Очнувшись от сна, полного легких брыканий, Фрида Штенгель поняла, что ее ночная сорочка и простыни насквозь промокли.

Светало, но занимавшийся день не особо развеял хмурь и тьму долгой студеной ночи. В сумеречном воздухе зависали облачка дыхания. Фрида потрясла мужа за плечо и прошептала:

- Вольфганг, воды отошли.

Тот рывком сел в кровати.

- Так! - Вольф таращил глаза, пробиваясь к яви. - Хорошо. Все чудесно. Действуем по плану.

- Еще не рожаю, - успокоила Фрида. - Боли нет. Схваток тоже. Однако все на подходе.

- Не волнуйся. - Вольфганг вылез из постели и споткнулся о свои башмаки, как раз на случай экстренной побудки стоявшие поближе к кровати. - У нас четкий план.

Фрида ждала двойню, и ей было обеспечено место в роддоме берлинского медцентра. От Фридрихсхайна, где жили супруги, до района Бух - несколько километров через весь город. Фрида влезла в одежду, надеясь, что малыши не поспешат.

Вольфганг взял жену под руку, и вместе они осторожно одолели десять лестничных маршей, отделявших их квартиру от улицы. В доме был древний тряский лифт, но супруги решили, что в столь ответственный момент нельзя доверяться крохотной железной клетке.

- Вообрази, если вдруг застрянем и ты родишь между этажами, - сострил Вольфганг. - А лифт рассчитан на троих. Консьержка, стерва, настучит в домовый комитет.

Молодая пара ступила на обледенелый тротуар под нависшим, мрачным серым небом, которое будто отлили в знаменитых эссенских металлургических цехах Круппа и приклепали над Берлином. Нахохлившийся город мерз под стальными небесами. Военные и послевоенные зимы выдались суровые, и продрогшие работяги, что спешили на утреннюю смену, ежились под кусачими восточными ветрами, отбивавшими память об иных временах года. А ведь некогда вся Унтер-ден-Линден сияла липовым цветом, в парке Тиргартен старики скидывали пиджаки, а девушки ходили без чулок.

Однако в феврале 1920 года весна и лето были далеким воспоминанием, грезой о прекрасной поре до катастрофы Великой войны, разразившейся над Германией. Казалось, в небесах, навеки отлитых из пушечной стали, слышны орудийные раскаты, словно за горизонтом, на полях Бельгии, Франции и в бескрайних русских степях, еще гремела канонада.

Такси, конечно, не сыщешь, да и не по карману, а трамвайщики, как назло, затеяли очередную забастовку. Посему Штенгели заранее условились с местным зеленщиком, что одолжат его тележку.

С тележкой и букетом морковок, перевязанных розовой и голубой лентами, герр Зоммер поджидал их перед лавкой.

- Оба цвета, поскольку Вольф уверяет, что вы ждете мальчика и девочку, - пояснил он. - Одним махом полная семья.

- Будут мальчики, - твердо сказала Фрида. - Берегитесь, вскоре они начнут тырить ваши яблоки.

- Если будет что тырить, - печально вздохнул зеленщик, и Вольфганг покатил тележку, загромыхавшую на скользкой обледенелой мостовой.

На соседней улице протрещали выстрелы, но супруги оставили ее без внимания, как и топот, вопли и звон разбитого стекла.

Нынче стрельба, топот и звон стекла - просто городской шум, который уже не замечаешь. Звуки эти стали обычны, как крик газетчика, птичий щебет в парках и перестук городской электрички. Народ не обращал на них внимания и, уткнув взгляд в землю, поспешал занять место во всевозможных очередях.

- Козлы, - буркнул одноногий ветеран, скача мимо на костылях.

- И не говори, - вслед бритому затылку под военной фуражкой бросил Вольфганг.

Упомянутые беспорядки газеты называли "революцией", но если это и революция, то сугубо немецкая. Чиновники ходили на службу, все учреждения работали. На тротуарах играла ребятня. В восемь тридцать секретарши садились за машинки. В ближайшем подвале кто-то кого-то до смерти забивал ногами.

Берлин спокойно занимался своими делами, пока в обеденный перерыв коммунисты и фрайкор убивали друг друга.

Фрида и Вольфганг тоже были заняты делом - по крайней мере, Вольфганг, даже на холоде весь взмокший. Проклиная там и сям встречавшиеся баррикады, он толкал тележку по булыжным мостовым и наконец добрался до Линдербергер-Вег, где высилось величественное крыльцо знаменитой учебной клиники на пять тысяч коек, самой крупной в Европе.

Вольфганг остановился и, глубоко втянув обжигающий морозный воздух, снял Фридину сумку с тележки.

- Однако тяжеленькая, - выдохнул он. - Что, и впрямь нужны все эти книжки?

- Вдруг залежусь? - Грузно перевалившись через тележный задок, Фрида поморщилась, когда распухшие лодыжки приняли ее вес. - Надо кое-что доделать.

- Что ж, правильно, Фред. - Вольфганг с наслаждением закурил. - Ты вышла за музыканта. И он надеется, что когда-нибудь заживет жизнью, от которой не захочется отвыкать.

- Ты композитор, Вольф, не просто музыкант, - улыбнулась Фрида. - Родителям я говорила, что выхожу за нового Мендельсона.

- Избави бог! Уж больно много мелодий. Ты же знаешь, Фредди, музыка типа "кофе с пирожным" не по мне.

- Людям нравятся мелодии. За них-то и платят .

- Вот почему я уцепился за умненькую барышню, когда выпал шанс. Всякий джазмен нуждается в заботе по уши влюбленной докторицы.

Вольфганг обнял жену за неохватную талию и поцеловал. Рассмеявшись, Фрида его отпихнула:

- Вовсе не по уши, а жутко терпеливой. И пока я не врач. Надо еще одолеть выпускные экзамены. Осторожнее с книгами. Они библиотечные, чуть помнешь - штрафуют.

В Берлинском университете Фрида изучала медицину. И даже получала какую-то стипендию, во что никак не могли поверить ее глубоко консервативные родители.

- Хочешь сказать, там оплачивают образование? Даже женщинам ? - недоверчиво спрашивал отец.

- Приходится, папа. Многие мужчины погибли.

- Все равно. Женщина-врач? - Жесткая щетка прусских усов, символ незыблемой уверенности, смятенно топорщилась. - Кто ж ей доверится?

- А если нет выбора? - парировала Фрида. - Папа, уже два десятка лет, как на дворе двадцатый век, ты подотстал.

- Ошибаешься, - мрачно возражал отец. - Он наступил лишь недавно, после отречения его императорского высочества. И один Бог знает, когда и как он закончится.

Фридин отец служил в полиции, мать гордо занималась домом. Он приносил жалованье, она вела хозяйство и воспитывала детей. Мировоззрение их сложилось при кайзере, и от политических и культурных потрясений послевоенной Веймарской республики голова у них шла кругом. Оба не понимали правительство, которое не способно остановить уличные перестрелки, но озабочено равенством полов.

А также не понимали зятя, который беспечно обзавелся семьей, но не мог оплатить такси, чтобы доставить жену в роддом.

- Если б папа увидел, что его дочь на бакалейной тележке везут рожать, он бы, наверное, тебя пристрелил, - сказала Фрида, тяжело взбираясь на крыльцо.

- Он едва не убил меня, когда я тебя обрюхатил. - Вольфганг шарил по карманам, ища направление в больницу.

- Он бы так и сделал, если б ты на мне не женился.

- Ага, вот оно. Все путем.

Сквозь большие парадные двери туда-сюда шастали озябшие больные.

- Вечером приду, - сказал Вольфганг. - Гляди, чтоб вас уже было трое.

Фрида схватила его за руку:

- Господи, Вольф, вот ты сказал... Нынче нас только двое, а завтра будешь ты, я... и наши дети.

Под порывом ветра она поежилась. Исконопаченный дождинками холод легко проникал сквозь ее ветхую одежду. Вольфганг вновь обнял жену, теперь не игриво, но страстно, даже отчаянно. Под бездушными гранитными колоннами огромного здания два продрогших человека прижались друг к другу.

Два молодых сердца бились в унисон.

И еще два, совсем юные, в тепле Фридиного живота.

Четыре сердца, объединенные любовью, стучали в громадном аритмичном сердце из камня и стали. Берлин - сердце Германии.

- Верно, - сказал Вольфганг. - Ты, я и наши дети. Самое прекрасное, что есть на свете.

Сейчас он был серьезен и не пытался шутить.

- Да, на всем белом свете, - тихо ответила Фрида.

- Ну ладно. Ступай, Фред. Нюниться чертовски холодно.

Не было и речи о том, чтобы Вольфганг остался. В послевоенном Берлине мало кто из будущих папаш располагал временем слоняться перед палатой роженицы, всех одаривая сигарами. Герр Зоммер ждал свою тележку, а Вольфганга, как и всех прочих в ту кошмарную зиму, ждали всяческие очереди.

- У Хорста дают мясо, - сказал он, спускаясь по ступеням крыльца. - Барашка и свинину. Раздобуду, даже если придется заложить пианино. Тебе нужно железо, раз собираешься кормить сынка и дочку.

- Наших сыночков, - поправила Фрида. - Будут мальчики. Уж поверь, женщина знает. Пауль и Отто. Парнишки. Счастливчики.

- Почему счастливчики? - спросил Вольфганг. - Если не считать того, что у них самая красивая на свете мама.

- Потому что они близнецы. Один за другого. Это жестокий город в жестоком мире. Но в любых тяготах наши мальчики всегда будут друг другу опорой.

Стоун рассматривал стол под грубой холщовой скатертью: чашки, печенье, блок желтой бумаги для заметок, увенчанный авторучкой. Потом перевел взгляд на черный бакелитовый телефон: острые грани, обшарпанный витой шнур в бурой матерчатой оплетке. Похоже, модель начала тридцатых годов.

Что Стоун делал, когда шнур был новехонек?

Дрался, конечно. Или в панике мчался по берлинским улицам, выглядывая, в какой проулок нырнуть. По пятам летел брат, оба - мальчишки, охваченные смертельным страхом.

По шнуру взгляд его проследовал под стол и, скользнув по слегка покоробившемуся темно-красному линолеуму, уперся в черную коробку, привинченную к плинтусу. Казалось, она тихо жужжит, но, скорее всего, это просто гул машин на Кромвель-роуд.

Стоун беспокойно поерзал на стуле. Он так и не привык к чиновничьим допросам в голых стенах. Даже сейчас казалось, ему что-то угрожает. Даже сейчас он ждал побоев.

Правда, здесь Англия, где подобное не практикуется. Левацки настроенные приятели посмеивались над его страхами. Но им повезло не жить в стране, где разнузданное насилие было не исключением, а правилом.

Стоун вновь посмотрел на следователей. Классическая пара. Один - весьма плотный лысый коротышка с потешной кляксой усов; глаза-бусины беспрестанно косились на печенье. Другой чуть-чуть рослее, но костлявый; из угла пустой безоконной комнаты поглядывает из-под слегка припухших век. Прям как в кино. Питер Лорре ведет допрос, а невозмутимый Хамфри Богарт помалкивает.

- Вы едете в Берлин, надеясь встретиться с вдовой вашего брата?

Коротышка, Питер Лорре, уже второй раз задал этот вопрос.

Или это утверждение? Все верно. Но откуда они знают?

Прочли письмо Дагмар. Явно.

- Предполагаемой вдовой, - уклонился от ответа Стоун. Жизненный опыт научил: от властей разумнее скрывать сведения, пока тебя не приперли к стене.

- Думаете, ваш брат жив?

- Его смерть не доказана фактически.

- В смысле, трупом?

- Скажем так.

- Разумеется, ваш брат предположительно мертв. - Лорре все же капитулировал перед печеньем, выбрал песочное. - В сорок первом убит русскими в сражении под Москвой.

- После войны так заявили восточногерманские власти.

- Есть причины сомневаться?

- Нет. Никаких. Только надежда. Брат всегда все планировал. Он не из тех, кого легко убить.

- Войска СС как раз и формировали из тех, кого нелегко убить. По крайней мере, до тех пор, пока не начали рекрутировать мальчишек. Вашего брата призвали в сороковом, не так ли?

Скрытая издевка? Вскипела злость. Кто дал право судить этому самодовольному коротышке, чавкающему печеньем? Он не изведал того, что выпало брату. Матери и отцу. И Дагмар.

Опять чувство вины.

Психиатры называют это "комплексом выжившего".

- Брат не был нацистом, - твердо сказал Стоун.

- Разумеется. - Питер Лорре уже не скрывал издевки. - Никто не был нацистом, верно? Во всяком случае, теперь все так говорят. Войска СС были не всамделишные, верно? Они не создавали лагеря. И ни в чем не виноваты.

- Брат женился на еврейке.

- Да, мы знаем. Дагмар Штенгель, в девичестве Фишер. Вы едете в Берлин на встречу с ней. Разве не так?

Стоун вновь уставился на чашки с блюдцами. Он не собирался откровенничать, но вопрос явно риторический, и вовсе ни к чему попасться на вранье.

- Верно, Дагмар Фишер, - сказал он.

- Дагмар Штенгель.

- Я знал ее как Фишер. Она вышла за брата уже после моего отъезда из Германии.

- Когда в последний раз вы виделись с госпожой Штенгель?

