Прочерк
(из цикла «Невеселые рассказы»)

Военкомат занимал третий и четвертый этажи старинного доходного дома в центре Москвы. Судя по наглухо закрашенным дверям, лифт отключили еще во время первой русской революции. Иван Александрович чертыхнулся и бодро начал восхождение, разглядывая диковатые по исполнению средства наглядной агитации допризывной молодежи, о существовании которых за годы службы он успел напрочь позабыть. С плакатов взлетали самолеты и ракеты, вели огонь нарядные танки, а из ядовито-синих вод на сушу выходили десантные корабли. Всю стену пустой лестничной площадки занимал стенд, символизирующий нерушимое единство рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции. Рабочий класс был в синий спецовке и при штангенциркуле, трудовое крестьянство, как положено, прижимало к себе колосья пшеницы, а трудовая интеллигенция была в очках. Очки по замыслу художника, видимо, символизировали умственные усилия.
Все это плакатное великолепие пребывало в запустении, опытный глаз офицера сразу заметил оборванные уголки на одном стенде, следы расписывания шариковой ручки - на другом, пририсованные на чьем-то портрете усы - на третьем...
На третьем марше Иван Александрович почувствовал, что поднимается, пожалуй, слишком быстро, на четвертом стал задыхаться, а у дюралевых военкоматовских дверей вынужден был остановиться, чтобы унять сердцебиение. Одышку Иван Александрович стал замечать за собой с полгода назад, и это его злило, потому что он привык не обращать на здоровье внимания и втайне гордился тем, что ничем никогда серьезно не болел.
Дежурный по военкомату, капитан-связист, был увлечен решением кроссворда и на Ивана Александровича даже не взглянул. Иван Александрович было собрался сделать офицеру замечание тем холодным и язвительно-вежливым тоном, который он давно выработал в общении с подчиненными и младшими по званию, но вспомнил, что он без формы. Иван Александрович вдруг представил реакцию этого капитана, которому выговаривает какой-то гражданский, и испытал от этого такую неловкость, что с ненужной силой дернул за ручку двери, стараясь поскорее войти внутрь. Дверь не поддавалась. Иван Александрович дернул еще раз, дверь заскрипела, но не открылась. Капитан отложил газету, удивленно глянул через стекло и нажал кнопку. Щелкнул электрический замок, и Иван Александрович, красный от унижения, влетел в коридор военкомата.
В пенсионном отделе ему пришлось отстоять маленькую очередь, стараясь не слышать визгливые голоса старух, которые с расчетливым старческим эгоизмом обсуждали порядок получения пособия на погребение своих мужей-отставников.
Через час Иван Александрович вышел на улицу, сжимая в руке сырую от клея книжечку пенсионного удостоверения. Неряшливо напечатанное на дешевом картоне удостоверение по формату напоминало удостоверение личности генерала, которое Иван Александрович так хотел получить - и не получил.
***
Иван Александрович окончил общевойсковое командное училище и должен был служить в пехоте, но стремительно растущим «Войскам дяди Васи» не хватало младших офицеров, и ему предложили перейти в ВДВ. Энергичный, жесткий и целеустремленный командир быстро продвигался по службе, и, в то время как его однокашники командовали батальонами, он уже был полковником и занимал должность начальника штаба воздушно-десантной дивизии. На этой должности Иван Александрович тоже задерживаться не собирался, но перспективы получить генеральские погоны не просматривались. Можно было, конечно, ждать, пока освободится должность комдива, но, во-первых, эта должность была «вилочная», а во-вторых, долго ждать Иван Александрович не любил.
Вскоре представился подходящий случай: в дивизионной баньке отмечали окончание работы московской комиссии, и Иван Александрович, улучив момент, подошел к ее председателю и, смущаясь, попросил посодействовать в служебном росте. Председатель комиссии, который по наблюдениям Ивана Александровича употребил уже не менее литра, почесал за ухом, хмыкнул и сказал: «Ладно, подумаем».
На следующий день комиссия улетела в Москву, а Иван Александрович долго пытался понять, было ли обещание подумать обычной пьяной болтовней, о которой не помнят на следующее утро, или генерал просьбу запомнил.
Прошел месяц, потом еще один, Иван Александрович уже начал забывать о разговоре, как вдруг у него на столе затренькал телефон ЗАС. Звонил тот самый генерал. Оказалось, он ничего не забыл.
- В общем, так, - пробулькал генеральский голос в трубке, - в войсках ты лампасы будешь ждать до морковкина заговенья. Но есть вариант. Через год уходит на дембель начальник управления штаба ВДВ, ему нужен зам. Годик покрутишься, если придешься ко двору, заменишь его. Ну, как, подумаешь?
