«Константинополь должен быть наш», или Подзабытые опыты русского национализма. Для России они раз за разом заканчивались катастрофой. Почему — выяснял The New Times
Никита Соколов
Когда говорят об истории русского национализма, то
вспоминают почти исключительно малопочтенные плебейские «союзы» начала
XX столетия, вроде «Союза русского народа». Отчасти оно и понятно: и
идеологией, и методами действий они схожи с нынешней оголтелой
массовкой ДПНИ. Однако такой «зоологический» национализм «снизу»
большой беды наделать не может: архаический способ деления мира на
«наших» и «врагов», определяющий «наших» исключительно биологией, это
удел крайних маргиналов.
Беда, когда вирус национализма, или, по формуле Александра
Герцена, «патриотический сифилис», поражает «мозг нации». Российская
элита разными вариантами этого вируса в прошлом тяжело переболела уже
несколько раз, и каждый раз это заканчивалось для страны плохо.
«В царе наша свобода»
Нация — изобретение исторически недавнее. Она была
придумана в конце XVIII века, когда вместе с идеологемой богоданной
монархии рухнуло и представление о гражданском сообществе страны как
совокупности подданных одного государя. Понадобилась другая скрепа. В
качестве таковой и была изобретена нация — общность, спаянная языком,
культурой и исторической судьбой. Впрочем изъяны обнаружились очень
скоро. И главный: здоровое национальное самосознание предполагает
критический, «зрячий» патриотизм, но он легко поддается извращению,
вырождаясь в национальное самодовольство (стадия «квасного
патриотизма»), а следом и в самоубийственный мессианизм, сопряженный
уже с полной потерей представления о материальной реальности и прямо
ведущий к катастрофе.
Первый такой круг российская элита проделала в первой
половине XIX столетия. Тогда, после Отечественной войны 1812 года,
возникла потребность в ясной формулировке национального духа. Но
«зрячий» патриотизм поколения декабристов, прямых участников войны,
после провала восстания сделался, по мнению властей, опасным. И
обществу был предложен симулякр, то есть некая придуманная национальная
идея, обычно именуемая «официальной народностью ». Этот штамм вируса,
выведенный совокупными усилиями последователей Николая Карамзина
(идеологема особого пути, связанного с самодержавием, его изобретение,
и только была доведена до лозунговой простоты и растиражирована графом
Уваровым и Ко), оказался на редкость силен и агрессивен. Он поразил
людей безусловно глубоких и сведущих — в значительной мере потому, что
не требовал жизнестроительных усилий. Именно те элементы
«государственного быта», которые подлежали устранению, по мнению
русских интеллектуалов начала века, — самодержавие и крепостничество —
объявлены были «якорем спасения» и краеугольным камнем национальной
«самобытности ». Доходчивее всех формулировал сам государь Николай
Павлович: «Деспотизм еще существует в России, ибо он составляет
сущность моего правления, но он согласен с гением нации». Эту державную
мелодию подхватили не только интеллектуальные прохиндеи, но ее
принялись подтягивать люди умные и образованные, такие как филолог
Александр Никитенко, твердо вдруг уверовавший, что «народность состоит
в беспредельной преданности и повиновении самодержавию ». И даже такой
критический ум, как Виссарион Белинский, хотя и недолго, болел этой
хворью и писал, что «в царе наша свобода». А гениальный Николай Гоголь
проповедовал в «письмах друзьям», что только крепостное право позволяет
помещикам «воспитать вверенных им крестьян таким образом, чтобы они
стали образцом этого сословия для всей Европы». И был уверен, что в
недалеком будущем «Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала,
но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских
рынках».
Спасая человечество
Далее неизбежно совершается следующий логический шаг: раз
мы в отечестве своем обрели истину, грех перед человечеством не
распространять ее вовне. Яснее всего это обозначил в 1849 году
российский дипломат и поэт Федор Тютчев. Положить конец всемирному
кавардаку и неустройству, «заключить на Западе революционное
междуцарствие трех последних столетий и открыть в Европе новую эру»,
способны были, по его мнению, два факта: «1) окончательное образование
великой православной Империи, законной Империи Востока, одним словом,
России будущего, осуществленное поглощением Австрии и возвращением
Константинополя; 2) воссоединение двух церквей — восточной и западной.
Эти два факта, по правде сказать, составляют один: православный
император в Константинополе, повелитель и покровитель Италии и Рима;
православный папа в Риме, подданный императора».
Мессианическая утрата представлений о реальности вскоре
обернулась крахом. Осторожные соседи, как только внятно расслышали в
российских державных интонациях претензии на роль всемирной классной
наставницы, поспешили всячески от такой чести уклониться. В Европе
немедленно развилась «русофобия», в эпоху декабристского душевного
здоровья отнюдь не наблюдавшаяся. Следом сложилась и коалиция держав в
защиту Турции, а по существу, и всей Европы от российских
домогательств. Кончилось дело страшным севастопольским погромом и
поражением в Крымской войне.¹ Величие оказалось муляжом.