Стоун глубоко затянулся сигаретой и прикрыл глаза. Как часто он это вспоминал. Гудки и лязг паровозов. Запах ее волос. Динамики грохочут маршами, невозможно прошептать ей все, что так хотелось сказать.

- В тридцать девятом, - ответил Стоун.

- В Берлине?

- Да. В Берлине.

- А после войны? Пытались ее разыскать?

- Конечно. Я искал всю свою семью.

- Вы были в Германии?

- Да. С войсками. Администрация помощи и восстановления Объединенных Наций. Я работал в лагерях для перемещенных лиц. Вы же это знаете, обо всем сказано в моем досье.

- Ага, весьма удобно для поиска неуловимой иудейки, - с полным ртом прошамкал Питер Лорре.

"Неуловимая иудейка". Ничего себе! Коротышка явно не улавливал, сколько в этой фразе пренебрежения и подозрительности.

- Неуловимая иудейка? - переспросил Стоун. - Это вы о ком?

- О фрау Штенгель, разумеется.

- Ну так и говорите.

Повисло короткое молчание.

- Значит, фрау Штенгель? - сказал Лорре. - Нашли ее?

- Нет.

- Что с ней случилось?

- Я так и не узнал.

- Еще одна безымянная жертва Холокоста?

- Видимо, так.

- Но теперь считаете, что она выжила?

Стоун помолчал, обдумывая ответ.

- С недавних пор позволил себе на это надеяться .

- С чего вдруг?

Изо всех сил Стоун старался подавить раздражение. Злость - плохая помощница. Особенно в общении с теми, кто сидит за столом под зеленой холщовой скатертью, на котором лишь чайные чашки и блок чистой желтой бумаги для записей.

- В чем дело? - спросил Стоун. - Не понимаю вашего интереса и почему вообще я должен отвечать.

- Все очень просто. - Толстяк разломил печенье и кусок побольше отправил в рот. - Если вы с нами сотрудничаете, вскоре отправитесь в путь-дорогу. Если нет, мы вас проволыним до второго пришествия. В Берлин попадете не раньше двухтысячного года, когда уже будете древним стариком, а сам город давно превратится в груду дымящихся радиоактивных развалин. Поэтому будьте благоразумны и отвечайте на вопросы. Почему теперь вы решили, что Дагмар Штенгель жива?

Стоун пожал плечами. Ладно, этот маленький боров и так все знает.

- Потому что она со мной связалась.

- Вот так вдруг?

- Да. Вдруг.

- Через семнадцать лет?

- Именно так.

- И вы уверены, что это фрау Штенгель?

Вот тут закавыка. Он уверен. Абсолютно. Почерк, интонация, детали... И все же...

Стоун уклонился от прямого ответа:

- Она сообщила, что так называемой "субмариной" почти всю войну провела в Берлине. Но в июне сорок четвертого гестапо ее схватило и отправило в Биркенау. Ей удалось бежать.

- Скажите на милость!

- Такое случалось - редко, но случалось. Она воспользовалась бунтом зондеркоманды четвертого крематория и потом до конца войны сражалась вместе с польскими партизанами.

- Удивительная история.

Но вполне возможная. Несмотря на изящные манеры, Дагмар была тверда и решительна.

- Вижу, вам и самому трудно поверить. - Толстяк смотрел в упор. - Конечно, после стольких лет. Однако должен сказать, что все это правда. Во всяком случае, финал истории. Дагмар Штенгель жива-здорова и обитает в Восточном Берлине.

Обдало радостью, закружилась голова. Порой так бывало во сне, когда на берегу Ванзее ее руки в дождевых каплях обнимали не брата, а его.

- Откуда вы знаете? - Стоун постарался, чтобы голос не дрогнул.

- Мы много чего знаем.

Стоун грохнул кулаком по столу. Чашки задребезжали. Трубка допотопного телефона подпрыгнула на рычагах. Ведь это его личное дело. Его семья. Его жизнь. Как они смеют устраивать какие-то игрища!

- Откуда вам известно? - рявкнул Стоун. - Говорите!

- Есть источники. - Игнорируя эту пылкость, толстяк лениво занялся второй половиной печенья. - Конфиденциальные.

- Вы из МИ-6?

- МИ-6 не существует, мистер Штенгель.

- Стоун! Моя фамилия Стоун. Уже целых пятнадцать лет!

- Ну да, вы ее сменили, верно?

Вновь легкая издевка. Уже не над немцем, который открестился от нацистов, а над трусливым жидом, переменой имени скрывшим свое еврейство. Но этим британцам все едино. Они спасли мир во имя благопристойности и честной игры, а не ради того, чтоб чертовы жиды невесть кем себя возомнили.

- Я сменил фамилию по приказу командования, - огрызнулся Стоун. - Британской армии. Попади я в плен, с немецкой фамилией, обычной для евреев, меня бы отправили в газовую камеру.

- Ладно, остыньте. - Коротышка покровительственно усмехнулся. - Нам это известно.

- Вам до черта всего известно.

- Стараемся.

- Потому что вы из МИ-6. Секретная служба.

- Ответить не могу, верно, мистер Стоун? Иначе это уже не будет секретом.

Питер Лорре ухмыльнулся и отер рот, явно довольный собственной шуткой.

Давно следовало догадаться. Уже по виду комнаты. Никакой обстановки, на столе только чашки, печенье, бумажный блок и телефон. Ни книг, ни брошюр, ни ежедневника. На стенах никаких таблиц, нет мусорной корзины и даже скрепок. Что ж это за контора? Даже в полицейском участке на стенах плакаты.

Да еще эта пара лицедеев. Один говорун, другой молчун. Ну да, классика. Жуткий трафарет. Как же он не догадался? Натуральные агенты.

И они четко сказали: Дагмар жива.

Вновь окатило радостью.

Она уцелела. Берлин. Лагеря. Гулаг. Все пережила и уцелела.

И в этом кошмарном мраке помнила о нем. О том, кто любил ее.

Кто любит и сейчас.

Кто всегда будет ее любить.

Фрида оказалась права: она выносила двух мальчиков, но в долгих и тяжелых родах выжил только один, другого удушила перекрученная пуповина.

- Сожалею, фрау Штенгель, - сказал врач. - Второй ребенок мертворожденный.

Потом ее оставили одну.

Не из тактичности, просто дел было невпроворот. Четыре года войны и вслед за ними брызжущая дрянью "революция" никому не оставили времени на деликатность, особенно медикам. Фрида, избежавшая послеродовых осложнений, понимала, что вскоре ее попросят из маленькой пустой палаты, выкрашенной желтым. Залежаться не дадут.

- Здравствуй, мой маленький, - прошептала Фрида. Где найти душевные силы приветствовать одного малыша и распрощаться с другим? - И до свиданья, мой маленький.

Она не хотела, чтобы радость встречи с живым дышащим существом, лежавшим на одной ее руке, утонула в слезах по безжизненному свертку, лежавшему на другой, однако иначе не получалось. Фрида знала, что будет вечно горевать по своему ребенку, нисколько не жившему.

- Auf Wiedersehen , милый, - выдохнула она.

Тусклая голая лампочка в сорок ватт, висевшая над кроватью, высвечивала бледное личико, сморщенное, как у старого китайца. Другой сверток подал голос: сначала тихонько мекнул, а потом закричал, ощутив силу своих легких. Фрида переводила взгляд с миниатюрной китайской маски смерти на голосившего малыша и обратно. Застывшая бледность небытия и краснота рассвета жизни, набиравшей яркость.

Auf Wiedersehen und guten Tag. Guten Tag und auf Wiedersehen .

Потом вернулся врач, а с ним старуха-сиделка, которая забрала у Фриды мертвого ребенка.

- Возрадуйтесь за него, фрау Штенгель, - сказала нянька, перекрестив безжизненный сверток. - Он избавлен от страданий на этом свете и сразу вкусит счастье мира иного.

Однако Фрида не возрадовалась. Она не верила в иной мир, она лишь изведала горести этого.

Потом заговорил врач:

- Неловко, что приходится вас тревожить, фрау Штенгель, когда утрата ваша так свежа. В соседней палате лежит молодая женщина. Вернее, лежала. Час назад она умерла. Вы потеряли ребенка, но остались живы, а та женщина умерла, тогда как ребенок жив... мальчик.

Фрида его почти не слышала. Она смотрела, как старая сиделка уносит прочь частицу ее души и тела. Не в обещанный лучший мир, а в кремационную печь больничного подвала. Никаких цветов, никаких молитв. В измученной передрягами стране избавление от покойников, даже самых невинных и крохотных, происходило автоматически. Девять месяцев содержимое свертка обитало в ее теле, а теперь за секунды превратится в пепел.

- Простите, доктор, что вы сказали? - спросила Фрида. - Мать и ребенок?

- Только ребенок, фрау Штенгель. Мать умерла в родах, отца тоже нет. Коммунист. Застрелен в Лихтенбурге.

Фрида знала о бойне в предместье Лихтенбурга. При полном попустительстве министра национальной обороны фрайкор согнал на улицы и расстрелял тысячу рабочих. Газеты лишь вскользь упомянули о происшествии - убийства, даже массовые, в Берлине считались обычным делом. Однако Фрида была из тех, кто следил за событиями.

- Покойница не ладила с родителями, - говорил врач. - Ребенок от "красного" был им не желанен, а теперь не нужен вовсе. Семья прозябает в нищете, ей ни к чему осиротевший ублюдок, пусть даже внук.

Фрида поняла, о чем речь, и тусклая лампочка над кроватью как будто вспыхнула ярче.

Безжизненный сверток может воскреснуть. Все хлопоты, вся любовь, которую они с Вольфгангом приготовили для двух малышей, будут не зряшные. Маленькая душа молила о любви. Ждала приюта. Значит, все-таки двойня. У Пауля будет Отто, у Отто будет Пауль.

- Я понимаю, фрау Штенгель, у вас горе, но, может быть, вы подумаете...

- Пожалуйста, принесите ребенка, - сказала Фрида, не дав врачу договорить. - Принесите моего сына. Я нужна ему.

- Наверное, следует посоветоваться с вашим мужем... - начал врач.

- Он хороший человек, доктор. И скажет то же самое. Принесите нашего второго сына.

Через минуту новый сверток угнездился на месте, которое так недолго занимал бледный старый китаец. Обитатель свертка был красен, слюняв и горласт, как его новообретенный братец. В каждой руке по здоровому малышу. Как будто время на час замерло и Фрида только что разрешилась от бремени.

- Guten Tag und guten Tag , - прошептала она.

Хорошо отлаженная процедура усыновления прошла как по маслу. В 1920 году Германия ощущала нехватку молодых мужчин, однако после войны и пандемии гриппа не знала недостатка в сиротах, и больница постаралась избавиться от еще одного бедолаги. Вольфганга выдернули из очереди за мясом, и все необходимые бумаги были оформлены, не успело у Фриды появиться молоко. Тотчас прибыли дед и бабка с материнской стороны и подписали отказ от внука, на него даже не взглянув. Мрачно пожелав Фриде и Вольфгангу удачи, они навсегда исчезли из их жизни. Прежде чем высохли чернила.

Вот так сбылись все планы и Фридино предсказание. Их стало четверо: Фрида, Вольфганг и два мальчика, Пауль и Отто. Отто и Пауль. Два сына, два брата - равно желанные, равно любимые. Равные во всем.

Одинаковые.

Правда, не совсем.

Было одно отличие. Почти неважное. Для Фриды и Вольфганга абсолютно не существенное. Однако со временем оно стало вопросом жизни и смерти. Один ребенок - еврей, другой - нет.

В тот самый день, 24 февраля 1920 года, когда родились братья Штенгели, в сотнях километрах от Берлина, в мюнхенской пивной "Хофбройхаус", на свет появился еще один младенец. Как все новорожденные (Пауль и Отто не исключение), он был неугомонен и криклив. Поняв, что обладает голосом и кулаками, первое он использовал лишь для плача и воплей, а второе - для потрясания в воздухе, ибо окружающий мир ему не нравился.

Большинство младенцев вырастают. Обретают разум и совесть, приноравливаются к обществу. Но только не дитя по имени Национал-социалистическая немецкая рабочая партия, в тот день воссозданное из пепла прежнего неудачного воплощения. Крикливый голосок и сучащие кулачки принадлежали новоиспеченному партийному лидеру - капралу из политчасти Баварского рейхсвера. Звали его Адольф Гитлер, и был ему тридцать один год.

В тот судьбоносный вечер наряду с переименованием партии Гитлер огласил двадцать пять пунктов, которым надлежало стать "неотъемлемой" и "незыблемой" основой партийной программы. Большую часть - подачку из квазисоциалистических принципов - сам лидер и его быстро растущая партия благополучно забыли. Но вот некоторым пунктам Гитлер был самозабвенно предан до последнего вздоха. Объединение всех народов, говорящих по-немецки. Полная отмена Версальского договора. И главное - "разобраться" с евреями. В холодный мартовский вечер был представлен гвоздь программы: осипший от трехчасового выступления, нищий безвестный солдафон, потрясая кулаками и брызжа слюной, искрившейся в прокуренном зале, известил собрание о том, что евреи - источник всех германских недугов, и он, Адольф Гитлер, станет для них заклятым врагом. Всех евреев лишит немецкого гражданства. Ни один еврей не будет принят на государственную службу. Не сможет выступать в печати. И всякий еврей, прибывший в страну после 1914 года, будет немедленно депортирован.