- Никак нет, товарищ генерал, я согласен! - севшим от волнения голосом ответил Иван Александрович. Он понимал, что такой шанс выпадает раз в жизни: Москва и генеральская должность разом! О том, чтобы посоветоваться с женой, Иван Александрович и не подумал - служебные вопросы он всегда решал сам.
Через месяц пришел приказ командующего, и Иван Александрович начал сдавать дела. Как часто бывает в войсках, начальника штаба дивизии уважали, побаивались, но не любили, поэтому отвальная вышла сухой и формальной: остающиеся думали о том, кто займет освободившуюся должность, а Иван Александрович мыслями уже был в Москве.
На вокзале его встретил вежливый лейтенант и отвез в Олимпийскую деревню, где Ивана Александровича с женой ждала квартира. Сын Ивана Александровича, преподаватель академии, давно жил в Москве своей семьей. От отца он унаследовал жесткий и неуживчивый характер, поэтому отношений с родителями не поддерживал - так, иногда звонил из вежливости.
В штабе Иван Александрович быстро освоился. Начальник управления занимался, в основном, устройством своей пенсионной жизни и с удовольствием переложил решение текущих вопросов на энергичного и работоспособного зама. Вопрос с назначением считался практически решенным, и к Ивану Александровичу подчиненные шутливо-заискивающе стали обращаться «товарищ генерал». Иван Александрович делал вид, что не замечает подхалимажа, но в душе ликовал.
Но вот с Кремлевского холма потянуло сырым сквозняком перемен, со страниц газет хлынули длинные и невнятные речи нового лидера, страну начало все сильнее и заметнее лихорадить. Хрустнул и заскрипел тяжеловесный, но все еще могучий армейский механизм. Выступая за границей, Генсек, немилосердно коверкая ударения, путая рода войск и виды вооруженных сил, ошеломлял Европу все новыми и новыми цифрами сокращений, а потом в штабы из ЦК приходила команда: «Обосновать цифру!». И обосновывали. Да так, что в штабе ВДВ после очередного масштабного сокращения управления стали отделами, а генеральские должности превратились в полковничьи.
Узнав об этом, Иван Александрович растерялся. Как же так? Этого не может быть! Он так привык к мысли о своем генеральстве, что решение о сокращениях показалось ему нелепой ошибкой, которая к нему, конечно, отношения иметь не может. Ведь все решено!
Однако генерал, который сосватал Ивана Александровича в штаб, встретил его хмуро. Выслушав его сбивчивую речь, он спросил:
- Ну, а я-то что могу сделать? Ты что, не видишь, что творится? Лично я уже вообще работать не могу, потому что руки заняты: держусь ими за стул под задницей. Сегодня я генерал, а завтра - хрен знает кто, хрен знает где - дачник на станции Хлебниково, помидоры, бля, выращиваю. Ты вот еще молодой, может, весь этот бардак и пересидишь, так что иди, работай, только сначала нитроглицерин прими, а то от тебя прикуривать можно.
Тогда Иван Александрович не сдержался и в запальчивости наговорил генералу много несправедливых и ненужных слов, а перед тем, как хлопнуть дверью, выпалил:
- Если армии я не нужен, так тому и быть, уволюсь! Выслуга есть.
Генерал промолчал.
Два дня Иван Александрович, забросив все дела, писал рапорт на увольнение, отбрасывая один вариант за другим. Документ нужно было составить так, что бы «наверху» поняли, какую ошибку они совершают. Выходило, однако, плохо. То рапорт получался каким-то скандально-обиженным, то чересчур сухим и казенным. Наконец, рапорт был написан и сдан в строевой отдел. Для Ивана Александровича потянулись дни нервного ожидания. Втайне он надеялся, что рапорт попадет на стол командующему. Тот, прочитав, немедленно вызовет его к себе, порвет рапорт, и каким-то чудом сумеет найти для него генеральскую должность. Сначала при каждом телефонном звонке у Ивана Александровича замирало сердце, он рывком хватал трубку и представлялся полным названием должности и фамилией, как будто уже разговаривал с командующим, потом стал злиться на звонки коллег, словно нарочно занимающих линию и мешающих дозвониться Самому. Через две недели он впал в апатию, механически решая текущие вопросы и подписыва я, не особенно разбираясь, служебные бумаги.
