«Возможно, у нас скоро не будет патриарха, как не стало Академии наук»

Библеист, профессор РГГУ Анна Шмаина-Великанова о тех путях, на которых гибнет и может возродиться русская церковь

11 января исполнился год со дня разгрома православного прихода в деревне Заостровье Архангельской области. Тогда, год назад, митрополит Архангельский и Холмогорский Даниил, не так давно назначенный на архангельскую кафедру, своим распоряжением снял с должности настоятеля Сретенского храма Заостровья священника Иоанна Привалова. Рядовое вроде бы событие людьми понимающими было расценено как катастрофа — из родного храма изгнана уникальная по российским меркам община.

За время 20-летнего служения о. Иоанна в Заостровье прихожанами Сретенского храма стали отнюдь не только жители окрестных деревень. К заостровцам причисляют себя десятки архангелогородцев и северодвинцев; на обычные воскресные службы здесь собиралось несколько сотен человек — не каждому российскому приходу удается собрать стольких верных даже на Пасху. От людей, пришедших послушать харизматичного священника (о. Иоанн Привалов именно таков) и отдохнуть душой не в новодельных, а в намоленных храмовых стенах (Сретенская церковь построена в XIX веке и не закрывалась даже в советское время), заостровцы отличаются коренным образом. Во главу угла здесь поставлена общинная жизнь — персональная ответственность каждого христианина за все, происходящее с другими. Обязательная двухлетняя катехизация новых членов общины силами самих мирян — одно из самых очевидных проявлений такого сознательного отношения к религиозной жизни (катехизацией, или оглашением, в церкви называют подготовку взрослого человека к принятию крещения). В том, что именно на катехизации в Заостровье сделан акцент, нет ничего удивительного — к этой стороне жизни христианина чрезвычайно внимательны в Преображенском содружестве малых православных братств (ПСМБ). Частью этого церковного движения и является заостровская община.

Можно предположить, что нелюбовь нового архангельского митрополита к Иоанну Привалову является отражением общего не слишком благосклонного отношения церковных начальников к ПСМБ (основателем содружества является священник Георгий Кочетков, поэтому членов этого движения часто называют кочетковцами). Существуют, однако, и более прозаические причины прошлогодних кадровых перестановок в Заостровье. В самой общине уверены, что неуступчивого настоятеля не случайно отстранили именно после того, как Министерство культуры выделило на реставрацию фресок верхнего (летнего) храма в Заостровье более 34 млн руб. Не исключено, впрочем, что и миллионы, при всей их весомости, не являются главным аргументом. На сегодняшний день митрополит Даниил является рекордсменом по числу спонтанных переводов настоятелей с одного места на другое; по странному совпадению, в подведомственной ему епархии разрушаются именно те приходы, где вообще было что разрушать.

К годовщине событий в Заостровье библеист, профессор Центра изучения религий РГГУ Анна Ильинична Шмаина-Великанова собиралась поделиться с COLTA.RU своим пониманием того, что такое община, созданная о. Иоанном Приваловым. Актуальная повестка дня, однако, внесла свои коррективы: мы, конечно, говорили о Заостровье, но теперь в перспективе тех проблем, которые обнаружились после недавних публичных заявлений протодиакона Андрея Кураева. Опасения, что новые инфоповоды уведут нас далеко от заостровской темы, оказались напрасны. Скорее наоборот — в свете прошлого и настоящего Заостровья будущее русской церкви представляется не столь отчаянным.

— Как вы думаете, есть ли у нашей церкви какая-то программа помимо скреп и патриотизма, которую она готова предложить обществу? Вопрос не праздный: пока мы видим, что все, кому есть с чем выйти к людям, будь то о. Георгий Кочетков, о. Иоанн Привалов или покойный о. Павел Адельгейм, оказываются неугодными.

— Думаю, у церкви нет программы — у нее есть будущее. Это будущее находится, по слову Тейяра де Шардена, в руках маленьких, объединенных любовью групп. В церкви детей, по Достоевскому, провозглашенной Алешей Карамазовым у Илюшиного камушка.

Что касается церкви как учреждения, она тоже, на мой взгляд, никакой программы не имеет, а просто пытается копировать власть, уподобиться ей и воспользоваться частью ее возможностей. Так было в синодальную эпоху, от упразднения патриаршества при Петре I и до лета 1917 года, и сейчас это так.

