- Восход сегодня в семь ноль одну, - сказал начальник разведки. - Сверим часы, товарищи офицеры. Над восточными горами солнце покажется через тринадцать минут, вчера засекали. Ну, что, пацаны, встретим зорьку, как и полагается охотникам, - и чтоб ни одна утка не улетела!
ВКП взлетел первым - ему нужно было до начала нашей работы уже висеть выше гор.
- Увидишь солнышко, Феликс, - крикнул я, - передавай привет! И смотрите вместе с ним, как мы будем работать!
Феликс махнул, заскочил в кабину. Взвыла «аишка», в утренней серости вспыхнуло оранжево-голубое пламя в ее выхлопном патрубке на холке машины. Запела труба левого двигателя, лопасти тронулись, поехали каруселью, помахивая вразнобой, выровнялись, ускоряясь, полетели, взбивая еще прозрачный воздух. Пока ВКП запускался, из подъехавших тентовиков на два борта грузились группы. Тихий, стоя у двери, осматривал каждого входящего, стукал по «разгрузке», пропускал, напевая вполголоса:
- А река бежит, зовет куда-то, плывут сибирские девчата...
- ...Навстречу утренней заре, - подхватывали уже сидящие в грузовой кабине, - по Ангаре, по Ангаре...
- Наша утренняя, типа молитвы, - пояснил мне Тихий. - Разок не помолились, сбили нас вот на такой же вертушке, только кандагарского отряда. Еле дотянул командир до точки...
- Просто кандагарские, наверное, своих колес не кропят - сказал я. - Наша примета, если не против...
- А лопасти кропить не пробовали? - улыбнулся Тихий. - Все же они поднимают и несут, подумайте...
- Подумаем, - сказал я. - А пока - уж извини - по старинке...
ВКП уже взлетел и шел в набор по спирали. Он уже вынырнул из тени на солнце, днище его стало ярко-голубым на все еще сером небе.
«Навстречу утренней заре, - пел я, когда мы шли вдоль придорожных сосен, ниже их верхушек, к площадке 101-го полка, - по Ангаре, по Ангаре...»
...Лютый мороз, веселый и румяный, черная Ангара парит, как притащившая сани кобыла - еще не укрыта попоной льда, белый куб древнего собора на берегу, вдали - золотая струна моста, - и заря, но вечерняя, красная и сизая, в дымах, - когда был тот Иркутск, по которому бродили еще лейтенантами в пути на большую землю, к первому своему отпуску...
Нет, я не спал, не проваливался в мгновенный сон за пулеметом, как это бывало почти всегда рано утром в монотонном полете под колыбельную двух турбовальных двигателей - нежное ржание табуна в четыре тысячи голов. Таблетка Тихого, наверное, продолжала действовать. Мозг вел сразу несколько операций. Он показывал мне ледяную речку - я шел по набережной, распахнув шинель, и дышал морозом, - а в степи несся табун лошадей - рыжее колыхание грив и гул копытного топота, я мчусь на красном вожаке, я гол, как тот мальчик, мы рвемся к реке, на водопой и купание, спина коня горяча, под шкурой перекатываются мышцы, - кто-то уже сказал или еще скажет, что на спине коня добрая сотня мышц, поэтому женщины так любят кататься без седла... Нет, я не сплю, это параллельные струи моего многоводного разума. Он видит все впереди и вокруг - уже показались каменные домики возле посадочной площадки полка, справа по бетонке осел тянет арбу, погонщик - сам Маленький Мук! - нарочито не смотрит на нас, и я вижу, как в грузовой кабине три ствола АКМ и ствол моего кормового пулемета смотрят через открытые иллюминаторы и люк на погонщика, осла, на все, что летит мимо... Все же, у таблетки чистого разума есть недостаток - время разбухает, один момент вмещает в себя несколько прежних, привычных моментов, - он не удлиняется, а утолщается, время течет не только вдоль, но и поперек, и на эту поперечность тоже уходит время, и мы, черт побери, никак не можем приблизиться к площадке и сесть, а всегда подскакивали одним прыжком.
- Когда это кончится? - поворачиваюсь я к Тихому, сидящему за моей спиной. Вижу, как он улыбается, и его соломенная щетина раздвигается, торчит, топорщится, я мимоходом понимаю, что мне известно точное количество щетинок, краем глаза где-то сбоку вижу это число написанным на доске мелом, но не оборачиваюсь. - Я тут всю эту дрянь не употреблял, а ты...
- Все будет хорошо, - говорит одними губами Тихий, говорит одной щетиной, будто поле пшеничное под ветром на холмах под грозовым небом, волнами под ветром, - У нас простая задача, мы все одной крови...
Я отворачиваюсь и чувствую, как много сердец, одно за другим, как поршни в поршневой группе, толкают по моим артериям кровь, и она идет по большому кругу кровообращения, по очень большому кругу - справа через правака, сворачивая и проходя сквозь Тихого, потом по правому борту грузовой кабины через сапера, радиста, гранатометчика, пулеметчика, возвращается по левому борту, и, пройдя через командира экипажа, вливается в мой большой малый круг. И в моей крови теперь я чувствую даже керосиновую жгучесть и клюквенный вкус масла гидросистемы - и неудивительно, ведь кровь моя циркулирует сейчас по всему вертолету, так и должно быть, пока мы едины, мы непобедимы, эль пуэбло унидо хамас сэра венсидо, эль пуэбло! Унидо! Хамас-сэравен-сидо!.. Наверное, эту песню сейчас поет, передавая друг другу глиняный светильник с горящим огоньком свободы, этот комитет бедноты, комитет исламской бедноты, - они только что совершили утренний намаз, встреча, длившаяся ночь, закончена, осталось попить ча йку со сладкими фисташками и лукумом, и можно расходиться по одному, огородами. Я вспомнил-увидел рисунок Тихого - небольшой лабиринт из дувалов, где неясно - забор это или уже стена дома, несколько башенок с округло-прямоугольными дырками в самом верху, где стена плавно переходит в крышу-купол. Окошко-дырка так мало, что в него едва пролезет кошка, но иногда, не ободрав бока, влетает шальной, сам не ожидавший такой удачи, неуправляемый реактивный снаряд, а то и граната из гранатомета. Однако сейчас мы не должны уничтожать тех, кто внутри, - нужен «язык», живой связник Турана. То есть, они будут стрелять в нас из тех бойниц, даже могут выйти во двор и палить из всех видов оружия, а мы можем вести только оградительный огонь, создавая кольцо, в котором будет работать спецназ...
