ОДНАЖДЫ ГДЕ-ТО...

Он просто жил.
Разумеется, у каждого человека есть свои сложности, свои тайны и свои мечты. Проблема в том, что они не стоят на месте стреноженными лошадьми, а вертятся в большом калейдоскопе жизни, иногда меняясь местами - проблемы становятся отдушинами, секреты - плакатными лозунгами, да и сам этот калейдоскоп иногда напоминает пустую бутылку с запиской об обстоятельствах кораблекрушения, болтаемую штормами вдали от любых берегов, к которым можно пристать.
Когда жизнь представляется именно таковой, остается просто жить.
Он и жил. Отца почти не помнил - вроде как убили его на лесозаготовках, но тела не нашли. Да и деревни своей, откуда родом, тоже не помнил - мать собрала его и брата, да и подалась в город. Город был один, дальше на восток начиналось море. Время было смутное, наделяющее безобидные слова, «кулак», например, смертельным смыслом, зато делающее страшных людей вершителями судеб, время было непростое. Оно и уработало маму - простую, наивную, доверчивую. Была бы у них еще сестрёнка, да не вышло что-то, и забрало это «что-то» мать с собой в могилу - она, как всегда, думала, что покровит и пройдёт...
Детский дом разлучил с братом (навсегда), но научил выживать. Оказалось, что он мог слышать сразу нескольких человек, скрип одного вагона трамвая отличался от другого, а по свистку милиционера он мог безошибочно сказать, далеко ли он, или уже пора драпать. Так и держали его на стрёме, неохотно делясь. Но потом всех переловили, пришлось пробиваться самому. За первые часы, украденные на рынке, долго били витой ножкой от стола. Не стало передних зубов, а два пальца, указательный и средний, на правой руке, срослись изогнутой баранкой. И не взяли бы в ФЗУ из-за них, пальцев, но начальник учебного участка пожалел. А директор на завод пристроил, и сунул потом комсомольскую путевку, на военную службу. Много человек сделал. Можно сказать, вторично жизнь подарил.
Случайно или нет, но оказался он в учебном отряде младших специалистов Морпогранохраны. Удивлялись все: шпана-шпаной - и в НКВД. И там оказалось, что мало того, что у него есть музыкальный слух, два своих пальца, на которых он научился так забойно свистеть, но из-за которых почти не мог писать, уникальным образом охватывали набалдашник телеграфного ключа, и рука не уставала. А писать его учили левой. Так и ползли такие разные, звонкие, отчётливые, как выстрелы «маузера», и мягкие, глухие, как застенные рыдания, или прерывистые из-за помех, как кашель чахотошного, и совсем незаметные, шепотом умирающего, точки и тире азбуки Морзе, от ушей по рукам - по правой к ключу, по левой - к карандашу над блокнотом... Научили всему - гладить флотские клёши (кто пробовал гладить настоящие клёши, тот поймёт), прибирать кубрики до блеска, тянуться в струнку и даже стрелять покалеченной рукой - вот только тяжестей больше пуда поднимать не давали. Ему было все равно, но так был о положено. И еще - так и не научили политике партии. Не верите? Удивляетесь, что с маленькой буквы написано? А тогда не удивлялись - всё куда как проще было. Поняли однажды, что не надо это человеку. Только хуже будет. Из-за его молчания или ответа невпопад пострадают все. Ну и оставили в покое, удовлетворившись тем, что он тщательно записывал все в тетрадке - округлив левую руку, как все, переученные с травмированной правой.
И вот тогда, в период любования разложенным по полочкам, появились в его жизни три вещи, которые и определили всю ее перспективу - корабль, гитара и краснофлотец Петухов.
Корабль был итальянский и очень красивый. Сами тогда таких делать не умели, да и недосуг было, и вот пришли с далёкого и манящего Запада два этих красавца, уроженцы Генуи - элегантные, свеженькие, норовистые, резко выделяющиеся из разномастной ватаги имеемых судёнышек-горемык отсутствием угольной копоти - над трубами туго дрожал прозрачный, упруго вибрирующий шлейф дизельного выхлопа. Тогда это было в диковинку. Доводилось ли вам испытывать ощущения от густого запаха корабельной соляры? Говорят, итальянцы давно потеряли традиции Римской империи - так может быть, их просто развезли по свету их корабли? А когда эти корабли, после ряда известных событий, поменяли безликие номера на звучные фамилии пусть умерших, но весьма и весьма именитых людей, стало даже немножко страшно - против воли появилась опаска «не соответствовать», «не справиться», и даже - вот так иногда приходит истинное понимание вещей, которые долго пытался вызубрить -«не оправдать& raquo;.