Что мы имеем, в сущности, если говорить о начальстве — государственном, светском? Мы имеем оккупационный режим. Довольно странное явление, и я совершенно не согласна с теми, кто утверждает, что это хуже Сталина. Нисколько не хуже, потому что это начальство очень скоро удалится. Оно не стремится здесь остаться. Сталину было очень важно, угадал ли он, кто лучше — Лепешинская или Уланова, правильно ли дал Сталинскую премию. То есть он во всем должен был быть компетентен. Наши сегодняшние не знают, что такое балет, но хорошо знают, что есть здание Большого театра. Подход простой: все забрать и куда-нибудь уехать.

И священноначалие скопировало эту систему. Но Русская православная церковь не может быть оккупационным режимом. Она абсолютно неотделима от России, и этот мародерский подход приводит ее к самоубийству. Наши иерархи с их миллионами существуют единственно потому, что наш народ при всем, что с ним сделали и делают, все равно любит Христа.

Год назад на этом можно было поставить точку. Тогда было просто очевидно: русская церковь склонилась к деньгам, как сказала одна старая немка, православная монахиня. Тогда практически любой церковный сюжет объяснялся каким-то хищением. Понятно, что главная «вина» о. Иоанна Привалова обнаружилась после того, как были выделены немалые деньги на реставрацию фресок в Заостровской церкви. Вот тут-то разбушевался народный гнев, тут-то вскрылись все прегрешения настоятеля Сретенского храма, до того любимого в своем селе, в епархии, в России. Пружина тогдашних кадровых перестановок и этой заботы о чистоте православия, как мне в то время представлялось, та же, что и всюду: виноват, неэффективен или грешен тот, кто имеет несчастье учиться, заниматься наукой или молиться в старинных, красивых и дорогих помещениях, в особняках или храмах — не так важно.

— Что изменилось за год?

— Думаю, что в какой-то момент светское начальство поняло: каплун достаточно разжирел. Не исключено, что оно решило: пора подвести черту. В конце концов, губернаторы назначаются, в Академии наук президента больше не будет, вместо него назначенный управляющий, а эти кто такие? Почему они думают, что им можно?

На наших глазах совершается катастрофа. Посмотрите: если бы в прошлом году в январе нам сказали, что Академии наук не будет, мы бы посмеялись. А чего еще не будет? Памятника Пушкину? Новодевичьего монастыря? Александровского сада? Однако академии нет. И можно предположить, что через год точно так же не будет Данилова монастыря и Чистого переулка, двух главных административных центров патриархии. То есть то, что там будет, как-то иначе будет называться.

— Но разоблачения Андрея Кураева скорее работают на чистоту рядов. Разве подобное отделение агнцев от козлищ не сплачивает иерархов?

— В этих разоблачениях я вижу более глубокий смысл. С одной стороны, всем известно, что церковь у нас — главная опора борьбы с гомосексуализмом. Все, кто по этому поводу считает нужным высказаться, напоминают, что в Писании сказано, что таких грешников надо побивать камнями. Там, правда, то же самое сказано о прелюбодеях, не делается никакой разницы между этими двумя видами греха. А с другой стороны, вдруг начинается дикий скандал, как будто все сегодня проснулись, как будто это не было язвой церкви с того момента, как появилось монашество. Как будто никто не знает о гомосексуальных наклонностях папы Льва X, но католическая церковь от этого не погибла. Как будто не писал об этом святитель Игнатий Брянчанинов, известный наш церковный писатель XIX века, знавший о монашеских прегрешениях не понаслышке. Это такого рода грехи, которые сопровождают человечество.

Больше скажу: этот грех меня к несчастным грешникам скорее располагает. Потому что это человеческое. Помните, как Клайв Льюис описывает свое детство в ужасной закрытой школе, где процветало мужеложество. Да, сам он испытывал к этому физиологическое отвращение и его не коснулись никакие соблазны, но испорченных мальчиков, задыхающихся в бездушной системе соревнования и лицемерия, он скорее жалел, они были ему понятны. Такого рода грех — это тоже человеческое. Отдать свою душу системе, которая разрушает все доброе, — вот это античеловеческое.