- Бред! - повернулся я к Тихому. - Если бы вы знали связника в лицо!
- На ведущем борту летит человек от Саид-Ахмада, он знает, - не удивился Тихий. Да ты много не думай, все срастется, как нужно. Главное, нас не покоси...
Пара недолго просидела на 101-й площадке. Из ведущего выбежал начальник разведки, принял под локоть духа в длинной рубахе и пиджаке, подведенного местным особистом, помог подняться на борт. И с ВКП передали условную фразу: «Клиент созрел», - это значило, что солнце осветило верхушки башен старой гератской крепости, и через несколько минут его лучи через дырки-окошки попадут на западную стену глиняной комнатки, знаменуя окончание утренней молитвы. В этот момент мы должны оказаться там, мы должны прийти с приветом, рассказать, что солнце встало.
- Федя, дичь! - сказал в эфир командир ведущего, и это означало отход по заданию.
Двигатели завыли, переходя с малого газа на взлетный, машины поднялись на цыпочки, оторвались от зеленого металла площадки, повисели, покачивая лапами, и, наклонив носы, как собаки по следу, пошли в разгон, не поднимаясь выше пяти метров, прячась пока за частоколом придорожных сосен. Когда свернули влево, прыгнув через сосны, их верхушки уже горели рыжим огнем, зажженные первыми лучами показавшегося среди гор солнца. Тени сосен были так длинны, что мы летели и летели, а они все не кончались, только ломались через дома и снова тянулись. Вместе с ними тянулось время, и казалось, что лететь до места работы еще целый час, хотя солнцу оставались какие-то минуты, чтобы дотянуться до тех крыш. Зрение мое тоже удивляло - из центрального оно превратилось в сферическое. Казалось, я даже не шарил глазами по предлагаемому пейзажу - россыпи глинобитных дувалов, улиточной закрученности узких улочек, речке справа, духовскому мосту вдалеке, горам, - я видел все это сразу, я видел сразу всех собак, разбегавшихся по закоулкам от двух зверей, летевших над самыми крышами, видел, как спавшие на крышах закутывались в одеяла, лежали коконами, пережидая, пока ветер винтов, цапнув одеяло, но не сорвав, улетит, видел, как моя тень впереди, исчезающе-тонкий ковер-самолет, скользит по земле, взлетает, обтекая дома по стенам и крышам, обнимая людей под одеялами поверх одеял, и летит дальше, пропадая и снова выныривая...
Да, глаза мои были остры, тогда как мысли текли в разных направлениях, а некоторые - я слышал их абракадабру - и вовсе задом наперед. Но глаза все же были главнее мозга сейчас, сильнее его, они как бы мыслили отдельно и напрямую передавали полученную информацию мышцам тела. Руки сами чуть доворачивали ствол пулемета, тело пригибалось, отклонялось вбок, откидывалось чуть назад - в зависимости, от направления возможной угрозы - это был бой с тенью боя - слышал я одну из мыслей в их струении, и мне казалось, что я попал в бесконечность, откуда не вырваться, и самое верное сейчас - слушать только свои глаза. И музыку - она звучала в такт моему танцу с пулеметом, она рождалась из этого танца, и, слушая ее, я думал, что творцу этой музыки, сидящему за черным и тяжелым, как рояль, инструментом, подошел бы фрак. Пожалуй, и бабочка...
- «Пыль», я - «Доктор», мы на месте! - сказал ведущий. - Работаем по плану.
И, не входя в крен, не закладывая вираж, не примериваясь на круге, - как шел, так и затормозил в воздухе по-птичьи, выставляя лапы, - вперед и опуская хвост над местом посадки, вертолет завис, не касаясь колесами земли, заклубив вокруг желтую кольцевую стену, скрылся в пылевом тюльпане. Там, невидимые, из открытой двери на землю прыгали десантники, и никто не мог быть уверенным, что эта перепаханная то ли снарядами, то ли гусеницами земля - когда-то огород, может, бахча, - не таит в себе мин.
Пока ведущий высаживал десант, мы шли по кругу левым креном - чтобы гранатометчик и пулеметчик у открытой двери держали круг под прицелом. Правда я, держа под прицелом своего пулемета окружность и внешний периметр, которому мы подставляли днище, не понимал, что все-таки нам делать со всем нашим оружием, если ни в кого нельзя стрелять, до тех пор, пока не уверимся, что это не связник.
Зависший борт гнал волну пыли - она докатывала до дувалов, ударялась, переваливалась, оседала в лабиринт двора, на крыши трехкупольного дома. Спецназ, прикрываясь завесой, высадился и окружил двор, залег, быстро заметаемый пылью. Во дворе по-прежнему было пусто. Ведущий взял шаг-газ, начал подниматься, одновременно кренясь влево и опуская нос, с места уходя на круг. Это значило, что пришла наша очередь.
- Заходи вон туда, - крикнул Тихий в наушник командиру, вытягивая руку. - Выбросишь нас на тот пятачок между зеленкой и задним двориком, там дувалы развалены, ворвемся...
- Чего-то никто не выбегает, - скептически сказал командир, - может, там и нет никого. Или не было или ушли...
- Все там, - сказал Тихий. - Разведка видела, как входили в полночь, но не видела, как выходили. Все, я пошел, прыгаем по сигналу штурмана, - он хлопнул правака по плечу и, подняв откидное сиденье в дверном проеме, вышел в грузовую кабину.