Пошла третья неделя. В понедельник, разбирая входящие документы, Иван Александрович обнаружил заполненное на свое имя направление в госпиталь и все понял. Вызова к командующему не будет. И звонка тоже. Его рапорт удовлетворен, и он будет уволен. О таком исходе дела он как-то не подумал.
Через две недели Иван Александрович, сдав дела, лег в госпиталь, а через полгода был уволен в запас и отправился в военкомат получать пенсионные документы.
***
Вернувшись домой, Иван Александрович долго и бесцельно бродил по квартире, время от времени сталкиваясь в коридоре с женой. Жена молча уступала ему дорогу.
В комнате Иван Александрович случайно глянул на книжные полки, и тут он понял, что будет делать. Он напишет мемуары! Пододвинув к себе стопку бумаги, Иван Александрович стал придумывать название. Сразу возникли сложности: «Воспоминания солдата», «Солдатский долг» и прочие достойные названия оказались заняты, поэтому пришлось остановиться на «Записках офицера-десантника». Название это Ивану Александровичу не нравилось, потому что смахивало на известные «Записки кавалериста-девицы», но он решил оставить его как рабочее, а потом переменить.
Дело пошло легко. Иван Александрович исписывал страницу за страницей, боясь остановиться и спугнуть вдохновение. Перерыв пришлось сделать, когда рука, непривычная к такой работе, занемела.
Сосчитав страницы (их оказалось пять), Иван Александрович перечитал написанное, аккуратно подровнял страницы и нахмурился. Он понял, почему ему было так легко писать. Вместо мемуаров у него получилась сухая автобиография, которую полагалось писать для личного дела офицера. Вся его жизнь уложилась в неполных пять страничек. О чем писать еще, он не знал. Тогда Иван Александрович попытался вспомнить свою службу год за годом, день за днем, но из этого ничего не вышло. Учения, стрельбы, совещания, проверки смешались в его памяти в беспорядочный набор тусклых картинок. Оказывается, он не помнил многих дат, имен своих начальников, подчиненных и сослуживцев, с которыми работал, пил водку, ходил на охоту, чьи дети приходили в гости к его сыну... Служебные конфликты, которые когда-то казались ему очень важными, сейчас выглядели глупыми и бесцельными. Он совершенно не мог вспомнить, из-за чего они возникли, почему были так для него важны, и чем кончились.
И тут в голову ему пришла испугавшая его мысль. Он понял, что как ни переписывай автобиографию, жизнь, в сущности, прожита, и прожита плохо, неинтересно, бесцельно, и не жизнь это вовсе, а прочерк между датами рождения и смерти. Иван Александрович разорвал исписанные страницы, потом достал из серванта бутылку коньяка и начал пить рюмку за рюмкой, не разбирая вкуса и не закусывая, безуспешно пытаясь смыть саднящую горечь в горле. На следующее утро он позвонил знакомому кадровику и попросил подыскать ему работу.
На военной кафедре Ивану Александровичу предложили читать курс «Основы тактики ВВС». Ознакомившись с темпланом, Иван Александрович начал привычно перекраивать его под себя, однако ему вежливо объяснили, что все преподаватели должны работать по одним и тем же документам.
- Прочитайте курс пару раз, - заметил начальник кафедры, - а тогда мы к вашим предложениям вернемся.
В большой «поточной» аудитории Иван Александрович сразу почувствовал себя неуютно. На незнакомого преподавателя с веселым интересом смотрело семьдесят пар глаз, для этих молодых ребят было совсем не важно, кем он был и чем занимался до тех пор, пока не вошел в аудиторию, и ему каждый раз придется доказывать свое право находиться у доски.
Иван Александрович начал занятие и быстро понял, что читать лекции он, в сущности, не умеет. Раньше его внимательно слушали из уважения к должности, и он мог себе позволить быть косноязычным, повторяться, и вообще, говорить столько, сколько считает нужным. Здесь было совсем другое дело. Сначала его слушали хорошо, но потом в аудитории возник тихий гул, хорошо знакомый любому лектору и свидетельствующий о том, что лекция провалена. Иван Александрович понял, что говорит скучным, казенным языком и то, что он пытается рассказывать, студентам совсем неинтересно. Он с трудом довел лекцию до конца.
Вторая и третья лекция оказались еще хуже. Студенты слушали Ивана Александровича без всякого интереса, переговаривались, одни что-то читали, другие тихо скучали, у одного студента Иван Александрович разглядел в ушах наушники плеера. Замечания и взыскания не помогали. Иван Александрович стал нервничать, перескакивать с одного вопроса на другой, возвращаться к пропущенному материалу, путался сам и путал студентов.