Гитара обнаружилась в рундуке матроса из перегонного экипажа, он то ли забыл ее, то ли оставил. Инструмент был хороший, но побитый жизнью. Сменившись с вахты, он чаще всего шел в кубрик и слушал, как комендоры терзают инструмент, вытягивая из полысевших неаполитанских струн настоящую русскую тоску - бессмысленную и беспощадную. С чувством он примириться мог, но вот со звуком...
Однажды убежав в увольнение, он взял гитару с собой - не знал что именно, но чувствовал, что надо что-то делать. Попалась вывеска - «Ремонт патефонов». Старый еврей (уж простите за подробность - эта банальность оттого и банальна, что русским для такой работы часто чего-то не хватает) не имел к патефонам никакого отношения, он просто продавал иглы. Зато там же его отпрыски клеили старые рассохшиеся деки, вырезали колки, натягивали новые английские струны, и - о чудо - даже лакировали смычки. История умалчивает о том, почему старый еврей решил восстановить гитару бестолково мнущегося в углу военмора - может быть, инструмент действительно был фирменным, а может, не в гитаре дело было, а в этом моряке-погранце с изувеченной рукой - ведь ясно было, что играть он не умеет. Еврей взял гитару, провёл большим пальцем по ладам. Поставил в уголок. Кряхтя, нагнулся, и вытащил откуда-то другую - попроще, но совершенно целую и с новыми струнами. Еще покряхтел и вытащил самоучи тель с «ятями» и камертон. И сказал: если что - пусть заглядывает.
Гитара заселилась в радиорубку, а там чужие не ходят. Он не учился петь - он учился играть, подстраивая бой под четыре пальца. Старый гитарный букварь был академичен - и эта академичность, вот тут впервые и появившись в его жизни, как-то сразу встроилась в неё оттенками ощущений «хорошо» и «плохо». Не столько самими оценками, сколько их приращениями туда и обратно. И довольно скоро заунывное стеклообразное банджо новичка зазвучало искренними детскими композициями Чайковского, а потом и довольно правильным Моцартом, слегка напрягшим политрука, но, поскольку дело не вышло за пределы радиорубки, и ход ему давать не стали.
И эта история со временем стала бы идиллией, если бы не краснофлотец Петухов. Краснофлотец Петухов был старшим радистом и отменным, искренним, блестящим, неповторимым бабником. Не таким бабником, который коллекционирует победы, обязательно выискивая в каждой новой жертве ускользающий идеал, глупый и бесполезный в своей нереальности, и не находит его, обреченный вечно бежать по кругу своего разочарования; а таким, который в каждом новом жесте, движении, изгибе линии бедра и причудливом рисунке родинок на спине читает уникальное свидетельство обилия, щедрости, неизбывности жизни как таковой. Дневников краснофлотец Петухов не вёл, но, будучи неплохим рассказчиком, частенько поведывал своему молчаливому подчиненному истории женских жизней, коих он оказывался причастен, старательно обходя вопросы как физиологии, так и собственно койки. Например, женская способность долго и напряженно работать, или, скажем, почему ни в коем случае нельзя относится к чужим детям, как к чужим, или вот - почему одна его подруга в состоянии одеться во что угодно и глаз не оторвать, а на второй каракулевая шубка сморится как панцирь на черепахе, но при этом первая не в состоянии правильно поджарить картошку, а вторая может дать сто очков шефу лучшего ресторана города - и обе они работают бухгалтерами. Нет, он не был рафинированной экзальтацией Дона Жуана по-советски, он был обычным добрым бабником. Он не старался поучать - он просто делился собственными рассуждениями. И они дарили благодарному слушателю тот опыт, в котором так нуждалась его, слушателя, дремучая душа, взошедшая на качественных дрожжах классической музыки.