Интересно, что даже сейчас я не помню весь тот эпизод целиком. Как будто он записан не в памяти, а, и правда, на сетчатке глаз. Некоторые куски испорчены, сожжены временем, некоторых нет вообще, оставшаяся пленка выцвела, кино не черно-белое, конечно, но и не цветное, - охра желтая и охра красная - сухая глина с ржавчиной, даже листва апрельского сада за домом видится мне бурой. И только одно пятно ярко сияет в центре кадра. Здесь, со стороны сада пыли нет - мы садимся на подобие лужайки, больше похожей на старое вытоптанное футбольное поле в наших дворах, - но желтой стерни хватает, чтобы держать пыль. И впереди я вижу в большой пролом в дувале - похоже, когда-то во двор въехал танк, ну или бээмпэ, - красный пикап. Ярко-красный, даже чуть бордовый в свете утра, чистый, почти не пожухший от пыли, как весь мир вокруг, что удивляет - недавно помыли или переправлялись через разлившуюся реку? - помывка здесь равна демаскировке. Красные выпуклости машины вызывают необычайно сильны е вкус и запах помидора, большого, зрелого, готового лопнуть помидора. Я не отрываю от его глянцевых крыльев, дверцы, капота голодного взгляда - глаза, соскучившиеся по ярким цветам, сосут пикап, как леденец - он уже не помидор, он - леденец вкуса и цвета вишни. Одновременно с наслаждением вкусом цвета, я изучаю откинутый борт кузова. Сам кузов полон какого-то хвороста - гора серо-коричневых сучьев, - а на его откинутом бортике видны следы пуль, похоже на пулеметную очередь. А ведь я знаю эту машину. Три дня назад недалеко отсюда, в проулке гератского пригорода именно мой пулемет оставил эти рваные дырки - пули шли со скольжением, как и вертолет, только что выскочивший из-за каких-то крыш и пронесшийся над красной «тойотой», завилявшей от неожиданности в узком глинобитном ущелье. В кузове стоял на трехногом станке ДШК и сидело несколько духов. Тогда я не запомнил, сколько их было, но сейчас, просматривая запись на сетчатке, увидел - двое на корточках по бокам у бор тиков, один стоит за пулеметом, опираясь задом о кабину. «Мочи их! - крикнул командир, резко снижаясь, так что ствол крупнокалиберного пулемета уже не смотрел в наш стеклянный лоб, - Нет времени разбираться!» Времени у нас и правда не было - стрелка топливомера стояла в зоне невырабатываемого остатка, в наушниках не умолкал ледяной голос речевого информатора - двигатели могли остановиться в любой момент, а нам оставалось еще пару минут до аэродрома, мы шли одни, возвращались с иранской границы, и наш ведущий только что свернул, чтобы заскочить в 12-й полк по личным делам. И я нажал на гашетки, коленом снизу поддавая под пулеметные ручки, чтобы опустить взлетевший при резком тангаже вертолета пулеметный ствол. Я хотел бы сказать, что огненная метла уперлась в кузов, но это было бы красным словцом. Очередь стегнула по полу и по левому бортику, не задев сидящего, который закрыл голову руками и свалился на левый бок, и стоящий за пулеметом присел, прикрываясь ствольной коробкой, - наверное, затвор не был взведен, - и мы в длинном нырке пронеслись в метре над задранным стволом, подпрыгнули, прошли над крышами, снова упали и понеслись над развалинами кишлака к спасительному аэродрому...
Тем временем мы уже зависли над самой землей, штурман уже дал отмашку Тихому, группа уже пошла. Винт все же выметал пыль из-под травы, и в желтой взвеси проявилась граница света и тени - в солнечных лучах было видно, как клубится и течет вихрями пыль - словно папиросный дым в свете лампы. Не поворачивая головы, я видел, как ветер винта гнет кроны фруктовых деревьев, как летит вверх сорванная листва - стаей испуганных птиц. Перед носом вертолета под пулеметным стволом пробегали, пригибаясь, спецназовцы, брали двор в полукольцо - я видел, как по флангам уже присели за обломками дувала автоматчики. Тихого среди них не было. Не было его и возле вертолета - я посмотрел в оба зеркала заднего вида, - разве что под ним, но смысла залегать под днищем висящего вертолета я не видел никакого, даже при всей предполагаемой мною изощренности спецназовского ума.
Я смотрел на красный пикап и думал, что с ним делать. Хворост в его кузове как-то странно шевелился под ветром - скорее колыхался, чем шевелился, если уж выбирать слова. Я подумал, что это вовсе не хворост. И как только подумал, сразу увидел контуры, железный скелет, скрытый маскировкой. И тут из двери - из прямоугольной дыры в стене - появился дух. Обычный декханин - длинная рубаха, широкие штаны, сандалии на босу ногу, - он метнулся к пикапу, взлетел в кузов, взмахнул двумя руками, и куча веток слетела на землю, легкая, как перекати-поле, и ее понесло ветром, и, расправляя крылья, превращаясь в разрисованную тряпку, она взлетела на крышу дома. А дух, упершись ногой в костыль станка ДШК, рванул на себя затвор, схватил за ручки, начал поворачивать ствол в нашу сторону.
Я нажал на гашетки, не целясь в духа - я еще помнил указания про невозможность огня на поражение. Главное сейчас - не отпускать гашетки. Всегда в таких случаях кажется, что, пока стреляешь ты, он стрелять не может, как будто у нас один на двоих ствол, и, кто первый нажал, тот и выиграл. Очередь выщербила стену над головой духа. Он даже не пригнулся, продолжая разворачивать. Я мотал стволом, как шлангом при поливе грядок, не переставая давить на гашетку, приговаривая: «Стоять-стоять-стоять...» Дух уже спрятался за пулеметом, ствол которого смотрел прямо на меня. «Стоять-стоять!», - заклинал я, поливая стену вокруг духа, кроша ее, как халву.
- Убей его, какого хера?! - заорал командир и рванул шаг-газ.
Когда мы подпрыгнули, я увидел, как звездами-вспышками забило пламя из ствола ДШК, направленного туда, где только что был я.
- Это не связник! - крикнула тень ведущего, прыгая с крыши во двор. - Работайте!
