Через час после того, как я оставил Абдула Гани и направился к мадам Жу, Назир и три его ближайших помощника взломали дверь соседнего дома и прошли через все длинное подвальное помещение к люку, соединявшему его с особняком Гани. Когда я пробирался захламленным коридором полуразрушенного Дворца, Назир с помощниками, напялив на себя черные вязаные маски-капюшоны, распахнули люк и вылезли на кухню. Повара, рабочего со склада, двух слуг и двух шри-ланкийцев, Кришну и Виллу, они заперли в небольшом помещении в подвале. Когда я добрался до чердака и нашел там мадам Жу, Назир поднялся в большой кабинет Абдула и застал его сидящим в кресле и плачущим. Когда я отказался от мести и простил поверженного врага, мадам Жу, пускавшую слюни в своем кресле, Назир отомстил за Кадер Хана и за себя самого, убив предателя.

Двое держали Абдула за руки. Третий заставил его поднять голову и открыть глаза. Назир снял маску и, глядя Абдулу в глаза, вонзил кинжал в его сердце. Абдул, по всей вероятности, знал, что они придут, и сидел, ожидая убийц. Тем не менее, его крик, по их словам, прозвучал как зов, донесшийся из самых глубин преисподней.

Они скинули его тело на полированный пол. Когда я сражался с Раджаном и его братом на чердаке в другом конце города, Назир и его люди отрубили мясницкими топорами руки, ноги и голову Абдула и разбросали их по всему дому - точно так же, как по его приказу Сапна с подручными поступили с останками старого верного Маджида. Когда я вышел из Дворца, впервые за многие месяцы освободившись от грызущей мое сердце жажды отмщения, Назир выпустил Кришну с Виллой и слуг, которые не имели отношения к предательству, и направился со своими людьми на поиски сторонников Гани, чтобы раправиться с ними.

- Гани уже давно свернул на кривую дорожку, йаар , - перевел мне Санджай Кумар слова Назира с урду. - Он считал, что Кадер лишился ума, что у него навязчивая идея, ради осуществления которой он растратит все деньги мафии, потеряет власть и погубит все дело. Он считал, что Кадер уделяет слишком много внимания афганской войне. И он знал, что Кадер планирует акции в Шри-Ланке и Нигерии. Абдул пытался отговорить Кадера от этих планов, но не смог убедить его и тогда стал совершать эти убийства от имени Сапны. Это он все организовал.

- Он один? - спросил я.

- Сначала, конечно, они придумали Сапну вместе с Кадером, чтобы заставить полицию и правительство действовать в их интересах.

- Каким образом?

- Гани решил, что для этого нужен общий враг, Сапна. Когда этот Сапна провозгласил себя королем воров и убийц, стал призывать людей к революции и кромсать богачей по всему городу, власти забеспокоились. Было неясно, кто стоит за этим. Мы обещали помочь им выловить Сапну, так что были с ними как бы заодно. Но Гани хотел повернуть это все против самого Кадера.

- Я не уверен, что он хотел этого с самого начала, - прервал своего друга Салман Мустан, задумчиво покачивая головой. - Я думаю, сначала он поддерживал Кадера, как всегда. Но из-за этой кровавой и, на мой взгляд, извращенной затеи с Сапной у него, наверное, крыша поехала.

- Ну, как бы там ни было, результаты были налицо, - пожал плечами Санджай. Гани сколотил свою банду с Сапной и другими головорезами, которые подчинялись только ему. Они начали устранять людей, от которых Гани хотел избавиться, потому что они были его соперниками в бизнесе, - это точно. И все шло согласно его плану, йаар. Весь город стоит на ушах, гоняясь за этим Сапной, а старинные недруги Кадера из кожи вон лезут, чтобы помочь ему переправить оружие, взрывчатку и прочую контрабанду через Бомбей, так как надеются, что он поможет им разделаться с Сапной. План, конечно, дико безумный, но он работает, йаар. Но однажды к Абдулу приходит коп, которого зовут Патил. Ты знаешь его, Лин, - помощник инспектора Суреш Патил. Сучка еще та, йаар.

- Но башковитый коп, - добавил Салман с оттенком уважения в голосе.

- О да, башковитый. Так вот, эта башковитая сучка говорит Гани, что головорезы Сапны оставили на месте последнего убийства следы, которые указывают на участие мафии Кадера. У Гани, понятно, полные штаны, так как его заговор вот-вот раскроется. И ему приходит в голову идея, что надо пожертвовать кем-то из приближенных Кадера, - если молодчики Сапны искромсают кого-нибудь из членов совета мафии, то это собьет копов со следа, они подумают, что Сапна и вправду наш враг.

- Он выбрал Маджида, - продолжил Салман. - И его замысел удался. Расследованием убийства занимался этот Патил, его люди собирали останки Маджида, разбросанные по всему дому. Он знал, как близок Маджид к Кадербхаю. У папаши Патила - вот уж кто, кстати, действительно крутой коп - давние счеты с Кадербхаем, он самолично упек его когда-то за решетку, йаар...

- Кадербхай отсиживал срок? - спросил я, пожалев, что не спросил его об этом в свое время, - мы ведь немало говорили с ним о тюрьме.

- Ну да, - засмеялся Салман. - Ему даже удалось бежать из Артур Роуд.

- Ты меня разыгрываешь!

- А ты не знал этого, Лин?

- Нет.

- Это бесподобная история, - отозвался Салман, с чувством покрутив головой. - Попроси как-нибудь Назира, он тебе расскажет. Он помогал Кадеру устроить побег. Это была отчаянная парочка в те дни, Назир и Кадербхай, йаар.

Cанджай в подтверждение этих слов от души шлепнул Назира по спине, попав по еще не вполне зажившей ране. Назир, однако, даже не поморщился. Он внимательно смотрел на меня. Меня впервые посвящали в дела мафии после смерти Абдула Гани и окончания двухнедельной междоусобной войны, унесшей жизни шести наших людей и полностью вернувшей бразды правления в руки Назира и других сторонников Кадера. Я встретил взгляд Назира и медленно кивнул ему. Его суровое неулыбчивое лицо на миг смягчилось и снова стало таким же непроницаемым, как всегда.

- Бедный старина Маджид, - вздохнул Санджай. - Он стал жертвой этого долбаного отвлекающего маневра. Копы - эта сучка Патил со своей командой - и вправду решили, что мафия Кадербхая не имеет никакого отношения к Сапне и стали искать его в других местах. Они знали, как Кадербхай любит Маджида. Гани сорвался с их крючка, и спустя какое-то время его банда снова стала развлекаться со своими топориками.

- А как отнесся к этому Кадер?

- К чему? - спросил Санджай.

- Он имеет в виду, к убийству Маджида, - пояснил Салман. - Да, Лин?

- Да.

Все трое посмотрели на меня с некоторой неуверенностью. На их лицах застыло угрюмое и чуть ли не возмущенное выражение, словно я задал какой-то бестактный вопрос. Но глаза их, в которых прятались секреты и ложь, были в то же время полны сожаления и печали.

- Кадер смирился с этим, - ответил Салман, и сердце у меня болезненно сжалось.

Мы сидели в "Мокамбо", ресторане с кофейным баром в районе Форта. Он блистал чистотой, обслуживали здесь на высшем уровне, обстановка была изысканной и богемной. Крупные бизнесмены, занимавшиеся коммерцией в этом районе, смешивались здесь с толпой гангстеров, модных адвокатов и знаменитостей из мира кино и быстро развивающегося телевидения. Мне нравился "Мокамбо", и я был рад, что Санджай избрал его местом встречи. Разделавшись с обильным, но не слишком обременительным для желудка ланчем, который завершился десертом кульфи , мы заказали по второй чашке кофе. Назир сидел слева от меня, спиной к углу и лицом к выходу из ресторана, рядом с ним расположился Санджай Кумар, с которым мы частенько бились на ринге во время тренировок. Теперь он пробился на самый верх и стал членом совета мафии - вернее, того, что осталось от совета Кадербхая. Это был крепко сбитый тридцатилетний гангстер-индиец из Бандры с красивым лицом и крутым характером. Волосы его были уложены с помощью фена начесом, как у кинозвезды. Широко расставленные карие глаза, прятавшиеся под высоким лбом, смотрели с юмором и уверенностью. Нос его был крупным, подбородок мягко закруглялся, а рот в любой момент был готов растянуться в улыбке. У него часто вырывался непроизвольный смех, и это всегда был хороший смех, теплый и заразительный. Санджай обладал щедрой натурой и не позволял никому другому расплачиваться с официантами или барменами - не потому, что ему хотелось пустить пыль в глаза, как полагали некоторые, а из свойственной ему по природе склонности давать и делиться. Храбрости ему было не занимать, и в опасной ситуации на него можно было положиться с такой же уверенностью, как и в повседневных делах. Он легко нравился людям, и нравился мне, так что приходилось делать усилие, чтобы поверить, что он был среди тех, кто отрубил Абдулу Гани руки, ноги и голову топориком.

Рядом с Санджаем был, как всегда, его закадычный друг Салман Мустан. Они были одногодками и вместе выросли в шумном густонаселенном районе Бандра. Говорили, что Салман был не по летам развитым ребенком и изумлял своих родителей-бедняков тем, что уже в начальной школе опережал одноклассников по всем предметам. Его успехи были тем более поразительны, что начиная с пяти лет он не менее двадцати часов в неделю работал вместе с отцом, ощипывая кур и занимаясь уборкой на птичьем дворе.

Я знал о нем немало как от третьих лиц, так и от него самого - он рассказывал о своей жизни время от времени в перерывах между тренировками в спортзале. Когда Салман заявил, что должен бросить школу и устроиться на работу, чтобы поддерживать семью, один из учителей, который был знаком с Абдель Кадер Ханом, попросил главаря мафии принять участие в судьбе мальчика, и Салман стал, как и мой консультант по медицинской практике в трущобах доктор Хамид, одним из протеже Кадербхая. Было решено, что Салман займется юриспруденцией, и Кадер устроил его в иезуитский колледж. Каждый день мальчик из трущоб одевал чистую белую форму и посещал занятия вместе с сыновьями богачей. Колледж давал хорошее образование - Салман свободно говорил по-английски, имел неплохие познания в естественных науках, истории, географии, литературе и искусстве. Но в мальчике бурлили непокорный дух и неуемная тяга к приключениям, с которыми не могли справиться даже сильные руки и крепкие трости воспитателей.

Пока Салман сражался с иезуитами, Санджай пристроился на работу в мафии Кадербхая. Он был курьером и таскал записки и контрабандные товары из одного опорного пункта мафии в другой. Однажды Санджая попытались ограбить гангстеры из соперничающей группировки. Он вступил с ними в драку и, хотя его ранили, сумел доставить Кадеру пакет с контрабандой. Рана была довольно серьезная, на ее лечение ушло два месяца. Салман винил себя в том, что не был в тот момент рядом со своим другом, тут же бросил школу и упросил Кадера взять его к себе, чтобы не расставаться с Санджаем. С тех пор они всегда вместе участвовали во всех акциях, организованных советом мафии.

В ту пору, когда они начинали, им было всего по шестнадцать лет, а незадолго до нашей встречи в "Мокамбо" обоим стукнуло тридцать. Неугомонные мальчишки стали серьезными мужчинами, которые осыпали своих родных материальными благами и держались со спокойным агрессивным апломбом. Они устроили выгодные браки для своих сестер, но сами так и не женились, хотя в Индии это считалось непатриотичным, если не свтотатственным. Салман однажды признался мне, что они решили не заводить семью, так как у них обоих было предчувствие, что они умрут насильственной смертью в молодом возрасте. Эта перспектива не пугала и не огорчала их - они рассматривали ее как справедливую сделку с судьбой: они получали власть, увлекательную жизнь и благополучие их близких в обмен на высокую вероятность ранней встречи с ножом или пистолетом. И когда Назир и его друзья расправились со сторонниками Абдула Гани, Салман и Санджай вошли в состав совета мафии.

- Я думаю, Гани все-таки пытался предупредить Кадербхая о своих намерениях, - произнес Салман на чистом английском языке. - Он не случайно целый год капал всем на мозги, распространяя идею о роковом уделе героя, прежде чем сколотил свою банду.

- Да пошел он! - бросил Санджай. - Кто он был такой, чтобы предупреждать Кадербхая о чем бы то ни было? Кто он был такой, чтобы втягивать нас всех в это дерьмо с Патилом и убивать Маджида для того, чтобы выбраться из него? А после всего этого он не моргнув глазом продал нас гребаным пакистанским копам, йаар. Да чтоб ему пусто было на том свете! Если бы можно было откопать его и убить еще раз, я сделал бы это сегодня же. А завтра еще раз, и так каждый день. У меня было бы такое хобби, блин.

- А кто все-таки был Сапной? - спросил я. - Кто был исполнителем всех этих убийств, задуманных Абдулом? Кадербхай сказал мне после того, как убили Абдуллу, что он разоблачил этого Сапну и уничтожил его. Но он не сказал, кто это был такой. И почему надо было уничтожать Сапну, если тот работал на мафию?

Оба молодых гангстера, хотя могли и сами ответить на этот вопрос, посмотрели на Назира, предоставив высказаться старшему. Санджай обратился к нему на урду. Назир ответил ему на том же языке, и я понял почти все, что он сказал, но дал Санджаю возможность перевести его слова.

- Его имя Джитендра, или Джитудада, как его обычно называют. Он гангстер из Дели. Гани переправил его сюда вместе с четырьмя другими бандитами и поселил в пятизвездночном отеле - платил за них целых два года! Ублюдок! Все время скулил, что Кадер тратит слишком много на войну и на моджахедов, а сам два года содержал этих психов в пятизвездночном отеле!

- Когда убили Абдуллу и все говорили, что с Сапной покончено, Джитудада с горя напился, - вставил Салман. - Он к тому времени уже два года орудовал под знаменами Сапны и немного тронулся на этой почве. Он сам уверовал в этот бред, который они проповедовали от имени Сапны.

- Дурацкое имя, Сапна, - бросил Санджай. - Это ведь женское имя, блин. Все равно что я стал бы называть себя какой-нибудь долбаной Люси или еще похуже. Не знаю, кем надо быть, чтобы придумать себе женское имя, йаар.

- Наверное, для этого надо убить одиннадцать человек и остаться безнаказанным, - отозвался Салман. - Так вот, когда прошел слух, что Сапна - то есть, Абдулла - убит, Джитудада надрался и стал болтать на всех углах, что на самом деле это он Сапна. Как-то он был с дружками в "Президенте" и начал орать, что он знает, кто организовал все эти убийства и заплатил за них.

- Гребаный ганду , - проворчал Санджай, употребив жаргонный эквивалент слова "задница". Все эти свихнувшиеся ублюдки просто не могут не трепать языком, йаар.

- Хорошо еще, что в баре были в основном иностранцы, которые не понимали, о чем он толкует. Там был также один из наших парней, который сказал этому Джитудаде, чтобы он не распускал язык, а тот стал размахивать пистолетом и кричать, что ему плевать на Абдель Кадер Хана, потому что у него на Кадера свои виды и он разделает его точно так же, как Маджида. Парень сразу же сообщил об этом Кадеру, и тот сам приехал туда вместе с Назиром, Халедом, Фаридом, Ахмед Задехом, Эндрю Феррейрой и еще кое с кем из наших и расправился с этим психом.

- Черт, как жаль, что я пропустил это, - сокрушался Санджай. - У меня давно уже руки чесались прикончить этого подонка, особенно после того, как он убил Маджида. Но меня услали тогда с заданием в Гоа, так что Кадер сделал работу без меня.

