Патрик Зюскинд. Парфюмер (14/22)

32

Выйдя на улицу, он вдруг испугался, так как знал, что
впервые в своей жизни распространяет человеческий запах. Сам же
он считал, что воняет, отвратительно воняет. И он не мог себе
представить, что другие люди вовсе не воспринимают его запах
как зловоние, и не решился зайти в пивную, где его ждали Рунель
и мажордом маркиза. Ему казалось менее рискованным испробовать
новую ауру в анонимной среде.
По самым узким и темным переулкам он прокрался к реке, где
дубильщики и красильщики держали мастерские и где они
занимались своим зловонным ремеслом. Встречая кого-нибудь или
проходя мимо двери дома, где играли дети или сидели старухи, он
заставлял себя замедлять шаг и нести свой запах вокруг себя как
большое плотное облако.
С юности он привык, что люди, проходя мимо, совершенно не
обращают на него внимания; не из презрения - как он когда-то
думал, - а потому, что совсем не замечают его существования.
Вокруг него не было пространства, в отличие от других людей он
не создавал волнения атмосферы, не отбрасывал, так сказать,
тени на других людей. Только когда он лицом к лицу сталкивался
с кем-нибудь, в толпе или внезапно на углу улицы, тогда
возникал короткий момент восприятия, и обычно встречный в ужасе
отшатывался, несколько секунд глядел на него, Гренуя, так,
словно видел существо, не имевшее, собственно говоря, права на
существование, существо, которое, хотя несомненно и было здесь,
каким-то образом не присутствовало, - а потом быстро удалялся и
мгновенно забывал о нем...
Но теперь в переулках Монпелье Гренуй снова чувствовал и
видел - и на этот раз, когда он снова это увидел, его пронизало
острое чувство гордости, - что он оказывал воздействие на
людей. Проходя мимо какой-то женщины, склонившейся над краем
колодца, он заметил, как она на мгновение подняла голову,
посмотрела на него и потом, явно успокоившись, снова занялась
своим ведром. Какой-то мужчина, стоявший спиной к нему,
обернулся и довольно долго с любопытством глядел ему вслед.
Дети, которых он встречал, уступали ему дорогу - не из боязни,
а из вежливости; и даже если они выбегали из дверей домов и
нечаянно наталкивались на него, они не пугались, а просто
прошмыгивали мимо, как будто старались не задеть приближавшуюся
особу.
Благодаря нескольким таким встречам он точнее ощутил силу
своей новой ауры и стал увереннее в себе и наглее. Он быстрее
подходил к людям, старался пройти как можно ближе к ним, даже
немного размахивал левой рукой и как бы невзначай касался руки
прохожего. Один раз он будто нечаянно толкнул мужчину, которого
хотел обогнать. Он задержался, извинился, и человек, который
еще вчера при внезапном появлении Гренуя остановился бы как
громом пораженный, сделал вид, что ничего не произошло, принял
извинение, даже слегка улыбнулся и хлопнул Гренуя по плечу.
Он вышел из переулков и вступил на площадь перед собором
Св.Петра. Звонили колокола. С обеих сторон портала толпились
люди. Гренуй побежал туда и вмешался в толпу. Он толкался,
ввинчивался в человеческую массу, в самую гущу народа, пусть
они стоят вокруг него вплотную, пусть пропитаются его
собственным запахом. И он расталкивал напирающую тесноту
руками, и шире расставлял ноги, и разодрал ворот рубашки, чтобы
запах мог беспрепятственно стекать с его тела... и радость его
была безграничной, когда он заметил, что другие ничего не
заметили, совершенно ничего, что все эти мужчины, и женщины, и
дети, стоявшие вплотную вокруг него, так легко дали себя
обмануть и вдыхали его зловоние, сварганенное из кошачьего
дерьма, сыра и уксуса, как запах себе подобного, а его, Гренуя,
подкидыша и ублюдка, принимали в свою среду на равных.
У своих колен он почувствовал ребенка, маленькую девочку,
заклиненную между взрослыми. Он поднял ее, ханжески изображая
заботу, и взял на руки чтобы ей было лучше видно. Мать не
только стерпела это, она поблагодарила его, а малышка радостно
заверещала от удовольствия.
Так Гренуй, в экстазе ложной святости прижимая к груди
чужого ребенка, простоял в лоне толпы примерно четверть часа. И
пока свадебная процессия, сопровождаемая оглушительным звоном
колоколов и ликованием людей, двигалась мимо, а над ней звенел
дождь монет, в Гренуе бушевало другое ликование, черное
ликование, злобное чувство триумфа, вызывавшее дрожь и
дурманившее его как приступ похоти, и он с трудом сдерживался,
чтобы не выплеснуть его как яд и желчь на всех этих людей и не
закричать, торжествуя, им в лицо: что он их не боится, даже
почти не ненавидит, но что он со всей страстью презирает их за
их вонючую глупость, ибо они позволили ему обмануть и одурачить
себя; ибо они суть ничто, а он - все! И, словно издеваясь, он
теснее прижал к себе ребенка, набрал в легкие воздуха и вместе
с хором прочих закричал: "Ура невесте! Да здравствует невеста!