Таким образом, находясь на военной службе в Морпогранохране НКВД, на новом и хорошем корабле, в обществе совсем неплохой музыки и краснофлотца Петухова, мой герой удивительным образом оказался исповедан и причащен жизнью так, как это может только присниться младенцу. Мой герой, недалёкий, даже тёмный, безродный сирота, болтавшийся в событийном море неприкаянной пустой бутылкой, в которой, когда ее волею провидения прибило к берегам бухты пусть не сказочной, но какой-то добротной и основательной красоты, оказался подробная, хотя и довольно простая карта с точным местом спрятанных сокровищ.
Когда началась война, он не удивился - в конце концов, всё его, и не только его, детство прошло в состоянии войны с окружающей реальностью - так что странного в том, что эта война, вдоволь наигравшись фланговыми обходами, втупую, большими батальонами, ударила в лоб?
Но война шла где-то далеко, на Западе, туда уезжали добровольцы, оттуда приходили потом треугольные письма. Его тоже попросили написать рапорт добровольцем, он написал. Краснофлотца Петухова отправили, его - нет. Краснофлотец Петухов будет потом голыми руками выбрасывать за борт снарядные ящики с горящей баржи на Волге, потому что на ней еще сто человек раненых и две престарелые, закопченные и валящиеся с ног от усталости и впитанного горя медсестры, но все это окажется напрасным, потому что оставшиеся без бомб «юнкерсы», пользуясь безнаказанным господством в воздухе, будут остервенело штурмовать баржу, пока не закончатся и патроны, и краснофлотца Петухова перережет пополам струя горячего свинца, и одна оставшаяся в живых медсестра за секунду до взрыва снарядов на объятой огнем неуправляемой барже закроет своей высохшей чёрной рукой его васильковые глаза, в которых отражались бегущие над ними облака.
И мой герой увидит всё это в цветном сне - первом в его жизни - ибо между местом гибели краснофлотца Петухова в волнах великой русской реки и режущим воду не менее великого, хотя и общего, океана советским пограничным кораблём, между молотом разгулявшейся войны и наковальней тревожного мира есть восемь часов поясного времени, но нет и волоска надежды на то, что чаша предопределённости минует причастных тайнам.
И через долгие четыре года, когда уже отгремел победный салют, и уже добрались до адресатов последние похоронки, и все уже закончилось, и всё еще только начиналось, война пришла и сюда, и упала сверху на морской погранотряд, на корабли дивизиона Морпогранохраны, на сопки, вулканы и острова.
Это была странная война. Не та война, на которой погиб краснофлотец Петухов. Другая - она пришла и упала без сил, ибо ее те же четыре года, лишь чуть позже начав, гнали через великий океан к берегам, с которых она стартовала - гнали чужие люди, которые жили лучше, но погибали - так же.
И мы ее зачем-то подобрали. Война - она такая: она манит блестящими пробками интересов и яркими этикетками контрибуций, но внутри находится только ярость и боль, после которых, на утро, всегда остается тяжелое горе.
В сплошном тумане без радаров ходить тяжело. Но еще тяжелее стрелять. Бесполезно. А стрелять, и полезно стрелять, придется - это аксиома поддержки десанта. Корабли пограничного дивизиона должны обеспечить высадку частей морской пехоты на острова - там враг, он наконец-то назначен, но он был всегда - этот враг был всегда. Он окопался. Он укреплён и опасен. Он считает острова своими. Чёрт-те чё с этими островами. Но сейчас не время.
На кораблях готовы 22 радиостанции - восемь полевых пунктов управления и четырнадцать корректировочных постов. Эти посты должны наводить огонь кораблей - очень точно и безошибочно.
Он не думал, что его убьют. Нет, он не боялся. Просто никогда не думал об этом. Только вспоминал свой сон про смерть краснофлотца Петухова.
Десантные плашкоуты -лохани - открыли огонь первыми, пока с другой стороны через пролив, который он так долго охранял, гремела артиллерия - батареи обменивались гостинцами. Десантные плашкоуты открыли огонь первыми и проиграли - враг, маленький узкоглазый враг взял их в кинжальный огонь полевой артиллерии, щедро присыпав сверху из минометов.