- Они встретили Джитудаду с его дружками на автостоянке около отеля. Те стали сопротивляться, поднялась стрельба. Двоих наших ранили в этой схватке. Один из них был Хусейн - ты знаешь его, он теперь устроился счетоводом на причале Болларда. Ему оторвало руку очередью из двуствольного ручного пулемета с обрезанными стволами, который пользуется таким успехом у публики. Если бы Ахмед Задех не схватил его и не утащил в больницу, из Хусейна вся кровь бы вытекла на этой автостоянке. Всех четверых - Джитудаду и троих его дружков - пустили в расход. Кадербхай самолично сделал четыре контрольных выстрела в голову. Но одного типа из их банды не было на стоянке, и он смылся. Мы его так и не нашли. Сбежал в Дели, и следы его затерялись.

- Мне нравился Ахмед Задех, - тихо произнес, как высшую похвалу, Санджай, вздохнув по погибшему товарищу.

- Да, он был хорошим парнем, - согласился я, вспомнив Ахмеда, у которого всегда был такой вид, будто он высматривает друга в толпе. Он умер, держа меня за руку.

Назир продолжил рассказ, изрыгая слова угрожающим тоном, - можно было подумать, что он проклинает нас всех.

- Когда пакистанские копы устроили облаву на Кадербхая, - перевел Санджай, - то было ясно, что их навел Абдул Гани.

Я молча кивнул. Это действительно не мог быть никто другой. Абдул был родом из Пакистана, там у него сохранились обширные связи, в том числе в высших эшелонах. Он сам не раз говорил мне об этом. Я удивлялся, почему это сразу не пришло мне в голову, когда копы совершили налет на наш отель в Карачи. Очевидно, он мне слишком нравился, чтобы вызвать подозрения. А еще вероятнее было, что мне льстило его внимание. Он был моим непосредственным боссом и не жалел времени и сил, чтобы наладить дружеские отношения со мной. И к тому же в тот момент мои мысли были заняты другим. Когда я сидел в мечети рядом с Халедом и Кадербхаем и слушал Слепых певцов, во мне зрело желание отомстить. Прочитав записку Дидье в желтом дрожащем свете храмовых светильников, я принял решение убить мадам Жу. Я помнил, что сразу после этого встретил взгляд Кадербхая, полный любви. Вероятно, эти два чувства - любовь и ненависть - помешали мне увидеть очевидное, догадаться о предательстве Гани. Но если я не сообразил это, то, может быть, я что-то еще пропустил?

- Абдул Гани рассчитывал, что вы не выберетесь живыми из Пакистана - Кадербхай, Назир, Халед и ты, - сказал Салман. - Он полагал, что это очень хороший шанс покончить одним ударом со всеми членами совета, которые не были заодно с ним. Однако у Кадербхая тоже были друзья в Пакистане, и они предупредили его, так что вам удалось выскочить из ловушки. Я думаю, уже тогда Абдул понял, что его песенка спета. Но он не предпринял никаких мер. Наверное, он надеялся, что Кадера и всех остальных убьют на войне...

Назир, который терпеть не мог английского, прервал его. Мне показалось, что я понял его слова, и я перевел их, вопросительно посмотрев на Санджая.

- Кадер велел Назиру держать в секрете правду об Абдуле Гани, и если с ним самим что-нибудь случится на войне, вернуться в Бомбей и отомстить предателю. Так? - Да, - помотал головой Санджай, - ты понял правильно. - А после Гани мы должны были покончить и с остальными членами его банды. И теперь все они на том свете, кроме одного, который пока в Дели.

- И это подводит нас к главному, о чем мы хотели поговорить с тобой, - улыбнулся Салман. Это была дружеская улыбка, хотя и неординарная, - улыбка усталого, сурового и не слишком счастливого человека. Его продолговатое лицо было перекошено: нос, сломанный много лет назад, сросся неправильно, в результате чего один глаз был ниже другого на целый сантиметр, рот тоже кривился с той стороны, где губа была когда-то сильно разбита кулаком. Короткие волосы были подстрижены правильной дугой над бровями и напоминали некий темный нимб, нахлобученный на слегка оттопыренные уши. - Мы хотим. чтобы ты взял на себя руководство паспортным бизнесом. Кришна и Виллу прямо-таки настаивают на этом. Они, по-моему, слегка...

- Да не слегка, а до смерти перепуганы, - прервал его Санджай. - Они были в трансе из-за этих убийств по всему Бомбею, а уж после того, как Гани изрубили на куски чуть ли не у них на глазах, они вообще ни живы, ни мертвы. Сейчас все разборки кончились, мы победили, но они все равно трясутся. Мы не можем позволить себе потерять их, Лин. Мы хотим, чтобы ты поработал с ними и, типа, привел их в норму. Они нам уже плешь проели своими вопросами о тебе - ни с кем, кроме тебя, не согласны работать. Они влюбились в тебя, старик.

Я посмотрел на них, затем перевел взгляд на Назира. Если я понял их правильно, это было очень соблазнительное предложение. После победы группировки Кадера в совете произошло обновление состава. Официальным главой был объявлен Собхан Махмуд. Назир и Махмуд Мелбаф стали полноправными членами совета. Кроме них, в совет вошли Салман, Санджай, Фарид и еще трое уроженцев Бомбея. Эти шестеро говорили одинаково хорошо на хинди, маратхи и английском. Я был единственным известным им горой, говорившем на маратахи и единственным, кого заковывали в кандалы в Артур Роуд. И я был одним из немногих, кто выжил, отправившись с Кадером на войну. Я им нравился. Они мне доверяли. Я был ценным кадром для них. Междоусобицы были позади. Они установили на подконтрольной им территории новый Pax Mafia , и опять можно было спокойно грести деньги лопатой. А деньги были мне нужны. В последнее время я жил на свои сбережения, и они подходили к концу.

- Что именно я должен буду делать? - спросил я Назира, хотя знал, что ответ мне даст Санджай.

- Ты будешь руководить изготовлением книжек, штампов, лицензий, кредитных карточек и всех прочих документов, - тут же ответил мне молодой гангстер. - Все это будет в твоем полном подчинении, у тебя будет такая же власть, какая была у Гани. Мы обеспечим тебя всем, что тебе понадобится. Никаких проблем, блин. Пять процентов прибыли от этого бизнеса будут твои. Если ты считаешь, что этого мало, назови свою цифру.

- И ты всегда можешь посещать заседания совета - на правах наблюдателя, так сказать, - прибавил Салман. - Что ты на это скажешь?

- Надо перевести мастерскую из подвала Гани в какое-нибудь другое место, - ответил я спокойно. - У меня в этом подвале мурашки будут бегать по коже. Не удивляюсь, что Виллу с Кришной трясет там.

- Без проблем, - засмеялся Санджай, хлопнув ладонью по столу. - Мы и так собирались продать дом, братишка Лин. Этот хрен моржовый Гани приобрел и его, и соседний дом на имя своего шурина. Обычное дело, мы все так поступаем. Но эти домики стоят целые кроры ! Это охрененные дворцы, баба. И вот, когда мы настрогали и нарезали этого жирного ублюдка на кусочки, его шурин вдруг закусил удила и заявил, что не хочет предоставлять дома в наше распоряжение, что он обратится к адвокатам и полиции. Пришлось подвесить его над большой бочкой с кислотой, йаар . После этого он стал как шелковый, и ему уже не терпелось отдать нам эти дома. Мы послали Фарида подписать все необходимые бумаги. Но Фарид был вне себя оттого, что этот ублюдок выказал нам неуважение и заставил его возиться с этой бочкой. Фарид любит, чтобы все делалось в простоте, без ненужных сложностей. А развлечения с подвешиванием шуринов над бочками с кислотой ему не по нутру. Как он отозвался об этом, Салман?

- Он сказал, что это безвкусно.

- Вот-вот. Без всякого, на фиг, вкуса. Фарид любит, чтобы к нему относились уважительно, а нет - готов пристрелить обидчика на месте без лишних слов. Короче, Фарид разгневался на этого ублюдка за его несговорчивость и заставил его подписать бумагу, что он отдает нам и свой собственный дом. Так что в результате этот шурин ничего не получил, а у нас теперь три дома на продажу вместо одного.

- В этих разборках с недвижимостью всегда сплошная нервотрепка и море крови, - заключил Салман, криво усмехнувшись. - Надо поскорее взять это дело в свои руки. Мы собираемся приобрести одно из больших агенств. Фарид займется этим. А где ты хотел бы работать, Лин, если не в особняке Гани?

- Хорошо бы в Тардео. Где-нибудь недалеко от Хаджи Али.

- А почему именно в Тардео? - спросил Санджай.

- Я люблю этот район, там чисто и... спокойно. И потом, мне очень нравится мечеть. Она, можно сказать, будит во мне сентиментальные чувства.

- Тхик хайн , Лин, - согласился Салман. - Дам поручение Фариду подыскать что-нибудь подходящее. Какие еще будут пожелания?

- Мне нужны будут два курьера - парни, которым я мог бы доверять. У меня есть двое на примете.

- Что за парни? - спросил Санджай.

- Вы их не знаете. Они не из мафии. Но на них можно положиться. Их зовут Джонни Сигар и Кишор. Я им доверяю целиком и полностью.

Санджай и Салман обменялись взглядом и посмотрели на Назира. Тот кивнул.

- Решено, - сказал Салман. - Что еще?

- Только одно. Я хочу, чтобы моя связь с советом осуществлялась через Назира. Если возникнут какие-либо проблемы, я хочу прежде всего обговорить их с Назиром.

Назир опять кивнул, и в глубине его глаз промелькнуло некое подобие улыбки.

Я обменялся со всеми троими рукопожатием, скрепляя наш уговор. Они проделали это с такой торжественностью, что мне стало смешно. В том, что они отнеслись к этому с необычайной серьезностью, а я с трудом сдержал крамольную улыбку, проявилось принципиальное различие между нами. Как бы мне ни нравились Салман, Санджай и другие - не говоря уже о Назире, которого я полюбил и которому был обязан жизнью, - для меня мафия была средством достижения цели, а никак не наоборот. Для них же мафия была семьей, неразрывно связывавшей их друг с другом каждую минуту их жизни вплоть до последнего вздоха. Значительность, с которой они обменивались рукопожатиями и взглядами, подчеркивала их взаимные родственные обязательства. Со мной было не так, и я знал, что они это понимают. Они приняли меня в свой круг и работали вместе со мной, белым чужеземцем, чокнутым горой, который пошел на войну вместе с Абдель Кадер Ханом, но они полагали, что рано или поздно я покину их и вернусь в свой мир, к своим близким.

Сам-то я не верил, что вернусь домой, я сжег за собой мосты. И с какой бы иронией я ни воспринимал эту церемонию моего посвящения, она в самом деле формально включала меня в ряды профессиональных преступников. До этого момента я совершал все преступления, находясь на службе у Кадер Хана. И хотя постороннему человеку это понять трудно, я могу со всей искренностью сказать, что в определенном смысле я совершал их из любви к нему. Конечно, прежде всего я вступил в мафию ради собственной безопасности, но, помимо всех прочих соображений, также и ради отцовской любви, которую я надеялся найти в нем. Когда Кадера не стало, я мог бы порвать с мафией, уехать куда-нибудь, заняться чем-либо другим. Но я не сделал этого. Я связал свою судьбу с ними и вступил в криминальное братство исключительно ради денег, власти и защиты, которые оно давало.

Добывая себе средства преступлениями, я был занят по горло, и благодаря этому мне в основном удавалось скрывать свои чувства от собственного сердца, догадывавшегося о них. После того вечера в "Мокамбо" все закрутилось очень быстро. В течение недели Фарид подыскал новое помещение для мастерской - двухэтажный особняк в двух шагах от плавающей мечети Хаджи Али, где прежде хранился архив одного из отделений бомбейского муниципалитета. Муниципалитет переехал в новое, современное и более просторное здание, выставив на продажу вместе с особняком всю старую мебель - скамейки, письменные столы, полки и шкафы для хранения документов. Все это годилось для нашей мастерской, и под моим руководством целая бригада рабочих наводила в помещениях чистоту и порядок и передвигала мебель, чтобы освободить место для нашего оборудования.

Как-то поздним вечером мы погрузили все наши станки и смотровые столы на крытый грузовик и перевезли их под покровом темноты на новое место. Когда грузовик остановился у двойных дверей главного входа, улица была необычайно пустынна, а вдали слышался звон колоколов и сигнал пожарной тревоги.

- Похоже, где-то большой пожар, - заметил я Санджаю, стоя рядом с разгружавшейся машиной. Тот в ответ весело рассмеялся.

- Это Фарид развлекается, - объяснил мне Салман. - Мы поручили ему устроить пожар, чтобы он отвлек людей и они не наблюдали бы за нашими перемещениями. Потому-то здесь такая пустота. Все побежали глазеть на пожар.

- А поджег он не что-нибудь, а конкурирующую с нами компанию, - смеялся Санджай. - Теперь наше агенство по недвижимости займет прочное место в городе, - нашему основному конкуренту после сегодняшнего пожара придется прикрыть свою лавочку. Мы начнем свою работу завтра же недалеко отсюда. А ты со своими вещичками можешь спокойно въехать в этот особняк, не привлекая лишнего внимания. Так что Фарид одной спичкой убил сразу двух зайцев, на ?

И вот под колокольный звон и завывание сирен в километре от нас, где огонь подсвечивал полночное небо, рабочие перетащили все наше оборудование в новое помещение, и Виллу с Кришной почти сразу же приступили к работе.

За те месяцы, что я отсутствовал, Гани по моему совету занялся расширением ассортимента выпускаемой нами продукции и включил в него всевозможные сертификаты, допуски, дипломы, лицензии, аккредитивы, пропуска и прочие документы. Это была стремительно развивающаяся отрасль развивающейся экономики Бомбея, и зачастую мы работали до утра, чтобы удовлетворить спрос. При этом наш бизнес сам себя подпитывал: по мере того, как лицензионные органы и прочие организации в борьбе с нашими подделками изощрялись в усложнении своей документации, мы за дополнительную плату тут же подделывали внесенные исправления.

- Это похоже на состязания Красной Королевы - заметил я как-то Салману после того, как наша новая мастерская проработала в хорошем темпе шесть месяцев.

- Лал ка Рани? - переспросил он. - Красной Королевы?

- Ну да. Или на вечную борьбу между болезнетворными микроорганизмами и их хозяевами, человеческими телами. Я читал об этом, когда работал в клинике в джхопадпатти. Наши тела и вирусы, которые паразитируют на них, постоянно соревнуются друг с другом. Когда на теле человека поселяется какой-нибудь вирус, организм вырабатывает защиту против него. Вирус видоизменяется, чтобы преодолеть защитный механизм, а организм вырабатывает новый, и так продолжается без конца, как в состязании Красной Королевы. Это из книги "Алиса в Стране Чудес".

- Ну да, я знаю, - отозвался Салман. - Мы проходили ее в школе. Но я так и не понял, в чем там суть.

- Этого никто не понимает, не волнуйся. Главное, что эта Красная Королева очень быстро бегает, но никуда не перемещается. Как она говорит Алисе, в их стране надо бежать со всех ног, чтобы остаться на том же месте . Точно так же и мы бегаем наперегонки с разбросанными по всему свету банками и организациями, выдающими паспорта и лицензии. Они изменяют документы, чтобы избавиться от наших подделок, а мы подделываем их изменения. Они опять меняют технику изготовления документов, а мы приспосабливаемся и к ней. Так и гоняемся друг за другом, оставаясь на месте.

- Я думаю, ты не остаешься на месте, а очень быстро двигаешься вперед, - возразил Салман. - Ты отлично справляешься с этой работой, Лин. Эти документы - страшно выгодное дело. Сколько мы их ни выпускаем, людям все мало. И качество - высший класс. Ни один из тех, кого ты снабдил своими документами, нигде не прокололся, йаар. Мы, в общем-то, потому и пригласили тебя сегодня на ланч. У нас есть сюрприз для тебя. Я уверен, он тебе понравится. Мы хотим вознаградить тебя за ту большую работу, что ты делаешь, йаар.

