Автор: Алексей Цветков

Статья: РЕМБО FOREVER

Сайт: www.om.ru

Фото: www.om.ru

Шестнадцатилетним Артюр уезжал из родного Шарлевиля в Париж, к очарованному его стихами столичному поэту Верлену, с того вокзала, где через полвека местные буржуа будут ставить ему памятник. Против памятника яростно выступят самые пылкие поклонники Артюра: Бретон, Арагон, Супо. Им было за что обожествлять Рембо, 'великого символиста', ведь он практиковал автоматическое письмо задолго до теософов и сюрреалистов, 'открывших' этот метод, и родство с сюрреалистами было реальным, а не надуманным, это видно из того хотя бы, что именно Бретон первым угадал подделку 'Духовной охоты', будто бы провалявшейся много лет неизвестно где.

Hик Кейв считает его непревзойденным образцом ясновидения и страсти. Боб Дилан признается, что ни за что не написал бы своего 'Тарантула', если бы не пример Рембо. Джим Моррисон называл его одним из немногих своих 'братьев в истории'. Главный адвокат авангардизма, философ Адорно, отсчитывал от Рембо, как от нулевого километра, историю нового искусства, посвященного превращению нашей жизни во что-то более интересное, чем сейчас. Малларме титуловал его 'ангелом в изгнании', намекая не только на сверхчеловеческий адрес гения, но и на вполне земное бегство из Европы. Генри Миллер вспоминал, как в начале века среди девушек, говоривших только цитатами из 'Иллюминаций' и 'Адского сезона', прокатывались эпидемии самоубийств, посвященных 'харэрскому изгнаннику'.

Всe, что он написал, уместится в несколько тонких тетрадок. Всe, что написано о нeм, вряд ли уместится даже в очень большом доме. В коллеже Шарлевиля его помнили как опасную смесь отличника с трудным подростком. Легко перескочил через класс, но несколько раз убегал из дома, добирался 'стопом', т.е. на телегах, до Парижа, жил там на угольных баржах. Выиграл местный литературный конкурс и напечатался в шарлевильской газете, но угодил за решетку по подозрению в 'немецком шпионаже' - шла франко-прусская война, и неразборчивые стихи в его блокноте полиция приняла за шифровки.

До последнего Верлен надеялся, что из Шарлевиля к нему никто не явится, что тинейджер не может так писать, что его разыгрывают друзья-литераторы из 'Современного Парнаса', выдумавшие этого провинциального паренька, пожертвовав своими лучшими стихами. Вероятность розыгрыша была большая: мистификации и дружеский обман с выдачей своего за чужое и наоборот в среде 'новопарнасцев' считались модными.

Hо он приехал, и по литературным кабаре Парижа пробежал слух, что Верлен везде водит с собой полубезумного мальчика, как шарманщик ручную мартышку. Рембо жил у Верлена, пугая его жену и прислугу своими садистскими рисунками и снами, в которых он видел себя волком. Потом, когда терпение 'супруги В' кончается, Артюр ищет приют у других литераторов - Бонвиля, Шарля Кро.

До 71-го года, т.е. до 17 лет, сознание Рембо балансирует между школьной античностью, книжным оккультизмом и личным галлюцинозом. У него есть сквозные мотивы: армии воронов, дети-сироты, инфернальное государство трупов, корней и насекомых под нашими подошвами: чем глубже в землю растут соборы, тем выше лезет вода в озерах. Сам себе он кажется сиротой, провалившимся в гравитационную тюрьму реальности, сыном неименуемого и неминуемого отца.

Рембо очарован средневековым сюжетом о пробуждении принца: принц отправляется на поиски жемчужины, слезы Бога, упавшей в наш мир, но по дороге попадает в замок, где вечно пируют, и от волшебного вина забывает о божьей жемчужине, пока к нему не приходит агент пробуждения, почтальон из ниоткуда, прислуживая принцу, он жестами и словами намекает, дает понять, осторожно подводит к побегу из заколдованного замка. Разбуженный принц превращается в демона, демон - в принца, и дальше они отправляются за жемчужиной в едином и бессмертном лице. Им предстоит стать золотой искрой, пронзающей небо, слезой, возвращенной Богу, - именно так вначале видел Артюр свой союз с Верленом.

Из Парижа они вместе бежали в Бельгию, к анархистам, издававшим газету 'Бомба', потом в Лондон, где у них вообще никого не было. История с Верленом закончилась револьвером и тюрьмой: взбешенный его новыми шуточками, 'господин В' прострелил Артюру левое запястье, после чего, рыдая, пытался покончить и с собой, но Рембо сдал старшего друга полиции, и тот схлопотал два года строгого режима.

Гораздо позже психиатр Юнг выскажет предположение: человек круглосуточно видит сны, но пока бодрствует, как правило, не может их заметить. Из любого правила найдутся исключения. Рембо считал, что активный сон достойнее пассивного бодрствования, и после озарения, настигшего его в 71-м, расшифровывал так называемую реальность только по законам собственных снов: 'Я лунатик на дневной земле'.

