> Мир накануне призвания Авраама

> Каждый, читающий притчу о Вавилонской башне, почти наверное хотя бы однажды задавал себе вопрос о том, что же стои́т за той настороженностью, которая заметна в ней по отношению к великим цивилизациям древности. Достаточно очевидно, что речь в данном случае идёт не только о Шумере или Вавилонии; скорее можно думать, что башня стала здесь символом именно развитой цивилизации и мощной государственности. В самом деле, такие выражения, как «один народ и один язык» (Быт 11:1-6), «смешать язык» (Быт 11:7-9) не имеют никакого отношения к языковому многообразию, свойственному человечеству. Эти выражения пришли в еврейский язык из аккадского — языка древней Вавилонии, где они были связаны с представлениями не столько о языковом, сколько о государственном единстве. Так, «сделать одним языком» означает по-аккадски «подчинить единой власти», а «смешать языки» — «разрушить единовластие». Если так, то, очевидно, величие и известность, о которых мечтали строители башни, неотделимы от того величия, которое во все времена свойственно великим державам. И тогда встаёт естественный вопрос: чем же не угодны Богу и они сами, и их создатели? Ведь, не будь таких великих цивилизаций древности, как, например, египетская или месопотамская, как, впрочем, и некоторых других, история цивилизации как таковой, вероятнее всего, или не началась бы вообще, или её развитие шло бы гораздо медленнее.

> Некоторым намёком на ответ может быть то, что библейский автор упоминает в числе первых строителей первого на земле города потомков Каина (Быт 4:17); но, впрочем, города строились и в древнем Израиле, и отрицание городской жизни едва ли могло быть у священнописателя принципиальным. Интереснее приведённое здесь же обращение Ламеха к своим жёнам (Быт 4:23-24): мир, где ребёнка могут убить за случайно нанесённую царапину, а всякая рана — повод для кровной мести вплоть до убийства, должен быть предельно жесток, а ценность человеческой жизни в таком мире, очевидно, должна стремиться к нулю. На первый взгляд, великие цивилизации древнего Средиземноморья были не таковы. Так, дошедший до нас от древней Вавилонии кодекс Хаммурапи нельзя, конечно, считать образцом гуманности на современный лад, но он отнюдь не отличался какой-то особенной жестокостью. Конечно, в нём предусматривались в определённых случаях и телесные наказания, и смертная казнь, но это было обычным явлением эпохи. И уж, во всяком случае, можно с уверенностью говорить о соразмерности предписываемых этим кодексом наказаний совершённым преступлениям (разумеется, сообразно с юридическими представлениями эпохи). Конечно, приходится учитывать, что кодекс Хаммурапи — явление сравнительно позднее, но вряд ли есть основания думать, что шумерские законы, предшествовавшие в Месопотамии вавилонским, были более жестоки.

> О египетских законах сегодня известно меньше, так как ни одного полностью сохранившегося древнеегипетского юридического сборника до наших дней не дошло, но, судя по тем материалам, которые сегодня известны, можно предполагать, что Египет был вполне цивилизованным и правовым для своего времени государством. И всё же вопрос о статусе человеческой личности в древних обществах решался неоднозначно. Многое, если не всё, зависело тут от системы ценностей, на которых основывались древние общества. А системы эти, насколько они нам известны сегодня, уделяли отдельному человеку не так уж много места.

> Надо заметить, что речь в данном случае идёт не о национальной идеологии — любая идеология представляет собой осмысленную концепцию, которую почти всегда приходится навязывать силой, — а скорее о чём-то наподобие национального мифа, принимаемого как нечто естественное и по определению не допускающему ни критики, ни даже рефлексии. И в Египте, и в Шумере изначально в основе общепринятой системы ценностей лежал именно такой национальный миф, и человек в нём занимал отнюдь не центральное место. Чаще всего для подобного рода представлений был характерен космизм, то есть взгляд на космос как на высшую и последнюю реальность, детерминирующую как социальную, так и религиозную жизнь.