Толпа ревом одобрила эту пьянящую галиматью. Наконец-то отыскался человек, знавший, почему Германия проиграла войну. Почему вместо того, чтобы победителями жировать в Париже и Лондоне, славные немцы нищенствовали в Мюнхене, перебиваясь на пиве и махорке.

Проклятые жиды. Пусть они составляют всего 0,75 процента населения, во всем виноваты дьявольски хитрые евреи, и вот нашелся человек, который прищучит этих сволочей.

В тот вечер 1920 года никто, даже сам Гитлер, не представлял, как далеко зайдет дело.

Судьбоносное решение - не делать мальчикам обрезание - Фрида и Вольфганг приняли по весьма странной и даже нелепой причине: реакционные фанатики попытались захватить власть в стране. Неудачно.

- Чистой воды дадаизм, - позже шутил Вольфганг (а мальчики, забившись в угол, пунцовели от того, что родители при гостях заводят разговор об их пенисах). - Безоговорочно сюрреалистическая алогичность. В Берлине какой-то идиот воображает себя Муссолини, из-за чего мои парнишки остаются, фигурально выражаясь, с довеском. Вот вам и хаотическая случайность совпадений. Жизнь имитирует искусство!

Конечно, они собирались обрезать мальчиков.

- Надо это сделать, - сказала Фрида, когда новорожденных привезли домой. - Для моих родителей обряд очень важен.

- Моим было бы все равно, но, полагаю, могущественный род Тауберов не учитывает мнения покойников, - ответил Вольфганг.

Год назад его родители умерли. Подобно миллионам европейцев, они уцелели в войне, чтобы погибнуть от гриппа.

- Не надо, пожалуйста, опять перемывать кости моему отцу, - твердо сказала Фрида. - Давай сделаем, и все. Тебе же это ничуть не повредило.

- Поди знай! - с наигранным сладострастием простонал Вольфганг. - Еще неизвестно, какой небывалой мощью я бы обладал, будь мой шлем с забралом!

Фрида одарила его своим "особым взглядом". Недавнее разрешение от бремени не располагало к сальным шуточкам.

- Договорись с раввином, ладно? - сказала она.

Вольфганг зря тревожился, ибо судьбе было угодно, чтобы обрезание не состоялось. В день, традицией определенный к обряду, в квартире не было воды.

Обкаканным младенцам срочно требовалась помывка, и родители посадили их в кухонную раковину, но водопроводные краны откликнулись лишь далеким хрипом.

- Воду отключили, - сообщила Фрида.

- Говенно, - сказал Вольфганг и, уныло глянув на измаранных малышей, добавил: - Даже очень.

Близнецы еще не умели говорить, но вмиг учуяли кризисную ситуацию и, сочтя своим долгом ее усугубить, заорали как резаные.

- Почему именно у нас! - перекрикивая ор, возопила Фрида, но вообще-то воду отключили во всем городе. А также электричество. И газ. Не ходили трамваи, не работали почта и полиция. Вся городская инфраструктура, худо-бедно пережившая войну и два последующих года повального дефицита и уличных боев, вдруг напрочь замерла.

Из-за мятежа огромный город остался без всех современных удобств. Во главе бригады пресловутого фрайкора политическая пустышка по имени Капп промаршировал к Бранденбургским воротам и, захватив Президентский дворец на Вильгельмштрассе, провозгласил себя новым германским вождем, которому все должны подчиниться. В ответ профсоюзы объявили всеобщую забастовку и, отключив коммунальные службы, погрузили Берлин в грязный зловонный застой. У Фриды с Вольфгангом не было воды для младенцев, а у бездари Каппа не было бумаги для прокламации, извещавшей Германию, что под его твердым руководством нация вновь обрела силу.

Конечно, родители двух срыгивающих и испражняющихся отпрысков больше всего томились по воде. Из уличных колонок удавалось нацедить только на питье, на помыв уже не хватало.

И вот когда в оговоренный день Фридин отец привел ребе Якобовица, обладателя чемоданчика с присыпками и видавшими виды инструментами, Фрида не подпустила раввина к малышам.

- Побойся бога, папа, это ведь операция, - сказала она возмущенному родителю. - Хирургическая процедура, требующая соответствующей гигиены.

- Не глупи, - отмахнулся отец. - Чик - и все, лишь капелька крови.

Напрасно старый ребе уверял, что за все годы не потерял почти ни одного младенца, что регулярно чистит зажим, лезвие и коробок с присыпкой, а перед действом протирает спиртом заостренный ноготь своего большого пальца. Фрида была непреклонна.

- Нет и нет. Пока не дадут воду. И потом, что худого в крайней плоти?

- Фрида! - вскинулся герр Таубер. - Перед ребе!

- Именно что перед ребе, - из угла подал голос Вольфганг. Лишенный возможности сварить кофе, он, несмотря на ранний час, угощался шнапсом. - Может, он сумеет прояснить вопрос. Чем плоха крайняя плоть?

Герр Таубер рассыпался в извинениях, но раввин глубокомысленно заявил, что охотно вступит в теологическую дискуссию.

- И сказал Азария, - распевно начал он, выкладывая свой потрепанный инструментарий на столь же затрапезную старую тряпицу, - что крайняя плоть мерзка, ибо суть знак греховности. Та к заповедано мудрецами.

- Ага, теперь гораздо яснее, - ухмыльнулся Вольфганг.

- Крайняя плоть мерзка? - переспросила Фрида.

- Так заповедано, - важно повторил ребе Якобовиц.

- Известным специалистом по пенисам, - присовокупил Вольфганг.

- Так сказано в Вавилонском Талмуде, - серьезно пояснил старик, не замечая сарказма собеседника.

- Черт! Я все собирался его прочесть.

Герр Таубер вновь попытался встрять:

- Фрида, дорогая, в крайней плоти нет ничего худого, когда она на своем месте. - Тон его был нарочито примиренческим, но взгляд испепелял зятя.

- Именно, папа! На своем месте. Где же ей лучше, как не на конце пениса?

- Это временное пристанище, дорогая, - не унимался отец. - Временное. Господь ее туда поместил, дабы потом ее удалили.

- Но это же нелепица, папа! То есть, я прошу прощения, ребе, не сочтите за неуважение и все такое, но если вдуматься: какой смысл во всей этой затее?

- Неочевидность повода еще не означает ненужности дела, - ответил ребе, с готовностью принимая от Вольфганга стаканчик шнапса.

- Именно! Вот видишь! - возликовал герр Таубер, словно раввин изрек великую и неоспоримую мудрость. - Фрида, есть такая вещь, как традиция, и отказ от нее гибелен. Если из фундамента выбить все камни, дом непременно рухнет.

Вольфганг взял малышей в охапку и пристроил к себе на колени:

- Слыхали, ребята? На ваших херках зиждется здание.

- Заткнись, Вольф! - прошипела Фрида, не сдержав, однако, улыбки.

- Да будет вам, папаша! - не унимался Вольфганг. - Чего так усердствуете? Не так уж вы набожны. Когда последний раз были в синагоге?

- Мы делаем что положено, - рыкнул герр Таубер, а раввин, важно кивавший на каждую реплику, не отказался от второго стаканчика. - Точно так же православный грек дымит ладаном, а католик жует облатку, прекрасно сознавая, что это не тело Христово. Так положено. И это достаточный повод. Традиция связывает человека с его прошлым. Чтит старейшин и создает основу. Благодаря традиции Германия стала великой державой.

Вольфганг опять фыркнул.

- Нет никакого величия, Константин. - Он прекрасно знал, что тесть не выносит этого панибратского обращения, предпочитая "герр Таубер" или "папа". - Германия - немощный банкрот, оголодавший полоумный калека. Будь она собакой, ее бы стоило пристрелить.

Константин Таубер вздрогнул. В 1914 году ему было далеко за сорок, однако он отличился в Великой войне и заслужил Железный крест, всегда украшавший его военную форму, а при малейшем поводе и цивильное платье.

- Ты со своими левацкими дружками хоть в лепешку расшибись, но Германия была и вновь станет великой, - гневно сказал герр Таубер.

- Вольфганг не левый, папа, просто он любит джаз, - вмешалась Фрида.

- Это одно и то же, - ответил Таубер. - Только левак откажет сыновьям в их наследном культурном праве.

- Что? При чем тут херки? - удивился Вольфганг. - Еще какое-то право приплел.

- В присутствии моей дочери и раввина прошу следить за выражениями! - прогремел Таубер.

- Я у себя дома, приятель, и говорю что хочу.

- Хватит! - рявкнула Фрида. - Только что я родила двойню. Нет воды. Нет тепла. Нет света и продуктов. Нельзя ли вопрос крайней плоти перенести на потом?

Раввин печально покачал головой:

- Потом не годится, фрау Штенгель, ибо обрезание должно совершаться на восьмой день, если нет угрозы здоровью ребенка, - так сказано в Писании.

- Есть угроза здоровью, - заявила Фрида. - Воды-то нет.

- Три тысячи лет мы обходились без воды, а равно тепла и электричества, - ответил ребе Якобовиц. - Боюсь, дорогая, вопрос стоит так: сейчас или никогда.

- Значит, никогда, - отрезала Фрида. - Пока не дадут воду, обряда не будет.

- В таком случае, твердая рука больше не требуется, - оживился Якобовиц. - Герр Штенгель, позвольте обеспокоить вас на предмет шнапса.

Вольфганг печально взглянул на ополовиненную бутылку, однако традицию гостеприимства он чтил.

Когда на лестнице стихли неуверенные шаги ребе и поступь герра Таубера, супруги посмотрели друг на друга и усмехнулись, но невесело: каждый знал, о чем думает другой.

- Может, сейчас-то и надо было сказать, - вздохнула Фрида.

- Я хотел огорошить старого хрыча, ей-богу, - сказал Вольфганг. - Когда он разорялся о традиции и наследном праве, меня прямо подмывало известить, что один его внук - наследие католички и коммуниста.

- Если честно, я рада, что ты не сказал.

- Все не мог выбрать подходящий момент.

- Понимаю. Это непросто. А теперь, наверное, уже и поздно.

Вольфганг и Фрида вовсе не собирались делать тайну из усыновления. Они хотели тотчас обо всем рассказать друзьям и родственникам. Стыдиться было нечего, наоборот, они гордились собой и сыном. Обоими сыновьями.

Но как-то упустили момент.

- А вообще, кому какое дело? - сказала Фрида. - Нам-то это совсем неважно, мы даже не вспоминаем.

- Абсолютно, - согласился Вольфганг. - Хотя я думал, что буду вспоминать.

- Странно, мне кажется, что ничего и не было. Тот сверточек унесли, потому что так всегда и бывает, обычная кутерьма. Было два мальчика, потом один ненадолго исчез и вернулся. Из трех маленьких душ получились две души, вот и все.

Супруги взглянули на спеленатых младенцев, бок о бок спавших в одной кроватке.

- Пусть ничто не отделяет их друг от друга и от нас с тобой, - сказала Фрида. - Мы семья, и если всем все объяснять, то получится, что для нас это важно, хотя глупости все это. Зачем кому-то знать? Кому какое дело?

- Бумаги-то в больнице сохранились, - напомнил Вольфганг.

- Вот пусть там и лежат. Это никого не касается, кроме нас.

Мятеж, известный как путч Каппа, длился меньше недели. Продрогший Берлин стоял в очередях к колонкам, источавшим струйки ледяной воды, а мнимый диктатор Капп пять дней слонялся по Президентскому дворцу и затравленно выглядывал на Вильгельмплац, гадая, как подчинить народ своей несгибаемой воле. В конце концов он решил, что задача невыполнима, а потому взял такси до аэропорта Темпельхоф и самолетом отбыл в Швецию, навеки распростившись с постом главы государства.

Берлин возликовал, и на Унтер-ден-Линден собралась многотысячная толпа, желавшая посмотреть на войско фрайкора, которое менее недели назад триумфально промаршировало под Бранденбургскими воротами, а нынче двигалось в обратном направлении.

Фрида и Вольфганг решили поучаствовать в празднике.

- Для Берлина это великий день, - возбужденно говорила Фрида, с коляской пробираясь сквозь толпу. - Не так часто кроха рабочей солидарности берет верх над военными. Сплоченность - больше ничего и не надо.

- Кроме как выпить, - ответил Вольфганг, увидев ларек, торговавший пивом и жареной картошкой. - Гулянка все же.

И впрямь, вокруг царило веселье. В толпе рыскали лоточники, бессчетные уличные музыканты зарабатывали пфенниги. Однако с приближением отступавших вояк, о котором извещал грохот тысяч кованых сапог, в ногу чеканивших шаг по мостовым Шарлоттенбургер-шоссе и Унтер-ден-Линден, праздничное настроение толпы сменилось мрачной угрюмостью.

- Черт! - обеспокоенно шепнул Вольфганг. - Немецкие солдаты минуют Бранденбургские ворота в гробовом молчании. Небывало.

- Они не солдаты - они ополоумевшие бандиты, - ответила Фрида.

- Не нравится мне это, - занервничал Вольфганг. - Как-то все нехорошо.

- Теперь уже поздно, - сказала Фрида.

Вцепившись в коляску, они смотрели на ненавистные шеренги, маршировавшие меж громадных каменных колонн знаменитых ворот Фридриха Вильгельма. Изнуренные озлобленные лица. Что бы ни говорила Фрида, в строю шли солдаты в старой армейской форме и угольно-черных стальных касках.