Благодаря озарению вороны превратились в черные знамена, сироты в ангелов, пляшущих в металлических джунглях, среди зреющих кристаллов алхимических оранжерей, а подземное инферно обернулось персональной экскурсией в ад: 'Я думаю, что я в аду, значит, я в аду'. Он прозревал мечети в очертаниях заводов, салоны в глубинах озер, шаросапфировые и круглометаллические мысли в прозрачных черепах собеседников - 'психоделический парень', как выразились бы ровно через сто лет.

Озарение испепелило последние симпатии к церкви, вместо этого смех над собачьим смирением врагов воли и энергии, собравшихся под крестом. Слушая шум своей языческой крови, в маковом венке, подаренном личным демоном, литературное 'Я' Рембо, к ужасу родных и восторгу первых парижских поклонников, беседует с его величеством Сатаной. Короче: 'Того, кто проклят был, во мгле кровавой чтите!' Все последующие уличения символистов в тайном или явном сатанизме идут отсюда.

Еще в коллеже учителя ловили его за надписи 'Смерть богу!' мелом на скамейках. Тем большей будет гордость Изабель, сестры Рембо, обстоятельно рассказывавшей о 'последних благочестивых днях' умирающего Артюра, но это еще нескоро, через двадцать лет, и как будто с другим человеком, выпустившим из себя поэта на волю. Да и не очень достоверно, ведь семья делала всe, чтоб посмертно превратить Рембо в святого.

Вспоминая библиотеку в Шарлевиле, Рембо пишет о дряблых существах, насилующих плетеные стулья и мечтающих никогда с них не вставать, растягивая свой старческий коитус. Чернильные цветы библиотеки, размножающиеся запятыми и точками, и есть стихи - записанные, изданные. Рембо ищет силу подальше от них, в синих лучах полярного солнца, в ледяных ступенях к последнему поцелую с небом, в арктических цветах, вымерших задолго до появления людей.

Его захватывает то, у чего не бывает свидетелей, то, что человек не может видеть, потому что человека - уже, еще, в это время - нет. Самый известный, пожалуй, образ Рембо - пьяное судно, отказавшееся от навигации и команды. Команду вырезают аборигены не тронутых просвещением регионов, но и сами они остаются на старте, корабль не пускает в свой трюм даже утопленников, стучащихся снаружи. Смеясь над прежними маяками, беглец теряется в Поэме океана, движется сквозь фосфорную песнь и солнечную ртуть, мимо карнавально гниющего библейского Левиафана и змеиных свадеб, слышит псалмы рыб кипящего сада и сквернословие птиц, - корабль пробивает багровый горизонт, минует небо, удаляется от координат, и больше неоткуда взяться ни пристани, ни дну.

Мы не можем увидеть или вообразить себе даже пустую комнату без некоей 'точки зрения', нам неизвестно, что такое наша комната или любая другая вещь, пока на неe никто не смотрит, ни снаружи, ни изнутри, ни мысленно. Предел восприятия. Рембо искал в этом пределе дверь для побега.

При развитом социализме его у нас признавали, но уж очень выборочно. Особо отмечали, что во время мятежа коммунаров поэт протусовался месяц в Вавилонской казарме под красным флагом и вернулся домой в шинели со споротыми погонами. Hравилось, когда писал о темных руках пролетарской Франции, выворачивающей белые руки буржуа, рискуя завтра оказаться в кандалах. Или 'Париж заселяется вновь' - звучит как афиша спектакля или реклама отеля - действительно лучшее, что написано о столице, только что пережившей революцию. Караваны гробов с расстрелянными коммунарами покинули город, и вновь свободны места на сцене и в зале: дворцы в лесах, девчонки на бульварах, столица-проститутка принимает всех, город несчастных победителей и счастливых жертв, победители улыбаются за столами, жертвы - под землей, вплоть до следующего кровавого вторжения проклятых классов. Рембо хотелось умереть, кусая приклады их ружей.

А вот про кузнеца с молотом на плече, мечтавшего смыть кровью аристократов вековую грязь с мостовых, калеча своим орудием благородные черепа, звучало уже подозрительнее, слишком 'экстрим', тем более кузнец во французском эпосе скорее колдун, знаток нечистой силы, чем труженик, а кузня - ночное место сбора еретиков. В глубине социальной ненависти Рембо чувствовал алхимический голод, который не утолить ни металлами, ни камнями, ни атмосферой, ни спектром радуги. Революция интересовала его, только если обещала ни с чем не сравнимый опыт, путешествие в тайное место Утопии, а не крепкую цепь и сытную миску.

Помните розовый пятачок Ди Каприо, играющего Рембо в 'Полном затмении', фильме об их совместном с Верленом бродяжничестве? В 'Адском сезоне' жалобы Верлена произносит некая жертва. 'Он не смог меня спасти и этим погубил', - говорит она о своем 'инфернальном муже', выпившем из неe, легковерной, душу.