> Так, например, в Египте в период Древнего царства главным смыслом существования государства считалось совершение положенных ритуалов в египетских храмах, так как это считалось необходимым для поддержания космического порядка; иначе мир рисковал быть ввергнутым в хаос. Аналогичные представления были характерны и для Шумера (именно поэтому такое значение придавалось там зиккуратам: ведь на них смотрели как на лестницу, соединяющую земной мир с небесным миром богов). В таком случае человеку оставалось лишь место исполнителя — и, прежде всего, исполнителя священного ритуала. Но речь в данном случае должна идти не только о жрецах: таким исполнителем был на своём месте каждый. И дело тут не только в том, что все так или иначе несколько раз в год принимали участие в известных религиозных обрядах, но и в том, что вся жизнь была в значительной мере ритуализирована, отражая собой вечный круговорот космоса и те процессы, которые в нём происходят.

> Разумеется, всё это относится лишь к Египту и к Шумеру. Собственно, на Ближнем Востоке в древности было лишь два очага цивилизации — долина Нила и Междуречье; вся остальная территория представляла собой по преимуществу дикую степь, заселённую кочевыми племенами. Но и родоплеменной социум оставлял человеку немного места. В развитых обществах того времени человек оказывался неотделимой частью государства; в обществах родоплеменных он был неотделимой частью своего племени. При этом, неотделимость надо понимать как именно совершенную нераздельность человека с тем социальным целым, к которому он принадлежал. Нельзя сказать, что человек удерживался в нём насильственно; он просто не мыслил себя вне своего государства или вне своего племени. В отрыве от социального целого жизнь отдельного человека теряла свой смысл и своё значение, человека как отдельной личности просто не существовало — не юридически, а психологически.

> Надо кстати заметить, что речь здесь идёт о любом человеке, вне зависимости от его социального статуса. Конечно, правитель или жрец всегда был значимее простого человека, но не потому, что он имел большее значение, как личность, а потому, что лежащие на правителе или на жреце общественные функции были более значимыми. Образно говоря, человек той эпохи осознавал не столько своё «я», сколько своё «мы», он был, так сказать, естественным коллективистом. Возможно, что, в случае родоплеменного уклада, речь может идти о сохраняющемся ещё в этой среде предисторическом сознании, которое, судя по тому, что мы о нём знаем, было коллективистским, почти или совсем не предполагавшим личностного самосознания. Сложнее в случае таких обществ, как египетское или шумерское, от родоплеменной эпохи ушедших уже довольно далеко. Не исключено, что в этих случаях речь идет о коллективизме скорее вторичном, чем изначальном.

> Как бы то ни было, совершенно очевидно, что такой коллективизм является исключительно удобной формой общественного самосознания с точки зрения административно-управленческой: как известно, наиболее эффективной структурой с этой точки зрения является муравейник или улей, а социум с коллективистским самосознанием похож на них больше, чем любой другой. Но вот духовному становлению и развитию человека такой социум отнюдь не способствует: ведь отношения с Богом выстраиваются у каждого человека свои, всегда единственные и неповторимые, и коллективизму здесь нет места. Именно поэтому непременным условием нормального богообщения становится становление и развитие личностного самосознания.

> По-видимому, процесс этот в древнем мире активизировался около XXV–XXIV в. Именно в это время и в Египте, и в Шумере начинаются социальные катаклизмы, которые, судя по не всегда внятным упоминаниям летописцев, не в последнюю очередь были связаны с кризисом традиционного мировоззрения, то есть существовавшего в предшествующий период национального мифа и связанной с ним системы ценностей. С этого времени начинается достаточно продолжительный кризис как египетской, так и шумерской государственности (для Шумера он закончился военной катастрофой), сопровождаемый нарастанием гуманистических веяний. Гуманизм (в противоположность космизму) на первый план выдвигает именно человеческую личность во всей её многогранности и неопределённости. Конечно, настоящий расцвет древний гуманизм переживает в античной Греции, но определённые гуманистические тенденции несомненно имели место и в египетской, и в вавилонской культуре. Об интересе к человеку свидетельствовали и некоторые изменения в религиозной жизни (в частности, появление первых религиозно-философских систем), и ставший более доступным религиозный культ, и появление литературных жанров, связанных с размышлениями о смысле жизни отдельного человека и о превратностях его судьбы.