- Смотри, кое у кого на шлемах странные перекошенные кресты, - шепнул Вольфганг. - Что это?

- Не знаю, - ответила Фрида. - Кажется, индийский знак.

- Индийский? - прыснул Вольфганг, забыв о серьезности момента.

- Да, буддийский или индусский, точно не знаю. По-моему, называется "свастика".

- Буддийский? - недоверчиво переспросил Вольфганг. - Ни хрена себе!

Толпа замерла. Молчание ее оглушало, как и грохот сапог.

Позже Фрида говорила, что это было восхитительно. Презрительное молчание огромного города казалось выразительнее всякого шума и криков. Нет, не соглашался Вольфганг, с самого начала было жутко. Народ молчал от страха. От ужаса перед тем, на что способны маршировавшие солдаты. Что может произойти.

И что произошло.

Все началось, когда солдатский строй почти иссяк. Голова колонны уже достигла моста через Шпрее. Каждый сам по себе: мрачная толпа безмолвствовала, солдаты чеканили шаг. Эдакое странное перемирие.

А потом неподалеку от Вольфганга и Фриды, оберегавших коляску, крикнул мальчишка.

Высокий ломкий голос перекрыл гулкий грохот сапог. Наверное, будь мальчишка постарше, а голос его чуть ниже, никто бы его не услыхал, крик затерялся бы в ритмичной поступи.

Но мальчишке было не больше двенадцати-тринадцати.

- Проваливайте, тупые козлы! - крикнул он. - Влада Ленина - в немецкие канцлеры!

Тотчас двое покинули строй и выдернули пацана из толпы. Народ потрясенно замер, и лишь какая-то женщина вскрикнула, когда прикладами винтовок солдаты сбили мальчишку наземь, первым же ударом вышибив ему зубы. Двое, мужчина и женщина, кинулись на помощь погибавшему ребенку и вцепились в винтовки, взлетавшие цепами.

- Твою мать! - крикнул Вольфганг. - Хватай детей! Подними над головой! Скорее! Скорее!

В мгновение ока безмолвная толпа превратилась в разъяренного зверя. Задние ряды напирали, передние пятились. Едва Фрида и Вольфганг успели выхватить малышей из коляски, как ее опрокинули и затоптали.

- Уходим! Назад! - рявкнул Вольфганг. - Ради бога не споткнись!

Подняв малышей над головой, перепуганные супруги пытались уйти от беды и пробивались сквозь толпу искаженных яростью лиц, рвавшихся беде навстречу.

- Пропустите! - закричала Фрида. - У нас дети!

Кое-кто пытался дать им дорогу, но ослепленная яростью толпа, возомнившая, что числом одолеет вымуштрованных солдат, напирала. И вскоре грянул кошмар, развеявший это заблуждение.

Резкий голос выкрикнул команду, следом пропел горн. Солдатский строй мгновенно остановился, а затем столь же согласованно развернулся лицом к разгоряченной толпе. Вновь гавкнула команда, поддержанная горном, и мышастая шеренга лязгнула, ощетинившись вскинутыми к плечу винтовками.

В этот миг кошмар мог бы закончиться. Толпа замялась. Бессчетные зрачки ружейных дул и зловещий унисон передернутых затворов сбили порыв безоружных людей, и те осадили назад. Все могло бы прекратиться. Мальчишка, дерзнувший оскорбить могущественный фрайкор, был мертв, а возможные мстители обузданы.

Но это Германия. Берлин двадцатого года, и джинн насилия, выпущенный из бутылки, уже никогда не вернется назад, даже если пробку лишь чуть-чуть приоткрыли.

- Огонь! - выкрикнул голос.

Горн уже не потребовался, ибо следом за командой грянул залп, и град пуль устремился в головы и сердца ошеломленных горожан.

Убитые рухнули на мостовую, за криками уже никто не расслышал идеально отработанного ритма клацнувших затворов.

- Огонь! - вновь тявкнул голос, и град пуль обрушился на спины беспорядочно отступавшим людям.

Третьего залпа не было. Голос невидимки пощадил беззащитную толпу, но сотни человек уже были убиты и еще больше погибнет в слепой панике бегства.

Семейство Штенгелей всего на пару шагов опередило эту панику, за секунду до первого залпа выбравшись из толпы. Безусловно, сообразительность Вольфганга спасла жизнь Паулю и Отто и, наверное, ему самому и Фриде, но еще километра два они бежали без оглядки.

У Бранденбургских ворот остались войско и его жертвы. По очередной команде солдаты перестроились в колонну и покинули город.

Наутро ненадолго свергнутая власть вернулась к своим обязанностям и в дома дали воду.

Стоун дважды сглотнул и лишь потом ответил.

Только он начал свыкаться с мыслью, что после многих лет безвестности Дагмар оказалась жива, и вот - извольте.

- Шпионка? Моя невестка - шпионка? Знаете, это... - Стоун поискал подходящее слово и не нашел: - Очень странно.

- Ладно, пусть не шпионка, - уступил пухлый коротышка, которого Стоун окрестил Питером Лорре. - Ну что, сварганим свежего чайку?

- Подите к черту с вашим чайком! - рявкнул Стоун. Чертыханье с легким "инородным" акцентом прозвучало весьма чудно и деланно. - Что значит - пусть не шпионка? Шпионка или нет?

- Скажем так: она определенно работает на восточногерманскую тайную полицию, - ответил Лорре. - Это известно наверняка. Ваша невестка - сотрудница Штази.

Штази. От одного лишь слова дыбились волоски на теле. До самого смертного часа Стоун будет покрываться мурашками при упоминании всякой немецкой полиции. Он не переваривал даже безвредных западногерманских полицейских - улыбчивых косматых юношей в нежно-зеленой форме с подчеркнуто невоенными знаками различия. А Штази - вообще новое гестапо. Стоун, работавший в министерстве иностранных дел, был наслышан о деятельности этой организации. От одного ее названия подступала тошнота.

Старый враг воскрес.

Штази. И звучит-то как "наци".

- Вы ошибаетесь, - сказал Стоун. - Явно ошибаетесь. Просто не верится, что женщина, которую я хорошо знал, служит... в этой организации.

- Еще как служит. Не сомневайтесь. - Впервые за весь допрос заговорил второй следователь. Тот, кого Стоун окрестил Хамфри Богартом. Правда, у настоящего Богарта никогда не было йоркширского выговора. - Дагмар Штенгель, урожденная Фишер, работает на Штази. Вот потому-то нас и заинтересовало, что она с вами связалась. Как по-вашему, почему она ищет контакта с вами, мистер Стоун?

Речь его, мягкая и типично английская, полная дружелюбных гласных, напомнила радиовыступления Дж. Б. Пристли во время войны. Однако смысл ее не имел ничего общего с мягкостью и дружелюбием.

- Она моя невестка, - сказал Стоун.

Богарт лишь улыбнулся, предоставив ответить Питеру Лорре.

- Да, ваша невестка. - Толстяк обмахнул крошки с галстука. - И родственная привязанность ее так сильна, что на весточку понадобилось семнадцать лет. Вы же, получив сию весточку, в подлинности коей даже не вполне уверены, тотчас намылились в Восточный Берлин, хотя должны понимать, что при вашей должности это вызовет недоумение определенных ведомств.

- А что моя должность?

- Бросьте, Стоун! - рыкнул Лорре. - Вы служите в министерстве иностранных дел. В немецком отделе.

Стоун промолчал. Тут, конечно, их можно понять.

- Просто нам кажется, - йоркширский голос был негромок и спокоен, - что министерский чиновник среднего звена ведет себя слегка опрометчиво, загоревшись желанием пообщаться с сотрудницей Штази, пусть даже родственницей.

- Но я не знал, что она служит в Штази! Признаюсь, я удивлен, что вы считаете Дагмар... В юности политика ее ничуть не интересовала.

- Если живешь в Восточной Германии, ты коммунист либо им притворяешься, - сказал Питер Лорре. - Наверное, властям без разницы. И потом, Красная армия выступила освободительницей. Видимо, девушка ей за это благодарна.

- Судя по тому, что в сорок пятом творила Красная армия, продвигаясь на запад, мало у кого из немок есть повод для благодарности.

- Но ваша невестка - еврейка.

- А Советы всегда обожали евреев, верно? - с горьким сарказмом сказал Стоун. - Вам не хуже меня известно, как с ними обращался НКВД. Кремлевские волки мало чем отличались от нацистов.

- Вот мы и подошли к сути, - улыбнулся Богарт.

- Она имеется? Если не считать, что меня фактически обвинили в предательском умысле.

- Да, имеется. Невестка ваша не вполне годится для Штази уже потому, что структура эта сплошь антисемитская.

- Вот почему... - начал Стоун.

- Однако Дагмар Штенгель определенно в числе сотрудников, - перебил Питер Лорре, предвосхищая возражение. - В чем нет никакого сомнения. Абсолютно никакого. Как только она вам написала, мы ее провентилировали.

Дагмар и Штази - представить ужасно, однако возможно. Девушка, которую знал Стоун, не интересовалась политикой, но была умна, тверда и целеустремленна. Дагмар уцелела в войне, и кто знает, какой кошмар она пережила за все эти годы. На какие компромиссы шла. Как сильно переменилась.

- Сдается нам, еврейка, работающая в Штази, будет сотрудничать с кем угодно. - Богарт говорил все так же спокойно, почти равнодушно. - И мы подумали: раз уж вы туда собираетесь, может, попробуете ее завербовать?

Он улыбался. Будто просил о любезности - передать гостинец или вернуть книгу.

- Хочешь сказать, ты разденешься? - спросил Вольфганг. - Перед этим хмырем?

- Если попросят, а я думаю, герр Карлсруэн попросит. - Фрида кокетливо тряхнула темными густыми волосами, недавно остриженными. - Нимфы не очень-то кутаются.

На кухонном столе Вольфганг перепеленывал Пауля. Он взял сына за ножки, чтобы подтереть ему попку, но сейчас так возмутился, что едва не взмахнул ребенком.

- Так вот, я не хочу, чтобы ты этим занималась, - сказал Вольфганг. - Больше того, я... запрещаю.

Фрида от души рассмеялась над этой безнадежной попыткой проявить мужнину власть, но смех ее утонул в пронзительном вопле Пауля, решившего, что возня с его попой затянулась и пора бы отпустить его ноги.

Отто мгновенно поддержал брата, ибо малыши уже смекнули, что на пару легче создать идеальный бедлам.

- Видишь, что ты наделал! - укорила Фрида.

- Я наделал? - возмутился Вольфганг. - Малыш рыдает, потому что мамочка его нацелилась в стриптизерши.

- В модели , Вольф!

- В обнаженные модели, Фрида!

Закончив пеленание, Вольфганг почти швырнул Пауля в кроватку к братцу, отчего мощность воплей удвоилась, и Фриде пришлось минут десять укачивать малышей, напевая "Коник скок-скок". Братья очень любили эту песенку и, хоть еще не разговаривали, похоже, все понимали, поскольку особенно веселились на куплете, в котором упавшего бедолагу-коника клевали вороны.

- Послушай, Вольф, позировать обнаженной - легкая работа, которая даст деньги.

- Нам много не нужно.

- Ах, не нужно? - Не дожидаясь ответа, Фрида в два шага пересекла крохотную кухню и распахнула дверцы стенного шкафика, прозванного кладовкой. Кроме специй и приправ на полках лежали два кусочка сыра и колбасы, несколько морковок, пять довольно крупных картофелин и полбуханки черного хлеба. Помимо перечисленной провизии на подоконнике в миске с водой стояла бутылка молока, а над раковиной - банки с молотым кофе и сахаром.

- Это все, Вольф, - сердито сказала Фрида. - Весь наш провиант до той поры, пока ты не найдешь себе оркестр или мы опять не пойдем клянчить у моих родителей. Я студентка, ты, по сути, безработный, но у нас дети, которых надо кормить! Нам нужны деньги, и если какой-то дурак согласен платить за то, чтобы на пару часов я покрылась мурашками, я обеими руками ухвачусь за его предложение.

- Скорее он обеими руками ухватится за тебя.

- Он художник , Вольф. К тому же богатый. Платит бешеные деньги.

- Не нуждаемся мы в его деньгах. Проживем, - надулся Вольфганг. - Чай, не голодаем.

- Именно, Вольф. Всего лишь не голодаем. Чем тут гордиться? Не голодаем! Надо же, какая высокая планка! А мне вот хочется жить чуть лучше этого "не голодаем". Хотелось бы по выходным позволить себе пирожное, хотелось бы побольше молока детям, и если для этого нужно три раза в неделю раздеться, то пусть всякий берлинский скульптор увековечит в мраморе мой зад, я не возражаю.

Вольфганг насупился, но промолчал.

По линолеуму шмыгнула крыса. Вольфганг злобно швырнул в нее башмаком.

Промазал, но шумом разбудил Отто, и малыш опять заплакал. Потревоженный Пауль вскинул руку и оцарапал брата ногтями, которые Фрида уже твердо наметила остричь вечером. Естественно, Отто завопил как резаный, и Пауль, следуя негласным братским правилам, его поддержал.

