В начале октября 2015 года в Цюрихе прошла 14-я конференция Европейского общества центральноазиатских исследований (ESCAS). Самаркандский культуролог Алексей Улько побывал на ней, представил свой доклад об искусстве региона, а затем рассказал «Фергане» о том, как прошла конференция, и о современных тенденциях в науке и искусстве Центральной Азии.

- Обсуждение Центральной Азии и происходящего в ней проходило в Цюрихе. Почему именно там, в Швейцарии?

- Это объясняется тем, что ESCAS базируется в Европе, хотя объект их изучения – Центральная Азия. В основном, это люди, работающие в различных университетах Европы. Кстати, многие из них теперь нашли себе место работы в Университете Назарбаева в Астане. Плюс, конечно, какая-то когорта ученых из стран Центральной Азии, в основном - из Казахстана и Кыргызстана, в частности, из университетов KIMEP и AUCA. Это достаточно важное для Центральной Азии мероприятие, которое проходит раз в два года и собирает ведущих ученых в этой области - историков, политологов, антропологов, таких как Александр Моррисон, Джон Шоберлейн, Питер Финке, Светлана Горшенина, Джон Хизершоу и других. Однако, как мне кажется, оно не получило должного резонанса ни в СМИ, ни на интернет-форумах, посвященных проблемам Центральной Азии. Это разочаровывает, потому что многие волнующие нас вопросы обсуждаются в рамках конференции на высоком профессиональном уровне, ведь ими занимаются люди, посвятившие изучению нашего региона много лет.

В то же время я вижу, что на многих форумах по Центральной Азии в центре дискуссий оказываются вещи совершенно малонаучные. Например, являются ли «древние таджики» (!) персами, или - сколько столетий, или даже тысячелетий насчитывает «казахская государственность». Ведутся бесконечные споры по поводу тюрков, персов, монголов, в которых смешиваются различные этнические, генетические и языковые категории без учета их условности и постоянного исторического изменения в течение столетий. Дистанция между современным взглядом на центральноазиатские проблемы и тем архаическим дилетантизмом, который часто можно наблюдать у нас на уровне массовых и даже научных публикаций, очень большая, и это удручает.

- Можно ли назвать состоявшийся форум крупнейшей площадкой для обсуждения научных публикаций, посвященных нашему региону?

- Более крупной организации, которая бы занималась сугубо центральноазиатскими вопросами, в Европе, пожалуй, нет. Существует интересная американская организация по евразийским исследованиям (CESS). В России исследования региона распределены по различным дисциплинам и организациям, где археологи редко пересекаются, скажем, с социологами.

На открытии конференции ESCAS 2015 в Цюрихе

Так что эта конференция стала безусловно важным событием, причем именно в силу своего междисциплинарного характера. Она позволяет историкам, социологам, политологам, антропологам, которые провели в Центральной Азии много времени, общаться между собой и обогащать тем самым свое понимание предмета. В этом году конференция была посвящена вопросу ре-традиционализации. В последнее время все страны Центральной Азии так или иначе декларируют возвращение к неким традиционным ценностям, и этот процесс у нас совершенно некритически воспринимается как данность, в то время как ученые прекрасно понимают, что так называемые «традиционные ценности» – это, в основном, социальный конструкт, причем весьма недавний, не говоря уже о «возвращении» к ним.

- Мифология, изобретенная заново?

- Да, понятие изобретения традиций уже достаточно хорошо разработано такими теоретиками, как Эрик Хобсбаум или Энтони Смит. Профессор Лхамсурен Мунк-Ердене, выступавший на конференции, сказал простую, но важную вещь: «Если мы говорим о возрождении некой традиции, то тем самым мы автоматически признаем, что этой традиции нет», поскольку традиция определяется как некая практика, передающаяся не институциональным способом из поколения в поколение. Естественно, любая традиция возникает, видоизменяется и утрачивается. Если возникает желание вернуться к некой «точке сборки», после которой она была утеряна, то выбирается совершенно произвольная точка. Утверждается, что до этой «точки» все было настоящим, «чистым» - какие-то промыслы, какие-то искусства, или даже «нации», а после нее начались какие-то исторические отклонения и извращения, из чего вытекает призыв: давайте мы вернемся к этой исходной точке, нажмем много-много раз Ctrl+Z и продолжим незамутненную изначальную традицию. Естественно, всем понятно, что никакого реального возвращения ни к какой точке прошлого невозможно, ибо время вспять не движется. Но вот общество или власти иногда с удовольствием делают вид, что можно вернуться назад и отбросить всё, что якобы было «привнесено».