Когда LCI начал тонуть, развернувшись развороченным бортом к царю Посейдону, он карабкался на противоположный, торчащий из воды борт - прижимая к груди рацию. Сердце крошило молотками виски, выбрасывая красную кровь из разорванной осколком ноги. Она лилась на красную палубу - эти чужие и богатые союзники на своих кораблях делают палубы красными, чтобы не было видно крови - и терялась. Ну и ладно, подумал он. Три большие пушки - 1200 метров - считал он про себя, закрыв глаза и фильтруя реальность через рёв ритмичных волн артериального давления в ушах - миномёты - вот на том утёсе, метров 700. Шарнир, я Луг-7, прием. Два шедевра природы, две барабанные перепонки, быстро схватывающий ситуацию мозг и тяжеленная дура-рация - больше в жизни не было ничего. Его подхватили, дернули за плечи, повалили на палубу подошедшей пограничной «мошки», можешь работать? Он мог. Катер рвался к берегу, обходя горящие плашкоуты, а с берега молотили уже и подошедшие танки. Плохие танки, краснофлотец Петухов погиб, выбрасывая снаряды к пушкам куда лучших танков, но скажите, какая разница, когда тебя убивают в упор?
Он оказался единственным, вышедшим на берег с работающей радиостанцией. Остальные двадцать одна или погибли, или намокли - что одно и то же. Соленая вода жгла перебинтованную воду, рация на вытянутых руках. Звуки. Он обернулся в сторону моря - в открытых глазах осталась картина: кильватерная лента уходящего от берега катера кончалась многоточием четырех минометных попаданий и ярким цветком сполоха бензина в баках. Он повернулся обратно и больше уже не оборачивался.
Обдирая ногти, сбивая кожу с шатающихся по суставам коленных чашечек - вверх.
И теперь уже не было ничего, даже лейтенант-наводчик рядом молчал - он был дважды ранен. Слух и радио. 3-161, два орудия, перелёт. Сзади, в тумане, ревел сотками его корабль, мешая вот здесь, в двухстах метрах впереди, бетон и каменную крошку с телами: живыми, мертвыми, и переходящими от первых ко вторым.
Накрытие. Вон там - 750 метров впереди - еще одна минометная батарея. Не открывать. Не слушать свои разрывы. Глаза. Открой глаза. Кто это кричит? «Батальон солдат, 20 танков». Раненый лейтенант посмотрел только в его открытые глаза - и пополз со связкой гранат вперед. Так вот что это такое - танки. ЗАКРЫТЬ ГЛАЗА. 3-167, рота танков, мое место - 3-167. Рота танков, батальон солдат, я Луг-7, прием.
Расчеты корректируют наводку, орудия заряжены, медленно движется вниз педаль замыкания цепи стрельбы. Медленно горит порох. Снаряд, врезаясь ободком в нарезы, медленно движется в стволе. Быстро течет жизнь. Отец, который не погиб в лесу, а сбежал в Москву. Мать, получившая комнатку в бывшей квартире директора гимназии за дружбу с директором ФЗУ.
Брат, уже два года как раздавленный «тигром» под Курском.
Страшный грузин с ножкой от стола, дикая боль в пальцах. Голод. Директор ФЗУ. Так и не родившаяся сестра.
Старый еврей. Краснофлотец Петухов. Отец и старший сын.
Снаряды покинули срез ствола, в радиорубке его корабля лопнула щеколда рундука, и гитара вывалилась на палубу, сильно ударившись колками, вдоль грифа пошла трещина.

Широкий штык «арисаки» разжал пальцы, сжимавший микрофон.

Больше ничего не было - рука с давно и причудливо искалеченным указательным и средним, сжимающая микрофон.

Когда мне было лет 10 или 11, отец повел меня на торжественный прием в актовом зале областного управления Комитета, посвященный 28 мая - Дню Пограничника. Там я увидел однорукого человека, который, тем не менее, улыбаясь, пожимал всем руки левой и, казалось, совсем не страдал от этого изъяна. Он был почти слеп.
Он запомнился мне тем, что в совершенно сухопутном Днепропетровске, среди ветеранов Погранвойск и офицеров Комитета, он один был в парадной форме капитана 1 ранга Морчастей Погранвойск.
И носил на груди обыкновенную солдатскую Славу.
И был очень общителен.
Он просто жил.