Я не смотрел на него. Мы шли по проспекту Махатмы Ганди в сторону Регал-сёркл. День был безоблачный и жаркий. То и дело дорогу нам преграждали покупатели, толпившиеся около лотков, и мы обходили их, шагая по мостовой, где непрерывным потоком двигались автомобили. Не смотрел я на Салмана потому, что успел за последние шесть месяцев достаточно хорошо изучить его, чтобы понимать, что он сам смущен, щедро осыпая меня похвалами. Салман был прирожденным лидером, но ему, как и многим людям, наделенным этим даром, было трудно заставить себя командовать и распоряжаться другими. По натуре он был застенчивым, скромным человеком, и это делало ему честь.

Летти как-то сказала, что ей кажется странным и несообразным то, что я отзываюсь о преступниках, убийцах и гангстерах как о людях, обладающих честью и достоинством. Но несообразность была в ее представлениях, а не в моих. Она путала честь с добродетельностью. Добродетельность определяется тем, что мы делаем, а честь - тем, как мы делаем это. Можно сражаться на войне, не поступаясь своей честью, - Женевская конвенция для того и существует, - а мира можно добиться бесчестным путем. Достоинство - это, по существу, умение быть скромным. И гангстеры, как и полицейские, политики, солдаты или священники, являются хорошими профессионалами лишь в том случае, если они скромны.

- А знаешь, - бросил Салман, когда мы проходили мимо аркад университетского городка, - я рад, что твои друзья не согласились тогда работать у тебя курьерами.

Я нахмурился, шагая рядом с ним. Джонни Сигар и Кишор отказались от работы в паспортной мастерской, чем разочаровали меня и расстроили. Я был уверен, что они ухватятся за возможность заработать столько, сколько им и не снилось. Я никак не ожидал, что они воспримут мое предложение с таким грустным и даже оскорбленным видом, какой у них был, когда они поняли, что я предоставляю им не больше не меньше как редкий шанс участвовать вместе со мной в преступной деятельности. Мне и в голову не приходило, что они не захотят работать вместе с мафиози и на них.

Я хорошо помнил их замкнутые лица и обескураженные улыбки. Я отвернулся от них тогда, и в голове у меня, как удар по переносице, вспыхнул вопрос: "Неужели я потерял способность понимать порядочных людей?" Сейчас, шесть месяцев спустя, этот вопрос все еще не давал мне покоя, а ответ отражался в зеркальных витринах магазинов, мимо которых мы проходили.

- Если бы твои парни согласились, я не выделил бы тебе в помощь Фарида, - продолжил Салман. - А я страшно доволен, что сделал это. Он стал новым человеком, расслабился, он теперь просто счастлив. Он тебя любит, Лин.

- Я тоже люблю его, - тут же откликнулся я. Это было правдой. Фарид нравился мне, и я был рад, что мы с ним подружились.

Фарид, застенчивый, но способный юноша, каким он был три года назад, когда я впервые увидел его на заседании совета мафии, превратился в жесткого, бесстрашного, сердитого мужчину, со всей страстью отдававшегося своему делу и беззаветно преданного друзьям. Когда Кишор и Джонни Сигар отвергли мое предложение, Салман выделил мне в помощники Фарида и Эндрю Феррейру. Эндрю был веселым разговорчивым парнем, но он предпочитал компанию своих сверстников, и мы не особенно сблизились с ним. Фарид же охотно проводил со мной и дни, и ночи; мы нашли с ним общий язык.

- Когда погиб Кадер и надо было покончить со сторонниками Гани, Фарид чуть совсем не свихнулся, - признался мне Салман. - Мы вынуждены были действовать очень жестко - ты помнишь - и делать много такого, что нам... несвойственно. В Фарида же словно бес вселился. В нашем деле иногда надо быть жестоким, никуда не денешься. Но если это начинает нравиться , то это проблема, на ? Пришлось мне побеседовать с ним. "Фарид, - сказал я ему, - кромсание людей на куски не должно быть наиболее предпочтительным вариантом. К этому надо прибегать только в самых крайних случаях". Но я его, похоже, не убедил, и тогда решил отдать его тебе в помощники. И это дало результаты, йаар. Теперь, спустя шесть месяцев, он стал гораздо спокойнее. Я думаю, Лин, надо посылать к тебе всех, у кого крыша поехала, чтобы ты приводил их в чувство.

- Он винил себя в том, что не был вместе с Кадером, когда тот погиб, - сказал я, когда мы завернули за угол картинной галереи "Джехангир" с ее куполом. Увидев зазор в потоке транспорта, мы стали пробираться через площадь к кинотеатру "Регал".

- Мы все винили себя в этом, - тихо отозвался Салман, когда мы добрались до кинотеатра.

Он не сообщил мне ничего нового в этой простой и короткой фразе, я и без него знал это. И между тем его слова отозвались в моем сердце, как удар грома; скорбь, застывшая в нем глыбой льда, стала дрожать и сдвинулась с места. Вот уже почти год мой гнев на Кадербхая сдерживал ее, не давая прорваться. Все другие были раздавлены шоком или неистовствовали в отчаянии. Я же был в таком гневе, что моя скорбь накапливалась, оставаясь погребенной под толстым слоем снега на той вершине, где он погиб. Разумеется, я испытывал боль утраты, с самого начала. Ненависти во мне не было, я по-прежнему любил его и продолжал любить в тот момент, когда мы с Салманом ждали наших друзей у кинотеатра. Но я не оплакивал его по-настоящему - так, как я оплакивал Прабакера или даже Абдуллу. Однако слова Салмана, что мы все винили себя в том, что не были с Кадером, когда он погиб, встряхнули мои замороженные чувства, выпустили их на свободу, и скорбь, как снежная лавина, начала медленно сползать с вершины и окутывать мое сердце.

- Мы, похоже, пришли слишком рано, - бросил Салман, и его прозаическое замечание заставило меня вздрогнуть и вернуться к действительности.

- Да...

- Они едут на машине, а мы пешком обогнали их.

- Мы хорошо прогулялись. Я люблю этот путь - от Козуэй до вокзала Виктории - и часто хожу здесь, особенно по ночам.

Салман посмотрел на меня, улыбаясь и чуть нахмурившись, отчего миндалевидный разрез его карих глаз стал выражен еще ярче.

- Ты вправду так любишь это место? - спросил он недоверчиво.

- Конечно! - ответил я чуть вызывающе. - Это не значит, что мне нравится здесь все . Есть много такого, что мне не нравится. Но я действительно люблю этот район. Я люблю Бомбей и, наверное, никогда не разлюблю его.

Он усмехнулся и отвел взгляд. Я постарался привести свои чувства в порядок, прогнать с лица беспокойство и сожаление. Но полностью мне это не удалось, печаль была сильнее меня.

Теперь я понимаю, что мучало меня тогда, какое чувство навалилосьь на меня, грозя навечно похоронить под собой. У Дидье даже было название для этого чувства: тоска убийцы, которая выжидает в засаде и внезапно набрасывается на тебя, не зная пощады. Я убедился на собственном опыте, что она может ждать годами, а затем, в самый счастливый день, вдруг сразить тебя безо всякого видимого повода. Но тогда, спустя год после смерти Кадера, я не мог уяснить себе то мрачное настроение, которое бродило во мне, вызревая в скорбь, которую я так долго сдерживал. Не понимая этого чувства, я боролся с ним, поскольку человек всегда борется с болью или отчаянием. Но тоска убийцы неуязвима, она не подчиняется нашей воле. Этот враг крадется за тобой, угадывая каждый твой шаг прежде, чем ты сделаешь его. Этот враг - твое собственное скорбящее сердце, и когда он наносит удар, от него нет защиты.

Салман опять повернулся ко мне; в его янтарных глазах мерцало раздумье.

- Когда мы преследовали подручных Гани, Фарид подражал Абдулле. Он очень любил его, как родного брата. Мне кажется, он стремился стать Абдуллой, думая, что нам нужен новый Абдулла, чтобы победить в этой схватке. Но такое ведь невозможно, согласись. Я старался объяснить ему это. Я всегда стараюсь объяснить это молодым парням, особенно тем, кто пытается подражать мне. Человек не может быть никем, кроме самого себя. Чем больше он хочет походить на кого-то другого, тем меньше от него толку. А, вот и наши.

Перед нами остановился белый "Амбассадор", из него вышли Фарид, Санджай, Эндрю Феррейра и крутой бомбейский мусульманин по имени Амир. Мы обменялись рукопожатиями, автомобиль уехал.

- Давайте подождем, пока Файсал припаркует машину, - предложил Санджай.

Файсала, который вместе с Амиром занимался рэкетом, навязывая свое покровительство богачам, действительно надо было подождать. Но Санджаю, кроме того, хотелось в этот погожий день покрасоваться вместе со всей нашей колоритной компанией перед проходящими мимо девушками, которые украдкой бросали на нас пылкие взгляды. Практически все вокруг понимали, что мы гунды, гангстеры. Мы были хорошо и модно одеты. У нас был бравый и уверенный вид. Мы были вооружены и очень опасны.

Из-за угла появился Файсал, знаком дав понять, что машина на приколе. Вместе с ним мы шеренгой направились к "Тадж-Махалу" по широкой площади, заполненной народом. Но народ был нам не помеха, встречные расступались перед нами. Вслед нам поворачивались головы и шелестел шепот.

Поднявшись по белым мраморным ступеням, мы вошли в ресторан "Шамиана", расположенный на первом этаже. Двое официантов усадили нас за длинный зарезервированный для нас стол у высокого окна, смотревшего во двор. Я сел в конце стола, поближе к выходу. Непонятная хандра, овладевшая мной под влиянием реплики Салмана, все усиливалась. Я специально занял место с краю, чтобы иметь возможность в любой момент уйти, не нарушая стройности рядов. Официанты приветствовали меня широкими улыбками, называя меня гао-алай , то есть, крестьянин. Они хорошо знали меня - гору, умевшего говорить на маратхи, - и мы поболтали с ними немного на провинциальном наречии, которое я освоил в деревушке Сундер четыре года назад.

Подали еду, все с аппетитом принялись за нее. Я тоже был голоден, но кусок не лез мне в горло, и я лишь из вежливости ковырял вилкой в тарелке. Выпив две чашки кофе, я честно попытался принять участие в общем разговоре. Амир пересказывал содержание увиденного им накануне индийского боевика, в котором гангстеры изображались как злобные головорезы, а одинокий и безоружный герой легко побеждал их всех. Под дружный хохот собравшихся он описал во всех подробностях поставленные в фильме драки. Лицо и приплюснутая голова Амира были покрыты шрамами, над глазами нависали кустистые брови, а усы сидели на вздыбленной волне полной верхней губы, как широкая корма кашмирской баржи. Он был смешлив и любил рассказывать разные байки, его уверенный звучный голос приковывал внимание слушателей.

Его неразлучный спутник Файсал был некогда чемпионом по боксу среди юниоров. В девятнадцать лет, после серии побед над другими профессионалами, он обнаружил, что его тренер присвоил и растратил все хранившиеся у него деньги, заработанные Файсалом в схватках. Файсал отыскал тренера, чтобы избить его, но остановился лишь тогда, когда тот перестал дышать. Ему присудили восьмилетний срок и навсегда дисквалифицировали как боксера. В тюрьме наивный несдержанный подросток превратился в хладнокровного и расчетливого молодого человека. Там его обнаружил один из помощников Кадера, выискивавший таланты, и последние три года заключения Файсал считался кандидатом в мафиози. Выйдя на свободу, он в течение четырех лет был правой рукой Амира и основной ударной силой в его процветающем рэкете. Он действовал решительно и беспощадно, добиваясь цели любой ценой. С его идеальными утонченными чертами лица он выглядел бы, наверное, слащаво, если бы не сломанный приплюснутый нос и не шрам, рассекавший левую бровь, которые придавали ему устрашающий вид.

Это была новая кровь, новые главари мафии, новые хозяева города: Санджай, ловкий киллер с внешностью кинозвезды; веселый Эндрю из Гоа, мечтавший занять место в совете мафии; седеющий ветеран и талантливый рассказчик Амир; хладнокровный молодой гангстер Файсал, который задавал только один вопрос, когда его посылали на дело: "Палец, руку, ногу или шею?"; Фарид, прозванный Палочкой-выручалочкой за то, что бесстрашно брался за любые проблемы и улаживал их, а также растил шестерых младших братьев и сестер после того, как его родители погибли во время эпидемии в трущобах; и, наконец, Салман, уравновешенный и скромный бомбеец, прирожденный лидер, распоряжавшийся жизнью сотен товарищей, входивших в маленькую империю, которую он унаследовал и держал в руках силой своей личности.

Все они были моими друзьями. И больше, чем друзьями, - братьями по оружию. Мы были повязаны кровью - подчас нашей собственной - и нерушимыми обязательствами друг перед другом. Если я нуждался в них, то они приходили на помощь независимо от того, что я сделал и что просил сделать их. Если они нуждались во мне, я был в их полном распоряжении без всяких колебаний и оговорок. Они знали, что всегда могут рассчитывать на меня. Они знали это с тех пор, как Кадер взял меня на свою войну и я пошел под пули вместе с ним. Точно так же и я знал, что могу рассчитывать на них. Когда мне надо было замести следы после убийства Маурицио, я обратился к Абдулле. А это очень надежный тест - попросить помощи, когда надо избавиться от трупа. Далеко не всякий выдержит его. Из тех, кто присутствовал за нашим столом, все прошли это испытание, некоторые по несколько раз. Это были проверенные люди, как выражались у нас в австралийской тюрьме. Это была подходящая компания для меня, человека вне закона. Я никогда еще не был в такой безопасности - даже находясь под покровительством Кадербхая, - и я не должен был бы чувствовать себя одиноким.

Но я чувствовал себя одиноким - по двум причинам. Во-первых, это была их мафия, но не моя. Для всех них на первом месте была сама организация. Я же был предан в первую очередь людям, а не мафии, братьям, а не братству. Я работал на мафию, но был для них посторонним. Я посторонний по натуре. Никакой клуб, или сообщество, или идея никогда не были для меня важнее, чем люди, участвующие в этом.

Во-вторых, между нами было еще одно различие, настолько существенное, что дружеских отношений было недостаточно, чтобы преодолеть его. Я был единственным из всех, сидевших за этим столом, кто никогда не убивал человека - ни хладнокровно, ни под влиянием аффекта. Даже Эндрю, при всем своем дружелюбии и говорливости, стрелял из своей "Беретты" по загнанному в угол врагу, разряжая весь магазин в грудь одного из бандитов Абдула Гани, пока тот не умер дважды и трижды, как любил говорить Санджай.

И в тот момент эти различия между нами казались мне непреодолимыми, намного перевешивавшими те многочисленные навыки, склонности и стремления, которые нас объединяли. Пока мы сидели за этим длинным столом в "Тадж-Махале", я все больше удалялся от них, они становились все более чужими мне. Амир рассказывал свои истории, я кивал, улыбался и старательно смеялся вместе со всеми, но все глубже погружался в отчаяние. День, который начался вполне удачно и обещал быть не хуже других, пошел вкривь и вкось, столкнувшись с фразой Салмана. В зале было тепло, но я дрожал от холода. Я был голоден, но не мог есть. Я сидел среди друзей в большом заполненном людьми ресторане, но я был одинок, как моджахед на горной вершине, несущий караул в ночь перед битвой.