Я опустил ствол своего пулемета - мы все еще поднимались - я опустил его прежде, чем дух поднял свой. Справа из-за обломка дувала встал боец с автоматом и его трассы полетели вместе с моими, и они скрестились там, в кузове пикапа, а может, и в груди пулеметчика, - его смяло, отбросило в угол кузова, он уселся там, держась левой рукой за борт, лицом в колени. Вертолет заскользил влево, набирая скорость, вставая в круг за ведущим, и я успел увидеть, как бойцы группы по одному втягивались в проем, из которого несколько мгновений назад выбежал пулеметчик. Командир громко материл неизвестно кого. Я вынул из-под станины пулемета ветошь, открыл раскаленную ствольную коробку, вставил новую ленту, передернул тугой затвор, подумал, что перед вылетом нужно было опустошить мешок, в который летели отстрелянные гильзы, - еще одна лента, и он переполнится, и его сорвет с пулемета, и гильзы полетят в кабину, под педали командира.
Однако больше в тот день стрелять не пришлось. Когда замыкали первый круг, спецназ уже выводил из дома людей. Их было пятеро, все простоволосые: двое седых, двое черных, один лысый, все с бородами. Заместитель командира группы, прапорщик с автоматом на плече махнул нам, чтобы мы сели. Два бойца в кузове пикапа снимали пулемет со станка, дух все так же сидел в углу кузова. Ведущий выписывал восьмерки над зеленкой, крутился, задирая хвост, будто заглядывая под кроны. Бойцы нашей группы, поставив пленников на колени у останков дувала и направив на них автоматы, висящие на плечах, курили, посматривая по сторонам. Тихого нигде не было.
Кажется, действие чудесной таблетки кончилось. Во рту пересохло, горло горело и слюна была кислой - это я наглотался пороховых газов, - трусы были мокрыми от пота, стекавшего по спине и животу, пальцы, ладони и плечи болели, будто я целый день колол дрова, голова была тяжелой. Часы показывали полвосьмого, то есть с момента нашего взлета с площадки 101-го прошло не больше пятнадцати минут. А мне казалось, что ночь, когда мы с Тихим пили коньяк и разговаривали, была несколько дней назад, а может, и месяц.
Первым забрал свою группу ведущий. Когда он поднялся и вернулся на круги свои, сели мы. Когда грузилась наша группа, один из бойцов спросил, где у меня носилки, достал их со створок и убежал в зеленку. Через несколько минут из сада вышел Тихий. За ним два бойца тащили кого-то на носилках. Тихий говорил по «ромашке», я слышал его голос в наушниках:
- «Воздух-один», «Воздух-один», я - «Камень», один бородатый ранен, наблюдаете носилки? Его бы срочно в госпиталь - гость все-таки...
- Я «Воздух - первый», - откликнулся с неба ведущий, - наблюдаю вас. Оставьте носилки и взлетайте, я заберу, тесновато там для двоих...
В кабину вошел Тихий, показал - взлетаем! У носилок остался один спецназовец с ручным пулеметом. Мы поднялись, и я разглядел лежавшего. Здоровый мужик с черной бородой и лысым глянцево-коричневым черепом, в длинной черной рубахе, в черных штанах, скрючился, подтянув колени босых ног к груди, и не шевелился. «Таблетка» села рядом - носилки подняли на борт - и взлетела.
- «Пыль», я - «Доктор», работу закончил, - доложил на точку ведущий. - На борту один «трехсотый», идем на точку, подсядем в госпитале, пусть там гостя встречают.
Когда уходили с места работы, на задний двор въехали две бээмпэшки, из десанта одной вывалилось несколько бойцов с автоматами, побежали к пикапу. Но мы уже развернулись и взяли курс на юг, через разрушенные кишлаки западной оконечности гератской долины.
- Взорвут машину? - спросил я, прижав к горлу ларинги.
- Щас! - усмехнулся Тихий. - Такая техника в нашем деле всегда нужна. Отгонят сейчас в полк, в разведке пригодится. У нас все в дело идет...
Тут он перегнулся и кинул в носовое остекление под пулемет синюю сумочку «Монтана» - небольшую, но туго набитую, - крикнул мне в ухо, не нажимая кнопку переговорного устройства: - Пускай у тебя пока полежит, потом заберу. Будут спрашивать - я ничего не давал, ты ничего не видел...
Я кивнул, уже почти наверняка зная, что в сумке. Скорее всего, там лежали деньги, принесенные связником, и, скорее всего, спецназовцы их поделят и нас не обидят.
Рукав комбеза Тихого был в бурых пятнах.
- Ты ранен? - спросил я.
- Нет, - сказал Тихий. - Это связник оказался самураем - сделал себе харакири... Можно покурить, командир?
Командир кивнул:
- Банка для бычков возле гироскопа, слева от тебя... Правый, возьми руль, я тоже покурю...
И мы закурили и молчали до самого Шинданда. Я прислушался к себе и понял, что обычного после такой работы приступа кессонной болезни, когда уже в безопасности в твоей крови вскипает отложенный страх, сейчас не было. Меня клонило в сон, - несмотря на поднимающееся солнце, я чувствовал себя попугаем, чью клетку накрыли платком. Хотя мы летели привычным маршрутом - прямо над бетонкой, срезая ее петли прыжками над маленькими горушками и глубокими скальными ущельями, спать воздушному стрелку все же не рекомендовалось, и я взбадривал себя сильнодействующими воспоминаниями. Правда, трудно назвать воспоминанием то, что произошло несколько минут назад - мой пулемет еще обжигающе горяч, как только что вскипевший чайник. Наверное, - думаю я, - ствол ДШК, лежащего сейчас в моей грузовой кабине, тоже горяч, а тело того пулеметчика еще теплое. Я отмотал время на несколько минут назад, остановил в том моменте, когда командир рванул шаг-газ и мы прыгнули, а пули калибра 12,7 миллиметра уже п ошли по стволу, и, если бы мы не прыгнули, наша кабина в следующую долю секунды превратилась бы в искореженный дуршлаг, а мы - в разорванные, разбросанные по этому дуршлагу кровавые куски мяса и костей. Представляя эту картинку, я словно умывался ледяной водой и высвобождался из пут сна и некоторое время был внимателен и зорок, - потом все повторялось: необоримый приступ сонливости, просмотр чуть не свершившегося (сейчас я бы остывал там или, наоборот, догорал, раздавленный провалившимися в прогоревшую кабину двигателями), и облегченное пробуждение в холодном поту и снова сигарета... Тихий тем временем спал, откинувшись на закрытую дверь кабины, - автомат на коленях, руки брошены на автомат, один рукав в еще сырых пятнах крови. Мало кто из пехоты может противиться усыпляющей песне вертолетных двигателей, особенно, если нет нужды бодрствовать.