Военизированная насквозь империя оказалась совершенно беспомощна ровно
в том, в чем мнила свою силу, — в военном деле. Тут даже самые рьяные
идеологи режима опамятовались и принялись требовать «очистительных»
реформ. Даже историк Михаил Погодин, один из главных пропагандистов
«официальной народности», вынужден был заговорить о России языком
декабристов: «Невежды славят ее тишину, но это тишина кладбища,
гниющего и смердящего физически и нравственно... Рабы славят ее
порядок, но такой порядок поведет ее не к счастью, не к славе, а в
пропасть».
Славянская цивилизация
Севастопольского «вразумления» хватило, однако, ненадолго.
Как только настоятельно необходимые реформы Александра II были
обнародованы и дали первые результаты, тут же приключился и рецидив
националистической эпидемии.
На сей раз российским интеллектуалам захотелось величаться
«вождями славянства». Могучая Россия мыслилась как естественный лидер и
защитник «славянства», теснимого сначала турками, а потом «тевтонами».
Задачи внутреннего благоустройства вновь были принесены в жертву
всемирной миссии. Непритязательное Славянское благотворительное
общество, образованное в 1858-м, дабы «содействовать духовному единению
славян с Россией», уже с 1868-го принялось оказывать прямую
материальную поддержку в подготовке восстания в Боснии и Герцеговине, а
вскоре и снаряжать добровольцев в сербскую армию. В 1869-м вышла и
немедленно стала бестселлером книга Николая Данилевского «Россия и
Европа». Автор решительно исключил Россию из европейского исторического
движения, сформулировал теорию особых «культурно-исторических типов»
(потом их будут звать «цивилизация»), развивающихся независимо друг от
друга подобно биологическим организмам, и заявил, что на смену дряхлому
романо-германскому уроду идет молодой российско-славянский богатырь.
Тут кстати пришлась очередная балканская заварушка, в
которую правительство ввязалось, поддавшись на мощную пропагандистскую
кампанию в печати, хотя тому до последнего противились и Александр II,
и остававшиеся у власти реформаторы, в частности, военный министр
Дмитрий Милютин.
Война в этот раз была блестяще выиграна. И европейцы опять
испугались. И опять в мире началась «русофобия», которой совершенно не
было в начале великих реформ Александра II. Обидно дрогнули и сами
«славянские братушки». Болгария, ради независимости которой пролиты
были реки русской крови, немедленно по освобождении уклонилась от
русского влияния и сделалась германским сателлитом.
Пастырь — Россия
Но российскую элиту это ничуть не остановило. Все
повторилось и в начале следующего века — XX. Только тональность
пропаганды несколько сместилась. Духовные поводыри русского общества, в
том числе и такие, как Сергей Булгаков, возглашали мантры, что «Ex
oriente lux, теперь Россия призвана духовно вести европейские народы».
А политики от крайних правых до либералов вроде Павла Милюкова и Петра
Струве наперебой убеждали публику, будто Японская война³ оттого не
задалась, что русская мощь ошибочно обратилась на Дальний Восток.
Вообще мессианство наше правильное, но понесли мы его не туда. И
главный враг славянской цивилизации не «желтая опасность», а, напротив,
«тевтонская». Естественный же ареал приложения русского могущества —
Средиземноморье, и «Константинополь должен быть наш».
И снова, не довершив очередных и столь необходимых реформ,
Россия была втянута в новую, уже мировую мясорубку 1914 года ради
завладения обетованным Константинополем, что закончилось катастрофой
1917 года.
Бег по кругу
Перечень национально-мессианских эпидемий можно бы и
продолжать. Свойства их практически не менялись. Менялась только
формулировка «миссии» и соответственно точка омовения сапог русского
солдата, которая помещалась то на Ганге, то на Рейне, то на побережье
Индийского океана. Варьировалась и тяжесть «облома»: предпоследней
была, как известно, «величайшая геополитическая катастрофа» 1991-го.
Между тем российской элите стоило бы обратить внимание на
любопытную историческую закономерность: влияние России в мире —
экономическое, политическое, культурное — неизменно возрастало ровно в
те эпохи, когда ее элита выбрасывала из головы высокопарные «миссии» и
страна сосредотачивалась на сугубо внутренних вопросах гражданского и
хозяйственного благоустройства. В то время как мессианство столь же
неизменно приводило к краху. Дождемся следующего?
_______________
1 Крымская война 1853– 1856 гг., одной из самых
страшных страниц которой стала 349-дневная оборона Севастополя — базы
русского Черноморского флота — от англо-франко-турецкой армии. В
результате Севастополь пал, флот был разгромлен, русские войска
потеряли 102 тыс. человек, а Россия была лишена права держать флот на
Черном море.
2 В 1876 году в Болгарии вспыхнуло восстание
против турок, которое было жестоко подавлено. 24 апреля 1877 года
император Александр II подписал манифест о войне с Турцией.
3 Война 1904–1905 гг., в результате которой под Цусимой Россия потеряла свой флот.