Мир был восстановлен лишь после того, как Фрида дала сыновьям грудь, за что беспрестанно себя корила. Она желала хоть как-то упорядочить свою безалаберную жизнь и всерьез пыталась отлучить детей от груди, памятуя слова патронажной сестры о том, что кормление грудью дольше девяти месяцев - прямой путь к неразберихе и кладезь всевозможных злосчастий.

К удивлению Фриды, Вольфганг нарушил угрюмое молчание не покаянием, но очередными нападками на ее новую работу.

- Я не особо возражал, когда ты позировала в художественном училище, - сказал он. - Это еще приемлемо.

- Ох ты! Значит, полсотни человек могут видеть меня голой, а один - нет? Так, что ли?.. Ой, зараза! - вскрикнула Фрида. Прорезавшиеся зубки - тоже повод поскорее отлучить малышей от груди.

- Да, вот именно! - выкрикнул Вольфганг. - В этой чертовой студии ты будешь наедине с похотливым старикашкой.

- И зарабатывать впятеро больше против училища.

- Но чем ? На что он рассчитывает? Вот что хотелось бы знать.

- Он рассчитывает на титьки и задницу, Вольф! - прошипела Фрида, пытаясь одновременно крикнуть и не шуметь. - Чего у меня в избытке, поскольку близнецы накинули мне десяток кило. Надо же, в день съедаю корочку хлеба , а похудеть не получается.

- Но почему твои титьки и задница? Вот что мне интересно, - не желал сдаваться Вольфганг. - Что он в тебе нашел?

- Ну, спасибо огромное!

- Значит, запал на тебя.

- Говорю же, он художник, Вольф, натурщицы нужны ему для вдохновения, но при нехватке мяса и масла все его прежние девушки растеряли свои прелести. А я вот, видно, сохранила.

- Прелести? Это он так сказал? Прелести? Свинья пакостная!

Однако Вольфганг понимал, что скульптор, черт бы его побрал, прав.

Мужики всегда оборачивались на Фриду: по-девичьи открытое лицо с широко посаженными глазами и аккуратным вздернутым носиком, темно-каштановые блестящие волосы, ладная спортивная фигура, считавшаяся "современной", и вместе с тем пышная грудь. За беременность Фрида слегка пополнела в бедрах, что ничуть ее не портило.

- Помимо всего прочего, - сменил тактику Вольфганг, - он неописуемо паршивый художник.

- Викторианский реалист.

- А я о чем? Нет, ей-богу, что толку в реализме? Есть же фотоаппарат. Иди снимай! На выдержке в одну сотую секунды он гораздо лучше все запечатлеет.

- Многим нравится реализм.

- Идиотов хватает.

Фрида уложила детей и грохнула кастрюлю с водой на плиту:

- Я не собираюсь продолжать этот дурацкий разговор.

- Больше тебе скажу...

- Я не слушаю.

- Карлсруэн - законченный реакционер. Я читал его интервью. Вообрази, он поддерживает "Штальхельм"!

- И что? А был бы коммунистом, имел бы право пялиться на мои титьки?

- Пожалуй, нет, - уступил Вольфганг. - Другое дело, будь он экспрессионистом или сюрреалистом.

- Ты совсем ополоумел, Вольф.

- Ах, это я ополоумел? Ладно, тогда скажи: не собирается ли твой драгоценный Карлсруэн всучить тебе копье и крылатый шлем?

Фрида замялась. Муж попал в точку. Ей самой казалось смешным и слегка диким, что она, молодая еврейка, будет изображать дух немецкого народа, опасаясь, как бы не закапало молоко из грудей.

- Ну... да, - улыбнулась она. - Копья и шлемы поминались, верно.

- Крылатый шлем .

- Ну иногда. В образе Рейнской девы.

Теперь и Вольфганг чуть усмехнулся:

- Значит, будешь стоять совсем голая, но в крылатом шлеме ?

- По-моему, я уже сказала.

- Но ведь Рейнские девы - нимфы, нет?

- В данном случае нимфы в шлемах.

- Для нимф как-то не очень.

- С этим к герру Карлсруэну. Слушай, Вольф, рассуди трезво. - Фрида хотела помириться. - Если он считает, что я похожа на дух немецкой женщины, хрен-то с ним. Говорю же, он платит по высшей ставке, а всего-то нужно - замереть и слушать Вагнера.

- Тебя надо озолотить уже за то, что слушаешь эту дрянь.

- Я не против умеренной дозы Вагнера.

- Он был отъявленный антисемит.

- При чем тут его музыка?

- При том, что он был дерьмовый композитор и поганый человек.

- Не всем же быть крутыми джазменами. Изредка кто-то должен сочинять мелодию. Ты уж совсем сдурел.

- Обращаю твое внимание, что не я планирую поставить тебя голой в шлеме! Пораскинь мозгами. Голая. Но в шлеме. Никакой логики. Или публику прошибешь только Асгардом?

- Кто это у нас ратует за реализм? - Фрида занялась грудой мокрого белья в ведре.

- Твой ваятель обитает в самом лихорадочном и безумном городе Европы. Тут в каждой студии найдется сумасшедший гений, нарушающий все законы формы, а этот хер желает увековечить в камне "Кольцо нибелунга".

Фрида выудила из ведра мокрое махровое полотенце и стала отжимать его в валках.

- Ты жалкий и самодовольный законченный реакционер наоборот, - сказала она. - Ей-богу, это противно.

- Крути давай, - ответил Вольфганг. - Карлсруэну понравятся твои мышцы. Глядишь, произведет тебя в Брунгильды.

- Знаешь, в искусстве не один стиль. - Стиснув зубы, Фрида крутила неподатливую ручку. - Не все хотят любоваться картинами с младенцами на штыках и безногими солдатами, столь милыми твоему сердцу. Нельзя всем быть Жоржем Гроссом или Отто Диксом.

- Оба - гении. Джаз на холсте. Такие как Карлсруэн и его дурацкий "Штальхельм" вопят о возвращении былого величия Германии. Она уже великая. В Берлине, в сотне метров от нас с тобой, происходит такое, что даже не снилось Парижу и Нью-Йорку.

- Послушай себя - что ты городишь! - сказала Фрида. Вода из выжатых пеленок ручьем лилась в поддон. - Ты еще больший шовинист, чем "Стальные шлемы". Ах-ах, в искусстве мы переплюнули треклятых чужеземцев. В Германии даже среди авангарда националисты. Стыдоба.

- Я лишь о том, что в кои-то веки у нас происходит нечто, чем можно гордиться. - Тон Вольфганга свидетельствовал, что Фрида, как ни крути, права.

- Значит, ты бы успокоился, если б я позировала тому, кто изобразит меня с квадратными грудями и тремя ягодицами. Вот тогда все было бы нормально, да?

- Несравнимо лучше.

Фрида промолчала. Однако яростно крутанула ручку.

Вопреки сопротивлению мужа Фрида стала натурщицей и позировала герру Карлсруэну в 1921 году, а затем и в следующем. Летом 1922-го она как раз шла в мастерскую скульптора, когда услыхала ужасную новость об убийстве германского министра иностранных дел - по дороге на службу его расстреляла банда юнцов, науськанных реакционными антисемитами. Мальчишка-газетчик торговал специальным выпуском "Берлинер тагеблатт". "Вальтер Ратенау убит! - выкрикивал он. - Застрелен в машине!"

У Фриды екнуло в животе. Только жизнь вроде бы стала налаживаться, так нате вам - убит передовой политик. Старое немецкое безумие вновь приподняло чугунную голову.

На оживленной Мюллерштрассе Фрида вышла из трамвая и свернула в переулок, где некогда были всевозможные конторы и магазины, а теперь в основном жилые дома. Улица служила границей рабочего района Веддинг, облюбованного художниками за житейскую приземленность и относительную богемность. Карлсруэн арендовал студию ближе к его центру, что позволяло снискать репутацию творческой личности, пребывая в отдалении от опасного левацкого квартала, известного как Красный Веддинг.

В доме консьержка по обыкновению одарила Фриду подозрительным прищуром, говорившим, что все натурщицы, позирующие голяком, - шлюхи. Фрида ответила ей гордым взглядом, полным пренебрежения, и поднялась в мансарду, где творил Карлсруэн. Сквозь приотворенную дверь доносился голос скульптора, подпевавшего граммофонной записи "Гибели богов". Он всегда работал под музыку, но, как правило, не пел. Видимо, сегодня был подшофе. Он обожал пиво и шнапс.

Фрида решительно стукнула в дверь, и та распахнулась. Наверное, Карлсруэн покачал головой. Как-то раз он укорил Фриду, что она "ломится, точно грузчик", и призвал к деликатному стуку, свойственному даме. Разумеется, в следующий свой визит Фрида со всей мощи саданула кулаком по двери и отныне в нее только дубасила. Похоже, этакое своеволие лишь распаляло маэстро. Он принимал глупо покровительственный вид и посмеивался, точно долготерпеливый отец взбалмошной девчонки.

Все это весьма раздражало, но близились выпускные экзамены, и позирование голышом было самым легким способом заработать деньги. В Берлине сотни девушек убили бы за такую удачу.

Правда, с недавних пор Карлсруэн слегка обнаглел. Фриду корежило от его обращений "бесстыдница моя" и "плутовка". Требуй поднять плату, говорил Вольфганг. Но Фрида утешалась тем, что, как только получит диплом, навеки распрощается со старым дурнем.

- Входите, - раздался знакомый самодовольный голос. - Разводящий ко мне, остальные на месте.

Карлсруэн никогда не служил, но любил подпустить военщины.

Как и ожидалось, он был один. Прежде в дальнем углу студии всегда маячила пара-тройка молодцев, возившихся с гипсом и инструментами. Карлсруэн называл их "учениками". Наличие "учеников", которые больше смахивали на платных помощников, ему очень льстило, он мнил себя этаким Микеланджело. Однако с недавних пор на время Фридиных сеансов он усылал их за покупками или с иными поручениями.

Огромная студия занимала весь этаж. Сквозь стеклянную крышу ее заливал чудесный естественный свет, которого вполне хватало даже в пасмурную погоду. Уже вечерело, и Карлсруэн зажег тусклые сорокасвечовые лампочки, свисавшие с потолочных карнизов, отчего студия полнилась причудливыми тенями безмолвных гипсовых скульптур.

У дальней стены на постаменте стояла настольная лампа под абажуром, направленная, точно театральный прожектор, на подиум натурщицы.

Великий творец, облаченный во всегдашние белую блузу и берет, занимал свое обычное место, но бутылка шнапса в его руке говорила, что он не особо утруждался творчеством.

В основном Карлсруэн работал в глине - ваял умеренно эротические статуэтки, по матрицам которых отливались бессчетные гипсовые копии для продажи на рынках. Иногда он замахивался на что-нибудь посерьезнее и тогда творил в бронзе, а то и мраморе, но эти материалы было не так-то просто достать.

Фигура в белом молча следила за Фридой, пересекавшей зал. Стуча каблуками по голым грязным половицам, она шла мимо незаконченных героев и стыдливых нимф, огибала стремянки, мешки с сухим гипсом и верстаки, заваленные кистями, палитрами, ножами, долотами, карандашами и бумагой. Взгляд Карлсруэна неотступно следовал за ней все двадцать метров пути до маленькой ширмы в закутке, который скульптор окрестил "костюмерной".

Про себя Фрида смеялась над этим нелепым стремлением к "этикету". Тем более что "костюмерная" не предполагала иных нарядов, кроме костюма Евы, и Фрида всегда спешила раздеться, поскольку отсчет ее рабочего времени начинался с момента, когда она, уже голая, принимала позу. Проще раздеться прямо у подиума, предлагала Фрида. На все свои правила, отвечал Карлсруэн, разоблачаться следует в "уединении", как того требует женская стыдливость. Потом Фрида заметила, что с каждым разом ширма оказывалась все дальше от подиума. Карлсруэн явно наслаждался зрелищем, когда Фрида голышом шла по студии. Конечно, это интереснее, чем пялиться на неподвижную модель.

- Добрый вечер, фройляйн, - сказал Карлсруэн. - Какая радость видеть вас! Солнце зашло, но свет его сияет в вашей улыбке.

- Нынче не до улыбок, герр Карлсруэн. Убит Вальтер Ратенау, слышали?

Фрида не хотела затевать беседу, она вообще старалась поменьше говорить с Карлсруэном, но уж лучше что-нибудь сказать, чем слушать нежеланные комплименты, слащавые и неуклюжие.

- Да, слышал, - отмахнулся Карлсруэн. - Но я считаю, не в том дело, что погиб министр иностранных дел, а в том, что еще одна жидовская морда сдохла.

Он засмеялся, словно удачно пошутил.

Фрида промолчала. Ее не принимали за еврейку, и она уже свыклась с досужим антисемитизмом, обычным, как бездумное замечание о погоде. Если всякий раз вступать в перепалку, ни на что другое времени уже не останется.

- Так выразился не я, а мой приятель, известивший меня по телефону, - продолжал Карлсруэн. - Он же услышал эту реплику в Тиргартене сразу после покушения. Народ остер на язык, верно?

- Давайте начнем, - сказала Фрида.

- Конечно, радость моя! Не будем цепляться за гадкое настоящее Германии, но вместе перенесемся в ее легендарное прошлое. Вот только боюсь, что мой скромный дар не ровня прелести, почтившей эту студию, ибо ни холодная глина, ни бронза, ни даже мрамор не в силах передать теплую нежную белизну и восхитительную мягкость вашего тела.