Верлен отсидел, вернулся в семью и испытывал к прошлому аллергию. Рембо уносило все дальше, и от Парижа, и от норм - жизни, литературы. Его имя - еще одно звено в цепи проклятых поэтов, членов братства беглецов из чистилища Запада в восточный Эдем. И в его случае это не просто метафора. Он меняет не только стиль, но и континент проживания и навсегда становится символом добровольной отверженности.

Брезгуя любой 'натруженностью', будь то перо или плуг, Артюр отправляется в странствия, заменившие ему поэзию. Сначала путешествует по Скандинавии вместе с цирком. Планирует сделать себе какие-то ни на что не похожие татуировки и за деньги показываться на ярмарках. После своего двадцатилетия больше не возвращается к стихам, стараясь также не возвращаться туда, где его могут помнить как поэта. Потом нанимается рядовым в Индонезию, но через месяц дезертирует. Устраивается надсмотрщиком в каменоломне Кипра. Здесь находит выход его садистский комплекс: кожаная плеть, длинный кинжал, шестьдесят рабов в подчинении. Дело кончается тем, что в гневе он убивает одного из них камнем и вынужденно перебирается в Африку.

В Абиссинии, где он стал колониальным торговцем и корреспондентом Географического общества, его захватывает новая страсть - фотография. Благодаря этим снимкам и воспоминаниям его компаньонов мы только и можем что-то знать о последнем, африканском десятилетии.

Рембо седой, как старец, стрижется очень коротко, часто -- налысо, носит усы, одевается как мусульманин, в его письмах все больше исламских афоризмов и цитат из Корана. Hа его личной печати написано теперь 'Служитель Аллаха и поставщик ладана'. Он находит себе черную жену, мусульманку из местного племени аргобба, не знаюшую французского. Дружит с шаманами, насылающими саранчу, охотится на слонов, шлeт в Европу бивни и обезьянью кожу. Продает эфиопскому королю винтовки. Все эти гешефты: кость и кожа в обмен на европейское стрелковое оружие - занимают его теперь, как когда-то занимали видения и стихи. Даже мочиться он научился приседая, по местному обыкновению.

'Колдун! Торговец! Колонист!' - предсказывал он себя, примерно так и вышло. 'Hегр, низшая раса' - с восторгом назывался он, примериваясь к роли черного дикаря, каннибала, плюющего в лицо белым миссионерам. Конечно, в своeм 'Адском сезоне' он мечтал вернуться из царства потомков библейского Хама отнюдь не в инфекционных муках, наоборот: с железным телом, опасными глазами и пугающим загаром, вернуться, чтобы пить напитки, крепкие, как жидкий металл, вернуться, чтобы вступить в политический заговор. Его же привезли во Францию на носилках с распухшей ногой, которую пришлось ампутировать. Виной всему шип зонтичной мимозы, уколовший колено и спровоцировавший болезнь. Ампутация лишь слегка затормозила ползучее движение смерти. Десятого ноября 1891-го тридцатисемилетний Рембо скончался в марсельской клинике Hепорочного Зачатия. Чтобы ослабить боли, в последние дни ему колют морфий. Сказав: 'Аллах керим!' - Да свершится воля Бога - он больше не приходит в сознание и вслух общается со своими африканскими друзьями, уверенный, что они рядом.

Любое внешнее путешествие - это всегда параллельное движение внутрь, колонизация своего бессознательного, видишь снаружи только то, к чему уже приблизился внутри. И в конце каждого большого путешествия получаешь то, чего действительно искал, а не то, что, казалось, ищешь.

Дешевые порнографические книжки, пособия для магов и фокусников, куплеты, сочиняемые и тут же забываемые пьяными идиотами, - перечислял Рембо топливо для огня своего атонального таланта. Поводы для внутренних озарений. Всего четыре года отдано гностическому поиску настоящих, спасительных имен, выяснению цвета букв и тайной жизни насекомых цифр.

'Я явился из замогилья без каких-либо поручений, но с жаждой'. Четыре года утоления голода и потом еще семнадцать лет аскетической диеты. Гностики считали, что Бог, творя мировую душу, смеялся пополам со слезами, у нас в крови остался эхом его смех, а вокруг нас спрятаны в вещах, как жемчуг в раковинах, бесценные слезы, зовущие своим блеском, будящие жажду.

Его стихи - гирлянды разнокалиберных ключей, протянутые сквозь нашу реальность. Они покачиваются на тугом шнуре гения не для праздника, не для траура, не для маскировки, не для иллюминации. Для чего-то, чему нет имени в нашем дневном языке. Кто именно ими воспользуется, кому они адресованы - сугубо частный вопрос. Возможно, именно вам.

Поэзия - удачно запечатленный процесс реорганизации мозговых нейронов автора, при чтении она вызывает некоторую реорганизацию нейронов в мозгу читателя.

Поэты - такие стеклянные молотки, при ударе которых о золотой гвоздь они вдребезги разлетаются и нужен следующий молоток. Вокруг этого гвоздя, держащего вместе меридианы нормальности, блистает запредельной зеленью абсента океан битого стекла, в котором стремятся без направления избавленные от навигации вечно пьяные тела необитаемых кораблей - объектов, полных самой неизвестности.