И тут я увидел, что в зал входит Лиза Картер. Она остригла свои длинные белокурые волосы, и новая короткая прическа очень шла к ее открытому миловидному лицу. Ее костюм - свободная блуза и шаровары - был ее любимого светло-голубого цвета; в густых волосах прятались такие же светло-голубые солнцезащитные очки. Она выглядела как существо, сотканное из света - из чистого белого света в голубой небесной вышине.

Я инстинктивно поднялся и, извинившись перед коллегами, направился к ней. Увидев меня, она распахнула навстречу мне руки; улыбка, осветившая ее лицо, была огромной, как надежда азартного игрока. Лиза сразу поняла, что со мной что-то не так. Она коснулась моего лица, проведя пальцами по шрамам, как слепой, читающий по выпуклым точкам, затем взяла меня под руку и вывела в фойе. Мы сели в дальнем углу.

- Не видела тебя бог знает сколько недель, - сказала она. - Что с тобой?

- Ничего, - соврал я. - Ты хотела поесть?

- Нет, просто выпить кофе. Я живу здесь в одном из номеров в старом крыле с окнами на Ворота. Номер большой, а вид стоит миллионы долларов. Номер снят на три дня, пока Летти ведет переговоры с одним из известных продюсеров. Это любезность с его стороны, которую ей удалось из него выцарапать. Одним словом, киноиндустрия.

- И каковы успехи в этой отрасли?

- Грандиозные. Летти просто в восторге. Она договаривается со студиями и антрепренерами. У нее это лучше получается, чем у меня. С каждым разом она заключает все более выгодные контракты. А я занимаюсь туристами. И мне самой это больше нравится - встречаться и работать с ними.

- И еще тебе нравится, что в конце концов они уезжают, какими бы замечательными они ни были, да?

- Да, точно.

- А как Викрам? Я не видел его с тех пор, как встречался в последний раз с тобой и Летти.

- Скучает. Ты ж его знаешь. У него теперь слишком много свободного времени. Ему не хватает его каскадерских штучек. Они у него действительно здорово получались. Но Летти была сама не своя, когда он выпрыгивал на ходу из грузовиков и проламывался сквозь закрытые окна и прочие заграждения. Она страшно боялась за него и заставила бросить это дело.

- И чем же он занимается?

- Он у нас теперь большой начальник - что-то вроде исполнительного вице-президента компании, которую мы организовали - Летти, Кавита, Карла с Джитом и я. - Поколебавшись, она добавила: - Она спрашивала о тебе.

Я молча смотрел на нее.

- Карла, - пояснила она. - Она, вроде бы, хочет встретиться с тобой.

Я продолжал молчать и не без удовольствия наблюдал за тем, как разнообразные эмоции гоняются друг за другом на фоне мягкого ландшафта ее лица с безупречными чертами.

- А ты видел, как он выполняет свои трюки? - спросила она.

- Викрам?

- Да. Он проделал целую кучу разных трюков, пока Летти это не прикрыла.

- Да нет, я был слишком занят. Но мне хочется увидеться с ним.

- Так что же тебе мешает?

- Увижусь. Я слышал, он ошивается возле Колабского рынка, но я давно не заглядывал в "Леопольд". Я много работаю, даже по ночам... и просто... был занят.

- Я знаю, - мягко отозвалась она. - Может быть, даже слишком занят, Лин. Ты выглядишь не очень-то хорошо.

- Стараюсь поддерживать форму, - вздохнул я, принужденно посмеиваясь. - Через день хожу на бокс или карате. Куда уж больше.

- Ты же знаешь, что я не о том.

- Ну да, знаю... Слушай, я, наверно, тебя задерживаю...

- Нет.

- Точно? - спросил я с наигранной улыбкой.

- Я хочу задержать тебя еще на какое-то время, но только не здесь, а у себя в номере. Я закажу кофе прямо туда. Пошли.

Она была права: вид был исключительный. Паромы, перевозившие туристов на остров Элефанту и доставлявшие их обратно, гордо скользили по волнам. Сотни более мелких судов зарывались носом в воду и кланялись, как птицы, чистящие перышки, а гигантские грузовозы, прикованные якорями к горизонту, неподвижно маячили вдали, на границе спокойной воды залива. Под высокой каменной аркой Ворот Индии и вокруг нее вились цветные гирлянды туристов.

Лиза сбросила туфли и села на кровать, скрестив ноги. Я примостился на краешке рядом с ней, с интересом разглядывая щербинки в полу. Мы молчали, слушая звуки, доносившиеся в комнату с морским ветерком. Занавески вздымались, как паруса, и в следующий момент с легким шуршанием опадали. Затем она сделала глубокий вдох и произнесла:

- Я считаю, что ты должен жить со мной.

- Хм... Это...

- Пожалуйста, выслушай меня! - прервала она меня, подняв ладони.

- Я просто не думаю...

- Ну пожалуйста!

- О'кей, - улыбнулся я, устраиваясь на кровати более основательно и прислонившись к спинке.

- Я нашла неплохую квартиру. В Тардео. Я знаю, ты любишь Тардео. Я тоже люблю. И я уверена , что квартира тебе понравится, потому что мы оба любим такое жилье. И вообще, Лин, я хочу сказать, что нам с тобой нравятся одни и те вещи. У нас много общего. Мы оба отказались от наркоты. А это не хрен собачий, ты сам знаешь. Это немногим удается. Но у нас с тобой это получилось - и у тебя, и у меня - и это потому, что мы с тобой похожи. Нам с тобой будет хорошо, Лин. Мы будем... хорошо жить.

- Видишь ли, Лиза... я не могу утверждать, что бросил наркотики.

- Ты бросил, Лин.

- Я не уверен, что никогда больше не притронусь к ним.

- Но тем более важно, чтобы кто-то был рядом, как ты не понимаешь? - умоляюще произнесла она, чуть не плача. - Я удержу тебя от них. Насчет себя я уверена, я их ненавижу . Если мы будем вместе, то будем присматривать друг за другом, вместе работать в Болливуде, вместе отдыхать.

- Понимаешь, есть обстоятельства...

- Если ты беспокоишься насчет австралийской полиции, то мы можем уехать куда-нибудь, где они тебя не найдут.

- Кто сказал тебе об этом? - спросил я, сохраняя непроницаемое выражение лица.

- Карла, - ответила она спокойно. - И тогда же она наказала мне заботиться о тебе.

- Карла велела тебе заботиться обо мне?

- Да.

- Когда?

- Давно уже. Я спросила ее как-то насчет тебя - как она к тебе относится и каковы ее планы в отношении тебя.

- Почему?

- Что "почему"?

- Почему ты спросила об этом? - произнес я медленно, накрыв ее руку своей.

- Потому что я влюбилась в тебя, дурак! - объяснила она, встретившись со мной взглядом и тут же отведя его. - Я и с Абдуллой-то сблизилась только для того, чтобы заставить тебя ревновать или, по крайней мере, заинтересоваться мной. И потом, он был твоим другом, и так я могла чаще видеться с тобой.

- О господи! - вздохнул я. - Прости меня, Лиза.

- Ты имеешь в виду Карлу? - спросила она, наблюдая за тем, как трепещут на ветру занавески. - Ты все еще влюблен в нее?

- Нет.

- Но все еще любишь.

- Да.

- А... как насчет меня?

Я не ответил ей, потому что не хотел, чтобы она знала правду. Я и сам не хотел знать ее. Тишина сгущалась и разбухала, я уже кожей ощущал, как она наваливается на меня.

- У меня есть друг, скульптор, - сказала она наконец. - Его зовут Джейсон. Ты знаешь его?

- Нет, не помню, чтобы мы встречались.

- Он англичанин, и у него типично английский взгляд на вещи, не такой, как у нас - американцев, я имею в виду. У него большая студия в Джуху. Я иногда бываю там.

Она опять замолчала. Мы сидели, погружаясь поочередно то в прохладу, доносившуюся с морским бризом, то в жару, поднимавшуюся с улицы. Ее взгляд обволакивал меня, как краска стыда. Я смотрел на наши руки, сцепленные на постели.

- Когда я была у него в последний раз, он разрабатывал новую идею, которая пришла ему в голову. Он заполнял гипсом пустую упаковку - ну, знаешь, пузырчатый целлофан, в котором продают игрушки, или такие штуковины из пенопласта, которыми обкладывают телевизоры. Он называет эти емкости негативным пространством и использует их в качестве формы для своих скульптур. У него уже сотни таких скульптур, изготовленных с помощью коробок для яиц, целлофановых упаковок для зубных щеток, наушников и тому подобного...

Я посмотрел на нее. В небесах ее глаз собирались маленькие грозы. Было видно, как губы формируют ее тайные мысли, готовясь высказать сокровенную правду.

- Я ходила по его студии, осматривая все эти белые скульптуры, и думала о том, что и сама я - такое же негативное пространство. Всегда была, всю свою жизнь. Всегда была формой, ожидавшей, что меня наполнит кто-нибудь или что-нибудь, какое-нибудь реальное чувство, которое придаст смысл моей жизни...

Когда я поцеловал ее, грозы, назревавшие в голубизне ее глаз, разразились в наших ртах, а слезы, струившиеся по ее пахнущей лимоном коже, были слаще меда, продуцируемого священными пчелами в жасминном саду храма Момбадеви. Я дал ей выплакаться за нас обоих. Я дал ей прожить всю жизнь и умереть за нас обоих в долгом медленном повествовании, которое вели наши тела. Когда ее слезы прекратились, мы оба погрузились в неустойчивую текучую красоту, порожденную исключительно Лизой, ее храбрым сердцем, и воплощенную в правде ее любви и ее плоти. И это почти сработало.

Я собрался уходить, и мы опять поцеловались - добрые друзья, любовники, окончательно нашедшие друг друга в столкновениях и ласках тел, но еще не вполне излечившиеся, не вполне возрожденные. Еще не до конца.

- Ты все-таки не можешь забыть ее, да? - спросила она, стоя на ветерке у окна и завернувшись в купальную простыню.

- Просто у меня сегодня кошки скребут на сердце, Лиза. Сам не знаю, почему. Столько всего было... Но это не имеет отношения к нам с тобой. У нас с тобой все было хорошо - во всяком случае, мне было хорошо.

- Мне тоже. И все равно мне кажется, что ты о ней думаешь.

- Нет, я сказал тебе правду. Я больше не влюблен в нее. Что-то случилось со мной, когда я вернулся из Афганистана. А может быть, это случилось там. Что-то... закончилось.

- Я должна рассказать тебе кое-что, - пробормотала она, и затем, повернувшись ко мне, заговорила громким и ясным голосом: - О ней. Я верю тому, что ты сказал, но я думаю, ты должен знать это, прежде чем ты решишь, что у вас с ней все кончено.

- Мне не требуется....

- Лин, подожди! Ты не понимаешь, ты не женщина. Но я уверена, что должна тебе сказать, потому что ты не сможешь решить это по справедливости, пока не будешь знать всей правды о ней, о том, что у нее в душе. Если после того, как я расскажу тебе, для тебя ничего не изменится, если ты будешь чувствовать то же самое, что и сейчас, тогда я буду уверена, что ты свободен.

- А если изменится?

- Ну, тогда, может быть, надо дать ей еще один шанс. Не знаю. Хочу только тебе сказать, что я толком не понимала Карлу до тех пор, пока она не рассказала мне об этом. А после этого я поняла ее. Поэтому... я думаю, ты тоже должен знать. И если у нас с тобой что-нибудь получится, я хочу, чтобы не осталось никаких недомолвок, чтобы все было ясно - в прошлом, я имею в виду.

- Ну хорошо, - согласился я, садясь на стул около дверей. - Рассказывай.

Она, по-прежнему кутаясь в простыню, снова забралась на кровать, подняв ноги и упершись подбородком в колени. Она изменилась, это бросалось в глаза. Ее движения были... более открытыми, что ли, а в глазах не было прежней жесткости, она сменилась какой-то чуть ли не томной раскованностью. Изменения были вызваны любовью, и этим они были прекрасны. Я подумал, не видит ли она что-нибудь подобное в моих глазах.

- Карла не рассказывла тебе, почему она уехала из Штатов? - спросила Лиза, зная, что Карла не рассказывала.

- Нет, - ответил я, решив не упоминать о намеке, который бросил Халед перед тем, как исчезнуть в снежной ночи.

- Ну да, она говорила, что не хочет рассказывать тебе. Я сказала, что это глупо, что ей надо раскрыться перед тобой. Но она уперлась - и ни в какую. Забавно, как все оборачивается, да? Тогда я хотела, чтобы она сказала тебе, так как думала, что это заставит тебя порвать с ней. А теперь сама говорю тебе об этом, думая, что это может дать ей еще один шанс - если ты захочешь его дать. Ну, короче, Карла была вынуждена уехать из Штатов. Ей пришлось бежать, потому что она... убила человека.

Я засмеялся. Сначала у меня вырывался короткий смешок, но затем он неудержимо перерос в громкий хохот, согнувший меня пополам на стуле.

- Не вижу в этом ничего смешного, Лин, - нахмурилась Лиза.

- Нет, конечно, - выдавил я, борясь со смехом. - Само по себе это не смешно. Но дело в том, что... Черт! Если бы ты знала, сколько я мучался, не решаясь раскрыть перед ней свое испоганенное прошлое! Я говорил себе, что не имею права любить ее, будучи беглым арестантом. Согласись, это чертовски забавно.

Она смотрела на меня, покачиваясь на кровати, но не смеялась.

- Ну ладно, - хохотнул я в последний раз и взял себя в руки. - Я слушаю.

- Она подрабатывала нянькой в одном доме, - начала Лиза, и по ее тону было ясно, что она относится к этому очень серьезно, - хотя сама была еще совсем девчонкой. Этот тип был отцом ребенка.

- Об этом она рассказывала.

- Да? Тем лучше. Так вот, никто и пальцем не пошевельнул в связи с этим. Она была сама не своя. И однажды она добыла пистолет, пошла в этот дом, когда он был там один, и застрелила его. Она сказала, что выстрелила шесть раз - два раза в грудь и четыре в пах.

- Кому-нибудь было известно, что это она?

- Она точно не знает. Уверена только, что не оставила отпечатков и что никто не видел, как она выходила из дома. Она выкинула пистолет и как можно быстрее покинула страну. Она никогда не возвращалась туда и не знает, заведено на нее дело или нет.

Я откинулся на стуле и издал долгий вздох. Лиза внимательно наблюдала за мной, чуть прищурившись, - совсем как тогда, много лет назад, у Карлы.

- Хочешь еще что-нибудь рассказать в связи с этим?

- Нет, - покачала она головой, все так же пристально глядя на меня. - Это все.

- О'кей, - вздохнул я и, проведя рукой по лицу, поднялся. Подойдя к Лизе, я встал на колени на кровать рядом с ней, приблизив к ней лицо. - Я рад, что ты рассказала мне это, Лиза. Это многое... проясняет, пожалуй. Но не меняет абсолютно ничего в моих чувствах. Я, конечно, готов помочь ей, если могу, но не могу забыть... того, что произошло между нами... и не могу простить. Я хотел бы, но не могу. Это очень упростило бы все. Любить человека, которого не можешь простить, - в этом нет ничего хорошего.

- Еще хуже любить человека, которого не можешь получить, - отозвалась она, и я поцеловал ее.

Я спустился на лифте в вестибюль. Кроме меня, в кабине никого не было, не считая множества моих отражений в зеркалах позади и по бокам. Все они были очень серьезны и молчаливы и избегали смотреть мне в глаза. Выйдя на улицу через стеклянные двери, я спустился по мраморным ступеням, пересек широкую площадку перед Вортами Индии и остановился на набережной в тени прославленной арки, наблюдая за туристами, возвращавшимися на судах с морской прогулки и фотографировавшими друг друга на фоне набережной. "Интересно, - подумал я, - сколько из них счастливы, беззаботны и... просто свободны? Сколько из них испытывают печаль? Сколько..."