И потому нынешний внезапный скандал кажется мне необыкновенно странным. Все равно что обнаружить, что некоторые изменяют женам. Сегодня я думаю, что это может оказаться частью операции, необходимой, чтобы резко изменить положение церкви. Один, о. диакон Андрей Кураев, занимается дискредитацией церкви изнутри, перечисляя, кого именно нужно подвести под статью. Другой, Иван Охлобыстин, в это время предлагает, и тоже как бы от имени церкви, ввести уголовное наказание за мужеложество, причем уже для всех. То есть церковь оказывается дискредитирована в глазах интеллигенции и в глазах народа. То и другое на руку государству, которое сообразило, что объединение с иерархией ему ничего не дает. И решило забрать себе все, что у нее было.

Посмотрите: о. Андрей уже прямо делает вещь, бессмысленную с точки зрения очищения рядов, — обрушивается на покойного владыку Тихона, епископа Архангельского и Холмогорского. И кто же берется в союзники — митрополит Даниил. Оказывается, митрополит не смог жить в покоях, в которых обитал владыка Тихон (на самом деле он в этих покоях не только не жил, он их и не строил). Мне доводилось общаться с покойным епископом: он был тихий и добрый человек, из тех, кто не может желать зла другому. В любом случае, каким бы он ни был, он никому не причинит вреда, он в могиле, и забота о семинаристах здесь неуместна.

— То есть операция по дискредитации церкви специально подстроена?

— Думаю, в каком-то смысле все равно, специально ли подстроена эта операция или просто так сошлись обстоятельства. Здесь как со взрывами домов в конце 1990-х — не так уж важно, Путин взорвал эти дома или Путину удобно было, чтобы все думали, что это сделал он. Не будем преувеличивать ум спецслужб, не будем говорить о спланированной акции. Устроена была такая конструкция, в которой чем хуже всем, тем лучше тем, кто ее придумал. Это и есть власть тьмы.

Нужно сказать об этом еще несколько слов, прежде чем вернуться к судьбе Заостровья. Я помню, как Евгений Борисович Пастернак учил нас понимать КГБ. Это был животрепещущий и сложный вопрос. Вот тебя вызвали — каждый человек понимал, что его могут вызвать. Какая рабочая гипотеза: кто там? Он говорил: рабочая гипотеза — там сумасшедший. Представьте себе, что несколько человек, толковых и организованных по отдельности, вместе связаны и накрыты брезентом. Действия каждого в отдельности, желающего вырваться, в целом будут производить впечатление действий сумасшедшего. Там, говорил мудрый Евгений Борисович, существует разнонаправленное подсиживание — и больше ничего. Поскольку вы не знаете, к чьей партии принадлежит следователь, который сидит перед вами, чего он хочет, под выговором он сейчас или ждет повышения, вы никогда не поймете, как с вами обращаются. Поэтому молчите.

Думаю, что эта рабочая гипотеза верна и в отношении начальства в целом. Я не могу уследить мыслью за всей системой провокаций. Что мне очевидно — что наш нынешний патриарх сейчас под ударом. Что эти провокации суть провокации против него.

— По-вашему, государственная власть намерена заменить патриарха Кирилла или упразднить патриаршество по примеру Петра I?

— Вопрос сейчас стоит так: что перед нами — мат в два хода или в три? Если в два хода, это означает, что человека гэбэшного типа хотят сделать следующим патриархом. Такого человека, на фоне которого нынешний патриарх оказывается сродни агентству «РИА Новости», вдруг ставшему ненужным. Если это так, тогда события просто вписываются в общую тенденцию последних десяти лет: все хорошее, что по нечаянности произошло в 1990-е годы, — выборы, свободу — отобрать.

Но если это мат в три хода, тогда, возможно, у нас скоро не будет патриарха, как не стало Академии наук. Может быть, там уже решили, что не нужен на самом деле никакой, ни новый, ни прежний. Пусть будет обер-прокурор Святейшего синода, и дело с концом. Дошли до того градуса, когда то, что за тем лесом, тоже мое.

— Это что-то всерьез изменит для паствы?

— Думаю, что изменит очень многое. Возвращение патриаршества было великим достижением Поместного собора 1917—1918 годов. После патриарха Ермогена, погибшего за веру в Смутное время, появился патриарх Тихон — такой же мученик, приговоренный к смерти большевиками, такой же исповедник. И оказалось, что русская церковь жива, что митрополит Сергий Страгородский, даже став патриархом, даже выказав лояльность советской власти, не заслонил святителя Тихона. В самом этом слове и в том, что предстоятель русской церкви варит миро, и омывает в Великий четверг ноги епископам, и как-то отождествляет себя с Успенским собором Московского Кремля, с Троице-Сергиевой лаврой, что образ преподобного Сергия Радонежского встает за его спиной, — во всем этом заключен огромный символический потенциал. В конце концов, в сердце каждого из нас живет слабая надежда, что можно броситься в ноги патриарху. Любому патриарху. Это так же, как президента можно просить о помиловании — и иногда он даже милует, как мы видим. Может быть, символизм этого звания именно и хотят отобрать. Не особо раздумывая, отобрать просто как большую ценность.