Специалистов из Узбекистана на конференции было немного, из других стран Центральной Азии тоже, и уровень их докладов в своем большинстве был не самый высокий, хотя вроде бы все они живут «на материале», знают язык и культуру, однако далеко не все владеют современными методами исследования. Над нашими учеными часто довлеет какая-то политическая, идеологическая, сверхзадача - предположим, удревнить понятие «казахской государственности» или подать «арийство» в качестве серьезной научной категории. И все последующие рассуждения, в общем-то, ведут к этой цели. То есть, часто нет ни полевого, ни исторического, ни архивного исследования, но вывод известен заранее.

И они искренне не понимают, что их деятельность, выдернутые ими из контекста «факты» истории - это не исследования, а в значительной степени лишь современные языковые категории, задним числом применяемые для полемического обоснования каких-то политизированных утверждений. Я имею в виду, в частности, стремление рассматривать всё через призму национального и национальных традиций, а это достаточно бессмысленно хотя бы уже в силу того, что само понятие национального - оно и в Европе родилось не так уж давно, в XVIII-XIX веках. Более того, категории национального менталитета и неизменного этноса, «чистых» и «смешанных» народов и языков, какие-то представления, связанные с генетикой человеческих рас как с определяющим фактором истории, которые были в ходу еще сто лет назад, в современном научном мире уже никто не использует. В нашем же регионе все это цветет пышным цветом.

Алексей Улько на лекции в Государственном центре современного искусства (ГЦСИ), Москва

Говоря о современном Узбекистане или Казахстане, об узбеках и казахах, да и о русских, украинцах, немцах, итальянцах, нужно отдавать себе отчет в том, что национальные категории появились недавно и уже постепенно переходят во что-то новое. Понятие «национального» не могло появиться ранее эпохи колонизации, когда европейцы начали себя осознавать отличными от тех, кого они колонизировали. Оно не могло появиться в условиях феодальной монархии, когда люди еще не были гражданами государства, а лишь подданными князей и королей. Нация возникает в контексте сравнительных лингвистических исследований, естественнонаучных открытий и системного исследования истории, что, вообще-то, началось довольно поздно. Мы знаем о древних германцах от Тацита, но германская нация сформировалась лишь к 1870 году. Сколько лет Узбекистану? Ну, 90 лет. До этого его не было, а из этих 90 лет он провел 65 лет в составе Советского Союза. Это, естественно, оказывает воздействие на восприятие узбекистанцами себя: они мыслят себя в этих категориях, коль скоро говорят о себе «я - узбек», а не «минг», «каракитай» или «подданный бухарского эмира». Причем, советское наследие не было настолько коротким, чтобы его можно было бы просто вычеркнуть, тем более что вся научная терминология в Центральной Азии, все понятия унаследованы из советской школы, начиная, условно говоря, с Якубовского и заканчивая Гумилевым.

- На конференции об этом говорилось?

- Скорее, подразумевалось, как некое общее место в некоторых выступлениях. Были, естественно, доклады, связанные с современным положением вещей, в том числе в области политики или культуры, были интересные доклады, связанные с недавним прошлым. Например, целая дискуссионную панель посвятили восстанию 1916 года, а поскольку оно охватывало большую территорию тогда еще не существовавших национальных государств, то были представлены разные взгляды на это: современный киргизский, казахский или, условно говоря, западный. Обсуждалась связь этих национально-освободительных движений с религией. Кем-то она оспаривалась, кем-то, наоборот, подчеркивалась. Связь с последующей Октябрьской революцией, потому что кем-то восстание 1916 года воспринималось как начало и предтеча этой революции, а где-то говорилось, что большевистская революция была принесена в регион при помощи телеграфа, о ней узнали в Центральной Азии только, так сказать, виртуально. Интересный спектр мнений.