Да здравствует великолепная пара!"
Когда свадебная процессия удалилась и толпа начала
рассеиваться, он отдал ребенка матери и пошел в церковь, чтобы
оправиться от возбуждения и отдохнуть. Воздух внутри собора был
насыщен ладаном, который холодными клубами поднимался из двух
кадильниц по обеим сторонам алтаря и как душное одеяло
расстилался над более слабыми запахами людей, только что
сидевших здесь. Гренуй присел на скамейку под хорами.
Внезапно на него снизошла великая удовлетворенность Не та
пьяная удовлетворенность, которую он испытывал тогда, в чреве
горы во время своих одиноких оргий, но очень холодная и трезвая
удовлетворенность, какую рождает сознание собственной мощи.
Теперь он знал, на что он способен. С помощью самых ничтожных
средств он благодаря своему собственному гению имитировал запах
человека и сразу же добился такой точности попадания, что даже
ребенок дал себя обмануть. Теперь он знал, что способен достичь
еще большего. Знал, что сможет улучшить этот запах. Он смог бы
создать не только человеческий, но сверхчеловеческий аромат,
ангельский аромат, столь неописуемо прекрасный и живительный,
что, услышав его, каждый будет околдован и должен будет всем
сердцем возлюбить его, Гренуя , носителя этого аромата.
Да, он заставит их полюбить себя. Оказавшись в сфере
воздействия его аромата, они будут вынуждены не только принять
его как себе подобного, но полюбить его до безумия, до
самозабвения, он заставит их дрожать от восторга, кричать,
рыдать от блаженства, едва почуяв его, Гренуя, они будут
опускаться на колени, как под холодным ладаном Бога! Он хотел
стать всемогущим богом аромата, каким он был в своих фантазиях,
но теперь - в действительном мире и над реальными людьми. И он
знал, что это было в его власти. Ибо люди могут закрыть глаза и
не видеть величия, ужаса, красоты, и заткнуть уши, и не слышать
людей или слов. Но они не могут не поддаться аромату. Ибо
аромат - это брат дыхания. С ароматом он войдет в людей, и они
не смогут от него защититься, если захотят жить. А аромат
проникает в самую глубину, прямо в сердце, и там выносит
категорическое суждение о симпатии и презрении, об отвращении и
влечении, о любви и ненависти. Кто владеет запахом, тот владеет
сердцами людей.
Совершенно спокойно сидел Гренуй на скамье и усмехался.
Принимая решение покорить людей, он не испытывал эйфорического
подъема. В его глазах не было безумного огня, сумасшедшая
гримаса не искажала его лица. Он не бесновался. Он был
преисполнен такой ясности и веселья, что спрашивал себя: зачем
вообще хочет этого. И он сказал себе, что хочет этого потому,
что он насквозь пропитан злом. И при этом он усмехался и был
очень доволен. Он выглядел вполне невинно, как какой-нибудь
человек, который счастлив.
Некоторое время он оставался сидеть в задумчивом
спокойствии и глубокими затяжками вдыхал насыщенный ладаном
воздух. И снова самодовольная ухмылка прошла по его лицу. Какой
все-таки жалкий аромат у этого Бога! Какой смехотворно-дурной
запах он распространяет. То, что клубилось в кадильницах - даже
и не настоящий ладан. Это был плохой суррогат, с примесью
липового угля, и корицы, и селитры. Бог вонял. Бог был
маленькой жалкой вонючкой. Его обманывали, этого Бога, или сам
он был обманщиком, точно так же как Гренуй, - только намного
худшим!

33

Маркиз де ла Тайад-Эспинасс был в восторге от новых духов.
Поразительно, сказал он, даже для него, открывателя летального
флюида, наблюдать потрясающее воздействие столь второстепенной
и летучей субстанции как духи на общее состояние индивида: все
зависит от того, насколько связаны с землей или отдалены от
земли ингредиенты этой субстанции. Гренуй, который всего
несколько часов назад лежал здесь бледный и близкий к обмороку,
выглядит таким же свежим и цветущим, как любой здоровый человек
его возраста; можно даже сказать, что он - при всех
недостатках, свойственных людям его сословия, и при всей его
необразованности - почти приобрел нечто вроде личной
индивидуальности. Во всяком случае он, Тайад-Эспинасс, в главе
о витальной диететике своего приготовляемого к печати трактата
"К вопросу о теории летального флюида" непременно опишет этот
случай. А для начала он сам использует новые духи по
назначению.