Ведущий пролетел в госпиталь, а мы сели на полосу по самолетному и порулили на свою стоянку. Тихий открыл глаза, когда я затормозил винт. Он потянулся, потер лицо, сказал «спасибо» и вышел в грузовую кабину руководить выгрузкой группы.
Мне даже не дали заправить вертолет. Топливозаправщик опередили - к борту подъехал крытый «Урал» и уазик-буханка. Пока группа Тихого, заполняла кузов - взяли только автоматы, остальное оружие осталось в грузовой кабине, запрыгивали сами, затаскивали пленных духов, - Тихий отвел меня за вертолет.
- Сейчас нас повезут в штаб дивизии, - сказал он, - там уже собрались деятели из политотдела армии, разведотдела, из трех топоров, будут нас пытать...
- Из трех топоров? - не понял я.
- Ну агенты два нуля и три семерки, особый отдел дивизии. Будем писать объяснительные - как, почему, где... Пишите, как было, один хрен, все упирается в того языка, который в госпитале, жив - не жив, все равно, ничего не скажет. Денег мы отдали мало, вот что их в первую очередь волнует. Сможешь прямо сейчас сумочку сховать, чтобы никто не нашел?
Я не смог придумать ничего лучше, чем спрятать сумку в один из двух бардачков на створках. Набросал сверху ветоши, положил машинку для набивки пулеметных лент. Я не расстегивал «молнию» сумки, чтобы глянуть, какие там деньги, из каких купюр сложены пачки, - чтобы прикинуть, сколько там - сто тысяч, миллион афошек? - не расстегнул, потому что вдруг подумал: там, внутри, лежит зажатая денежными пачками простая лимонка, - подозрительно, кстати, тяжелая сумочка для бумажного содержимого, - а кольцо ее привязано к бегунку «молнии». Было бы смешно погибнуть в куче денег, всю грузовую кабину усыплет зелеными бумажками, выбросит в открытые или выбитые иллюминаторы забрызганные кровью...
Я вышел, закрыл и опечатал дверь, дал наказ водителю ТЗ залить через горловину левого подвесного бака под завязку. Экипаж и Тихий ждали меня в темноте «буханки» - майор из особого отдела дивизии сидел рядом с водилой. Старшим по грузовику был незнакомый старлей, наверное, тоже из того же ведомства. Когда все расселись, колонна из двух единиц тронулась. Ехали недолго. Один раз остановились на шлагбауме, открылась дверца, хлынуло солнце, солдат в каске и бронежилете с автоматом на плече, спросил, у всех ли товарищей офицеров есть оружие, «у всех, у всех», - ответил за всех майор, и мы продолжили свой пыльный путь. Темноту салона, где мы сидели на боковых скамейках, пронизывали косые нити света, проникавшего через пулевые отверстия. В этих тонких лучах клубились пыль и выхлопные газы, наполнявшие салон.
- Откуда у них этот газенваген? - вопросил в темноте Тихий. - Так ведь вместо героев можно их тушки привезти...
Я потрогал пальцами розочки рваного металла, вспомнил, что на языке кузнеца эта операция называется высадкой...
- ...Вот и опишите, как проходила высадка, - сказал майор, раздавая нам бумагу и ручки. В кабинете были только вертолетчики - к нам присоединился привезенный от госпиталя экипаж ведущего. Майор рассадил нас вокруг большого стола, попросил не разговаривать, сел во главе стола напомнил: «Пишем: я, такой-то, такой-то, звание, должность...» - и сам начал что-то писать, низко опустив голову. Спецназ и разведка писали свои объяснительные в соседнем кабинете. В третьем кабинете наши особисты и хадовцы допрашивали пленных. Начальству требовались показания всех участников, чтобы, наложив их друг на друга, увидеть схождения и расхождения, выявить светлые и темные места этой истории.
- Им нужна интерференционная картина, - сказал я сидящему рядом командиру.
- А самые умные, - сказал, не поднимая головы, майор, - сейчас отправятся на детектор лжи...
Брал ли майор на понт, не знаю, - вряд ли здесь имелся полиграф, но больше я не шутил. Если и вправду есть, то на вопросе, знаю ли я, где деньги, меня обязательно выдадут мой пульс, пот, электропроводимость кожи и прочие психофизиологические характеристики. Я принялся писать и скоро изложил на бумаге все то, о чем поведал выше. Не упоминал, конечно, о бессонной ночи, коньяке, таблетке, формулировал обтекаемо, используя слова «возможно», «предположительно». Подчеркнул тот факт, что огонь по пулеметчику открыл после сообщения ведущего, на борту которого находился наводчик-афганец, что человек, наводящий ДШК на вертолет с дистанции двадцати метров, не более, не является связником Исмаил-хана, которого было приказано взять живым.
Написав свое сочинение, сдавали майору, выходили по одному, сидели в беседке-курилке, курили, делились, кто что писал, пустили по кругу командирскую фляжку с разбавленным на треть спиртом.
Скоро уже смеялись, даже хохотали, хлопая ладонями по скамейке, по своим и чужим коленям.
- Ты зря подпрыгнул, - говорил я командиру. - Я же хотел отстрелить ему ноги, как раз прицелился!
- Целиться надо было по его пальцам на гашетках, - смеялся командир, - нахер им язык без ног!
- А как он показания бы писал без пальцев-то? - булькал от хохота штурман.
И мы все булькали и корчились, как будто выпили по целому стакану чистого спирта, а не по несколько глотков разведенного.
Пришел командир ведущего и, отхлебнув из предложенной фляжки, сказал:
- А, между прочим, связник оказался без языка. Немой он.
- Язык без языка? - выдавил штурман и повалился от смеха набок на скамейку.