И тут на меня нахлынула, окутав беспросветным мраком, скорбь, которой я так долго сопротивлялся. Я вдруг осознал, что уже давно стою, сжав зубы, и даже не могу разомкнуть их. На глаза мне попался уличный мальчишка, которого звали Мукул, - я хорошо его знал. Он беседовал с каким-то иностранцем лет двадцати. Стрельнув глазами по сторонам, он быстро передал туристу маленький белый пакет. Молодой человек был высок ростом, атлетически сложен и красив. Я очень хорошо изучил туристов и почти не сомневался, что это немецкий студент, к тому же наверняка лишь недавно приехавший в Бомбей. У него были деньги и сколько угодно возможностей потратить их. Он направился пружинящей походкой здорового человека к своим друзьями, унося в кармане отраву. Если она не убьет его в каком-нибудь отеле сразу же, то вползет в его жизнь, как вползла когда-то в мою, отравляя каждую секунду существования.

Мне было наплевать - на него, на себя, на весь мир. В тот момент я хотел только одного - этот белый порошок. Моя кожа вспомнила шелковую вспышку экстаза, лихорадку, обволакивающую тебя, как лишайник, и страх. Я так остро ощутил вкус и запах героина, что меня чуть не вырвало. Желание провалиться в забытье, не ведающее ни боли, ни вины, ни сожаления, клубилось во мне, вызывая дрожь во всем теле, от позвоночника до набухших вен на руках. Я жаждал золотого мгновения в длинной свинцовой героиновой ночи.

Поймав мой взгляд, Мукул улыбнулся по привычке, затем улыбка стала неуверенной. И тут он понял. У него был наметанный глаз. Он жил на улице и умел читать желания человека по его взгляду. Он опять улыбнулся, но уже по-другому. В этой улыбке было искушение: "У меня это есть... Прямо здесь... Хороший товар... Бери, не стесняйся" и примесь торжествующего злорадства: "Ты ничем не лучше меня... Ты слабак... Рано или поздно ты будешь умолять меня об этом..."

День отмирал. Сверкающие бриллианты, рассыпанные по глади залива, побледнели, охваченные кроваво-красной слабостью. Я смотрел на Мукула, и пот застилал мне глаза. Челюсти сводило судорогой, губы тряслись от усилия отвергнуть предложение, не кивнуть, ничего не сказать. Внезапно послышался голос из прошлого: "Только один кивок, и все твои мучения кончатся...". Горестные слезы закипали во мне, такие же настойчивые, как волны прибоя, бившиеся о камень набережной. Но я не мог выплакать их, эти слезы, я тонул в печали, которая была больше, чем сердце, пытавшееся сдержать ее. Я ухватился руками за каменный хребет парапета, словно хотел вцепиться в сам город и спастись, приникнув к нему.

А Мукул... Мукул улыбался, обещая покой. Способов найти этот покой было много - можно было вдохнуть его, выкурив сигарету или рассыпав порошок на листе фольги, вытянуть из чиллума, впрыснуть в вену или просто съесть, проглотить, чувствуя, как наползающее онемение заглушает все всплески боли на нашей планете. И Мукул, читая мою агонию по глазам, как по замусоленным страницам грязной книги, стал придвигаться ко мне вдоль влажного парапета. Он знал, что делает. Он знал все.

Чья-то рука легла мне на плечо. Мукул вздрогнул, как будто его ударили, и попятился от меня; его мертвые глаза сократились в ничто, растворившись в золотом великолепии заходящего солнца. Я повернул голову и увидел перед собой лицо призрака. Это был призрак Абдуллы, моего Абдуллы, моего мертвого друга, попавшего в засаду и убитого копами столько мучительных месяцев назад. Волосы, длинные при жизни, были коротко подстрижены и распушены, как у кинозвезды. Вместо черной одежды он носил белую рубашку и серые брюки модного покроя. Эта одежда выглядела на нем странно - впрочем, что взять с призрака. Но это был Абдулла Тахери, его призрак, красивый, как Омар Шариф в день своего тридцатилетия, смертельный, как подкрадывающаяся черная пантера, с глазами цвета песка на ладони за полчаса до захода солнца. Абдулла.

- Как приятно видеть тебя, братишка. Зайдем куда-нибудь, выпьем чая?

Всего-навсего.

- Да нет... Пожалуй, не стоит.

- Почему? - нахмурился он.

- Ну, хотя бы... - пробормотал я, закрывая рукой глаза от заходящего солнца, - хотя бы потому, что я не привык пить чай с призраками.

- Я не призрак, братишка.

- Ха!..

- Да нет же. Салман разве не сказал тебе?

- Салман?

- Да. Он хотел, чтобы мы встретились в ресторане, и это был бы сюрприз для тебя.

- Да... Салман говорил что-то... насчет сюрприза.

- Сюрприз - это я , братишка, - улыбнулся он. - Ты должен был встретиться со мной. Но ты ушел куда-то. Все ждали тебя, но ты так и не вернулся, так что я пошел искать тебя. А теперь это уже не сюрприз даже, а прямо испуг.

- Не говори так! - воскликнул я, вспомнив фразу Прабакера про сюрприз и испуг и все еще не в силах прийти в себя.

- Почему?

- Неважно. Черт, Абдулла... это какое-то наваждение. Этого не может быть.

- Я вернулся, - произнес он спокойно, слегка нахмурившись. - Я снова в Бомбее. Меня расстреляли полицейские. Ты знаешь об этом.

Он говорил рассудительным тоном. Я не замечал ничего вокруг - ни увядающего неба над его головой, ни прохожих - ничего, кроме этого видения. Призрак приподнял рубашку, продемонстрировав мне множество шрамов, заживших и заживающих ран, темных колец, мазков и завитушек на коже.

- Смотри, братишка, - сказал он. - В меня попало много пуль, но я выжил. Наши друзья выкрали мое тело из полицейского участка и увезли меня сначала в Тхану, а через два месяца в Дели. Я целый год провалялся в больнице. Это была частная клиника недалеко от Дели. Мне сделали несколько операций. Это был не слишком хороший год, Лин. А потом понадобился еще почти год, чтобы я пришел в норму, Нушкур Алла .

- Абдулла... - произнес я, обнимая его. Тело было сильное. Теплое. Живое. Я крепко держал его, сцепив руки за его спиной. Я чувствовал его ухо, прижатое к моему лицу, и запах мыла, исходящий от его кожи. Голос его переходил из его груди прямо в мою, как эхо океанских волн, резонирующее в плотном влажном песке на берегу. Закрыв глаза и прильнув к нему, я плыл по темной воде тоски, с которой я жил все это время, тоски по нему, по нам обоим. Сердце мое сжималось от страха, что я схожу с ума, что это лишь мое видение, кошмар наяву. Я цеплялся за него, пока он не высвободился мягко из моих объятий, продолжая держать меня за плечи.

- Все в порядке, Лин, - улыбнулся он. В его улыбке смешались любовь, ободрение и некоторое беспокойство, вызванное тем, что он читал в моих глазах. - Все в порядке.

- Ничего не в порядке! - проворчал я, отстраняясь от него. - Что за дела? Где ты был? Почему, черт побери, ты не сообщил мне?

- Я не мог.

- Чушь собачья! Как это не мог? Что за глупости?

- Не мог, - повторил он, взъерошив пятерней волосы, и прищурился, укрощая меня твердым взглядом. - Помнишь, однажды мы ехали на мотоцикле, и я увидел группу людей. Они были из Ирана. Я велел тебе подождать меня у мотоцикла, но ты пошел за мной, и мы подрались с этими людьми. Помнишь?

- Да.

- Это были мои враги. А также враги Кадер Хана. Они были связаны с тайной полицией Ирана, с новым Саваком.

- Подожди... - прервал я его, нащупывая за спиной парапет, чтобы опреться на него. - Давай закурим.

Я раскрыл портсигар, предлагая ему сигарету.

- Ты уже забыл? - расплылся он в улыбке. - Я не курю сигарет, братишка. И тебе не советую. Я курю только гашиш. У меня есть немного. Не хочешь?

- Ну уж нет, - рассмеялся я, закуривая сигарету. - Я не ширяюсь с призраками.

- У этих парней, с которыми мы дрались, были здесь кое-какие дела. В основном связанные с наркотой, но также с оружием и паспортами. И еще они шпионили за нами, за теми, кто бежал из Ирана от войны. Я тоже убежал во время войны с Ираком. Много тысяч иранцев перебрались сюда, в Индию, и много тысяч ненавидят аятоллу Хомейни. Эти шпионы работают на новый Савак. Они боролись против Кадера из-за того, что он помогал нам и моджахедам в Афганистане. Ты в курсе этих дел, братишка?

Я был в курсе. Иранская диаспора в Бомбее была огромной, и я знал многих, кто бежал из Ирана, оставив родину и семью, и пытался выжить здесь. Некоторые из них вступили в местную мафию, другие сформировали собственные банды, которые подряжались выполнять мокрые дела, становившиеся с каждым днем все мокрее. Я знал, что иранская тайная полиция засылает своих шпионов в их ряды, которые следят за беглецами и тоже не боятся замочить руки.

- Да, продолжай, - сказал я, вдыхая сигаретный дым.

- Когда эти шпионы стали доносить на нас Саваку, наши семьи в Иране очень пострадали. У многих полиция арестовала отцов, матерей, братьев. Они мучают людей в тюрьмах, пытают. Некоторые умерли там. Они замучали и изнасиловали мою сестру из-за того, что выведали обо мне. Они убили моего дядю, потому что семья не могла быстро собрать деньги, чтобы дать взятку. Когда я узнал об этом, то сказал Абдель Кадер Хану, что хочу оставить работу у него и сражаться с этими саваковскими ублюдками. Он попросил меня не уходить и сказал, что мы будем сражаться с ними вместе. Он пообещал мне, что поможет убить их всех.

- Кадербхай... - произнес я, продолжая дышать дымом.

- И мы с Фаридом нашли некоторых из них с помощью Кадера. Сначала их было девять. Мы нашли шесть. С ними покончено. А трое осталось. И эти трое знали кое-что о нас - они знали, что в совете есть предатель, человек, очень близкий к Кадер Хану.

- Абдул Гани.

- Да, - сказал он и, отвернувшись, плюнул при упоминании этого имени. - Гани был из Пакистана, он имел много друзей в пакистанской тайной полиции, Ай-Си-Ай.

Они тайно сотрудничают с новым иранским Саваком, с ЦРУ и Моссадом .

Я кивнул, вспомнив, как Абдул Гани сказал мне однажды: "Секретные службы всех государств сотрудничают друг с другом, Лин, и это их самый большой секрет".

- Так что пакистанская разведка поделилась с иранской своими сведениями о том, что происходит в совете Кадер Хана.

- Да, через Гани. В Иране были очень обеспокоены потерей шести своих ценных агентов. Их тела так и не нашли. Трое оставшихся вошли в контакт с Абдулом Гани. Он подсказал им, как заманить меня в ловушку. В это время, как ты помнишь, мы не знали, что Сапна работал исключительно на Гани и собирался выступить против нас. Кадер не знал этого, и я не знал. Если бы я знал, я бы собственноручно изрубил этого Сапну и его подонков на куски и кинул их в яму Хасана Обиквы. Но я этого не знал. Там, около Кроуфордского рынка, иранские шпионы сидели в засаде и, находясь недалеко от меня, стали стрелять по полицейским. Копы решили, что это я стрелял, и открыли ответный огонь. Я понял, что меня сейчас убьют, вытащил пистолеты и тоже начал стрелять. Остальное ты знаешь.

- Не все, - проворчал я, - совсем не достаточно. Я был там в тот вечер в толпе у полицейского участка. Толпа бесновалась. Все говорили, в тебя попало столько пуль, что твое лицо было не узнать.

- Ну, крови было много, но люди Кадера узнали меня. Они спровоцировали беспорядки в толпе, подобрались вместе с ней к полицейскому участку, схватили меня и увезли в больницу. Кадер послал туда машину с доктором Хамидом - помнишь его? - и они спасли меня.

- Я встретил там Халеда. Это он вытащил тебя оттуда?

- Нет, Фарид. Халед был в толпе и подстрекал ее.

- Палочка-выручалочка вывез тебя? - воскликнул я в изумлении от того, что Фарид ничего не сказал мне об этом, когда мы несколько месяцев работали вместе. - Он все это время знал, где ты?

- Да, Лин. Если тебе надо поделиться с кем-то секретом, доверь его сердцу Фарида. Он мой брат теперь, лучший из всех после смерти Кадера. Не считая Назира, конечно. Не забывай об этом, Лин. Фарид лучший из всех них.

- А что было с тремя иранскими агентами после того, как тебя расстреляли? Кадер отомстил им?

- Нет. Когда Абдель Кадер уничтожил Сапну с его дружками, иранцы сбежали в Дели.

- Одному из бандитов Сапны удалось скрыться. Ты знаешь об этом?

- Да. Он тоже переехал в Дели. Когда я встал на ноги два месяца назад - еще не совсем поправился, но драться уже мог, - я стал искать этих четырех и нашел одного из иранцев. И прикончил его. Так что теперь их трое - двое шпионов из Ирана и один из банды Сапны.

- Ты знаешь, где они?

- Здесь, в городе.

- Ты уверен?

- Я уверен. Поэтому я сюда и вернулся. А сейчас, братишка, мы должны вернуться в отель. Салман и все другие ждут нас. Они хотят отпраздновать встречу и будут рады, что я нашел тебя. Они видели, как ты ушел несколько часов назад с красивой девушкой и сказали мне, что я тебя не найду.

- Это была Лиза, - сказал я, невольно оглянувшись на окна спальни на втором этаже. - Ты... хочешь увидеться с ней?

- Нет, - улыбнулся он. - Я встретил другую девушку, Амину, двоюродную сестру Фарида. Она ухаживала за мной больше года. Мы собираемся пожениться.

- Иди ты! - вскричал я, потрясенный его намерением жениться чуть ли не больше, чем его чудесным возрождением.

- И ты тоже, - усмехнулся он, пихнув меня в бок. - Нам обоим пора идти, нас ждут. Чало!

- Ты иди вперед, - ответил я ему с такой же счастливой улыбкой, - а я скоро приду.

- Нет, пошли вместе.

- Мне нужно всего минуту, - настаивал я. - Через минуту я пойду за тобой.

Поколебавшись, он улыбнулся, кивнул и направился через арку к "Тадж-Махалу".

Вечер притушил огненное дневное сияние. Туман и пар заволокли горизонт, как будто небо у дальней стены мира растворялось, бесшумно шипя, в водах залива. Большинство судов и паромов были надежно зачалены за швартовочные столбы. Другие поднималлись и опускались и снова поднимались с волнами, удерживаемые на месте якорными цепями. Прилив обрушивал высокие набухшие волны на камни набережной. Тут и там на приморском бульваре взметнувшиеся пенистые гребешки перебрасывались на последнем издыхании через парапет на белую пешеходную дорожку. Люди обегали их стороной или со смехом проскакивали сквозь фонтан брызг, возникший внезапно на их пути. В маленьких озерах моих глаз, крошечных серо-голубых океанах, волны слез так же бились о стену, возведенную моей волей.

"Это ты послал его?" - мысленно спросил я мертвого Хана, моего отца. Тоска убийцы подтолкнула меня к парапету, около которого мальчишки продавали героин. И тут, в самый последний момент, появился Абдулла. - "Это ты спас меня?"