Обсуждалась проблема региональной безопасности, в частности, интересный доклад прочитал Джон Хизершоу, который указывал, что существует много разных тонкостей в исламе, и что далеко не все формы консервативного или даже фундаменталистского ислама являются воинствующими. В итоге получается, что эта угроза непосредственно в регионе несколько преувеличена. Под понятием «радикальный ислам» в средствах массовой информации, особенно российских, сейчас фигурирует целый ряд вещей, которые надо различать и с которыми надо разбираться, а не «мочить басмачей», к чему сегодня иногда призывают в Москве. На самом деле это достаточно расплывчатая категория, которая лишь в чем-то может быть созвучна центральноазиатскому консервативному исламу, но по большому счету он нашему обществу чужд.

Виктор Мизиано, Андерс Крюгер и Алексей Улько

- Хизершоу имеет в виду, что радикальные элементы отторгаются нашим (узбекским, таджикским) традиционным обществом?

- Отторгаются и на уровне общества, и на уровне властей. Здесь возникает очень интересный вопрос: насколько те или иные региональные институции заинтересованы в том, чтобы обозначить все нетрадиционные для Центральной Азии формы ислама в качестве радикальных, и почему в качестве альтернативы предлагаются национальные и националистические модели, а не либеральные и интернациональные? Я не политолог, но убежден, что культивация в современном обществе именно национальных идеологий, национального менталитета, национальных традиций, в сущности, контрпродуктивна.

- Почему же?

- Во-первых, потому что это переигрывание тех же колониальных шаблонов. Национальные государства считались своего рода достижением цивилизации конца XIX века, пока все эти помпезные идеи национального величия не были поставлены под серьезное сомнение мировыми войнами XX века и распадом колониальной системы. Во-вторых, в то время как современный мир перестраивается по другим принципам, и элемент национального, этнического и даже государственного уже играет меньшую роль, чем возникающие горизонтальные сетевые связи между различными уровнями общества, мы ломимся в старое прокрустово ложе национального. И снова отстаем, вместо того, чтобы пытаться предвидеть пути развития общества, развивать новые, более гибкие структурные формы его организации, развивать низовые типы самоуправления и обмена информацией и снижать инертность самой системы.

- Факт, что, как только какая-либо страна обретает независимость, там первым делом начинают изгонять все, что представляется чужеродным. То есть, национализм - явление достаточно популярное.

- Безусловно, просто получается, что национализм как форма самоопределения в конце XIX века и, например, в середине XX - это уже две разные вещи, а в начале XXI века национализм тоже уже совершенно иной. При этом понятие нации тоже развивается: в Узбекистане присутствует любопытная двойственность в употреблении слова «национальный» (миллий): с одной стороны, это англосаксонская трактовка государственности, то есть «национальные интересы», «национальный банк», в континентальной же традиции это связано с этносом - то есть «национальная одежда», «национальная кухня». У нас получается так, что это слово одновременно значит и то, и другое. То есть, если мы говорим о национальных интересах, то автоматически подразумевается, что государственные интересы совпадают с некими условными интересами узбекского этноса, при том, что никакого конституционного значения это не имеет, поскольку, согласно конституции, у нас нет доминирующих этносов, нет доминирующих религий. И наоборот, какие-то народные практики, блюда, предметы обихода и привычки автоматически обретают статус чего-то сакрального, освященного государственным присутствием уже в силу того, что к ним применяется определение «национального». Причем обязательно, чтобы все это было вечным, вневременным, древним и неизменным, что, конечно, далеко не так.

Алексей Улько с Виктором Мизиано, Андерсом Крюгером и Андреем Фоменко

- Ну, в центре Оша я собственными глазами видел плакат «Кыргызской государственности 2200 лет».