— Что в этих обстоятельствах нужно делать патриарху?

— Опираться на церковь, она в самом деле поможет. Помогут братья, помогут нищие, помогут бесправные. А интриги не помогут. Бессмысленное копирование бандитских структур привело церковь на порог самоотрицания. Думаю, самое время патриарху понять, что мы (а не те наверху) его друзья, друзья не его лично, а русской церкви. И что друзья русской церкви могут и для него что-то сделать хорошее.

— Что все эти события могут означать для Заостровья, для Преображенского содружества в целом?

— С шахматной задачей «мат в два хода», с заменой квазипрогрессивного нынешнего патриарха на любого ультрареакционного все понятно — кочетковское движение будет уничтожено, а имена священников, когда-либо к движению принадлежавших или находящихся с ним в общении, окажутся под запретом. Если же это мат в три хода и с точки зрения надвигающегося разгрома разница между патриархом Кириллом и митрополитом Даниилом — как разница между президентом Академии наук Фортовым и ректором «Вышки» Кузьминовым (не важно, кто прогрессивнее, если все равно все отберут), тогда это настолько серьезное изменение, что, может быть, для Заостровья оно окажется во благо.

Уже два года назад стало очевидно, что церковь вступила в иной исторический этап. Говорю о той церкви, которая Тело Христово, а не о религиозно-хозяйственном предприятии РПЦ, хотя они трагически связаны. Церковь вступила в другой период, потому что время страшно убыстрилось. Она была закрыта от светского общества, неизвестна ему и вдруг стала для мира что-то значить. Не важно, что общество называет митрополитов кардиналами и считает амвон местом, на котором пляшут. Важно другое: заканчивается, уже закончился период, который можно назвать лаодикийским, когда была возможна церковь, которая «не холодна и не горяча». Первой вехой новой церковной эпохи стал суд над Pussy Riot. Второй — погром Заостровья.

Прошлое бесповоротно ушло со смертью о. Павла Адельгейма. Его гибель — поистине великое трагическое событие. Это новомученик, умученный силами, которые прячутся в самой церкви, не где-нибудь. Человек, который умер за церковь в самом узком смысле слова. Его весть была вестью о церкви. Его приход, школа, созданная, когда никто еще не думал об инвалидах, — это то, чем церковь должна быть. В ней должна быть школа, где учатся такие дети, должны быть регентские курсы, чтобы люди пели на клиросе, понимая, что они поют. И должен быть человек, который, выходя к Чаше, читает стихи и служит как мало кто.

Об этом человеке люди узнали, узнали о его гибели. Кровь отца Павла вырастила шанс, о котором до сих пор говорили немногие. В сущности, это то, что в 1920-е годы было завещано соловецкими епископами, не согласными с конформистской просоветской политикой митрополита Сергия. Уже тогда было сказано об устройстве церкви, рассыпанной на мелкие, не имеющие административного центра единицы. Когда будущий знаменитый старец, а тогда юный послушник Таврион Батозский с этим посланием на груди объезжал ссыльных епископов и они в заключении решали, голосовали и подписывались, это уже было в церкви.

— Что идет на смену церкви, которая не холодна и не горяча, которая братается с властью и презирает народ? Что нас ждет?

— Думаю, нынешнее время — это обвал и разорение, в том числе лаодикийской иллюзии. Быть христианином снова стало опасно, ведь тех, кто достоин, ожидает смерть, как о. Павла, и постыдно — обвинят в небрежении священническими обязанностями и в сектанстве, как о. Иоанна. Новая, грозная эпоха уже началась, но, кажется, только сейчас мы готовы это увидеть.