Заходящее солнце, этот зажженный в небе похоронный огонь, высушило мои глаза. Я смотрел, как последние отблески светло-вишневого и пурпурного цвета вспыхивают и блекнут в вечернем сапфире, отраженном океаном. Глядя на водную зыбь и рябь, я пытался втиснуть свои чувства в рамки мысли и факта. Каким-то странным, сверхъестественным образом я в один и тот же день, в один и тот же час вновь обрел Абдуллу и вновь потерял Кадербхая. И этот факт, это категоричное повеление судьбы, заставило меня понять. Я потому не давал так долго воли своей скорби, что не мог его отпустить. В глубине души я так же крепко держался за него, как только что прижимал к груди Абдуллу. Душой я был все еще там, на вершине, стоял на коленях в снегу и обнимал его прекрасную голову.

Когда звезды одна за другой стали медленно появляться в молчаливой бесконечности неба, я перерубил последний швартов, удерживавший мою скорбь, и отдался на волю всевластного прилива судьбы. Я отпустил его. Я сказал прощальные священные слова: "Я тебя прощаю..."

И это было единственное правильное решение. Я разбил свое сердце о любовь моего отца, как разбивались волны подо мной, налетая грудью на каменную стену и истекая кровью на широкой белой дорожке.

Слово "мафия" зародилось на Сицилли и означает "хвастовство". И если вы спросите любого профессионала, живущего за счет преступлений, он скажет вам, что именно тщеславие и хвастовство нас в конце концов и губят. По-видимому, невозможно нарушить закон и не похвастать этим кому-нибудь. По-видимому, невозможно жить вне закона и нисколько не гордиться этим. Без сомнения, последние месяцы существования старой мафии, того братства, которое Кадербхай создал, возглавлял и направлял, были насыщены тщеславием и хвастовством. И если быть предельно честным, то каждый из тех, кто обитал в нашем углу бомбейского криминального подполья, вынужден был бы признать, что это были последние месяцы, когда мы могли гордиться тем, что мы гангстеры.

Кадер Хана не было в живых уже почти два года, но основанный им совет мафии в своей повседневной деятельности по-прежнему руководствовался его принципами и его заповедями. Кадер ненавидел героин, не имел с ним дела и запрещал торговать им на подвластной ему территории, делая исключение лишь для наркоманов, безнадежно увязших в нем. Не меньшее отвращение вызывала у него проституция. Он считал, что она унижает женщин, развращает мужчин и разрушает общество. Сфера его влияния охватывала площадь в несколько квадратных километров со всеми находившимися на ней улицами, парками и строениями. Всякий, кто пытался в пределах этих владений промышлять проституцией или порнографией сколько-нибудь серьезно и открыто, рисковал понести заслуженное наказание. И новый совет, возглавляемый Салманом Мустаном, придерживался этих правил.

Номинальным главой мафии был старый Собхан Махмуд, но его одолевали болезни. За два года, прошедшие со смерти Кадера, он перенес два сердченых приступа, которые ограничили его способность двигаться и говорить. Было решено переселить его в особняк Кадера на побережье в Версове - тот самый, где я под надзором Назира выходил из героинового запоя. Совет обеспечил ему лучший медицинский уход, о нем заботились также его родные и слуги.

Назир занимался воспитанием племянника Кадера, юного Тарика, постепенно подгатавливая его, с одобрения большинства членов совета, к роли главы мафии. Но пока что, несмотря на его происхождение, не по годам развитые ум и характер и необычайно серьезные манеры - никто так не напоминал мне Халеда, как Тарик с его суровой, сдержанной страстностью, - он был все-таки слишком мал, чтобы участвовать в заседаниях совета или даже присутствовать на них. Вместо этого Назир давал ему разнообразные поручения, и в ходе их выполнения мальчик постепенно знакомился с миром, которым ему, возможно, придется в будущем руководить. Так что фактически Салман Мустан возглавлял совет Кадербхая и всю мафию, был новым Ханом. А Салман, по общему признанию, был предан Кадербхаю душой и телом. Он правил империей так, словно седовласый император был еще жив и ежедневно наставлял и направлял его при личных встречах.

Большинство членов мафии поддерживали Салмана безоговорочно. Они понимали принципы, на которых покоилась их деятельность, и ценили их. В нашем районе города слова "гунда" и "гангстер" не были оскорблением. Его жители знали, что наша мафия вычищает с улиц героин и распутство лучше всякой полиции. Полицейские все-таки не были застрахованы от подкупа. И Салман со своими мафиози также подкупали их - тех же копов, которым только что сунули взятку сутенеры или наркодельцы, - чтобы они не замечали, как наши парни расшибают о кирпичную стенку неуемного торговца героином или дробят пальцы распространителя порнографической продукции кухонной толкушкой.

Старики одобрительно кивали головами, сравнивая относительное спокойствие на улицах нашего района с тем хаосом, который царил у соседей. Дети с восторгом взирали на молодых гангстеров, избирая того или иного в качестве любимого героя. Рестораны и бары сердечно приветствовали Салмана с друзьями как людей, помогающих поддерживать порядок и относительную пристойность в их заведениях. А количество доносчиков, добровольно поставлявших информацию полиции - верный показатель популярности у населения или, наоборот, его недовольства - был здесь ниже, чем в любом другом месте неспокойного Бомбея. Мы были горды, мы придерживались строгих принципов и были почти такими людьми чести, какими себя считали.

И все же в наших рядах встречались ворчуны, слышались порой жалобы, а заседания совета иногда превращались в арену яростных споров относительно будущего мафии. Другие группировки наживались на торговле героином. Героиновые короли разъезжали по улицам в импортных автомобилях, щеголяли в самых дорогих и эксклюзивных заведениях сшитой на заказ модной одеждой и новинками электронной музыкальной аппаратуры. Что хуже, они использовали свои неистощимые доходы, взращенные на маковых полях, для вовлечения все новых и новых людей в свои махинации - наемников, которые защищали их интересы самыми грязными и жестокими средствами. Постепенно эти банды расширяли сферы своего влияния в ходе разборок с конкурентами, оставлявших после себя немало крутых парней убитыми и еще больше раненными, а полицейские воскуряли фимиам в храмах по всему городу, благодаря Бога за то, что им удалось уцелеть.

Не меньшую прибыль приносил возникший недавно ненасыщаемый рынок махровой порнографии - привозимых из-за рубежа видеофильмов. Многие соперничающие с нами группировки на вырученные за порнографию деньги заводили целые арсеналы оружия - важнейший критерий могущества любого криминального сообщества. Некоторые из людей Салмана Мустана, завидуя богатству, накопленному этими группировками, и опасаясь их усиления и расширения сферы влияния, уговаривали его изменить принципы, которыми он руководствовался. И громче всех в этом хоре недовольных звучал голос Санджая, самого старого и самого близкого друга Салмана.

- Тебе надо встретиться с Чухой, - настойчиво произнес Санджай, когда мы вчетвером - Салман, Фарид, Санджай и я - сидели в маленьком кафе на Маулана Азад-роуд, откуда, как мираж в пустыне, виднелась яркая зелень ипподрома Махалакшми . Чухой, или Крысой, звали Ашока Чандрашекара, одного из влиятельных главарей мафии Валидлалла.

- Я встречался с ублюдком, йаар , - вздохнул Салман. - Я вижусь с ним регулярно. Всякий раз, когда один из его парней посягает на нашу территорию, я встречаюсь с Чухой, чтобы уладить недоразумение. И когда кто-нибудь из наших парней вступает в драку с его людьми и задает им трепку, я тоже встречаюсь с ним. И тогда, когда он предлагает нам присоединиться к их мафии. Я слишком часто встречаюсь с Чухой, в том-то и беда.

Территория, опекаемая Валидлаллой, соседствовала с нашей. Отношения между нашими группировками были в целом уважительными, но далеко не сердечными. Валид, глава их мафии, был близким другом Кадербхая и вместе с ним основал существовавшую до сих пор систему мафиозных советов. Хотя, подобно Кадеру, Валид не переносил героина и порнографии, со временем ему пришлось заняться их торговлей, однако он всеми силами старался избегать конфликтов с советом Салмана. Чуха, правая рука Валида, был крайне амбициозен и тяготился необходимостью подчиняться старому мафиози. Именно его амбиции приводили к спорам и даже стычкам между нами и вынуждали Салмана встречаться с Чухой на обедах, устраивавшихся в сугубо формальной обстановке на нейтральной территории - в люксе какого-нибудь пятизвездочного отеля.

- Но ты не беседовал с ним по душам, с глазу на глаз, насчет того, как нам сообща зашибить побольше бабок. Если бы ты обсудил это с ним, братишка, ты увидел бы, что он говорит дельные вещи. Он наживает кроры на гараде. А этим ханурикам его только давай и давай. Ему доставляют его караванами , блин. А уж порнофильмы - это просто золотая жила, поверь мне. Это смертельный номер, йаар. Он делает по пятьсот копий каждого фильма и продает каждый по пятьсот баксов. Это два с половиной лака , Салман, за каждую долбаную ленту! Если бы можно было делать такие же деньги на убийствах, демографическая проблема в Индии была бы решена за какой-нибудь месяц! Ты просто обязан поговорить с ним об этом, братишка.

- Он мне не нравится, - заявил Салман. - Я не доверяю ему. Я думаю, в самое ближайшее время мне придется разделаться с этим подонком раз и навсегда. Это вряд ли будет подходящим началом для совместного бизнеса, на ?

- Если до этого дойдет, я пристрелю его для тебя, братишка, со всем моим удовольствием. Но перед тем, как прикончить его, мы можем вместе с ним сделать неплохие деньги.

- Я так не считаю.

Санджай оглядел собравшихся в поисках единомышленников и обратился за поддержкой ко мне:

- А ты что скажешь, Лин?

- Это не в моей компетенции, Санджу, - улыбнулся я в ответ на его озабоченный взгляд. - Такие вопросы решает совет.

- Именно поэтому я и спрашиваю тебя, Линбаба. Ты можешь выступить как независимый эксперт. Ты знаешь Чуху и знаешь, сколько денег в этом героиновом бизнесе. У него очень здравые идеи насчет денег, ты так не считаешь?

- Аррей , не спрашивай его! - вмешался Фарид. - Разве что ты хочешь услышать правду.

- Нет, пусть скажет, - настаивал Санджай. Глаза его разгорелись. Он любил меня и знал, что я люблю его тоже. - Скажи мне правду, Лин. Что ты думаешь о Чухе?

Я взглянул на Салмана, и он кивнул мне, как это мог бы сделать Кадер.

- Я думаю, что подонки вроде Чухи - это позор для всего криминального сообщества, - сказал я.

Салман и Фарид поперхнулись и, смеясь, полезли за платками, чтобы вытереть пролитый чай.

- О'кей, - сказал Санджай, нахмурившись, но глаза его по-прежнему блестели. - Что именно тебе не нравится в нем?

Я опять посмотрел на Салмана. Тот ухмыльнулся мне, приподняв брови и воздев руки в жесте, означающем "я пас".

- Чуха вымогатель, - ответил я. - А я не люблю вымогателей.

- Что ты хочешь сказать?

- Он нападает на тех, кто не может дать ему отпор, и обирает их. У нас дома таких типов называют вымогателями, потому что они наживаются за счет беззащитных людей.

Санджай оглянулся на Фарида и Салмана с откровенным недоумением.

- Не вижу в этом ничего особенного, - заявил он.

- Я понимаю, что ты не видишь, как и большинство людей. И это нормально. Я не жду, что все будут думать так же, как я. Очень многие существуют таким образом. Я понимаю это, но это не значит, что это мне нравится. Мне встречались такие типы в тюрьме. Раз или два они хотели было обчистить меня, но напоролись на мой нож, и больше уже никто ко мне не приставал. В тюрьме такие вещи становятся известны очень быстро. Если попытаешься наехать на этого парня, получишь дырку в животе. Так что меня оставили в покое. И я презирал их за это. Если бы они не спасовали передо мной, я по-прежнему проделывал бы в них дырки, но с бoльшим уважением. Спросите здешнего официанта Сантоша, какого он мнения о Чухе. Тот завалился сюда с дружками на прошлой неделе и при расчете зажилил пятьдесят баксов.

На бомбейском жаргоне "баксом" называли не только доллары, но и рупии. Я знал, что Санджай обычно дает как раз пятьдесят баксов официантам и водителям такси в виде чаевых.

- Этот парень купается в золоте, если верить его словам, и при этом не стесняется нагреть честного трудягу, - сказал я. - Я не могу уважать его после этого. Да и ты, Санджай, в глубине души, я думаю, тоже. Я не собираюсь ничего предпринимать в связи с этим. Это не мое дело. Чуха наживается за счет того, что обирает людей, это понятно. Но если он попытается проделать это со мной, я пущу в ход нож, и сделаю это с удовольствием.

Последовало молчание. Санджай поджал губы, развел руками и обменялся взглядом с Салманом и Фаридом. Все трое расхохотались.

- Ты сам напросился! - смеялся Фарид.

- О'кей, о'кей. Я зря спросил его, признаю. Лин парень со сдвигом, и понятия у него сдвинутые. Он даже поперся вместе с Кадером в Афганистан! Не было смысла спрашивать этого чокнутого. Ты устроил эту клинику в джхопадпатти и не поимел с нее ни одной рупии. Напомни мне об этом, братишка, если мне вдруг захочется посоветоваться с тобой насчет организации какого-нибудь выгодного дела.

- И еще одно соображение, - продолжал я невозмутимо.

- О Бхагван! - воскликнул Санджай. - У него есть еще какие-то соображения!

- Если ты вспомнишь наш девиз, то, может быть, поймешь, о чем я толкую.

- Девиз? - Какой еще, на хрен, девиз? - возмутился Санджай, вызвав еще один взрыв смеха у Салмана и Фарида.

- Ты знаешь, о чем я говорю. Валидлалла действует под девизом "Пахилеи шахад, таб джулм ", то есть, "Сначала подмазать, потом наехать " - думаю, основную идею я перевел правильно. Не это ли они повторяют друг другу все время?

- Ну да, это их любимая присказка.

- А какой девиз у нас, девиз Кадера?

Все трое посмотрели друг на друга и улыбнулись.

- "Сатч аур химмат ", - произнес я, - "Правда и храбрость ". Я знаю, многим нравится девиз Чухи. Они считают его мудрым и остроумным. Звучит круто. А мне нравится девиз Кадера.

На улице затарахтел мотоцикл. Выглянув из окна, я увидел, что возле кафе остановился Абдулла. Он махал мне. Мне надо было уходить.

Я говорил то, что думал, то, что считал правильным. Но в глубине души я понимал, что доводы Санджая хотя и неправильнее моих, но сильнее. То, что происходило с Валидлаллой под нажимом Чухи, ожидало в будущем и другие группировки, и мы все понимали это. Валид формально еще возглавлял мафию, носившую его имя, но он был стар и болен. Он передал значительную часть своих полномочий молодому преемнику, и заправлял всем фактически Чуха. Чуха был ловок и агрессивен, он каждый месяц отвоевывал новые территории с помощью грубой силы или давления. Если Салман не пойдет на объединение с Валидлаллой, то рост ее влияния рано или поздно обязательно приведет к открытому конфликту, к войне.

Я, конечно, надеялся, что победит Салман, но понимал, что в случае нашей победы нам достанется их территория вместе с их героином, проституцией и порнографией, и мы неизбежно займемся этим. Слишком много денег в этом было. А лишние деньги похожи на политическую партию: они приносят столько же зла, сколько и добра, дают чрезмерную власть горстке людей, и чем больше ты с ними соприкасаешься, тем больше вымазываешься в грязи. Возможно, Салману удалось бы избежать столкновения с Чухой, а в случае столкновения он мог победить Чуху и стать им. "Судьба всегда предлагает тебе два альтернативных варианта, - сказал однажды Джордж Скорпион, - тот, который тебе следовало бы выбрать, и тот, который ты выбираешь".