- Не твой он? - хохотал командир, запрокидывая голову.
- Я серьезно, - сказал ведущий. - Ножевое ранение в селезенку, потащили в операционную - не знаю, жив ли сейчас, - и язык отрезан, причем давно...
- А что, - сказал, откашливаясь после смеха командир, - выгодный курьер, лишнего не скажет, писать, скорее всего, не умеет, так что можно было и пальцы отстрелить... - он опять подавился смехом.
Пришли спецназовцы - командиры обеих групп и их замы. В отличие от нас, они были мрачны.
- Дети в подвале играли в гестапо, - сказал Тихий, садясь и закуривая.
- А ты в курсе, что связник был немым? - осторожно спросил я.
- Конечно, - сказал Тихий. - Даже если бы не знал, то когда мой нож воткнулся ему в бок, он так разинул рот, что я увидел, чем он вчера ужинал - кажется, творожком и сухофруктами. Ну и обрубок, естественно, увидел, - с таким коротким языком обычно не говорят...
- Что значит «если бы не знал»? - спросил неслышно подошедший начальник разведки полка, тоже дававший объяснения. - Ты знал его раньше?
- Конечно, товарищ майор, - не оборачиваясь, ответил Тихий. - В школе вместе учились.
- В школе молодого моджахеда, - хохотнул командир второй группы. - Но Тихий вовремя свалил, потому и с языком до сих пор...
Все заржали.
- А не мешало бы подрезать, - сказал начальник разведки. - С таким языком спокойно до дембеля не доживешь. Скажи спасибо, я твою беллетристику скоммуниздил, пока они моргалами хлопали. На вот...
Он достал из нагрудного кармана мабуты сложенный листок, протянул Тихому.
- Сказали «в деталях», написал в деталях, - Тихий забрал листок, положил в карман. - Спасибо, Иваныч...
- А как, все-таки, ты его приколол? - спросил командир ведущего. - Они теперь с тебя не слезут.
- Да где сели, там и слезут, - сказал Тихий. - Он что живой, что мертвый одинаково немой. А подрезал я его и в самом деле случайно. Пошел со стороны сада, там колодец обнаружил, оросительная система, кяриз от реки, значит, неглубоко, и, вероятно, через кишлачок идет. Я про этот кишлак слышал, когда-то приютом поэтов был, давно очень... Короче, спустился я в колодец, а он мне навстречу шлепает. Ситуация патовая, даже матовая, - мне стрелять нельзя, ему можно, коридор прямой, я вижу столб света его колодца, метрах тридцать от моего, он видит мой колодец. Пришлось обратно подтянуться и висеть там, пока не подошел. Слава аллаху, он один был. Я на него свалился, автомат ногами выбил, стали махаться, - здоровый дух, кое как его уронил, но он из моих ножных ножен мой «меч Аллаха» выхватил и давай махать и тыкать в меня. Тут я его кисть поймал, зафиксировал, хотел вывернуть, а он сам вдруг вперед подался, прямо на клинок левым боком - то ли вывернуться хотел и не справился, то ли самоубийством решил покончить, чтобы в плен не попасть... Вот и вся история. Потом мои подоспели, вынули его на поверхность, я по коридору пробежался, до выхода во дворик внутренний, ничего не нашел, вернулся. Портфель с документами у малика был, которого в доме взяли вместе с муллой, начфином, замполитом и начштаба их комитета. А деньги... Вроде, там какие-то деньги тоже были, а, Иваныч? - повернулся он к начальнику разведки.
- Были, да им (майор мотнул головой в сторону штаба) мало показалось. Им, видите ли, источник с той стороны сообщал о сумме в два раза большей... Вы дом хорошо обыскали? - повернулся он к прапорщику, заместителю Тихого, который с группой пленил исламский комитет.
- Все обшарили, всех обшмонали, товарищ майор, - сказал прапорщик. - Даже в бассейн лазили, ну как его, хаус. Там точно курорт - внутренний дворик по периметру усажен красными розами, в центре - тот бассейн, в углу - как раз колодец, из которого по желобу вода в хаус течет и в арык по периметру, вдоль которого розы. А какая автоматика воду наверх поднимает, я не понял. Черпаки крутятся сами - обычно ишак кругом ходит, а тут...
- Я такие механизмы видел в неглубоких кяризах, - сказал Тихий. - Как водяная мельница, колесо с лопастями, бегущая вода крутит, черпаки на ремне, вот и весь фокус...
- Инженеры, ети иха мать, - сплюнул прапорщик. - И крыша над двориком ажурная, хоть и из глины, всегда и свет и тенек, и пахнет там, я чуть не одурел, чесслово, как в Ессентуках у клумбы, что возле грязелечебницы имени Семашко. Нам бы так жить!..
Солнце уже было высоко и палило. Наступало обеденное время, и нас отпустили, пригрозив разобраться до конца.
- Знакомая история, - сказал Тихий. - Какие ордена, когда вы все, что можно, нарушили, убили, украли, скажите спасибо, что мы вас не посадили. В принципе, ничего страшного, все при своих и разбежались. Думаю, больше никого не тронут, живем спокойно...
И мы, набившись в кузов «Урала», отправились на аэродром, чтобы пообедать, поваляться пару часов у бассейна, пережидая жару, и под вечер, но не поздно, чтобы успеть вернуться засветло, отвезти спецназ к месту приписки, в Фарахруд.
После обеда мы с Тихим пошли не в бассейн, а на стоянку.
- Надо проверить, вдруг твой борт обыскали, - сказал Тихий. - Уже известно, что обшмонали бээмпэшки, которые пикап сопровождали, да и сам пикап...
Сумка лежала в бардачке, тряпье на ней никто не шевелил.
- Надеюсь, ты замок не расстегивал? - спросил я Тихого, отдавая ему сумку. - Вдруг там подлянка?
- Не боись, расстегивал, конечно, - усмехнулся Тихий. - Нет, они в деньги взрывчатку не подкладывают, не итальянская мафия, однако.
Я не удержался, расстегнул «молнию», заглянул. Там лежали одинаковые пачки афганей - по сто десяток каждая, перетянутые розовыми тонкими резинками.