- Это, естественно, официальный дискурс, но он сугубо языковой. Достаточно произвольно идентифицируется некая группа населения, которая носила когда-то определенное название – допустим, узбеки, киргизы, русские, - и задним числом утверждается, что несмотря на постоянно происходящие в течение столетий массовые миграции людей, эпидемии и завоевания, изменения в культуре, образе жизни, правлении, генетическом составе, языке и религии, эта непонятно к чему прикрепленная ниточка идентичности совершенно не рвется, хотя всевозможные враги все время пытаются её прервать,- и, тем не менее, она остается неизменной на протяжении веков. В общем-то, этот мифологический вариант хорошо известен, он неоднократно воспроизводился в течение последних двух столетий в разных местах и хорошо изучен именно в качестве позднейшей мифологической системы, которая носит, прежде всего, политический характер.

Рональд Суни, один из ведущих современных историков и социологов, рассказывает, что после того, как он в своем докладе, прочитанном в начале 1990-х в Ереване, упомянул, что в определенный период времени большинство населения Еревана было мусульманским, это породило бурю возмущения в местной публике и в прессе. Ему угрожали убийством и называли не только псевдоученым, но и продавшимся за американские деньги предателем армянского народа – хотя, казалось бы, речь идет об историческом факте, который можно проверить по источникам. Однако, вечность и непреходящесть национального – это настолько сильный объект политической веры, что любой его научный анализ в некоторых обществах рассматривается как «предательство», «святотатство» или как деятельность «пятой колонны». Национальный миф возможен только в условиях его некритического восприятия.

Некритическое - означает, что люди не задаются вопросом «почему», не стремятся рассматривать ситуацию с разных сторон и во временной перспективе. Критическое не значит «негативное», оно предполагает желание выяснения причин, исторических и логических связей, формирование своего мнения и обоснованной позиции. Пока же никто не думает над этими вещами, не задается вопросом «почему», а единственное объяснение всему, что происходит в обществе, сводится либо к усилиям государства, либо к национальным традициям, в современном мире нам рассчитывать особенно не на что. А жаль.

«Базар». Работа казахстанских художников Елены и Виктора Воробьевых. Государственный музей искусств имени Абылхана Кастеева, Алма-Ата

- Какой была тема вашего доклада?

- Я делал доклад по колониальной и постколониальной репрезентации людей в фотографии и живописи, начиная с Верещагина и Каразина и заканчивая нашими современными живописцами. То есть, рассматривал сначала колониальный период, Верещагина, как он представлял себе колонизаторов и колонизируемых, Туркестанский альбом, работы Прокудина-Горского, потом так называемый «среднеазиатский авангард», то, как элементы западной визуальной культуры сочетались со своеобразно понятыми местными традициями живописи, как развивалась экзотизация, ориентализм, который потом снова всплывает в позднем советском периоде, а затем переходит в самоориентализм уже в искусстве независимых государств региона. Самоориентализм - это воспроизведение колониальных стереотипов деятелями культуры, которые находятся внутри этой культуры. Попытка быть более экзотичным, чем ты есть на самом деле, глубоко укорененное стремление представить свою жизнь через искусство, напоминающее, по сути, канал Discovery. Желание быть «мистическим Востоком», ну или «первозданным».

- То есть, если автор казах, то он «под варвара», значит, работает?..

- Да, там обязательно должны быть степи, обязательно юрта, обязательно шаманы, шкуры. Человек всю жизнь живет в квартире, ездит на джипе и берет кредит в банке, но в его работах есть только Чингисхан, войлочные промыслы, камча, и дервиши. Разумеется, я несколько утрирую, не всех художников это касается, но тем не менее.

