Патрик Зюскинд. Парфюмер (12/22)

27

Ах, это было приятно - возвращаться к себе! Двойной сан -
Мстителя и Производителя миров - изрядно утомлял, и выдерживать
потом часами восторги собственных созданий тоже было слегка
обременительно. В изнеможении от божественных обязанностей
творения и представительства Великий Гренуй предвкушал домашние
радости.
Его сердце было пурпурным замком в каменной пустыне. Его
скрывали дюны, окружал оазис болот и смесь каменных стен.
Добраться до него можно было только по воздуху. В нем имелась
тысяча кладовых, и тысяча подвалов, и тысяча роскошных салонов,
в том числе один с простым пурпурным канапе, на котором Гренуй,
теперь уже больше не Великий Гренуй, а вполне частное лицо
Гренуй или просто дорогой Жан-Батист, любил отдыхать после
дневных трудов.
А в кладовых замках стояли высокие, до самого потолка
стеллажи, и на них располагались все запахи, собранные Гренуем
за его жизнь, несколько миллионов запахов. И в подвалах замка
хранились бочки лучших благовоний его жизни. Когда они
настаивались, до готовности, их разливали по бутылкам и
километрами укладывали в прохладных влажных проходах, в
соответствии с годом и местом производства, и было их столько,
что не хватило бы жизни, чтобы отведать каждую бутылку.
И когда наш дорогой Жан-Батист, возвратившись наконец chez
soi1, ложился в пурпурном салоне на свою уютную софу - если
угодно, стянув наконец сапоги, - он хлопал в ладоши и призывал
своих слуг, которые были невидимы, неощутимы, неслышны и прежде
всего неуловимы на нюх, то есть были полностью воображаемыми
слугами, и посылал их в кладовые, дабы из великой библиотеки
запахов доставить ему тот или иной том, и приказывал им
спуститься в подвал, дабы принести ему питье. И воображаемые
слуги спешили исполнить повеления, и желудок Гренуя сжимался в
судороге мучительного ожидания. Он внезапно испытывал ощущение
пьяницы у стойки, которого охватывал страх, что по каким-либо
причинам ему откажутся подать заказанную водку. А вдруг подвалы
и кладовые сразу опустели? Вдруг вино в бочках испортилось?
Почему его заставили ждать? Почему не идут? Зелье требовалось
ему сейчас, немедленно, он погибает от жажды, он умрет на
месте, если не получит его.

___________
1 В свой угол (франц.)

Ну что ты, Жан-Батист! Успокойся, дорогой! Они же придут,
они принесут то, чего ты так жаждешь. Вон они, слуги, летят на
всех арах, держа на невидимом подносе эту книгу запахов.
Невидимые руки в белых перчатках подносят драгоценные бутылки,
очень осторожно снимают их с подноса; слуги кланяются и
исчезают.
И, оставшись в одиночестве - наконец-то снова в
одиночестве! - Жан-Батист хватает вожделенные запахи, открывает
первую бутыль, наливает себе бокал до краев, подносит к губам и
пьет. Одним глотком он осушает бокал прохладного запаха, и это
восхитительно! Это так спасительно хорошо, что от блаженства у
нашего дорогого Жан-Батиста наворачиваются на глаза слезы, и он
тут же наливает себе второй бокал этого аромата: аромата 1752
года, уловленного весной, в сумерках на Королевском мосту,
когда с запада дул легкий ветер, в котором смешались запах
моря, запах леса и немного смолистого запаха причаленных к
берегу лодок. Это был запах первой, клонившейся к концу ночи,
которую он провел, шатаясь по Парижу без разрешения Грималя.
Это был свежий запах наступавшего дня, первого рассвета,
пережитого им на свободе. Он был предвестием какой-то другой
жизни. Запах того утра был для Гренуя запахом надежды. Он
бережно хранил его. И каждый день отведывал понемногу.