- Не больше ста пятидесяти тысяч, - разочарованно сказал я. - Было бы из-за чего шум поднимать. Пять тысяч чеков, годовая офицерская зарплата. Двухкомнатная кооперативная квартира или «семерка» Жигулей. На одного не хватит... А ты как это отхватил? - я закрыл сумку, протянул ему.
- Положи пока обратно, - сказал он. - Дома уже вынесу... А взял я ее не в кяризе. Если ты заметил, я сухой на борт поднялся, даже ног не замочил. У этой галереи всего три выхода - один у самой речки, за зеленкой, в смысле, за садом, - там, прости за игру слов, ждала засада полковой разведки - они все выходы из зеленки перекрыли. Второй колодец во внутреннем дворике, о нем мой зам говорил. А третий как раз между ними, в самом саду, просто для полива. Там тоже хаус, бассейн, но в нем воды сейчас нет, видно, механизм подъема сломался, и заслонка в стене закрыта - такие панно со львами, газелями и птицами на всех четырех стенках бассейна, и не поймешь, что это отверстия для влива и слива. Вот наш гость в одно из них и вылез, хотел уйти в западный слив, та галерея выводит в соседний виноградник, за сотню метров отсюда, а там свищи его... Вот когда он выполз, я ему на голову и спрыгнул сверху. А он каким-то чудом извернулся, ножик с ноги у меня выхватил, разозлил меня, короче. Но я его несмертельно, думаю, в селезенку не попал, ниже маленько, чтобы успокоить. Ну и если быть честным до пределов дозволенного, то вторую сумочку, которая была у немого, я отдал разведчикам. Главную же долю забрал в доме мой зам, ее и вручили начальству вместе с документами. Правильно поделили, не сомневайся...
- Я и не сомневаюсь, - сказал я.
- Только должен тебя сразу предупредить, - сказал Тихий, морщась, - мы добытые деньги на личные нужды не тратим. Так в нашей роте заведено. Все уходит на поощрение доброжелателей - агентов из местных то есть. Они просто так стучать на своих не будут, а вот за деньги - любые, как говорится, капризы... Но казенных у нас нет, приходится работать на самоокупаемости. Если ты настаиваешь, я тебе, конечно, выделю, но немного...
- Я похож на доброжелателя? - обиженно спросил я, хотя и был расстроен, что случился облом с халявными афошками - мог бы купить лишнюю «монтану», минимум. И, чтобы уйти со скользкой темы, спросил: - Лучше скажи, чего ты в объяснительной написал, вдруг очную ставку устроят...
- Да не будет никакой очной и заочной, - засмеялся Тихий. - Они теперь сами озабочены, как все подмести так, чтобы все чисто было, но и им поклевать крошек осталось. А в объяснительной я написал примерно так, как в курилке рассказал - скупо и без ненужных подробностей.
- Тогда про какую беллетристику начраз говорил? - спросил я, показывая на карман «разгрузки», куда Тихий спрятал листок.
- А это я злой поначалу был - им на блюдечке всю верхушку уезда выложили, с планами, агентурой, деньгами какими-никакими, - а они допросы учиняют вместо представлений к орденам. Ладно, Иваныч увидел, когда мимо проходил, - а у него глаз как фотоаппарат, увидел, запомнил, идет дальше и текст увиденный в памяти читает. Прошел три шага, вернулся, пока наш конвоир не видел, забрал у меня листок, в свой карман положил, пошел к своему стулу. Сел, показал мне, что я баран и всех подставляю. Пришлось написать казенным слогом.
- Дашь почитать? - спросил я.
- Да пожалуйста, - Тихий протянул мне сложенный листок. - Можешь по прочтении сжечь...
Я люблю читать написанное людьми, которых я знаю лично. В написанном тексте знакомый, казалось бы, человек вдруг поворачивается какой-то иной стороной. Не темной или светлой, не скрытой до того изнанкой, а невидной в разговорах способностью переводить свое восприятие мира именно в письменный текст. Когда человек пишет в расчете, что его будут читать и перечитывать, когда он понимает, что слово здесь - воробей, оно поймано, он начинает вести себя не так, как в разговоре... В своем тексте человек выглядит так, как он сам себя видит. Мне хотелось посмотреть, как себя видит спецназовец Тихий, спокойно втыкающий нож в селезенку другому человеку, - хотя речь его удивляла меня совсем не спецназовским синтаксисом, но это мог быть отголосок его нежного детства, бабушкиной любви к поэзии, привитой к податливой душе внука. Но что пишет этот человек, держа перо сбитыми на казанках пальцами? - сбитыми, вероятнее всего, о зубы противников, обшлаг куртки которого заляпан чужой кровью? Я раз вернул листок.
Прежде чем обратиться к стилю и сюжету, я продегустировал почерк и грамотность автора по внешнему виду текста. Объяснительная была написана ровным красивым курсивом - таким шрифтом, как правило, пером и тушью, ясные умом инженеры-конструкторы осуществляют подписи в рамке в правом нижнем углу ватмана с чертежом - вроде: «Главный редуктор» или «Камера сгорания». Конечно, почерк Тихого не был так бездушен - буквы не отрывались друг от друга, и некоторые украшались росчерками и завитушками, впрочем, только подчеркивающими твердую решительность, холодный расчет, уверенность, самолюбие, не переходящее в самолюбование, чувство художественной гармонии... Качества хозяина почерка можно длить, и все они могут оказаться другими. Однако два качества самого текста были неоспоримы. На белом листе писчей бумаги, той, что не в линейку и не в клетку, и на которой строки неопытного писца обязательно ложатся вкривь и тем более вкось, текст Тихого был написан, как по линейке - строки были параллельны верхнему обрезу и друг другу, отступая каждая от предыдущей ровно на высоту букв, которые были весьма, между прочим, невелики, не более трех миллиметров высотой. Особенно впечатлял левый обрез текста, идеально параллельный левому краю листа при отступе около двух с половиной сантиметров, - все выглядело так, будто Тихий не писал, а печатал на некоей машинке с курсивным шрифтом. И печатал без ошибок! Во всяком случае, я не обнаружил ни одной синтаксической или орфографической, разве что он сомнительно использовал тире, но я никогда не был силен в пунктуации, ставил знаки препинания по наитию, на слух и не мог в случае Тихого обосновать свои сомнения.