В иное время Фрида выдавила бы улыбку, скрывая тошноту от медоточивых комплиментов, но сегодня с каменным лицом нырнула за ширму. Нынче что-то было не так. Самовлюбленный Карлсруэн был необычайно разнуздан. Шнапс явно его раскрепостил. Лучше бы поумерил выпивку, подумала Фрида.

Она поспешно скинула одежду и вышла из-за ширмы, чувствуя себя не в своей тарелке. Голодный взгляд старого хрыча стал привычен и уже почти не смущал, однако нынче от его глаз, шарящих по ее телу, Фриду вдруг замутило. Она взошла на небольшой помост и приняла позу как на прошлом сеансе, изящно усевшись на табурет. В композиции, говорил Карлсруэн, табурет превратится в камень, на котором восседает чаровница Рейнская дева, окутанная пенистыми волнами беснующейся великой реки.

Карлсруэн включил настольную лампу; Фрида, залитая светом, сощурилась.

- Вы не озябли, душенька? - спросил силуэт за лампой. - У вас соски отвердели. Для художника это изумительный штрих, тем более что в моем творении мифологическую героиню окатывает ледяной горный поток, однако я боюсь, как бы вы не простыли.

Фрида не шевельнулась, но покраснела. Началось! Последнее время Карлсруэн все чаще рассыпал неумеренные комплименты, в деталях живописуя ее тело. Он уже не притворялся творцом и почти не скрывал вожделения.

Слава богу, скоро сеанс закончится, думала Фрида. А пока нужно просто отключиться. Говорят, все художники втайне немножко влюблены в свои модели.

- Ваши волосы, милая, настоящая тайна. - Карлсруэн даже не думал браться за работу - стоял и пялился. - Вы шатенка? Брюнетка? Клянусь, под светом лампы в ваших волосах проскальзывает огненный всполох.

Фрида догадывалась, что хмырь разглядывает вовсе не волосы, но он был вне поля ее зрения, а шевелиться ей категорически запрещалось.

- Ах, каким украшением стала бы волнистая грива вместо этой чудовищно нелепой стрижки под пажа, которой нынче ваша сестра себя уродует. Знаете, когда я примусь за голову Рейнской девы, я надену вам парик с золотистыми косами, ибо истинная дочь земли германской носит волосы длиной до самого... тыла.

Голос его сорвался. Карлсруэн обошел подиум и встал позади Фриды. Она понимала, куда он смотрит.

Фрида старалась не слушать раздражающую болтовню и не думать о потной роже за своей спиной. По крайней мере, не нужно отвечать, чем работа и хороша. Разговоров от Фриды никто не ждал. Ей платили за неподвижность, безучастность и немоту.

Она знала, что и старикану это по душе. Он наслаждался ее бессловесностью, ее послушанием. Ее покорностью. Kinder, Kuche, Kirche - вот на чем заклинило старперов-националистов. Дети, кухня, кирха. Вот удел добропорядочной немки. Но всего превыше - послушание мужу. Только нынче 1922 год, и все, слава богу, переменилось. Диплом врача будет тому подтверждением. Фрида сосредоточилась на учебе. Она вспоминала свои конспекты, что помогало скоротать утомительные часы позирования. Нынешней темой было кровообращение, и она мысленно перелистала учебник, вспоминая строение сердца.

Фрида разбиралась с артериями и венами, когда это произошло. Карлсруэн взял ее за грудь.

Фрида подпрыгнула, словно ее шибануло током, и, оступившись, грохнулась с подиума, крепко приложившись голым задом об пол.

- Ай-ай-ай! - заквохтал Карлсруэн. - Позвольте я вам помогу.

- Отвали! - Фрида вскочила на ноги. - Чего руки распускаешь? Я замужем! Все, одеваюсь!

Но скульптор загородил проход к "костюмерной", лицо его перекосилось в испуге и похоти.

- Вы оступились, - бормотал он. - Видно, нога затекла.

- Не ври! Ты меня лапал! За грудь! - орала Фрида. - Дай пройти!

- Я только поправил вам волосы. Рука случайно соскользнула. Что вы возомнили, фрау Штенгель? Это я потерпевший. Вы меня оскорбили.

Фрида ожгла его взглядом. Хмырь тискал ее грудь, но до скончания века будет это отрицать. С другой стороны, оно и к лучшему. Черт с ними, с деньгами, мукам конец. Ноги ее здесь больше не будет.

- Отойдите, герр Карлсруэн! Боюсь, я больше не смогу вам позировать.

- Не надо так. Пожалуйста.

- Только так. Приготовьте деньги, пока я одеваюсь.

Полагая инцидент исчерпанным, Фрида шагнула к ширме, но, оказалось, кошмар еще не закончился: старик обхватил ее сзади и уткнулся лицом ей в волосы.

- Прошу! - бубнил он. - Я люблю тебя, крошка! Ты для меня - все. Все!

Фрида рванулась из его хватки и вновь крикнула, что она замужем, присовокупив, что и старый козел женат.

- Кошелка, она меня не понимает! - пыхтел Карлсруэн. Он развернул Фриду к себе и жарко дыхнул ей в лицо: - Ты меня понимаешь! Ты - идеал женщины, ты - моя муза! Любовь моя!

Он крепче ее облапил и прижал к груди. От него несло шнапсом. Хоть далеко не юноша, он был еще крепок, а выпивка и похоть удесятеряли его силу. Фрида не могла вырваться. Хмырь ухватил ее за ягодицы и взбухшей ширинкой терся об ее живот.

- Ты моя крошка Рейнская дева! - сипел он. - Моя маленькая Воглинда, Вельгунда и Флосхильда!

И тут Фрида сообразила, как остановить это безумие.

Голой и слабой, ей не одолеть насильника, напавшего врасплох. Но сила и не требуется. Известно его слабое место. Он лапал не Фриду, но свою фантазию, свою извращенную романтическую грезу.

Одно слово угасит его пыл.

- Герр Карлсруэн, вы говнюк! - Фрида сунулась вплотную к его лицу. - Я вам не крошка Рейнская дева! Я взрослая женщина! Будущий врач! И главное - я ЕВРЕЙКА!

Возникла секундная пауза, после чего ошеломленный старик разжал хватку и отступил.

Воспользовавшись моментом, Фрида шмыгнула за ширму.

- Еврейка? - промямлил Карлсруэн. - Вы не говорили.

- Стоило бы вызвать полицию! - Фрида уже натянула белье и застегивала платье.

- Вы... не похожи на еврейку...

- А как должна выглядеть еврейка, недоумок? - Фрида сунула ноги в туфли и вышла из-за ширмы. - Непременный шнобель размером с багор? Так, что ли, хер моржовый?

- Что за выражения... вы дама...

- Выражения! Ты меня чуть не изнасиловал!

- Что вы! Всего лишь объятие, невинный поцелуй... Я думал, вы не против... Виноват. Можете идти.

- Сначала деньги! - Фрида схватила большой мастихин и наставила на скульптора.

Карлсруэн достал из кармана блузы кучку банкнот и сунул Фриде в руку.

- Пожалуйста, уходите, - сказал он.

Фрида отшвырнула мастихин и ринулась к двери.

- Запомните, герр Карлсруэн: мужу я ничего не скажу только потому, что иначе он вас убьет. Понятно? Убьет!

Ближе к полудню Стоун вышел из дома на Куинс-гейт, где проходил допрос. От казарм в Челси прогарцевал кавалерийский эскадрон, направлявшийся в Гайд-парк. Всадники впечатляли, хоть были не в парадной, а повседневной форме. Отголосок имперского величия. Стоун неловко отсалютовал. Видимо, сила привычки. Говорят, военщина въедается. Вообще-то, армия ему нравилась - не мишурным лоском, а духом отваги и товарищества. Недолгая служба в британских войсках одарила его домашним теплом.

Стоун зашагал к станции метро "Южный Кенсингтон". Лорре и Богарт велели идти домой, на работе сказаться больным и ждать указаний. Дескать, с министерским начальством все будет улажено, он не потеряет ни в деньгах, ни в доверии.

О деньгах Стоун не беспокоился. В голове неотвязно крутилась ошеломительная новость: Дагмар - сотрудница Штази.

Впрочем, такая ли ошеломительная? Война сильно всех изменила. Если б вернуться в прошлое и взглянуть на себя довоенного, мог ли он представить путь, ожидавший беспечного бунтаря, помешанного на футболе? Путь, в конце которого придется чахнуть в кабинете Уайтхолла, отбывая долгую и нудную епитимью того, кто выжил.

Дагмар вряд ли узнала бы его нынешнего. А он ее узнал бы?

У входа в метро, с девятнадцатого века сохранившего красную черепицу, Стоун отклонил предложение купить дневной выпуск "Стэндард". Новости те же, что и вчера. Передовицы все еще трубили о последствиях Суэцкого фиаско и нескончаемом унижении, которому Британию подвергли Эйзенхауэр и американский Госдепартамент, не говоря уже о Насере. Соединенное Королевство ляпнулось, Египет на подъеме, весь Ближний Восток поигрывает мускулами.

Из открытого окна над входом в метро доносилась песня Лонни Донегана. Если честно, эти песенки Стоун слушал не без удовольствия, кроме одной дурацкой, про жвачку и кроватный балдахин. Скиффл подкупал своей шершавостью и непочтительностью к авторитетам. Однако сейчас он раздражал. Раздражали девушки, щебетавшие на лестнице. И объявления диспетчера.

Стоун пытался размышлять.

В письме сказано, что Дагмар сидела в советском Гулаге. В этом была жестокая логика. После войны русские отправили в лагеря сотни тысяч ни в чем не повинных людей, недавно освобожденных из плена. Хотя малодушные апологеты из числа лондонских левых очень старались замолчать или оправдать сей факт.

И потом, Дагмар - буржуйская еврейка. Две галочки в сталинском гроссбухе.

Но это было десять лет назад. Невозможно, чтобы все эти годы Дагмар провела в советском лагере, а теперь вдруг стала сотрудницей Штази. Значит, в какой-то момент ее освободили и "реабилитировали". Однако лишь теперь она подала весть. Почему же так долго не пыталась его разыскать?

И почему разыскала сейчас?

Подъехал поезд. Стоун нашел свободное место и закурил "Лаки Страйк". Его отец всегда любил американские сигареты.

Ответ на первый вопрос очевиден. Дагмар не хотела возобновлять отношения. Общение с тем, кто живет на Западе, добром бы не кончилось. Особенно с таким, как он: бывший немец, обитает в Англии, служит в министерстве иностранных дел. Конечно, на своей должности Дагмар могла все это разузнать и понять, что контакты с ним навлекут на нее подозрение. Желание МИ-6 через него завербовать Дагмар лишний раз это подтверждает.

Тогда зачем она дала о себе знать?

Ответ выходил столь волнующим, что даже в самых потаенных мыслях он не осмеливался его принять.

Дагмар в нем нуждалась.

Зажав сигарету губами, Стоун достал из бумажника письмо. Тот же знакомый почерк. Может, теперь чуть шаткий, словно печаль поубавила оптимизма.

Дорогой друг, в нашу последнюю встречу в кафе на вокзале Лертер ты взял меня за руку и прошептал так, чтобы никто, даже твой брат, не услышал. Ты сказал, что любишь меня и всегда будешь любить. Ты обещал, что мы еще увидимся. Ты сдержишь обещание? Конечно, теперь мы чужие. Но ты приедешь? Может быть, вместе мы сумеем улыбнуться над полузабытым счастьем из другой жизни и другого времени. Все ждут Моисея.

Последняя строчка. Все ждут Моисея.

Его мать так говорила. В первый год кошмара. В 1933-м. Те, кто к ней приходил, просили о выходе. Ведь она врач, а врачи умеют ответить на любой вопрос. Даже как получить выездную визу. Но при всем ее уме и сострадании доктор Штенгель этого не знала. Она лишь улыбалась и ласково шептала: Все ждут Моисея. Надеются, что он выведет народ из Египта. В первый год она говорила это часто, затем реже, а потом и вовсе перестала.

Значит, у Дагмар опять свой Египет.

И теперь Моисей ее не подведет.

На толстом синем английском ковре, доставшемся от родителей Вольфганга, играли Пауль и Отто, а Фрида за письменным столиком разбиралась в семейном бюджете. Взгляд ее задержался на одной банкноте, и вдруг она платком промокнула глаза.

Мальчиков, еще полагавших плач исключительно своей прерогативой, материнские слезы застали врасплох, и они прекратили игру.

- Мама, не плачь, - хныкнул Отто.

- Я не плачу, милый. Просто ресничка в глаз попала.

Фрида высморкалась, и мальчики отвлеклись на дела поважнее: под шумок Пауль спер из крепости Отто парапет, пристроив его в собственную фортификацию. Пауль, обладатель глубоко посаженных темных задумчивых глаз, отличался большей дальновидностью, а Отто, отнюдь не дурак, - необузданной импульсивностью, которая сейчас проявилась мгновенно и яростно. Пухлый кулачок его съездил Пауля по башке, от чего моментально вспыхнула драка, конец которой положил Вольфганг: выскочив из спальни (где отсыпался после ночного концерта), водой из игрушечного пистолета он облил кучу-малу из молотящих и лягающихся рук и ног. Однажды в парке он обучился этому приему у человека, разводившего собак.

- Собачью свару я разливаю водой, - сказал заводчик. - Доходит быстро.