После второго бокала вся нервозность и неуверенность, все
сомнения исчезали и его наполнял величественный покой. Он
откидывался на мягкие подушки дивана, раскрывал книгу и начинал
читать о запахах своего детства, о школьных запахах, о запахах
улиц и закоулков города, о человеческих запахах. И его
пронизывала приятная дрожь ужаса, ибо тут он заклинал сплошь
ненавистные, истребленные запахи. С отвращением и интересом
Гренуй читал книгу мерзких запахов, и когда отвращение
пересиливало интерес, он просто захлопывал ее, откладывал прочь
и брал другую.
Попутно он беспрерывно пригуб-ливал благородные ароматы.
После бутылки с ароматом надежды он раскупоривал бутыль 1744
года, наполненную теплым запахом дров перед домом мадам Гайар.
А затем выпивал флягу вечернего аромата, насыщенного духами и
терпкой тяжестью цветов, подобранного на окраине парка в
Сен-Жермен-де-Пре летом 1753 года.
Теперь он был уже сильно наполнен ароматами. Тело его все
тяжелее давило на подушки, а дух волшебно затуманивался. И все
же на этом его пиршество не кончалось. Правда, глаза его больше
не могли читать, книга давно выскользнула из рук - но он не
хотел заканчивать вечер, не осушив еще одной, последней, фляги,
самой роскошной: это был аромат девушки с улицы Марэ...
Он выпивал его благоговейно и для этого выпрямлялся на
своем канапе, хотя ему это было тяжело, так как пурпурный салон
качался и кружился вокруг него при каждом движении. В позе
примерного ученика, сжав колени и плотно сдвинув ступни,
положив левую руку на левое бедро, - вот как пил маленький
Гренуй драгоценнейший аромат из подвалов своего сердца, пил
бокал за бокалом и при этом становился все печальнее. Он знал,
что выпил слишком много. Он знал, что такого количества
удовольствий ему не перенести. И все же пил до дна. Он шел по
темному проходу с улицы во двор. Шел на свет. А в круге света
сидела девушка и разрезала сливы. Изредка доносился треск ракет
и петард фейерверка...
Он отставлял бокал и оставался сидеть, словно окаменев от
сентиментальности и опьянения, еще несколько минут, пока с его
языка не исчезал последний привкус выпитого. Он неподвижно
глядел перед собой. В его мозгу вдруг становилось так же пусто,
как в бутылках. Тогда он опрокидывался на бок, на пурпурное
канапе и мгновенно погружался в отупляющий сон.
В то же время внешний Гренуй тоже засыпал на своей попоне.
И сон его был столь же бездонно-глубоким, как сон внутреннего
Гренуя, ибо геркулесовы подвиги и эксцессы одного не менее
изнуряли и другого - ведь оба они, в конце концов, были одним и
тем же лицом.
Правда, когда он просыпался, он просыпался не в пурпурном
салоне пурпурного замка за семью стенами и даже не на весенних
лугах своей души, а всего лишь в каменном убежище в конце
туннеля на жестком полу в кромешной тьме. И его мутило от
голода и жажды, и мучил озноб и похмелье, как запойного пьяницу
после разгульной ночи. На карачках он выползал из своей
штольни.
Снаружи было какое-то время суток, начало или конец нчи,
но даже в полночь свет звезд резал ему глаза. Воздух казался
пыльным, едким, сжигающим легкие, ландшафт - жестким, он
натыкался на камни. И даже нежнейшие запахи терзали и жалили
его отвыкший от мира нос. Гренуй, этот клещ, стал
чувствительным как рак, который вылез из своего панциря и
нагишом странствует по морю.
Он шел к роднику, слизывал со скалы влагу - час, два часа
подряд, это была мука, время не кончалось, то время, когда его
настигал реальный мир. Он срывал с камней несколько клочков
мха, давясь, впихивал их в себя, приседал на камни, испражнялся
и пожирал одновременно - все должно было совершаться быстро,
быстро, быстро - и сломя голову, как маленький мягктелый зверь,
над которым в небе уже кружат ястребы, бежал назад в свою
пещеру, в конец туннеля, где лежала попона. Здесь он наконец
снова был в безопасности.