- Но все это лишь разговоры, - бросил я, поднимаясь. - Я с вами, как бы все это ни обернулось. Увидимся позже.

Я вышел на улицу, а Санджай кричал мне вслед под общий смех:

- Бахинчудх! Ганду! Наговорил кучу гадостей и смылся. Вернись немедленно!

Абдулла ударил ногой по педали стартера.

- Не терпится на тренировку? - спросил я, садясь позади него. - Расслабься. К чему торопиться? Я все равно побью тебя.

Вот уже девять месяцев мы тренировались в маленьком, темном, пропахшем потом и эксклюзивном спортзале возле Ворот Элефанты на причале Болларда. Этот спортзал был оборудован Хусейном, членом мафии Кадера, потерявшим руку в битве с бандой Сапны, и предназначался исключительно для гангстеров. В зале были гири, штанги и скамейки, мат для дзюдо и боксерский ринг. Запах человеческого пота, как свежего, так и пропитавшего кожаные перчатки, пояса и даже муфты на штангах, был таким едким, что щипало глаза, и спортзал был единственным местом в этом районе, которое обходили стороной крысы и тараканы. Стены и деревянный пол были в пятнах крови, а тренирующаяся здесь молодежь получала за неделю такое количество всевозможных травм, с каким вряд ли приходится иметь дело бригаде скорой помощи в жаркую субботнюю ночь.

- В другой раз, - рассмеялся Абдулла через плечо, вливаясь в быстрый транспортный поток. - Сегодня мы не будем биться. Сегодня я хочу сделать тебе сюрприз. Очень хороший сюрприз.

- Ты меня пугаешь, - крикнул я в ответ. - Что еще за сюрприз?

- Помнишь, я возил тебя к доктору Хамиду? Это тоже был сюрприз для тебя.

- Ну да, помню.

- Сегодняшний сюрприз намного лучше.

- Да? Это меня все-таки не очень успокаивает. Ты не можешь поподробнее?

- А помнишь, как я послал тебе медведя, чтобы ты обнялся с ним?

- Ну еще бы! Могу ли я забыть Кано?

- Ну так вот. Этот сюрприз гораздо лучше того.

- Знаешь, между доктором и медведем довольно мало общего, так что это ничего мне не говорит, братишка, - надсаживался я, перекрикивая рев двигателя.

- Ха! - воскликнул он, остановившись на перекрестке. - Вот что я тебе скажу. Это такой хороший сюрприз, что ты простишь меня за то, что мучался, когда думал, будто я умер.

- Я и так простил тебя, Абдулла.

- Ни фига ты не простил, братишка. Ты так меня мордуешь на боксе и карате, что все мои бесчисленные раны вопят.

Это было неправдой, я обращался с ним осторожнее, чем он со мной. Хотя Абдулла быстро входил в норму, он так и не восстановил полностью сверхъестественные силу и ловкость, какими обладал до того, как его изрешетили пули полицейских. Когда он перед тренировкой снимал рубашку, было такое впечатление, что его кожу прижигали каленым железом или драли когтями дикие звери, так что я старался наносить удары очень аккуратно. Но ему я в этом ни за что не признался бы.

- Ну ладно, - рассмеялся я, - если ты так ставишь вопрос, будем считать, что я не простил тебя!

- А после этого сюрприза ты простишь меня уже окончательно, - крикнул он. - Но хватит гадать о сюрпризе, скажи мне лучше, что ответил Салман Санджаю насчет этого ублюдка Чухи?

- Откуда ты знаешь, что мы говорили о Чухе?

- Во-первых, это было видно по лицу Салмана, а во-вторых, Санджай сказал мне сегодня утром, что хочет еще раз попытаться уговорить Салмана войти в союз с Чухой. Так вот я и спрашиваю, что Салман ему ответил?

- Ты и сам это знаешь, - ответил я спокойно, так как мы опять остановились на перекрестке.

- Да? Нушкур Алла. - Слава Богу.

- Ты так ненавидишь Чуху?

- Нет, я не ненавижу Чуху, - ответил он, трогаясь с места вместе с остальным транспортом. - Я просто хочу убить его.

Мы помолчали, вдыхая теплый ветер и наблюдая за развитием чернорыночных отношений на знакомых нам улицах. Сотни мелких и крупных сделок и афер совершались вокруг ежеминутно. Все они тоже были нам знакомы.

Когда мы застряли в пробке позади большого автобуса, я заметил на тротуаре Таджа Раджа, карманника, промышлявшего обычно возле Ворот Индии. Много лет назад на него напали с мачете и чудом не снесли ему голову. После этого он говорил скрипучим шепотом, а голова его была так сильно свернута на сторону, что перевешивала всякий раз, когда он согласно мотал ею, и он с трудом удерживал равновесие. Он работал в паре со своим другом Индрой, разыгрывая воровской трюк со столкновением и падением. Индра, прозванный Стихоплетом, почти все свои фразы рифмовал как стихотворные строфы. Получалось это у него здорово, и первые несколько строк всегда поражали слушателей своей красотой, но затем он неизменно сбивался на такую похабщину, что даже видавшие виды мужчины ежились. Рассказывали, что однажды Индра вызвался читать стихи по микрофону во время празднества на Колабском рынке, и спустя пару минут рынок был пуст, даже торговцы сбежали. Полицейские тоже растерялись, и лишь когда Стихоплет остановился на минуту, чтобы перевести дух, они спохватились и прогнали его. Я был знаком с ними обоими и хорошо относился к ним, но старался не приближаться к ним ближе, чем на метр. Автобус наконец с урчанием ожил и медленно тронулся с места, и в этот момент я увидел, как Индра, притворяясь слепым - не идеально, надо сказать, ему случалось исполнять это и получше, - налетел на иностранца, а Тадж Радж, изображая заботливого прохожего, помог им обоим удержаться на ногах, а туристу также - освободиться от отягощавшего его карман кошелька.

- А почему ты этого хочешь? - спросил я Абдуллу, когда нам удалось отцепиться от автобуса.

- Чего?

- Убить Чуху.

- Я знаю, что он встречался со шпионами из Ирана - якобы решал какие-то денежные дела. Санджай говорит, это был просто бизнес. Но я думаю, не только бизнес. Я думаю, что он в заговоре с ними против мафии Кадера, против нас. Поэтому я и хочу его убить, Лин.

- Понятно, - отозвался я, радуясь, что мой бесшабашный иранский друг разделяет мое недоверие к Чухе, но тревожась за него. - Только не делай ничего без меня, ладно?

Он лишь повернул чуть-чуть голову в мою сторону, продемонстрировав белые зубы в ухмылке.

- Я серьезно, Абдулла. Обещай мне!

- Тхик хайн , братишка! - Ладно! - крикнул он мне в ответ. - Я позову тебя, когда придет время.

Он остановился около кофейни "Стрэнд", где я любил завтракать, и повел меня в направлении Колабского рынка.

- Тоже мне сюрприз, - бросил я. - Я тут бываю почти каждый день.

- Я знаю, - отозвался он, загадочно ухмыляясь. - И не я один.

- Это еще как понять?

- Скоро поймешь, братишка. А вот и твои друзья.

Около бакалейного прилавка на мешках, набитых чечевицей, восседали Викрам Патель и оба зодиакальных Джорджа, распивая чай из стаканов.

- Привет, старик! - крикнул мне Викрам. - Тащи мешок, устраивайся, как дома.

Мы с Абдуллой обменялись со всей троицей рукопожатиями и сели на мешки. Джордж Скорпион дал знак разносчику чая принести нам еще два стакана. Мне часто приходилось работать с паспортами по ночам, так как Кришна и Виллу, с их растущими семьями и целым выводком детей, старались чередовать свои смены, чтобы пообщаться хоть немного со своими родными в дневное время. Кроме того, я выполнял и ряд других заданий Салмана и его совета, так что в "Леопольд" я заглядывал редко. Поэтому я старался как можно чаще встречаться с Викрамом и Джорджами на Колабском рынке, куда Викрам заходил почти ежедневно после ланча с Летти, благо его дом был в двух шагах. Он держал меня в курсе всех основных событий - у Дидье новый любовник, а Ранджит, новый бойфренд Карлы, пользуется все большей популярностью в кругу наших знакомых - в то время как Джорджи рассказывали мне о том, что происходит на улицах Колабы.

- Мы тебя сегодня уж и не ждали, - заметил Викрам.

- Абдулла вызвался подвезти меня, но мы все время застревали в пробках. Правда, это оказалось не без пользы - я смог посмотреть из первых рядов партера представление, разыгранное Таджем Раджем и Индрой с одним из туристов.

- Он уже не тот, что раньше, наш Тадж Радж, - заметил Близнец, выговорив это имя с типичным южно-лондонским акцентом. - Не хватает прежнего проворства. Нет той реакции, что была до этого злополучного события. И это естественно, не правда ли? После того, как у тебя чуть не отхватили голову, она уже не может так быстро соображать.

- И в связи с этим, - прервал его Скорпион с благочестивой торжественностью, которая была хорошо нам известна и заранее вызывала панику, - нам всем следует склонить головы и вознести молитву. - Он наклонил голову, подавая пример.

Мы в отчаянии переглянулись. Спасения не было. Разбегаться было слишком рано, и Скорпион понимал это. Он не оставил нам выхода.

- Господь Всемогущий! - возопил Скорпион.

- О господи! - вздохнул Близнец.

- И ты, Госпожа Богоматерь! - продолжал Скорпион. - Мы нижайше склоняемся перед вашим бесконечным небесным духом инь и ян и просим выслушать молитву пяти душ, которые вы ниспослали на землю, вселив временно в тела Скорпиона, Близнеца, Абдуллы, Викрама и Лина.

- Почему "временно"? - шептом спросил у меня Викрам. Я лишь пожал плечами.

- Пожалуйста, помоги нам, Господи! - распевал Скорпион, закрыв глаза и приподняв лицо, так что оно было обращено прямо к балкону четвертого этажа, где находился салон Виджая Премнатха, занимавшегося окраской волос и протыканием ушей. - Будь добр, наставь нас на путь истинный и не дай совершить ошибку. И начни, если ты не возражаешь, с помощи в том маленьком деле, которое мы с Близнецом хотим провернуть сегодня вечером с бельгийской супружеской четой. Мне нет нужды рассказывать вам, Господин наш и Госпожа, как нелегко и опасно в Бомбее обеспечить клиента высококачественным кокаином. Но благодаря вашему благоволению нам удалось добыть десять граммов "снега" высшего класса, и если вы позволите мне выразить свое профессиональное восхищение, это был поистине ловкий трюк с вашей стороны, учитывая неблагоприятные погодные условия. Мы с Близнецом могли бы с толком потратить комиссионные с этой нынешней сделки, и молимся, чтобы нас не ограбили, не побили, не искалечили и не убили - если только все это не входит в ваши планы. Так что, Господи, пожалуйста, освети нам путь и наполни наши сердца любовью. Засим позволь нам временно откланяться, но мы будем, как всегда, на связи. Аминь.

- Аминь! - повторил Близнец, радуясь, что молитва оказалась намного короче обычных обращений Скорпиона к небесам.

- Аминь! - повторил Викрам, утирая слезу кулаком.

- Астагфирулла , - пробормотал Абдулла. - Прости меня, Аллах.

- Как насчет того, чтобы перекусить? - жизерадостно предложил Близнец. - Нет ничего лучше религиозной прелюдии, чтобы настроиться подобающим образом на плотские утехи, не правда ли?

В этот момент Абдулла наклонился к моему уху.

- Посмотри вон туда, только очень медленно! - проговорил он. - Видишь, вон там, за лотком с орехами, на углу? Это твой сюрприз, братишка. Видишь его?

Я увидел пригнувшуюся в тени навеса фигуру, наблюдавшую за нами.

- Он появляется здесь каждый день - прошептал Абдулла. - И не только здесь, но и в других местах, где ты бываешь. Он следит за тобой. Следит и ждет.

- Викрам! - пробормотал я, желая получить еще чье-нибудь подтверждение того, что я увидел. - Посмотри! Вон там, на углу!

- На что посмотреть?

Заметив, что оказался в центре внимания, прячущийся человек попятился и пустился наутек, сильно прихрамывая, - похоже, у него была повреждена вся левая сторона тела.

- Ты видел его?

- Нет! Кого? - растерянно откликнулся Викрам, встав рядом со мной и вглядываясь в указанном мною направлении.

- Это Модена! - закричал я, бросаясь вдогонку за хромающим испанцем. Я не оглядывался на Викрама, Абдуллу и Зодиаков. Я не обратил внимания на оклик Викрама. Я не задумывался о том, что я делаю и почему преследую человека. У меня в голове была только одна мысль, один образ и одно слово. Модена...

Бежал он довольно быстро и к тому же места были знакомы ему. Я нырял вслед за ним в замаскированные двери и едва заметные щели между зданиями, думая о том, что вряд ли во всем Бомбее найдется другой иностранец, помимо меня, который знает этот район так же хорошо, как Модена. Да и немногие индийцы могли сравниться в этом с ним - разве что жулики, воры и наркоманы. Он кидался в проломы в каменных стенах, проделанные для перехода с одной улицы на другую. Он внезапно исчезал за кирпичной оградой, которая оказывалась разрисованным холстом. Он сокращал путь, бросаясь под арки, где были устроены импровизированные торговые лотки, и пробирался сквозь лабиринты сушившихся на веревках разноцветных сари.

Но в конце концов он допустил промах. Он свернул в проулок, где жили бездомные и изгнанные из квартир многодетные семейства. Я знал это место. Около сотни мужчин, женщин и детей устроили себе жилище в этом закутке между двумя зданиями. Над головой они соорудили нечто вроде чердака, где по очереди спали, а все остальное время проводили внизу, в темном узком коридоре. Модена пробирался между группами стоящих и сидящих людей, кухонными плитками, душевыми кабинками и разостлаными одеялами, на которых играли в карты. Затем, в конце этого коридора-проулка, он по ошибке выбрал тупик, окруженный высокими глухими стенами. В конце его, за углом одного из зданий, был еще один боковой тупичок, наглухо перекрытый сверху. Здесь была кромешная тьма, и мы пользовались иногда этим тупиком для совершения сделок с наркоторговцами, которым не доверяли, поскольку выход отсюда был только один. Я завернул за угол, отставая от него всего на несколько шагов, и остановился, переводя дыхание и вглядываясь в темноту. Я не видел его, но знал, что он здесь.

- Модена, - произнес я тихо в пространство, - это Лин. Не бойся, я... я просто хочу поговорить с тобой. Я положу сумку и раскурю пару сигарет, для тебя и для меня, ладно?

Я медленно положил сумку на землю, готовый к тому, что он попытается проскочить мимо меня, и достал две сигареты "биди" из пачки в кармане рубашки. Зажав их между третьим и четвертым пальцами толстыми концами внутрь, как делали все бедняки, я достал спички и поджег одну из них. Пока пламя плясало на концах сигарет, я вгляделся в глубину тупичка и увидел его. Он забился в самый темный угол. Когда спичка потухла, я протянул вперед руку с зажженной сигаретой. Прошла секунда, две, три, и я почувствовал, как его пальцы с удивительной осторожностью коснулись моих и взяли сигарету.

Мы курили молча, и в слабом красноватом свете сигареты я наконец смог хоть как-то разглядеть его лицо. Это был жуткий гротеск. Маурицио так его изрезал и искромсал, что на него страшно было смотреть. Я заметил насмешливую улыбку, появившуюся в глазах Модены, когда он увидел ужас в моих. Сколько раз, подумал я, видел он этот ужас в глазах окружающих - эту белую безграничную жуть, которую они испытывали, представляя себя на его месте, его страдания в своей душе? Сколько раз он видел людей, содрогающихся, как я, и невольно отшатывающихся от его шрамов как от открытых заразных гнойников? Сколько раз люди спрашивали себя: "Что же он сделал, чтобы понести такое наказание?"