Вольфганг решил, что у его драчливых трехлеток можно выработать тот же условный рефлекс.

- Пока они лишь дикие зверята, - увещевал он Фриду - она возражала против того, чтобы ее детей дрессировали как собак. - Согласись, метод работает.

- Ничего он не работает. Им просто забавно.

- Все равно, смех лучше ора.

Сейчас, утихомирив близнецов, Вольфганг заметил женины покрасневшие глаза.

- Что случилось, Фредди? - спросил он. - Ты плакала?

Вольфганг подсел к жене на винтовой табурет от пианино.

- Не надо, маленькая. Я понимаю, времена нелегкие, но мы же справляемся, правда?

Фрида не ответила, только протянула ему купюру в десять миллионов марок, которая оказалась в сдаче за давешнюю покупку литра молока.

На банкноте виднелась грустная надпись ученическим почерком: "Вот за эту бумажку я продала свою невинность".

Вольфганг нахмурился и пожал плечами:

- Наверное, это было месяц назад, не меньше. Сейчас даже деревенская дурочка за свою девственность потребует сто миллионов.

- Вот уж не думала, что Германия скатится в такое безумие, - шмыгнула носом Фрида.

- Если проигрываешь мировую войну, нечего ждать, что наутро все будет нормально. Та к мне кажется.

- Прошло пять лет , Вольф. По-моему, в стране уже никто понятия не имеет, что такое "нормально".

На площадке лифт громким лязгом объявил о прибытии на их этаж.

- Эдельтрауд, - страдальчески улыбнулась Фрида.

- Наконец-то.

- Надо купить ей часы.

- Надо дать ей пинка под зад.

Эдельтрауд служила у них горничной и нянькой. Семнадцатилетняя беспризорница с двухгодовалой дочерью под мышкой забрела в Общественный медицинский центр, где работала Фрида, и просто рухнула, измученная голодом и мытарствами. Фрида ее накормила, одела, устроила в общежитие, а еще, ради смешливой девчушки, ползавшей по полу, обещала работу.

Этот ее поступок удивил и раздражил коллег, в большинстве своем несгибаемых коммунистов, не одобрявших буржуазную сентиментальность.

- Если собираешься давать работу всякой босячке, что к нам заявится, вскоре наймешь весь Фридрихсхайн, - ворчал юный Мейер. - Классовую совесть следует направлять в организованное политическое русло, а не распылять на реакционное и непродуктивное либеральное милосердие.

- А тебе следует заткнуться и не лезть в чужие дела, - ответила Фрида, удивляясь себе.

Затея не шибко обрадовала и Вольфганга, хотя его доводы были не диалектического, а бытового свойства. Его не грела мысль, что беспечная, неумелая и малограмотная пигалица будет шастать по дому и воровать еду. Однако через пару месяцев он был готов признать, что идея себя оправдала. Да, Эдельтрауд вечно опаздывала, была не самой трудолюбивой на свете и обладала неописуемо скверной привычкой переставлять вещи на полках. Но она была славная и незлобивая, а близнецы ее обожали, что Вольфганг объяснял одинаковым уровнем развития всей троицы.

Эдельтрауд была всего на шесть лет моложе Фриды, но иногда той казалось, что у нее появилась дочка, юная и наивная.

Она и всплакнула над банкнотой с жалостливой надписью, потому что подумала об Эдельтрауд.

- Ведь и она могла такое написать, - сказала Фрида.

- Дорогая, когда Эдельтрауд получает деньги, хоть как заработанные, она не тратит время на душераздирающие надписи. Она все спускает на шоколад и журналы о кино. Кроме того, она не умеет писать.

- Вообще-то уже немного умеет - я с ней занимаюсь.

- Только не говори засранцу Мейеру. Он скажет, что единичные попытки не освободят деклассированные элементы, нужны скоординированные массовые действия.

- Я не стремлюсь освободить деклассированные элементы. Я хочу, чтоб она могла прочесть мои списки покупок.

В скважине скрежетнул ключ, и в комнату влетела Эдельтрауд. В руке батон от разносчика, под мышкой - дочка Зильке, плод чрезвычайно краткого романа с матросом. Об этом своем опыте в четырнадцать лет Эдельтрауд рассказывала с обезоруживающей откровенностью и непреходящим удивлением:

- Он привел меня в меблирашку, справил свое дело, которое не шибко-то мне понравилось, и сказал, что сходит в сортир. Ну, через час я еще думала, что у него запор. И сообразила, что гад слинял, лишь когда хозяйка забарабанила в дверь и потребовала денег, которых у меня, конечно, не было. Нечего сказать, славный способ распрощаться с целкой.

Сейчас Зильке, очаровательной жизнерадостной малышке с копной светлых, чуть ли не белых кудряшек, исполнилось два с половиной года. Разумеется, кудри ее были предметом восхищения и жутким искушением для Пауля и Отто, не упускавших случая их подергать.

- Здравствуйте, фрау Штенгель и герр Штенгель! Я привела Зильке, - с порога объявила Эдельтрауд. - Вы не против?

- Нет, конечно, мы всегда ей рады, - сказала Фрида. - Если мальчишки начнут дергать ее прелестные локоны, шмякни их деревянной ложкой.

- Ладно, пойду еще чуток сосну, - зевнул Вольфганг. - Эдельтрауд, окажи любезность, пока не включай пылесос и постарайся одолеть искушение перекладывать ноты на пианино.

- Конечно, герр Штенгель, - ответила Эдельтрауд, машинально поменяв местами обрамленную фотографию и пепельницу на полке над газовым камином.

Вольфганг ушел в спальню, а Эдельтрауд, чрезвычайно довольная приказом не работать, приступила к последним новостям.

- Слыхали? - спросила она, задыхаясь от нетерпения.

- Что?

- Пойнерты отравились газом.

- Господи! - ужаснулась Фрида. - Почему?

Еще не договорив, она поняла глупость вопроса, ибо ответ был очевиден.

- Жили на почтальонскую пенсию Пойнерта без всяких доплат, - объяснила Эдельтрауд. - Оставили записку - дескать, лучше наложить на себя руки, чем помереть с голоду. Продали всю мебель, чтоб им опять подключили газ, на голом полу рядышком улеглись перед краном на плинтусе и с головой накрылись одеялом.

- Господи, - прошептала Фрида.

- По-моему, очень-очень романтично, - сказала Эдельтрауд.

Ей еще не исполнилось восемнадцати, и оттого в ее подаче этой кошмарной истории сквозило неосознанное юношеское бессердечие.

Фрида не находила здесь ничего романтичного. Совместная жизнь до старости романтична, а вот совместное самоубийство - ужасно и очень печально. Мельком она видела Пойнертов, при встрече с ними раскланивалась, но ведать не ведала об окутавшем их отчаянии.

- Надо было с ними поговорить. Спросить, все ли в порядке, не нужно ли чего.

- И что толку? - фыркнула Эдельтрауд. - Вы же не вернете им обесценившиеся сбережения. Сегодня у табачного ларька одна тетка сказала, что всю жизнь копила, а теперь этих денег не хватит даже на пачку сигарет и газету. Вот и ответ: не фиг копить. Получил - сразу трать.

Она ссадила Зильке с коленей и загрохотала грязными тарелками в раковине.

- Представляете, старики-то принарядились: она в длинном бабушкином платье, он в форменном пиджаке и галстуке. Во картина! Разоделись, будто на воскресную прогулку в Тиргартене, а потом растянулись на голых половицах, укутав бошки одеялом. Вообще-то, потеха.

Малышка Зильке вразвалочку проковыляла к близнецам. Остановилась перед ними, расставив крепкие босые ножки, скрестила руки на груди и глубоко задумалась. Наконец решение созрело, и Зильке грузно села на крепость Отто, развалив ее до последнего кубика. Разумеется, взбешенный Отто завопил, а Пауль покатился со смеху, суча ногами. Зильке встала и шагнула к крепости Пауля, которую ждала та же участь, и весело захихикала, оглядывая деревянные развалины двух грандиозных фортификационных сооружений. Настал черед Пауля вопить и Отто - смеяться. Забыв о Зильке, причине их огорчения, братья принялись мутузить друг друга, с воплями катаясь по ковру. Зильке, явно довольная развитием ситуации, сверху навалилась на бойцов, восторженно хохоча.

Фрида и Эдельтрауд не успели утихомирить детей - явился грозный Вольфганг с водяным пистолетом. Побоище стихло лишь после того, как троица насквозь промокла; тогда пришлось ее раздеть и вывесить одежки на балконе. А ребятня затеяла свою наилюбимейшую игру: мальчишки завалили Зильке подушками, собранными со всей квартиры, и под аккомпанемент ее неподдельно счастливого визга прыгали на мягкой горе.

- Теперь уж без толку ложиться, - вздохнул Вольфганг, разглядывая ребячьи конечности, устроившие змеиную свадьбу меж подушек, и поставил турку на плиту. - Днем выступать в Николасзее.

- Могу я сварить вам кофе, герр Штенгель? - бодро предложила Эдельтрауд.

- Нет, не можешь. В прямом смысле. Ты можешь сварганить непроцеженную бурду, которую называешь кофе, умудряясь сделать ее чересчур крепкой и в то же время совершенно безвкусной, но вот настоящий кофе ты сварить не можешь , так что лучше я займусь этим сам, если ты не против.

- Как угодно, - пожала плечами Эдельтрауд. - По мне, главное, чтоб было теплое и жидкое.

- Вот! Ты сумела кратко выразить всю кошмарную суть.

- Вы смешной , герр Штенгель.

Вольфганг посмотрелся в полированный бок великолепного пианино "Блютнер", сохранившего зеркальный блеск там, куда еще не доставали детские пальцы.

- Пожалуй, побреюсь. Надо выглядеть презентабельно.

- Я не успела отчистить твой смокинг от потных разводов, - сказала Фрида. - Да еще надо гладить, потому что ты бросил его на полу в ванной, хотя миллион раз я просила тебя вешать одежду хотя бы на стул.

Вольфганг взял смокинг и безуспешно попытался рукой разгладить складки, напоминавшие меха концертино.

- Не понимаю, почему мы должны выступать в наряде метрдотеля, - сказал он. - Публика приходит нас слушать, а не разглядывать.

- Ты должен быть красивым, сам знаешь. По-моему, единственный выход - купить второй смокинг. У тебя столько халтур, что один некогда почистить.

- Все пляшут. - Вольфганг подал кофе Фриде. - Чудеса. Буквально все, правда. Бабки. Калеки. Легавые, фашисты, коммунисты, попы. Танцуют все. Чем инфляция бешенее, тем народ безумнее. Ей-богу. Берлин официально стал международной столицей чокнутых. Нью-йоркские парни, с которыми я играю, того же мнения. Они сами чокнутые.

- В Америке пляшут на крышах такси и крыльях аэроплана, - поделилась Эдельтрауд. - Я видела в кинохронике.

- В том-то и дело, что для них танцы - забава, а для нас - лечебный курс, - сказал Вольфганг. - Прямо как последний бал перед концом света.

- Не говори так, Вольф! - вскинулась Фрида. - Я же только диплом получила.

- Нам-то, лабухам, лафа. Мы обожаем инфляцию, военные репарации и чертовых французов, оккупировавших Рур. Мы счастливы, что марка угодила в кроличью нору и очутилась в Стране Чудес. Чем стране херовее, тем у нас больше работы. Сегодня у меня пять выступлений. Представляешь, пять ! В обед играем вальсы для бабок и дедов. Потом обслуживаем танцы вековух, мечтающих о елдаке.

- Вольфганг!

- Вы смешной , герр Штенгель.

- Нет, правда, вся страна пустилась в пляс.

К восторгу Эдельтрауд и малышей, Вольфганг отбил степ. В конце войны он освоил это искусство, дабы повысить свою концертную ставку.

- "Да! Бананы не завезли! - напевал он, чеканя ритм "пятка-носок". - Нынче не завезли бананы!"

Фрида улыбнулась, но ее изводила мысль о тех, кто не плясал. О тех, кто в пустых домах замерзал на голых половицах. После очень недолгой отлучки голод с отчаянием вернулись, и немощные дети и старики умирали сотнями.

Танцевальное поветрие накрыло родной город, для многих став пляской смерти.

Юнцу, который в баре подошел к Вольфгангу, было лет восемнадцать, а выглядел он еще моложе. В одной руке парень держал бутылку "Дом Периньона", в другой - массивный золотой портсигар с большим бриллиантом на крышке. Рука с бутылкой обвивала карандашную талию модно истомленной девицы со сногсшибательной стрижкой "боб": темный блестящий шлем, косая челка перечеркивает лоб, две подвитые волны чуть прикрывают уши. Этот потрясающий облик одновременно воспрещал и манил. Чего не скажешь о ее кавалере, в котором Вольфганг мгновенно разглядел законченного козла.

- Эй, джазист! - проблеял юнец. - Надо перемолвиться, мистер Трубач.

Вольфганг на него покосился, но промолчал.

В то сумасшедшее лето в Берлине было полно этаких безмозглых богатых сосунков, совершенно нелепых в своей нарочитой громогласности и пьяной наглости.

Мальчики с пушком на щеках, но в безупречных вечерних нарядах, волосы зачесаны назад и набриллиантинены до скорлупочной твердости. Иногда губы чуть тронуты помадой - дань неожиданной моде на легкую голубизну.