Гренуй вручил ему оба флакона с обычными цветочными
духами, и маркиз надушился. Он был вполне доволен эффектом. Ему
кажется, признался он, что ужасный фиалковый запах годами давил
на него свинцовою тяжестью, а теперь у него выросли цветущие
крылья, и отпустила ужасная боль в колене, и ослаб шум в ушах;
в общем, он чувствует себя окрыленным, бодрым и помолодевшим на
несколько лет. Он подошел к Греную, обнял его и назвал своим
"флюидальным братом", присовокупив, что при этм имеет в виду
отнюдь не социальное, но чисто умозрительное обращение in
conspectu universalitatis fluidi letalis, перед коим - и только
перед ним! - все люди равны; кроме того, он планирует - а это
он говорил, отрываясь от Гренуя, причем весьма дружески, без
малейшего отвращения, почти как от равного - в ближайшее время
учредить сверхсословную ложу с целью полного преодоления
fluidum letale , дабы как можно скорее заменить его чистым
fluidum vitale, и он уже сейчас обещает Греную, что тот будет
первым прозелитом этой ложи. Затем он приказал записать
рецептуру цветочных духов, спрятал записку в карман и подарил
Греную пятьдесят луидоров.
Ровно через неделю после первого доклада марких де ла
тайад-Эспинасс вторично представил своего подопечного в актовом
зале университета. Наплыв публики был огромный. Пришел весь
цвет общества не только научного, но и прежде всего светского,
в том числе много дам, которые желали увидеть сказочно
пещерного человека. И хотя противники Тайд-Эспинасса - в
основном представители "Дружеского круга университетских
ботанических садов" и члены "Объединения для поощрения
агрикультуры" - мобилизовали всех своих приверженцев,
мероприятие имело феноменальный успех. Чтобы напомнить публике
о состоянии Гренуя неделю назад, Тайад-Эспинасс сначала передал
в зал рисунки, на которых пещерный человек был изображен во
всей мерзкой запущенности. Затем он приказал ввести нового
Гренуя - в красивом сюртуке синего бархата и шелковой сорочке,
нарумяненного, напудренного и причесанного; и уже то, как он
шел, то есть держась прямо, мелкими шагами, изящно покачивая
бедрами, как он без посторонней помощи взобрался на помост,
низко поклонился, с улыбкой покивал головой туда-сюда,
заставило умолкнуть всех скептиков и критиков. Даже друзья
университетских ботанических садов подавленно молчали. Слишком
красноречивым было изменение, слишком ошеломляющим чудо,
которое здесь, явно произошло; если неделю назад они видели
перед собой затравленное, одичавшее животное на четвереньках,
то теперь на том же месте стоял поистине цивилизованный, хорошо
сложенный человек. В зале распространилось почти благоговейное
настроение, и когда Тайад-Эспинасс поднялся на кафедру для
доклада, воцарилась полная тишина. Он в очередной раз изложил
свою достаточно известную теорию летального земляного флюида,
затем объяснил, какими механическими и диетическими средствами
он удалил флюид из тела демонстрируемого субъекта и заменил его
витальным флюидом, и в заключение призвал всех присутствующих,
как друзей, так и противников, перед лицом столь убедительной
очевидности отказаться от сопротивления новому учению и вместе
с ним, Тайад-Эспинассом, встать на борьбу с дурным флюдом и
признать положительный витальный флиюд. При этом он распростер
руки и возвел глаза к небу, и многие из ученых мужей повторили
за ним этот жест, а женщины заплакали.
Гренуй стоял на помосте и не прислушивался. Он с
величайшим удовлетворением наблюдал за воздействием совершенно
другого, много более реального флюида: своего собственного.
Учитывая размеры актового зала, он надушился очень сильно, и
едва он поднялся на помост, аура его запаха начала мощно
излучаться в зал. Он видел - в самом деле, он видел даже
глазами! - как она захватила сначала первые ряды, затем
переместилась дальше, к центру зала, и накнец достигла
последних рядов и растеклась по галерее. И тот, кого она
захватила - у Гренуя от радости запрыгало сердце, - тот менялся
на глазах. В полосе его аромата люди, сами того не сознавая
изменяли выражение лица, изменяли свое поведение, свои чувства.
Тот, кто сначала глазел на него только со сдержанным
изумлением, теперь смотрел с умилением, тот, кто неподвижно и
прямо сидел на стуле, критически хмуря лоб и многозначительно
кривя рот, теперь свободнее подался вперед, а лицо его приняло
детски доверчивое выражение; и даже на лицах боязливых,
испуганных, самых чувствительных - тех, кто прежде не мог
смотреть на него без ужаса, а потом без подобающего скепсиса,
появился налет дружелюбия, даже симпатии, как только их настиг
его запах.
По окончании доклада все собрание поднялось с мест,
охваченное бурным ликованием. "Да здравствует витальный флюид!
Да здравствует Тайад-Эспинасс! Ура - флюидальной теории! Долой
ортодоксальную медицину! " - кричал ученый народ Монпелье,
самого значительного университетского города на юге Франции, и
маркиз де ла Тайад-Эспинасс пережил самый великий час своей
жизни.
А Гренуй, который спустился с помоста и смешался с толпой,
понял, что эти бешеные овации, собственно говоря,
предназначались ему, ему одному, Жан-Батисту Греную, хотя никто
из ликующих в зале этого не подозревал.