Он прислонялся спиной к груде щебня, вытягивал ноги и
ждал. Теперь ему надо было успокоить свое тело, совсем
успокоить, как сосуд, который грозит расплескаться, если его
слишком сильно трясти. Постепенно ему удавалось усмирить
дыхание. Его возбужденное сердце начинало биться ровнее, шторм
внутри него медленно стихал. И внезапно одиночество, как черная
гладь штиля, падало на его душу. Он закрывал глаза. Темная
дверь в его "я" открывалась, и он входил. В театре гренуевой
души начинался очередной спектакль.

28

Так проходил день за днем, неделя за неделей, месяц за
месяцем. Так прошли целых семь лет.
Тем временем во внешнем мире царила война. Дрались в
Силезии и в Саксонии, в Ганновере и в Бельгии, в Богемии и
Померании. Солдаты короля погибали в Гессене и Вестфалии, на
Балеарских островах, в Индии, на Миссисипи и в Канаде, если они
не умирали от тифа еще по пути туда. Миллиону человек война
стоила жизни, королю Франции - его колониальных владений, а
всем странам, участвовавшим в ней - столько денег, что они
наконец скрепя сердце решили ее окончить.
Однажды в это время, зимой, Гренуй чуть не замерз, сам не
заметив этого. Пять дней он пролежал в пурпурном салоне, а
очнувшись в штольне, не мог шевельнуться от холода. Он сейчас
же снова закрыл глаза, чтобы умереть во сне. Но тут наступила
оттепель, разморозила его и спасла.
Один раз навалило столько снегу, что у него не хватило сил
прорыть его, чтобы докопаться до лишайников. И он питался
замерзшими летучими мышами.
Как-то перед пещерой он обнаружил и съел мертвого ворона.
Это были единственные события, воспринятые им за эти семь лет
из внешнего мира. В остальном он жил только в своей крепости,
только в самодержавном царстве своей души. И он оставался бы
там до смерти (ведь он ни в чем не испытывал недостатка), если
бы не случилась катастрофа, которая прогнала его из горы и
выплюнула во внешний мир.

29

Эта катастрофа была не землетрясение, не лесной пожар, не
горная лавина и не обвал штольни. Она вообще была не внешней
катастрофой, но внутренней, а потому особенно мучительной, так
как она блокировала предпочитаемый Гренуем путь к бегству. Она
произошла во сне. Точнее сказать, в мечтах, во сне, в сердце, в
его воображении.
Он возлежал на канапе в пурпурном салоне и спал. Вокруг
него стояли пустые бутылки. Он ужасно много выпил, под конец
целые две бутылки аромата рыжеволосой девушки. Вероятно, это
было слишком, потому что в его сон, хотя и глубокий, как
смерть, на этот раз проникла рябь каких-то призрачных
сновидений. В этой ряби были явно различимы обрывки некого
запаха. Сначала они только тонкими волокнами проплывали мимо
носа Гренуя, потом становились плотнее, превращались в облако.
И ему начинало казаться, что он стоит посреди гнилого болота, а
из топи поднимается туман. Туман медленно поднимался все выше,
вскоре он полностью окутал Гренуя, пропитал его насквозь, и
среди туманного смрада больше не оставалось ни капли свежего
воздуха. Если он не хотел задохнуться, ему пришлось бы вдохнуть
этот туман. А туман этот был, как сказано, запахом. И Гренуй
знал также, чей это был запах. Этот туман был его собственным
запахом - вот чем был этот туман.
А ужасным было то, что Гренуй, хотя и знал, что это его
запах, не мог его вынести. Полностью утопая в самом себе, он ни
за что на свете не мог себя обонять!
