невозможен; если она “верна”, муж не считает нужным об этом говорить; а если — нет, то чем меньше он скажет, тем лучше".

"Мистер Меррей предложил мне тысячу гиней за “Гяура” и “Абидосскую невесту”. Я не согласен — слишком много: но соблазн велик, — да и звучит отлично. Недурная плата за две недели (по неделе на каждую) — чего? Бог ведает — предполагалось, что получится поэзия".

"С наибольшим удовольствием я пишу леди Мельбурн — её ответы так умны и тактичны; я не встречал и половины её талантов ни в ком другом. Будь она на несколько лет моложе, какого дурака она могла бы из меня сделать, если бы пожелала — но тогда я потерял бы приятнейшего и драгоценного друга".

"После обеда мы заставили Тома Крибба произнести речь; он был очень забавен, хотя несколько многословен. Он недоволен своим положением — хочет снова на арену — да услышит его Поллукс (или Кастор, если он драчун). Том был матросом, грузил уголь и испробовал ещё некоторые интеллигентные профессии, прежде чем посвятил себя кожаной перчатке.
Участвовал в морских боях, а ему и сейчас всего тридцать три. Большой человек! Имеет жену и любовницу и умеет говорить — если не считать некоторых досадных оговорок и неправильного употребления придыхательных. Том — мой старый приятель; в детстве я видел некоторые из его лучших выступлений".

"У Холланда собирается очень хорошее общество; там всегда оказывается кто-нибудь, с кем стоит познакомиться. Я вдоволь поел стерляди и вволю выпил шампанского и других вин, но не до помрачения рассудка. Если уж я обедаю, то наедаюсь рыбы и овощей, как араб или боа-констриктор, но мяса не ем. Однако я лучше чувствую себя, когда питаюсь одним чаем с сухарями, чем любой другой пищей, и даже в них соблюдаю умеренность.
Почему леди Х[олланд] всегда загораживает огонь этим проклятым экраном? Я переношу холод не лучше, чем какая-нибудь антилопа и ещё нигде не нашел солнца, достаточно жаркого на мой вкус; поэтому я совершенно окоченел и не в силах был даже дрожать. Остальные тоже выглядели так, точно их держали на льду как лососину и только что подали к столу. Когда она удалилась, я отставил экран, наблюдая при этом за гостями, и видел, как все щеки оттаяли и все носы закраснелись в предвкушении тепла".

"Вчера получил очень милое письмо от Аннабеллы, на которое ответил. Странные у нас отношения и дружба! — Ни с одной стороны нет и тени любви, и началась эта дружба при обстоятельствах, которые обычно вызывают у одной из сторон холодность, у другой — отвращение. Она — незаурядная женщина и весьма мало избалована, что необычно для двадцатилетней девушки — наследницы титула и большого состояния, единственной дочери и savante [учёная], привыкшей к полной воле. Она поэтесса — математик — философ, и при всём том очень добра, великодушна, кротка и без претензий. Половины её познаний и десятой доли её преимуществ было бы довольно, чтобы вскружить любую голову".

"Сегодня (во вторник) получил весьма милую записку от госпожи баронессы де Сталь Гольштейн. Ей угодно быть весьма польщённой моим упоминанием о ней и её последней книге в моих примечаниях.
[Имеются в виду примечания Байрона к 6 строфе I песни “Абидосской невесты”, в которых он упоминает книгу Жермены де Сталь “О Германии”.]
Я написал то, что думал. Её произведения восхищают меня, как и она сама,— но только на полчаса. Мне не нравятся её политические взгляды, во всяком случае то, что она их сменила; если бы она была qualis ab incepto [та же, что вначале] — тогда ничего. Но это женщина незаурядная, сделавшая в интеллектуальной области больше, чем все остальные, вместе взятые, — ей следовало бы быть мужчиной. В своей записке она очень мило льстит мне, но я это знаю. Лесть, пусть и лживая, нравится нам потому, что доказывает нашу значительность, иначе люди не стали бы лгать, стараясь завоевать наше расположение; это их дело".

"мне больше хочется иметь племянников, чем сыновей".