Окончательно расстроенный, он пошел к начальнику кафедры. Тот спокойно выслушал его и посоветовал походить на занятия к другим, более опытным преподавателям.
Кроме него «Тактику ВВС» читали еще два офицера, и читали совершенно по-разному.
У одного преподавателя лекция превращалась в игру. Он говорил спокойно, не повышая голоса, домашним тоном, часто шутил. Студенты все время подавали реплики с мест, но он не раздражался, а, казалось, наоборот радовался им, отшучивался, предлагал вместе поискать ответ на заданный вопрос, словом, вел себя несерьезно. В аудитории было шумновато, однако, с удивлением отметил Иван Александрович, это был какой-то рабочий шум, студенты успевали вести конспект, и постепенно сухие и скучные цифры тактических и боевых радиусов, удалений от линий фронта наполнялись смыслом и выстраивались в четкую и логичную схему.
Другой преподаватель вел занятия совсем по-другому. Предельно четкие и сухие определения, схемы и графики привлекали своей безупречной логикой. Офицер, фактически, диктовал готовый конспект, интонациями выделяя важные места. И здесь в аудитории был порядок. Студенты, не отвлекаясь, записывали, иногда переспрашивая и прося повторить.
Ивану Александровичу больше понравился второй преподаватель, однако вести занятия так, как он, не смог, и до конца семестра просто читал материал по тетради, стараясь не смотреть в аудиторию...
Экзамен по тактике ВВС принимали комиссией. Студенты довольно бойко рассказывали про «Базирование частей Дальней авиации», «Формы боевых действий» и «Виды боевого обеспечения», но когда очередь дошла до взводов Ивана Александровича, картина изменилась. Студенты мялись, путались, не могли ответить на простейшие вопросы. Один, второй, третий... Начальник кафедры нахмурился и приказал собрать конспекты взвода. Пролистав несколько тетрадей, он подровнял стопку, аккуратно положил ее на край стола и молча вышел из аудитории. За ним по одному стали исчезать другие преподаватели, и в конце концов Иван Александрович остался один...
В весеннем семестре «Тактику ВВС» не читали, и вопрос о преподавании отпал сам собой. Тогда Иван Александрович предложил взять на себя кафедральную отчетность. Обложившись экзаменационными и зачетными ведомостями, он взялся за давно знакомую и привычную работу - составление донесений, однако немедленно столкнулся с трудностями. Оказалось, что в институте никто точно не знал, сколько у них учится студентов. Кто-то досдавал «хвосты», кого-то отчисляли, кто-то восстанавливался после «академки». Основные ведомости, дополнительные ведомости, дополнения к дополнительным ведомостям, индивидуальные экзаменационные листы, в просторечии называемые «допусками», все было страшно запутано. Иван Александрович начал раздражаться, тем более что его проблем никто не понимал. «Да вы пишите среднепотолочно...» - посоветовал ему начальник учебной части, - «все равно донесение устареет через день после отправки!». Но Иван Александрович & #171;среднепотолочно» не мог. Он попытался привести всю систему в идеальный порядок, в результате чего запутал ее окончательно. Тогда Иван Александрович стал ходить по деканатам и быстро испортил со всеми отношения. Деканатские методисты, привыкшие к улыбчивым и вежливым офицерам, пожаловались на вздорного отставника начальнику кафедры, а тот не скрыл эту жалобу от Ивана Александровича. Походы в деканаты пришлось прекратить.
Характер Ивана Александровича стал быстро меняться: он стал по-стариковски обидчивым, мелочным и занудным. Преподаватели, любившие поболтать с ним в перерывах между лекциями, стали избегать его. И - удивительное дело - начали стареть и его вещи. Щегольской, серый в тончайшую черную полоску костюм как-то обвис, начали пузыриться рукава и загибаться уголки воротничка на сорочке. Вообще, казалось, будто Иван Александрович как-то ссохся, ссутулился, истерся.
А потом умерла его жена.
Иван Александрович прожил с ней много лет. Он не задумывался, любит ли он ее, и любит ли его она, они просто долго жили вместе, привыкли друг к другу, но у каждого была своя жизнь, в которую они привыкли друг друга не пускать.
Жена нередко прихварывала, но говорить об этом не любила, а Иван Александрович привык не спрашивать. Однажды она, как бы между прочим, сказала мужу, что ей нужно лечь в больницу, а через неделю ей сделали операцию. Иван Александрович дождался окончания операции, но к жене его не пустили, сказали, что она в реанимации, но пугаться не нужно, и что это нормально.