Осознав это, он закричал так страшно, словно его сжигали
живьем. Крик разбил стены пурпурного салона, разрушил стены
замка, вырвавшись из сердца, он пролетел над рвами, и болотами,
и пустынями, пронесся над ночным ландшафтом его души, как
огненная буря, он выплеснулся из его глотки и стремительно
ринулся по изгибам штольни наружу, в мир, растекаясь по
плоскогорью Сен-Флур,- казалось, кричала сама гора.
Проснувшись, он стал отбиваться, словно стараясь прогнать
невыносимый смрад, который грозил задушить его. Он был до
смерти перепуган, трясся всем телом просто от смертельного
страха. Если бы его крик не разорвал этого смрада, он
захлебнулся бы самим собой - жуткая смерть! Вспоминая об этом,
он содрогался. И пока он сидел, все еще сотрясаясь от ужаса и
пытаясь привести в порядок свои перепуганные, сумбурные мысли,
он твердо понял одно: он изменит свою жизнь хотя бы для того,
чтобы не увидать во второй раз такой чудовищный сон. Второй раз
ему этого не перенести.
Он набросил на плечи попону и вылез наружу. Там как раз
было утро, позднее утро конца февраля. Солнце светило. Земля
пахла влажным камнем, мхом и водой. Ветер уже доносил слабый
аромат анемонов. Он присел на землю у входа в пещеру,
согреваясь на солнце и вдыхая свежий воздух. Его все еще
знобило при воспоминании о смраде, от которого он бежал, и
знобило от блаженного тепла, разливавшегося по спине. Все-таки
хорошо, что этот внешний мир еще существовал, хотя бы как цель
побега. Было бы невообразимо жутко не обнаружить при выходе из
туннеля никакого мира! Ни света, ни запаха - только этот
ужасный смрад, внутри, снаружи, везде...
Шок постепенно проходил. Тиски страха постепенно
разжались, и Гренуй почувствовал себя уверенней. К полудню он
снова обрел свое хладнокровие. Поднеся тыльной стороной к носу
указательный и средний пальцы левой руки, он дышал сквозь
пальцы, вдыхая влажный, приправленный анемонами аромат
весеннего воздуха. Пальцы ничуть не пахли. Он повернул ладонь и
обнюхал внутреннюю сторону. Он почувствовал тепло руки, но
ничего не учуял. Тогда он завернул обтрепанный рукав рубашки и
уткнулся носом в сгиб локтя. Он знал, что это - то место, где
все люди пахнут сами собой. Однако он не учуял ничего. Не учуял
ничего под мышками, ничего на ногах, ничего на половом органе,
к которому пригнулся насколько смог. Это было чудно! Он,
Гренуй, способный за несколько миль обнаружить по запаху
другого человека, не мог учуять свой собственный половой орган
на расстоянии ладони! Несмотря на это, он не поддался панике,
но, холодно поразмыслив, сказал себе следующее: "Дело не в том,
что я не пахну, ведь пахнет все. Дело, наверное, в том, что я
не слышу, как я пахну, потому что с самого рождения изо дня в
день нюхал себя, и поэтому мой нос не воспринимает моего
собственного запаха. Если бы я мог отделить от себя свой запах
или хотя бы его часть, немного отвыкнуть и через некоторое
время вернуться к нем, то очень даже смог бы услышать свой
запах, а значит - себя".
Он снял с себя поону и одежду или то, что еще осталось от
его одежды, снял эти отрепья, эти лохмотья. Он не снимал их с
тела семь лет. Ни должны были насквозь пропитаться его запахом.
Он побросал их в кучу перед пещерой и удалился. И вот, впервые
за семь лет, он снова поднялся на вершину горы. Там он встал на
то же место, где стоял тогда, в день своего прибытия,
повернулся носом к западу и позволил ветру обвевать свое
обнаженное тело. Его цель была настолько проветриться,
настолько накачаться западным ветром - то есть запахом моря и
влажных лугов, - чтобы этот ветер пересилил запах его
собственного тела, чтобы возникла ловушка для запаха между ним,
Гненуем, и его одеждой, и тогда он смог бы ясно расслышать, как
она пахнет. И чтобы к нему в нос попало как можно меньше
собственного запаха, он наклонился вперед, изо всех сил вытянул
шею против ветра, а руки - назад. Он выглядел как пловец перед
прыжком в воду.