> Надо заметить, что некоторые религиозно-философские системы Египта и Вавилонии были даже монотеистическими. Впрочем, монотеизм в древности был известен не только в Египте и в Вавилонии; такие системы существовали также и в Греции, и в Индии, и, возможно, в Китае. Сложно сказать наверное, была ли это сохранившаяся от древнейших времён память о Едином или плоды размышлений философов. Как бы то ни было, приходится иметь в виду, что такого рода монотеизм оставался всё же религией элитарной, предназначенной скорее для рафинированных интеллектуалов, чем для обычного человека. Достаточно сказать, что ни одна из великих цивилизаций древности не знала культа Единого; у Него не было алтарей, где Ему можно было бы принести жертву, а без этого религия не могла быть живой, она не могла затронуть сердца́ и ду́ши людей. Возможно, понимая, что большинство народа всё равно их не поймёт, древние философы и не пытались проводить никаких монотеистических реформ, хотя монотеистами вполне могли оказаться даже люди достаточно высокопоставленные.

> Единственным исключением можно считать попытку Эхнатона реформировать египетскую религию в монотеистическом духе, сделав солнце символом Единого, предпринятую им в XIV веке, но и она, как известно, закончилась полным провалом: большинству египтян новый Бог оказался непонятен и не нужен. Такая ситуация, впрочем, вполне объяснима: ведь для древних жертвоприношение было совместной трапезой богов и людей, формой богообщения, а алтарь — местом богообщения. Для общения с Единым мало было просто размышлять о Нём — важно было войти с Ним в контакт, а это было невозможно без откровения. Уникальность Библии не в том, что она рассказывает о Едином, сотворившем небо и землю — об этом знали или догадывались многие и до призвания Авраама, — а в том, что она доносит до нас живой голос Единого, обращающегося к человеку.

> Наверное, поэтому и нужно было начинать историю народа Божия с самого начала — с небольшого кочевого племени, которое с самого начала будет поклоняться только Единому, и которое затем вырастет и превратится в народ-общину, общину верующих в Единого. Конечно, кочевые племена, среди которых были и предки евреев, в религиозном отношении оставались язычниками. Но были в их религиозности и некоторые отличия. Прежде всего они были связаны с характером культа, типичного для большинства семитских племён. Надо кстати заметить, что около XXIII века начинается массовое расселение семитских и арийских племён, в том числе и по Ближнему Востоку. И тот тип культа, который являлся типичным для семитских племён, был, вероятнее всего, характерен также и для племён арийских. Вообще, можно предположить, что он является одной из древнейших форм языческого культа. По-видимому, он предшествует тому развитому политеизму, который характерен для развитых культур древности.

> В основе его лежало поклонение местным богам, которых рассматривали как покровителей той или иной территории. На конкретной территории таким покровителем мог быть только один бог, которого и называли обычно «Ваалом» (евр. בעל баал, «хозяин»). Налицо был своеобразный «монотеизм», но, разумеется, языческий, так как власть каждого такого бога-покровителя распространялась лишь на определённую территорию, что не мешало наличию на других территориях других хозяев и покровителей. В случае кочевого племени речь шла не столько о территории, сколько о людях (хотя и среди оседлых жителей считалось, что племена, постоянно обитающие на территории, подвластной тому или иному богу, являются или его детьми, или его подданными). Таким образом, многое, если не всё, в этой ситуации зависело от того, какого бога изберёт себе покровителем то или иное племя, что, в свою очередь, в определяющей степени зависело от вождя — у кочевников, как правило, не имевших особого жреческого сословия, ответственность за отношения с богом-покровителем племени возлагалась обычно на вождя. Всё это и делало возможным начать историю народа Божия с чистого листа. Но многое здесь зависело от личности вождя.

---

Приложение: Религия семитов