- Баран зарезанный…

- Барана обязательно надо зарезать, но лучше коня. В Узбекистане это, разумеется, какие-то суфии, лепешки, хан-атлас и узоры сюзане, бесконечные народные праздники, орнаменты архитектурного декора, мудрые старики в чалмах с морщинистыми лицами. В стране практически никто не читает по-арабски, но арабская вязь непременно должна быть – а как же без нее изобразить «древнюю мудрость Востока»? Это всё не обязательно плохо, но важно понимать, что с таким искусством мы дальше оформления интерьеров стамбульских банков и гостиниц в Абу-Даби не придем. И все это восходит к колониальным стереотипам конца XIX – начала XX века.

- К первым попыткам обобщения чего-то интересного.

- Да, и к тому, как Центральная Азия воспринималась европейцами как нечто новое и чуждое. Причем, поскольку колониальный период – это совершенно определенный период в истории, то, естественно, и восприятие всей местной культуры, описание всех этих вещей диктовалось теми представлениями, которые были в то время распространены. Сейчас, конечно, огромное количество художников пытается всё это переосмыслить, но переосмысляют они его часто в тех же самых терминах, не стремясь выйти за пределы этого колониального языка. То есть, они по-прежнему хотят говорить о тандыре и юрте, о суфиях и шаманах, о каких-то древних легендах и узорах, - о вещах, не имеющих ни к их реальной жизни, ни к жизни региона никакого отношения.

Елена и Виктор Воробьевы из Казахстана

- В публикациях им часто противопоставляются другие художники, которые как раз пытаются как-то критически переосмысливать действительность, например, Елена и Виктор Воробьевы из Казахстана. Мне очень понравился их «Базар», когда они сфотографировали старые вещи, выставляемые на продажу, и налепили эти снимки на пенопласт…

- Конечно, но таких художников, сознательно работающих с этими стереотипами, исследующих их происхождение и место в обществе, или вообще выходящих за их пределы, во всем регионе очень мало, от силы несколько десятков человек. Мне нравится творчество Воробьевых, их чувство юмора и непринужденная лаконичность, с которой они говорят о достаточно глубоких и сложных вещах. Здесь через объекты, купленные на базаре, они рассказывают историю целого поколения, о том, как за это время изменяются человеческие ценности.

Представим себе вещь, которую разрабатывает, скажем, какой-нибудь инженер Челябинского завода, - например, пилу. Соответственно, он думает, что пила должна быть функциональна, должна иметь какой-то вид, и все это отражает потребности, технологию и эстетику промышленного дизайна своего времени. Потом эта пила оказывается в Алма-Ате, кому-то попадает в руки, совершенно другой человек пользуется ею, не думая при этом об эстетике, он использует ее утилитарно, а потом уезжает в Тагил и эту ржавую пилу выставляет на базаре вместе со всеми другими ненужными ему вещами. И теперь эта ржавая пила представляет собою полностью «израсходованный» и совсем не утилитарный предмет. Она даже не продается, она валяется. Но когда туда приходит художник, он видит эту пилу в окружении других предметов как некую художественную инсталляцию из вещей ушедшей эпохи. И когда художник фотографирует эту инсталляцию, она является документом нынешнего состояния этих вещей, но здесь есть и отсылка и ко всем прошлым их воплощениям. Художник приобретает пилу, превращая ее из мусора в товар, а потом выставляет ее уже как интересный арт-объект, придавая ей новую форму существования. Старая челябинская пила, пройдя через руки различных людей с различной судьбой, через алма-атинскую толкучку, живет теперь в антверпенском музее.

«Базар» Воробьевых в Государственном музее искусств имени Абылхана Кастеева, Алма-Ата

У нас существует какое-то количество современных художников, которые работают за рубежом, например, наша Азиза Садыкова, композитор из Узбекистана, которая сейчас живет в Германии. Наши зрители знают ее как автора музыки к спектаклю «Белый белый черный аист» из репертуара театра «Ильхом». Я был на её концерте на фестивале Квилло под Берлином, где исполнялось современное произведение, в котором она использовала массу разного рода инструментов, в том числе совершенно, казалось бы, немузыкальных – это такая дань модернистской традиции. Интересно, что Азиза закончила школу имени Успенского по классу композиции у Дмитрия Янов-Яновского, работала с Марком Вайлем, потом переехала в Лондон, затем в Берлин. А сейчас ее произведения издаются и исполняются в различных странах Европы. При этом она работает как совершенно сложившийся композитор современной классической музыки, а не как представительница страны третьего мира, от которой снисходительно ждут переложения народных мелодий для симфонического оркестра. Но такие авторы, как Воробьевы и Садыкова, - это в любом случае исключение. В основном, искусство у нас развивается в отрыве от того, что творится в мире.