Итак, беглый осмотр текста показал, что автор его имеет глубокую привычку к письму, и такую привычку не обретешь, конспектируя лекции в военном училище, да и вообще, в учебе. А написано на листке было следующее (могу привести полностью, потому что не сжег и не выбросил сию бумагу, а вложил ее в том Ахматовой и так, в поэме про самое синее море, он доплыл до сегодняшнего дня - даже чернила не пожелтели):

Объяснительная записка
Составлена собственноручно командиром такого-то взвода такой-то роты такого-то отряда специального назначения старшим лейтенантом Камневым А.П. для освещения темных мест в работе по реализации разведданных, имевшей место в одном из квадратов западного Герата 30 саура 1366 года солнечной хиджры, что соответствует 20 апреля 1987 года по григорианскому календарю.

В качестве эпиграфа, раскрывающего тему:
«В дерево, которое не дает плодов, никто не бросает камней» (Муслих ад-Дин Саади).

Как известно, первое, что должен сделать командир группы СпН, получив задание, - собрать самую подробную информацию о месте предстоящей работы. Помимо изучения аэрофотосъемки, нанесения объекта на карту, привязки его к местности, анализа полученных разведданных, работы с макетом местности и пр., командиру не мешает знать историю места, где предстоит работать группе. И, чем глубже он проникнет в историю, тем точнее сможет действовать, поскольку хронологический контекст, в который помещено место (уместная тавтология), не менее важна, чем контекст пространственный. С помощью товарищей из ХАДа, доброжелателей, переводчика моей группы, недоучившегося студента-историка сержанта Джураева, приобретенной в нашем книжном магазине книги «Искусство Персии», я смог создать макет места предстоящей работы в ящике с песком Времени. И свою дозволенную речь я начну, не мешкая, с рассказа о том, как все начиналось, чтобы сегодня закончиться.
А началась эта история в славные времена веселого Байсонкура, внука могущественного Тамерлана, сына ленивого Шахруха и брата звездолюбивого Улугбека. Как всякий любитель виноградного сока с солнечной искрой (тогда здесь делали хорошее вино, а не мутную кишмишовку, как сегодня), молодой принц, сын правителя Герата, был покровителем всяческих искусств - особенно живописи, литературы и танцев. Совершенно естественно, что он любил проводить время среди поэтов и художников, слушая стихи и позируя (см., например, миниатюру «Пьяный принц пристает к индийской танцовщице»), обнимая танцовщиц разных направлений, свезенных со всей империи великого Тимура и из-за ее пределов, несмотря на беспредельность ее. Много славных дел во имя искусства совершил Байсонкур, и одним из важнейших стало строительство маленького подобия райского сада. Здесь, вдали от дворца и отца, среди виноградников, у самой реки, но на таком от нее удалении, чтобы не доставали весенние наводнения и в то же в ремя вода из русла даже в самые сухие месяцы питала два райских сада, названных по книгам мудрого Саади - Гулистан и Бостан (розовый и плодовый сады соответственно), был возведен приют всех искусств, где цвели розы, журчали фонтаны, в тени абрикосов и гранат пировали поэты, соревнуясь в похвалах своему покровителю, ловя сетями плещущихся в облицованных лазуритом Хаусах юных гурий... Короток был век Байсонкура, но дела его продолжали жить, и стоял построенный им дом творчества, названный Саади-Чешма (источник Саади), - нет никаких сомнений в том, что под этой сенью щербетоголосый Навои писал о любви Лейлы и Меджнуна. И текла мимо двух садов река Времени, и ничего не напоминало, что когда-то, согласно точнейшему Фирдоуси, здесь стоял шатер персидского льва Бахрама, чьи старые лучники обратили в бегство вражеских боевых слонов, и те топтали своих хозяев, и ущелье, куда утекала вечная река, было завалено трупами, и вода была красна, как расплавленный металл. Но круг замкнулся - та вода, обогнув вселенную, вернулась, и теперь в нее вступили мы...

Здесь текст обрывался - перо даже чиркнуло, видимо, начальник разведки в этом месте вытянул листок у Тихого.
- Если бы проверяющим твое сочинение был я, то оценил бы его примерно так... - сказал я.- Что это, товарищ старший лейтенант? Я вас спрашиваю! Тут судом офицерской чести не обойдешься, здесь трибуналом пахнет! Стиль вашей объяснительной оскорбителен для армии, чужд ей, как цветок в стволе пушки. Таких поэтов нужно гнать из Вооруженных Сил ссаными тапками, чтобы не распространяли бациллу гуманизма, чтобы не вовлекали в это порочное занятие прочих слабых духом старших лейтенантов!.. Конец цитаты. А уже от себя, от лица прочих склонных к пороку чтения старлеев, спрашиваю: разве может офицер спецназа вот так писать? Я зачитался, я требую продолжения романа!
Тихий улыбался, он был явно доволен моей реакцией. Выдержав паузу, сказал:
- Спасибо за высокую оценку, конечно, но я вынужден разочаровать и суровых проверяющих и слабых духом старлеев. Никакой я не кадровый. Хуже того, по образованию я - филолог, - на нашем потоке среди трех пацанов любимой присказкой было, что лучше дочь ефрейтор, чем сын филолог. А плюс мой в том, что через два месяца у меня, как и у тебя, - неотвратимый дембель, - если, конечно, Аллах раньше не дембельнет. (Он постучал костяшками пальцев по прикладу своего автомата.) Поэтому мне эти расследования всегда были по барабану, мою карьеру ими не испортить, в армии оставаться не собираюсь... Чего молчишь? Не поймал, что ли?
- Кажется, поймал, - сказал я. - Немая сцена, как и полагается. Пытаюсь представить тебя филологом.
- Я и сам его забыл, этого любителя слова, - сказал Тихий. - Придется вспоминать. Когда-нибудь приедешь ко мне, будем пить самогон, закусывать жареным мясом, и я тебе расскажу...