В этом чрезвычайно смешном положении он пребывал несколько
часов подряд, так что его отвыкшая от света, белая, как у
червя, кожа стала красноватой, как у лангусты, хотя солнце
грело еще слабо. Под вечер он снова спустился к пещере. Он уже
издали увидел кучу своей одежды. За несколько метров он зажал
нос и разжал его снова лишь тогда, когда приблизил его вплотную
к одежде. Он хотел снять пробу, как научился у Бальдини: втянул
в себя воздух, а потом толчками стал выпускать его из себя.
Чтобы поймать запах, он обеими руками образовал некий колокол
над одеждой, в который, как язык, всунул свой нос. Он сделал
все возможное, чтобы извлечь из одежды свой собственный запах.
Но этого запаха в ней не было. В ней была тысяча других
запахов. Запахи камня, песка, мха, смолы, вороньей крови - даже
запах колбасы, которую он много лет назад покупал недалеко от
Сюлли, все еще были ясно слышны. Одежда была обонятельным
дневником последних семи-восьми лет. И только его собственного
запаха, запаха того, кто носил ее, не снимая, все это время, у
одежды не было.
И тут он все же немного испугался. Солнце зашло. Он стоял
голый у входа в штольню, где в темном конце прожил в темноте
семь лет. Дул холодный ветер, и он замерз, но не замечал, что
замерз, потому что в нем был встречный холод, а именно страх.
Это был не тот страх, который он испытал во сне, омерзительный
страх задохнуться от самого себя, который надо было стряхнуть
любой ценой и от которого можно было убежать. То, что он
испытывал теперь, был страх не узнать ничего о самом себе. Он
был противоположен тому страху. От него нельзя было убежать,
нужно было идти ему навстречу. Нужно было - даже если это
открытие станет ужасным - узнать наверняка, есть у него запах
или нет. И узнать теперь же. Сейчас.
Он вернулся в штольню. Уже через несколько метров его
охватила полная темнота, но он ориентировался, как при самом
ярком свете. Много тысяч раз он проходил этот путь, знал каждый
шаг и каждый поворот, чуял каждый сталактит, каждый крошечный
выступ. Найти дорогу было нетрудно. Трудно было бороться с
воспоминанием о клаустрофобическом сновидении, которое, подобно
приливу, накатывало на него все более высокими волнами. Но он
не отступал. То есть страхом не знать он боролся со страхом
узнать и одержал победу, потому что знал, что выбора у него не
было. Когда он дошел до конца штольни, где возвышалась груда
щебня, оба страха оставили его. Он почувствовал, что спокоен,
что голова у него ясная, а нос - отточен, как скальпель. Он
присел на корточки, закрыл глаза руками и принюхался. В этом
месте, в этой удаленной от мира каменной могиле, он пролежал
семь лет. Если уж где-нибудь на свете должен быть его запах, то
здесь. Он дышал медленно. Он проверял тщательно. Он просидел на
корточках четверть часа. У него была безошибочная память, и он
точно помнил, как пахло на этом месте семь лет назад: камнем и
влажной солоноватой прохладой, и эта чистота означала, что ни
одно живое существо никогда сюда не ступало... Точно так же
здесь пахло и теперь.
Он просидел еще некоторое время, совсем спокойно, только
тихо качая головой. Потом повернулся и пошел к выходу, сперва
согнувшись, а когда позволили высота штольни, выпрямившись, -
на волю.
Выйдя из штольни, он надел свои лохмотья (башмаки его
сгнили еще много лет назад), взвалил на плечи попону и в ту же
ночь, покинув Плон-дю-Канталь, ушел на юг.