На следующий день Иван Александрович опять приехал в больницу, но в палату его опять не пустили. Целый день он просидел на лавочке около одноэтажного домика, в котором размещалось реанимационное отделение. Иногда он подходил к дежурной медсестре и, услышав: «Состояние стабильное, без изменений» возвращался на свое место. Домик оброс густыми, неопрятными кустами, и Иван Александрович часами следил за игрой теней от листвы на асфальте. Ни книги, ни газеты он с собой не брал - просто сидел и ждал. Вечером он уехал домой, а на следующее утро опять подошел к окошку справки. На этот раз, услышав фамилию жены, медсестра сказала: «Подождите минутку» и куда-то ушла. Вскоре она вернулась вместе с человеком в зеленом хирургическом костюме. Он подошел к Ивану Александровичу и молча протянул ему прозрачный пакетик, в котором лежал крестик на серебряной цепочке и обручальное кольцо. Иван Александрович удивленно посмотрел на пакетик, потом поднял взгляд на врача и все по нял.
Врач напряженно следил за Иваном Александровичем, опасаясь сердечного приступа, обморока, чего угодно. Но Иван Александрович положил пакетик в карман, повернулся, и, не сказав ни слова, почему-то припадая на правую ногу, пошел по аллее к выходу из больницы. Врач и сестра провожали его взглядами, пока он не скрылся за поворотом.
Совершенно механически Иван Александрович проехал через весь город на метро, потом на автобусе доехал до дома. В голове было совершенно пусто, только стояло какое-то противное гудение и хотелось пить.
Войдя в квартиру, Иван Александрович не стал раздеваться, а сразу прошел в комнату. Он оглянулся, и внезапно его полоснуло по сердцу. Он понял, что дом умер вместе с его женой. Вещи, которые выбирала и покупала жена, находила им в доме свои места, умерли вместе с ней и превратились в бессмысленные куски стекла, дерева и камня. Они будут стоять на своих местах, и теперь никто, кроме Ивана Александровича, их не переставит, не вытрет с них пыль, не сменит цветы в вазе. От этого грубого и беспощадного осознания смерти Иван Александрович внезапно потерял дыхание. Воздух застрял в его груди, и он с ужасом почувствовал, что не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. Из глаз хлынули слезы. Схватившись за спинку стула, уже в последнюю секунду, теряя сознание, Иван Александрович с хриплым, каркающим криком сумел сделать вдох. Иван Александрович понял, что сейчас в этом доме ему оставаться нельзя. Трясущимися руками он запер дверь и пешком пошел в институт.
Никого не видя вокруг, он поднялся на второй этаж, вошел на кафедру и повернул направо в учебную часть. За ним шел напуганный дежурный офицер, сжимающий в руках аптечку...
Иван Александрович сел за стол, достал из кармана футляр с очками, щелчком открыл его, потом закрыл, потом снова открыл... и начал медленно заваливаться влево.
***
Через два месяца Ивана Александровича выписали из «кардиологии» военного госпиталя и отправили долечиваться сначала в один санаторий, потом в другой. На работу он больше не выходил, и вскоре на его место пришла новая сотрудница - веселая худенькая девушка, приехавшая учиться в Москву из Холмогор. На дневное отделение она не поступила, поэтому днем стала работать на кафедре, а учиться на вечернем отделении. Кафедральный народ, разузнав о том, что новенькая - землячка Ломоносова, повесил у нее над столом портрет первого российского академика, и каждый раз, заходя в учебную часть, лживыми голосами поражался сходству всех «холмогорских».
В обычной институтской текучке об Иване Александровиче стали как-то забывать, но однажды дежурному по кафедре позвонили из штаба ВДВ.
- Иван Александрович у вас работал?
- Да, у нас...
- Зам командующего приказал вам сообщить, что он умер. Организация похорон - на нас, имеем достаточный опыт, - хмыкнул десантник, - но если кто-то из ваших захочет проститься, позвоните сыну Ивана Александровича, - и продиктовал телефон.
Узнав о смерти Ивана Александровича, офицеры пустили фуражку по кругу, кое-какие деньги начальник выбил в профкоме. Их как раз хватило, чтобы купить хороший венок и цветы. Чтобы уточнить место и время прощания, начальник набрал номер сына Ивана Александровича и кратко изложил суть дела.
Энергичный голос в трубке запнулся только на секунду:
- Вы... вот что... Цветов - достаточно, так что вы венок сдайте обратно, а деньги пусть мне подвезет тот из ваших, кто приедет на похороны.