И девочки, в восемнадцать лет искушенные и утомленные жизнью. Стрижки "бубикопф" и "херреншнитт", дымчато затененные веки, наимоднейшие платья-футляры, болтавшиеся на костлявых мальчишеских телах.

Новые немецкие предприниматели детсадовского возраста, авантюристы, ошалевшие от спиртного и наркотиков.

Рафке и Шиберы - щеголи, игроки, барышники и воры. В кофейнях за кофе с пирожным молокососы торговали акциями и учреждали частные банки. За пару хлебных буханок скупали у военных вдов бесценные для них вещицы и за валюту сбывали французским солдатам в Руре.

Но этот парень был сопляком даже по сумасбродным меркам великой инфляции. Казалось, смокинг ему одолжил для школьного бала отец, а бабочку повязала матушка.

- Привет, папаша, - широко ухмыльнулся он. - Я - Курт, а это небесное создание кличут Катариной. Ух ты! Курт и Катарина. Прямо песня! Курт и Катарина прилетели с Сардинии! Недурно. Можешь использовать, если хочешь. Только мелодию сочинить. Поздоровайся с мистером Трубачом, детка.

Девица холодно кивнула, изобразив намек на улыбку. Или презрительную усмешку. Сразу не разберешь, ибо так и задумано - образ сладострастной недотроги.

Интересно, подумал Вольфганг, репетирует ли она загадочность перед зеркалом, густо затеняя веки больших серых глаз и так загибая ресницы, что они смотрятся вдвое длиннее? Катарина выглядела чуть старше Курта - на целых девятнадцать лет, а то и все двадцать. В свои двадцать пять Вольфганг себя чувствовал старцем.

- Привет, Катарина, - сказал он. - Рад познакомиться.

- Смотреть можно, руками не трогать, мистер Трубач! - предостерег Курт и погрозил пальцем с тяжелым перстнем. - Роскошная детка уже нашла себе папика.

Вольфганг усмехнулся - нелепая роль для юнца, - но втайне подосадовал, что не сумел скрыть восхищения. Сама же Катарина одарила кавалера взглядом, полным столь безграничного презрения, что удивительно, как малец не превратился в кучку пепла.

- Мы с корешами частенько сюда заваливаемся, - сообщил Курт. - Наш любимый гадюшник. Хочешь знать почему?

Вольфганг чуть было не ответил, что вполне проживет без этих сведений. В бар он заскочил, чтоб для согрева опрокинуть стаканчик виски под сигарету, и был не расположен к пьяным излияниям чужаков. Тем более малолеток.

Но в юном петушке бесспорно было некое обаяние, даже при неизмеримом его самодовольстве. И если уж совсем честно, Вольфганг не возражал еще пару минут побыть под холодным оценивающим взглядом волоокой Катарины.

- Наверное, ты все равно скажешь. Та к что избавь меня от мук. Почему ты сюда ходишь, Курт?

- Понимаешь...

- У меня пусто, - лениво протянула Катарина, длинным ногтем под черным лаком постукивая по краю бокала.

Искрометная жизнерадостность Курта была неуязвима для пренебрежения и шпилек. Он тотчас опорожнил бутылку в бокал спутницы и заказал новую.

- Смотри, чтоб французское! - крикнул он, бросив на стойку настоящие американские доллары. - И солодовый скотч моему другу!

Катарина поднесла бокал к губам, и ее платье тончайшего шелка чуть заморщило на груди. Будто девушка голой прошла сквозь паутину.

И снова Вольфганг постарался не пялиться.

- Дай огня. - Катарина взяла сигарету из пачки Вольфганга, лежавшей возле его стакана. - Я люблю "Лаки". Они подсушенные такие.

Вольфганг чиркнул спичкой о подошву ботинка и поднес огонь. Подавшись вперед, Катарина ладонью накрыла его руку. Пламя высветило ее изящные скулы, затенив виски.

- Так я отвечу, если мне позволят вставить словечко, - сказал Курт. - Мы приходим сюда ради музыки. А точнее - ради тебя, мистер Трубач.

- Большое спасибо. - Вольфганг залпом опрокинул двойную порцию дармового скотча. - Я здесь каждый вечер и рад всем кредитоспособным гостям.

- Ты очень клевый, - процедила Катарина, выпустив дым из губ в пурпурной помаде. Немигающий взгляд из-под сильно затененных век задержался на Вольфганге. - Люблю трубачей. Они умеют согласовать губы и пальцы.

Вольфганг аж покраснел, а Курт покатился со смеху и шлепнул подругу по заднице:

- Хорош заигрывать, пупсик! У меня деловой разговор.

- Правда? - откликнулась Катарина. - Так вот тебе еще дельце, малыш: гони полсотни баксов или ищи себе другую красавицу, с которой будешь выглядеть мужчиной, а не придурочным школяром. И только попробуй еще раз меня шлепнуть.

- Во дает, а? - Курт глупо хихикнул. - Крутой бабец! Таких и люблю. Наверное, я мазохист.

К удивлению Вольфганга, он достал денежную пачку, скрепленную золотым зажимом, и отсчитал пять десятидолларовых купюр, которые девушка спокойно приняла, не поблагодарив даже кивком. Катарина игриво поставила стройную ногу на подножку барного стула, до бедра вздернула платье и сунула деньги за подвязку чулка.

- К сожалению, платье без карманов, - усмехнулась она, перехватив взгляд Вольфганга.

Вольфганг поперхнулся и решил, что пора домой.

- Деловой разговор? - поспешно сказал он, притворяясь, будто его заинтересовала твердая валюта, а вовсе не бедро Катарины. - Какое дело и при чем тут я?

- Ты же заправляешь в этом гадюшнике, верно? Нанимаешь оркестр, сочиняешь афиши, оговариваешь репертуар.

- Да, этим занимаюсь я. Мои обязанности.

- Что ж, мне нравится, как ты работаешь, папаша. Я открываю свой клуб и хочу, чтобы ты был моим управляющим.

Вольфганг сдержал смех.

- Открываешь клуб? Прости, Курт, сколько тебе лет?

- Восемнадцать.

- Семнадцать ему, - сказала Катарина.

- Я пользуюсь русским календарем, - огрызнулся Курт. - В знак солидарности с убитыми Романовыми.

Вольфганг рассмеялся. Нет, малый и впрямь обаятельный.

- Тебя даже не впустят в клуб, какое уж там - продать.

- С долларами любого впустят, - возразил Курт. - У меня полно баксов. Есть франки и золотые соверены. Все что хочешь. Пошли за наш столик. Познакомишься с моими друзьями, там все и обсудим.

Вольфганг глянул на столик в конце людного зала. Похоже, вся компания - однолетки Курта.

- А что, вы не учитесь - в техникуме или где там?

- Чему учиться у старичья? - Курт досадливо дернул плечом. - Абсолютно нечему. Разве что - как пресмыкаться. И голодать. Да еще сидеть сложа руки и грезить о 1913 годе, пока не загнешься. Мы знаем гораздо больше, чем старые тупые ублюдки, вот потому-то и пьем французское шампанское и слушаем классный джаз, пока они стоят в очереди за супом или маршируют в оловянных касках, выглядывая, где бы какого еврея пристрелить. Пошли, познакомишься с моими друзьями.

Возможно, свою роль сыграли мальчишкины деньги. Или его подружка. Как бы то ни было, Вольфганг позволил отвести себя к столику, где Куртова "шобла" приветствовала его восторженными аплодисментами.

- Это Ганс, - представил Курт юного здоровяка с усиками а-ля Дуглас Фэрбенкс, скорее всего подкрашенными тушью для ресниц. - В прошлом году завалил выпускной экзамен по латыни и теперь торгует автомобилями.

- Любыми, от малолитражки до "роллс-ройса", - похвастал уже крепко окосевший Ганс. - Хочешь, тебе устрою. Держи визитку. Такому музыканту скидка.

Вольфганг отшутился - мол, ему вполне хватает велосипеда, - но визитку взял, подметив, что у парня зрачки с булавочное острие. К плечу Ганса привалилась девица в полной отключке.

- Это Дорф. - Не обращая внимания на бесчувственную девушку, Курт представил ее соседа - серьезного парня в роговых очках. - Занимается валютой, отец же прочит его в юристы.

- Хочет, чтобы к двадцати одному году я стал клерком-стажером, - чопорно сказал Дорф. - Даже смешно, поскольку без меня старик голодал бы. Мать, конечно, ничего ему не говорит.

Курт с Гансом рассмеялись, обеспамятевшая девица начала сползать под стол. Ганс ее придержал.

- А вот Гельмут. - Курт показал на красавца-блондина с небесно-голубыми глазами и кобальтовыми серьгами им в тон. - Он так называемый...

- Педрила-сводник, - вставила Катарина.

- Вообще-то я хотел сказать "консультант по социальным вопросам".

- Мне больше нравится "педрила-сводник", - игриво сказал Гельмут, чем вызвал очередной взрыв смеха, а Гансова девица вновь двинулась под стол.

- Ну вот, ты познакомился с моими друзьями, мистер Трубач. Все они твои горячие поклонники.

Вновь грянули аплодисменты.

- Ты про себя не сказал, Курт, - напомнил Вольфганг. - Чем сам-то балуешься?

- Говорю же, помимо всего прочего я владелец клуба.

- Ага. Какого клуба?

- Еще не решил. Может, этого, может, еще какого. А может, всех разом, посмотрим.

- Значит, пока они не твои?

- Детали. Заполучу все, если понадобится.

- Как же ты их заполучишь, Курт? - Вольфганг хотел как-нибудь ловко осадить наглеца, но досадливо понимал, что тот вряд ли заметит насмешку.

- Сымпровизирую, как еще! Точно клевый джазист... А ведь и правда! Я - джазовый экономист . - Курту явно понравился собственный образ. - Ты используешь ноты, а я - банкноты ! Классно, а?

- Откуда же они берутся?

- Как и у тебя - из воздуха! Беру сколько надо под залог покупки, а через неделю возвращаю ссуду, в тысячу раз обесценившуюся. Всякий может.

- Почему же всякий не делает?

- А ты - почему?

Спору нет, Курт прав. Вольфганг мог бы . Покупать что захочет. Все что угодно. Нужна только смелость. Обыкновенная наглость. Даже особой смелости не требовалось, ибо деньги обесценивались так быстро, что любой долг превращался в фикцию.

Всякий так мог .

Но делали такие как Курт.

Да еще, конечно, крупные воротилы. Промышленники, которые точно так же использовали ситуацию, но эти покупали целые отрасли, а Курт - лишь шампанское и дурь.

Все прочие ломали голову, где раздобыть пропитание на завтра.

Тут Вольфганг вспомнил, что пора домой - отпустить Фриду на рынок. Жалованье у него в кармане обесценивалось с той же скоростью, что и Куртовы долги. Он нищал, пока тут валандался, а Курт богател.

- Ну вот что. - Вольфганг осушил и поставил стакан на стол. - Покупай клуб и делай мне предложение. Если сочту его заманчивым, пойду к тебе управляющим. Пока же топаю домой, а то и впрямь засиделся.

Рука Катарины уже в который раз задела его ладонь. Никаких сомнений, хозяйка ее об этом знала. Не бывает столь многократных случайностей.

Факт будоражил.

Значит, тем более пора домой.

Вольфганга всегда окружали поклонницы, девушки постоянно строили ему глазки. Малышки души не чаяли в джазменах, а тут этакий симпатяга, да еще трубач.

Как правило, он проявлял стойкость и был неуязвим для кокетливых взглядов разгоряченных танцами дев. С эстрады Вольфганг охотно разглядывал вертлявые попки и груди, колыхавшиеся под платьем-одно-название, но желания их полапать не возникало. А вот с Катариной иначе. Она ему взаправду глянулась, что таило в себе опасность, ибо и он, похоже, глянулся ей.

- Завтра вечером я здесь играю, вот и поговорим, - буднично сказал Вольфганг.

- Завтра я уже стану твоим боссом, - ответил Курт. - Переговорим, не сомневайся.

Компания одобрила такое нахальство гиканьем и грохотом кулаков по столу, в результате чего бесчувственная девица съехала-таки под стол.

Вольфганг пожал Курту руку и небрежно кивнул Катарине. Та тоже ответила легким кивком, лицо ее оставалось замкнутым и бесстрастным.

Но потом, словно повинуясь порыву, она вдруг подалась вперед и поцеловала Вольфганга в губы. На секунду он почувствовал жирную вязкость ее помады и уловил аромат духов. Затем Катарина столь же резко отпрянула, и лицо ее вновь превратилось в маску.

- Видали! - воскликнул Курт. - Говорил же, заигрывает. Ты удостоен чести, меня на прощанье она не целует.

- Ты же не трубач. - Катарина впервые искренне улыбнулась.

- Ну ладно, я пошел. - Вольфганг старался сохранить самообладание. - Жена, дети, знаете ли.

Последнее адресовалось Катарине. Обычно о своем семейном положении он не распространялся. Слишком приземленно. Не шибко джазово.

Потому-то сейчас и сказал. Катарина его разбередила, и надо было сразу ее уведомить, ибо по опыту он знал: ничто так не остужает распаленное либидо джазовой поклонницы, как упоминание о жене и детях.

- Передай поклон фрау Трубач, - сказал Курт.

- Непременно.

Надо было сваливать.

Продолжение следует...