Если мы посмотрим на Китай - это коммунистическая тоталитарная страна, однако китайские художники делают очень интересные вещи, популярные именно в силу того, что в них есть своя специфика, от них никто не ждет, что они будут, скажем, перебирать четки или скандировать даосские молитвы. От японцев никто не ждет, чтобы они ходили в кимоно, махали мечами…

- Японцы, кстати, законодатели во множестве современных жанров, в той же мультипликации.

- Безусловно, огромное количество жанров, плюс ко всему у них очень много интересных художников.

Азиза Садыкова и музыканты

- А почему это происходит, что на это влияет? Японцы более креативны или они исхитрились не зашорить свои мозги вот этим «ориентализмом»?

- По всей видимости, японцы обладают серьезным чувством уверенности в своей культуре. То есть японец не перестает быть японцем, если он будет ходить в пиджаке, пользоваться интернетом, изготавливать микросхемы на заводе и прочее. Здесь есть внутреннее ощущение самости, которое позволяет им принимать и перенимать любые технологии, а кроме того, они умудряются сочетать консерватизм с воображением и стремлением к новому. А у нас очень сильна самоцензура: «Я должен представлять Центральную Азию». Я еще не знаю, что я хочу нарисовать, написать или изваять, но я знаю одно: я должен соответствовать какому-то извне навязанному мне стереотипу.

- Но это от менталитета, наверно, идет: личность растворяется в обществе, в коллективе, так сказать, в махалле.

- Махалля, кстати, могла бы быть очень хорошим способом развития низовой демократии, самоуправления. По идее, она и является ячейкой самоуправления, где люди решают задачи совместно. Любопытно, что современное искусство часто упрекают в элитарности, а на самом деле оно в высшей степени демократично, потому что для того, чтобы написать пейзаж с применением воздушной перспективы, нужно несколько лет учиться работать с красками и холстом, а для того, чтобы создать произведение современного искусства, которое может быть интересным сочетанием каких-то предметов или просто фотографией, необязательно сделанной на самом высоком техническом уровне, должна быть фантазия и представление о том, как вещи, объекты, цвета или формы могут работать в контексте, как, например, тот же «Базар». Чтобы создать такое произведение, не требуется какого-то художественного образования, но требуется внимание, фантазия, определенная внутренняя культура. Когда физически ты идешь по этому «Базару», это очень сильно работает, и людям, которые приходили на выставку Воробьевых, это было совершенно понятно. То есть, ярлык элитарности, который наклеен на современное искусство, в значительной степени связан с тем, что некогда авангардное искусство было противопоставлено классическому.

Исполнение оперы «Все о Салли» Азизы Садыковой

Есть совершенно замечательный казахстанский автор Александр Угай, своеобразно работающий с современным ему миром как исторически, так и географически. У него есть интереснейшие работы, например, «Мы из Техаса», в которой он, уроженец Кызыл-Орды, юга Казахстана, который там называют «Техасом», проводит любопытные параллели с Техасом американским. Есть другие казахские художники, которых я знаю - Рашид Нурекеев, Галым Маданов, Сауле Дюсенбина, - и ведь никто из них не купается в особом внимании со стороны Запада, это не те люди, которые на этом нажили состояние. И все же они занимаются своим искусством, так или иначе реагируя на внутренние и внешние стимулы. А потом это становится историей.

- Мне очень понравилась акция, когда казахский художник Канат Ибрагимов отрубал топором рыбные головы - рыба, мол, с головы гниёт.

- В 1990-е годы и в начале 2000-х у них очень активен был акционизм, перформансы разного рода.