Я нисколько не хочу сказать, что нужно что-то разрушать в иерархии Московской патриархии, пока она есть. В глубине, по-моему, все дело в том, что мы все еще не готовы до конца к завтрашнему дню. Сценарий завтрашнего дня страшен. Мир перестал принимать добро. Посмотрите: бесноватый мальчик Энтео оказывается в Думе. На том месте, где стоял Солженицын и говорил депутатам и министрам: «А никто из членов Временного правительства не был вор» — и они потупляли глаза, на этом месте стоит пацан, нечто среднее между блатной шпаной и подростком, который не решил основных и первых проблем и поэтому бьет фонари. Культурная, религиозная и общественная ситуация сегодня выглядит такой, как будто достаточно человеку связаться с сатаной, и у него все получается. «Время христианствует», — говорила замученная фашистами монахиня мать Мария в 1942 году. Христианское время — страшное время, мы не хотим его. И ничего удивительного, что мы не хотим присоединиться к тем, кто единственный к этому готов и не боится.

— Готовы и не боятся заостровцы?

— Не стану говорить, что дело идет к гибели. Думаю, наоборот, все идет к взрыву. И когда этот взрыв случится, окажется, что есть твердое зерно. Это зерно — Преображенское содружество малых братств и то, что сложилось вокруг него. Общины, подобные заостровской. Люди, которым для того, чтобы быть церковью, не нужно, чтобы им это кто-то позволил. Не нужно денег, а главное — не нужно начальства.

Царство Божие, по слову владыки Антония Сурожского, не место, а состояние. И Церковь — состояние, не место. Такое состояние взаимной любви христиан, при котором даруется откровение Святого Духа. Когда двое или трое из Заостровья собираются вместе — происходит Церковь. Тогда посреди них Христос.

Только что мы смотрели на бесконечную очередь жаждущих приложиться к Дарам волхвов. Сотни тысяч людей, которые либо пьют горькую, либо прикладываются к иконе Неупиваемая Чаша, чтобы она помогла сразу и во всем. Это состояние в Заостровье было побеждено. Это именно то, чему Заостровье было и осталось противоядием. Зачем нужно оглашение — долгая подготовка к принятию крещения? Люди, которые приходили к о. Иоанну, превращались — но не с помощью волшебной палочки, а путем двухлетней катехизации — в тех, кто соотносит свою жизнь с Евангелием и церковным годом. Полностью с тем и с другим. В результате достаточно было экскурсию по деревне провести, чтобы сказать, где живет член церковной общины села Заостровье (плетень стоит ровно, у жены нет синяка под глазом), а где — простой православный человек.

Такие люди всегда будут силой. Смотрите: кто выживал в лагерях, не наступая другому на горло, не за чужой счет? Мне рассказывали об этом бывшие сидельцы. Прежде всего выживали те, кого объединяло что-то очень важное: братства, землячества. Например, выживали сионистки — хрупкие еврейские девушки из богатых семей, у которых были чудовищные сроки. Они выживали, потому что знали, что они сионистки. Или розенкрейцеры, буддийские монахи, театральные труппы — лишь бы люди осознавали свое единство и стояли за него.

Именно поэтому на заостровских руинах осталось все самое ценное. Община живет, катехизация продолжается, сознательная христианская жизнь никуда не исчезла. В Заостровский храм все эти люди — древние поморские старухи, инженеры с военно-морских предприятий Северодвинска, преподаватели Поморского университета, парикмахеры и доярки — больше не ходят. За год там сменилось несколько настоятелей. Однако, разойдясь по разным храмам, эти люди не расстались. Настоящую общину нельзя погубить насовсем, не получается даже ее замолчать. К счастью, эти люди слишком заметны; помню, как Сергей Юрский когда-то говорил при мне членам Преображенского содружества: «И я со спины, по походке — по походке! — вас узнал».

Эта ситуация представляется мне чрезвычайно простой, как прост любой окончательный выбор, и одновременно бесконечно сложной. Да, в церкви не хуже вашего знают, что среди иерархов бывают мужеложники и много кагэбэшников. Ситуация церковная бесконечно сложна, потому что церковь представляет собой не здание, не организацию, не какое-либо из известных нам устройств. Почему она может, как сказал Элиот, всегда загнивать и всегда возрождаться? Такого мы не знаем нигде за исключением органической жизни. Церковь — это жизнь, а жизнь — самое сложное, что есть. Это не простая вещь, как КПСС, как мафия, которая сейчас у нас во главе государства. Жизнь включает в себя в том числе и смерть. И в церкви есть смерть. Но жизнь дольше смерти на всю вечность.

Автор - Елена Рыбакова