- Чего в Узбекистане, к сожалению, не увидишь…

- Собственно, и Ибрагимова не раз задерживали, арестовывали, и это не очень хорошо сказалось на его здоровье. Грубо говоря, нет неполитичного или аполитичного искусства. Если человек говорит «я вне политики», он занимает совершенно четкую политическую позицию: всё происходящее, вне зависимости от того политика ли это власти, общества или каких-то отдельных институтов, его устраивает. Предположим, человек говорит «а, все политики одинаковы», «а, все политики врут». Он смешивает какие-то уровни: да, все врут, но в разной степени, всякая власть подавляет, но с разными последствиями, везде присутствует коррупция, но опять-таки в разной степени. И вот эта разница является ключевой: где пионерский лагерь, а где - колония для малолетних преступников.

В мастерской Рашида Нурекеева

Плохо, когда люди отказывают себе в праве что-то осмыслять, рационализировать какие-то вещи, те же самые традиции. Плохо, когда в отклонениях от стереотипов мышления видят какую-то угрозу. Хотя даже самые непоколебимые традиции, - у нас это рождение, свадьбы, похороны, - сильно изменяются с течением времени. Это живые традиции, а не придуманные, но даже они изменяются.

- Да, на узбекских свадьбах даже начали было вальс танцевать, но власти запретили это делать.

- Вот эта тема - что-то запретить, все цензурировать, контролировать, - она ведь не только душит какие-то свободы, до которых народу якобы нет дела. Она еще и неэффективна. Не позволяет создавать, а тем более наращивать конкурентные преимущества.

- А может, создание национальной традиции - тоже акт художественного творчества? Власть использует подмандатное население как рабочий материал, и пытается вылепить из него некоего идеального человека с «правильным» поведением и мировоззрением…

- Безусловно, причем мне кажется, что это постмодернистское моделирование действительности очень сильно идет от России, в силу того, что она уже много лет является флагманом этого направления, если мы обратим внимание на вот эту сюрреалистичную жизнь, которую там устроили при Путине. Всё это хорошо описано в романах Виктора Пелевина 1990-х-начала 2000-х, но в реальной российской действительности всё уже гораздо веселее, чем у Пелевина. Когда, например, министру культуры России Мединскому указывают на то, что новый пропагандистский фильм о 28 панфиловцах неисторичен, поскольку вся история является журналистским вымыслом, он гневно отвечает: «Этого достаточно для Истории с большой буквы - мы же, подчеркиваю, не об академической науке сейчас говорим. Цифры в данном случае условны». Эта фраза всю интеллигенцию, конечно, потрясла - что есть некая мифологическая История с большой буквы, которая важнее академической науки, занимающейся выяснением фактов и интерпретацией причин. Если это говорит министр культуры России, то, соответственно, он выражает точку зрения не только свою собственную, а целой системы, где происходит очередное переписывание прошлого и сочинение настоящего.

Работы Рашида Нурекеева иронически переосмысляют стереотипы «национальной культуры»

И вот это слияние факта и не факта, размытие неких фактов в языке, - это, прежде всего, постмодернистский феномен. Тот же Борис Гройс, очень известный искусствовед, часто обращается к фильму «Матрица» как к квинтэссенции выражения постмодернистского мира, где существует лишь некая видимость, которая реальна лишь до тех пор, пока ты в неё веришь, что представляет собой, конечно, заимствование из буддизма. Все эти вещи существуют в реальности, только если ты в них веришь: национальность, менталитет, история, которая переписывается и которую можно выбирать в любой удобной для себя редакции. Поэтому современное искусство в той или иной степени всегда подвергает эту сочиненную реальность критическому переосмыслению.

- Но, чтобы оценить его по достоинству, нужны подготовленные люди, искусствоведы…

- В Центральной Азии есть кураторы, то есть люди, которые занимаются разработкой выставочных концепций, отбором и экспозицией работ на выставках. Это, скажем, Улан Джапаров в Бишкеке, Юлия Сорокина в Алма-Ате, Нигора Ахмедова в Ташкенте, галеристы, музейные работники. Большой интерес к нам проявляет российский теоретик и куратор Виктор Мизиано. Есть западные кураторы, их точка зрения интересна, потому что для них чаще всего Центральная Азия является чем-то новым. В частности, Тибо де Ройтер из Берлина, который недавно курировал первый в регионе журнал по современному искусству ALUAN. Приезжал в Казахстан один из со-кураторов крупнейшей международной выставки Documenta-13 Дитер Рольстрате, может, доедет и до Узбекистана. Для них, как для сторонних людей, наше центральноазиатское поле представляется достаточно интересным явлением, потому что, с одной стороны, здесь мало современных художников - большинство занимается, в основном, коммерческим искусством или вещами, которые были актуальны, может быть, пятьдесят лет назад. Но то, что есть, в своем роде уникально, потому что складывается из целого ряда факторов, которые характеризуют это место здесь и сейчас, и поэтому что бы мы ни делали сейчас, это уже является частью истории.

Дитер Рольстрате в Государственном музее искусств имени Абылхана Кастеева, Алма-Ата

Когда эти люди приезжают к нам в регион, они смотрят на ситуацию со своей колокольни и, конечно, находят какие-то вещи, которые нам самим, возможно, и не заметны, потому что мы варимся в этой среде и воспринимаем ее как какую-то норму. Зато стремимся показать им хан-атлас, юрту, барана и петушиные бои, опереться на каких-то мифических героев прошлого, показать некий продукт, который производится сейчас и выдается за какой-то аутентичный мотив. Туристам это может быть интересно, а вот кураторам нет, потому что они наблюдают в этом очевидную ориенталистскую ангажированность, которую уже все давно видели в Африке, Китае, Индонезии и так далее. Однако прислушиваться к их мнению мы не хотим: «Что вы там в Париже можете про нас понимать? У вас там мигранты и геи, а у нас – Авиценна и Манас!»

Вот и получается у нас и в области науки, и образования, и искусства такой парадокс: с одной стороны, мы желаем стоять в одном ряду с государствами с великими и современными культурами, чтобы нас учитывали, обращали на нас больше внимания, но при этом наше общество не хочет даже осмыслять, что здесь, у нас, собственно, происходит, какие культурные, экономические, политические, языковые и информационные процессы имеют место. Оно просто принимает происходящее как некую данность, формирует какие-то иллюзии о собственной уникальности и значимости для мира, но ни к какому диалогу с миром на самом деле не стремится, и меняться с учетом времени не собирается. Мы хотим, чтобы просто само собой «осуществлялось дальнейшее совершенствование».

Дитер Рольстрате и Андерс Крюгер в Государственном музее искусств имени Абылхана Кастеева, Алма-Ата

Разумеется, большая доля ответственности за это лежит на государстве. Но еще более важным является готовность общества или хотя бы нашей творческой и научной интеллигенции перестать уповать на помощь государства или винить его в скудости нашей культуры. Надо больше работать над развитием культуры самим. Интеллигенция должна быть двигателем реформ. Хватит уже быть паноптикумом экзотических сувениров и блюд для туристов. Если у нас нет достаточного количества публикаций, например, о местных социальных группах, нет какого-то уровня дебатов и дискуссий, нет какого-то уровня разнообразного и глубокого осмысления истории, культуры, общества и художественного отражения этого всего, то без серьезного труда этого, естественно, и не будет. А пора уже нам начать становиться нормальным, динамичным и современным обществом, комфортно в котором будет любому - и белому, и черному, и либералу, и консерватору. А то время будет безвозвратно упущено. Я надеюсь, что еще нет.

Что же касается традиций, то народы всего мира на протяжении веков прекрасно сами заботились об их сохранении и развитии. Об этом можно не беспокоиться, как и о сохранении региональной идентичности: какими бы у нас не были наука, культура и искусство, хорошими или плохими, они всегда будут центральноазиатскими просто по определению. А вот их качество уже зависит от нас самих.

Беседовал Алексей Волосевич