Стилет Маурицио разрезал кожу под обеими глазами, и от нижних век вниз тянулись длинные клиновидные шрамы, словно отталкивающие издевательские следы, оставленные слезами. Раны на нижних веках, на зажившие до конца, зияли, как красные вместилища агонии, и открывали все глазное яблоко. Крылья носа и перегородка были рассечены до кости. Кожа на крыльях наросла неровными складками, в центре же разрез был слишком глубоким, и здесь осталась дыра, которая расширялась с каждым вдохом, как у свиного пятачка. Множество шрамов виднелись также вокруг глаз, на щеках и на лбу, образуя в совокупности рисунок, похожий на растопыренную человеческую пятерню. Можно было подумать, что Маурицио задался целью содрать всю кожу с этого лица. Под одеждой также наверняка было на что посмотреть: Модена с трудом двигал левой рукой и ногой, словно локтевой, плечевой и коленный суставы закаменели вокруг так и не закрывшихся ран.

Он был чудовищно изувечен, с такой расчетливой жестокостью, что я буквально онемел, не находя слов. С удивлением я увидел, что рот не был поврежден, и подивился прихоти судьбы, оставившей столь прекрасно вылепленные чувственные губы нетронутыми, но затем вспомнил, что Маурицио заткнул ему рот кляпом, лишь время от времени вынимая его, когда требовал ответа на свои вопросы. И эти гладкие безупречные губы, затягивавшиеся сигаретой, казались мне самой страшной раной из всех.

Мы в молчании докурили сигареты до конца. Тем времнем глаза мои привыкли к темноте, и я обратил внимание на то, каким маленьким он стал, как скрючили его повреждения на левой стороне тела. Я нависал над ним, как башня. Подняв сумку, я сделал шаг назад, к свету, и кивком пригласил его за собой.

- Гарам чай пио? - спросил я. - Выпьем горячего чая?

- Тхик хайн, - ответил он. - Давай.

Миновав проулок с бездомными, мы нашли чайную, куда заходили между сменами рабочие с соседней мукомольни и пекарни. Несколько мужчин, сидевших на скамейке, подвинулись, освобождая нам место. Они были с ног до головы покрыты мукой и выглядели не то как отдыхающие призраки, не то как ожившие гипсовые статуи. Их глаза, испытывавшие постоянное раздражение из-за муки, были красными, как угли под печами, в которых они выпекали хлеб. Влажные рты, тянувшие чай с блюдец, напоминали черных пиявок, шевелящихся на фоне мертвенной белизны. Они уставились на нас с обычным для индийцев откровенным любопытством, но стоило Модене поднять зияющие раны своих глаз, как они отводили взгляд.

- Зря я побежал от тебя, - тихо произнес он, разглядывая свои руки, сложенные на коленях.

Я ждал, что он скажет что-нибудь еще, но он плотно сомкнул губы в полугримасе и громко дышал расширяющейся носовой дырой.

- У тебя... все в порядке? - спросил я, когда нам подали чай.

- Джарур, - ответил он, слегка улыбнувшись. - Конечно. - А у тебя?

Я решил, что он иронизирует, и сердито посмотрел на него.

- Я не хотел тебя обидеть, - улыбнулся он. Улыбка его выглядела очень странно - идеальная в изгибе губ, она деформировалась на безжизненных щеках и, оттягивая кожу вниз, обнажала страдание, скопившееся в углублениях нижних век. - Я спрашиваю всерьез, потому что могу тебе помочь, если надо. У меня есть деньги. Я ношу с собой десять тысяч рупий.

- Что-что?

- Я ношу с собой...

- Да-да, я понял тебя. - Хотя он говорил тихо, я посмотрел на мукомолов, боясь, как бы они не услышали его. - А почему ты следил за мной на рынке?

- Я часто слежу за тобой, почти каждый день. Я слежу также за Карлой, Лизой и Викрамом.

- Зачем?

- Чтобы через вас найти ее.

- Кого?

- Уллу. Когда она вернется. Она ведь не знает, где меня искать. Я больше не хожу в "Леопольд" и другие места, где мы вместе бывали. Она будет спрашивать обо мне у кого-нибудь из вас. И тогда я ее увижу, и мы будем вместе.

Он говорил с таким спокойствием и такой уверенностью, что это лишь подчеркивало абсурдность его слов. Как можно было верить, что Улла, которая оставила его, истекающего кровью, умирать, вернется к нему из Германии? И даже если она вернется, что, кроме ужаса, она испытает при виде его изуродованного лица, превратившегося в маску скорби?

- Улла... уехала в Германию, Модена.

- Я знаю, - улыбнулся он. - Я рад за нее.

- Она не вернется.

- О нет, - ответил он спокойно. - Она вернется. Она любит меня и приедет ко мне.

- Почему... - начал было я, но остановился. - Чем ты занимаешься?

- У меня есть работа. Хорошая работа, хорошо платят. Мы работаем на пару с моим другом, Рамешем. Я познакомился с ним, когда... после того, как это случилось со мной. Он ужахивал за мной. Мы с ним ходим в дома к богатым людям, когда у них рождается сын. Я надеваю свой костюм.

Он произнес последнее слово с нажимом и такой кривой ухмылкой, что оно прозвучало зловеще. У меня даже волоски зашевелились на руках.

- Костюм? - переспросил я хрипло.

- Да. Я прицепляю длинный хвост и заостренные уши, на шею надеваю ожерелье из маленьких черепов. Я изображаю демона, злого духа. А Рамеш одевается как святой человек, садху, и прогоняет меня из дома. Но я крадусь обратно и притворяюсь, что хочу украсть младенца. Женщины в ужасе кричат, Рамеш опять прогоняет меня, я опять возвращаюсь, и так до тех пор, пока он окончательно не побеждает меня. Я делаю вид, что умираю, и убегаю. Люди платят неплохие деньги за это представление.

- Никогда не слышал о таком обычае.

- Мы с Рамешем сами это придумали. После того, как мы выступили впервые и нам заплатили, другие тоже захотели, чтобы их малыша навсегда избавили от злого духа. Мы столько зарабатываем, что я даже снял квартиру - не купил, конечно, но заплатил за год вперед. Она маленькая, но уютная, в ней есть все, что нужно. Нам с Уллой будет в ней хорошо. Из окна видно морские волны. Улла очень любит море. Она всегда хотела жить рядом с морем.

Я глядел на Модену, пораженный не только его словами, но и тем, что он вообще говорил. Он был одним из самых неразговорчивых людей, каких я знал. Раньше мы с ним регулярно встречались в "Леопольде", и он неделями не произносил ни слова. А новый Модена, изуродованный и воскресший из мертвых, был говоруном. Правда, мне пришлось загнать его в темный угол, чтобы вызвать на разговор, но, нарушив молчание, он сразу стал удивительно болтлив. Слушая его и пытаясь приспособиться к этому деформированному и разговорчивому варианту Модены, я обратил внимание на особую мелодичность, которую придавал испанский акцент его речи, смешивавшей хинди с английским и создававшей какой-то новый гибрид, его собственный язык. Убаюканный его голосом, я спросил себя, не в этом ли разгадка таинственной связи между Уллой и Моденой. Возможно, они часами говорили друг с другом наедине, и музыка слов объединяла их.

Модена неожиданно прервал чаепитие. Он встал, расплатился и вышел на улицу, где остановился, поджидая меня.

- Мне пора идти, - сказал он, нервно озираясь, затем поднял глаза на меня. - Рамеш караулит Уллу у "Президента". Это ее любимый отель, и когда она вернется, обязательно остановится в нем. Она любит весь этот район, Бэк-бей. А сегодня утром был самолет "Люфтганзы" из Германии. Возможно, она прилетела на нем.

- Ты после каждого рейса проверяешь, не приехала ли она?

- Да, но сам я не захожу в отель. - Он поднял руку, словно собирался коснуться лица, но вместе этого пригладил короткие седеющие волосы. - Рамеш заходит вместо меня и смотрит, не остановилась ли у них Улла Волькенберг. Когда-нибудь он увидит ее имя в списке. Она обязательно остановится там.

Он хотел уйти, но я помешал ему, положив руку ему на плечо.

- Слушай, Модена, не убегай больше от меня, ладно? Если тебе что-то понадобится, если я смогу что-нибудь для тебя сделать, дай мне знать. Договорились?

- Я не буду больше от тебя убегать, - произнес он торжественно. - Сегодня я убежал просто по привычке. Я всегда убегаю. А тебя я не боюсь. Ты мой друг.

Он отвернулся от меня, но я опять остановил его и, наклонившись к его уху, прошептал:

- Модена, не говори никому, что ты таскаешь с собой столько денег.

- Я никому и не говорил, кроме тебя, - заверил он меня со своей гримасой-улыбкой. - Даже Рамеш не знает. Он не знает даже, что у меня есть квартира. Он думает, что я трачу деньги, которые мы зарабатываем, на наркотики. А я не балуюсь наркотиками, Лин, ты знаешь. Никогда не баловался. Но пускай он так думает, я не пытаюсь его переубедить. А ты - другое дело, Лин. Ты мой друг. Тебе я могу сказать правду. Тебе я доверяю. Как я могу не доверять человеку, который убил самого дьявола.

- Какого дьявола?

- Я говорю о Маурицио, моем кровном враге.

- Но я не убивал Маурицио, - сказал я, глядя в красные пещеры его глаз.

Он заговорщически ухмыльнулся. При этом клиновидные шрамы потянули его нижние веки вниз, и зияющие провалы его глаз выглядели в слабом свете фонарей так жутко, что я едва не отшатнулся, когда он положил руку мне на грудь.

- Не беспокойся, Лин. Я никому не выдам этот секрет. Я рад , что ты убил его. И не только из-за себя. Я хорошо знал его. Я был его лучшим другом - единственным другом. Если бы он остался жить после того, что сделал со мной, это значило бы, что нет предела злу. Человек губит свою душу, когда достигает предела зла. Я наблюдал за ним, когда он пытал меня и когда уходил в тот раз, и я знал, что он потерял свою душу. Он заплатил своей душой за то, что совершил... что делал со мной.

- Нет необходимости говорить об этом, Модена.

- Да нет, теперь об этом можно говорить. Маурицио боялся. Он всегда чего-нибудь боялся. Всю свою жизнь он провел в страхе перед... всем. И он был жестоким. Жестокость давала ему силу. Я видел много могущественных людей в своей жизни, и все они боялись и были жестоки, так что я знаю. Эта... смесь давала им силу над другими. А я не боялся и не был жестоким. И у меня не было силы. Я... знаешь, это было похоже на мое чувство к Улле - я был влюблен в силу Маурицио. А когда он покинул ту комнату и зашла Улла, я увидел страх в ее глазах. Он вселил в нее свой страх. Она была так напугана, увидев, что он сделал со мной, что просто убежала и оставила меня там. И когда я смотрел, как она уходит и закрывает дверь за собой...

Он запнулся и проглотил комок в горле; его полные неповрежденные губы дрожали. Я хотел остановить его, избавить от этого тяжкого воспоминания - и, может быть, избавить также себя самого. Но когда я открыл рот, он еще сильнее прижал руку к моей груди, запрещая мне говорить, и опять посмотрел мне в глаза.

- Тогда я впервые стал ненавидеть Маурицио. Мы, в Испании, стараемся избегать ненависти, потому что, если мы возненавидим кого-нибудь, то всей душой, и уже никогда не прощаем. А Маурицио я возненавидел и пожелал ему смерти, проклял его. Не за то, что он сделал со мной , а за то, что он сделал с Уллой и что мог сделать в будущем, не имея души. Так что не беспокойся, Лин. Я никому не скажу, что это ты. Я очень рад, я очень благодарен тебе за то, что ты убил его.

Мой внутренний голос настаивал, что я должен сказать ему, как это произошло на самом деле. Он имел право узнать правду. И я к тому же хотел сказать это ему, какое-то чувство, которое я и сам не вполне понимал, - возможно, остатки гнева на Уллу или зависть к тому, что Модена так верит в нее, - побуждало меня выкрикнуть ему правду, встряхнуть его, причинить боль. Но я не мог этого сделать. Я не мог ни говорить, ни двигаться. И когда его глаза покраснели, когда в них стали медленно закипать слезы, излившиеся по желобам шрамов под его глазами, я лишь кивнул ему, не отводя взгляда, и ничего не сказал. Модена в ответ тоже медленно наклонил голову. Он, скорее всего, неправильно понял меня. А может быть, я неправильно понял его. Этого я никогда не узнаю.

"Молчание может ранить так же сильно, как удар плетью", - написал поэт Садик Хан. Но иногда оно может быть единственным способом высказать правду. Глядя, как Модена, прихрамывая, удаляется от меня, я знал, что минута молчания, когда его рука лежала у меня на груди, а его растерзанные плачушие глаза глядели прямо в мои, останется для нас обоих более ценной и, несмотря на недопонимание, более истинной, чем холодная равнодушная правда каждого из нас по одиночке.

"И может быть, он прав, - думал я. - Может быть, его воспоминания об Улле и Маурицио - это как раз и есть истина". Без сомнения, он справился с болью, которую они ему причинили, куда лучше, чем я в свое время. Когда мой брак распался, оставив меня наедине с предательством и горечью, я стал искать спасение в наркотиках. Мне была невыносима мысль, что любовь погибла, а счастье так внезапно сгорело, оставив после себя лишь пепел отчаяния. Я пустил свою жизнь под откос, прихватив с собой множество невинных людей. А Модена трудился, копил деньги и ждал, когда любовь вернется. Я шел обратно, к Абдулле и другим друзьям, думая об этом - о том, как жил Модена после того, что с ним сделали, - и понял истину, которую, подобно Модене, должен был понимать с самого начала. И ведь это было очень просто, так просто, что понадобилось встряхнуть меня, показав такую большую боль, какую испытывал Модена, чтобы я прозрел. Он смог справиться с этой болью, потому что знал, что и сам отчасти виноват в случившемся. Я же вплоть до этого момента не хотел брать на себя ответственность за распад моей семьи и за ту боль, которую он вызвал. Поэтому я не мог справиться с ней.

Но теперь, окунувшись в пеструю шумную суету рынка, я смог сделать это. Я признал свою вину и почувствовал, как мое сердце раскрывается навстречу миру, освобожденное от груза страха, обиды и недоверия к себе. Я протиснулся между лотками, где велась оживленная торговля, и, подойдя к Абдулле, Викраму и Джорджам, я улыбался. Я ответил на их вопросы о Модене и поблагодарил Абдуллу за сюрприз. Он был прав - после этого я действительно простил ему все. И хотя я не мог найти слов, чтобы объяснить ему произошедшую во мне перемену, я думаю, он почувстввовал, что я улыбаюсь ему уже по-другому и что это объясняется тем ощущением покоя, которое родилось во мне в этот день и начало медлено расти.

Покров прошлого скроен из обрезков наших чувств и прошит нитями, которые не всегда разглядишь. Чаще всего лучшее, что мы можем сделать, - завернуться в него, прикрыв себя, или тащить его за собой в нашем стремлении вперед. Но все имеет свою причину и свое назначение. Зарождение каждой жизни, каждой любви, каждого действия, чувства и мысли имеет свои основания и призвано сыграть определенную роль. И порой мы понимаем их. Иногда мы видим прошлое очень ясно, и связи между отдельными его частями предстают перед нами так четко, что каждый шов, скрепляющий их, приобретает смысл, и мы читаем послание, зашифрованное в нем. В любой жизни, как бы полно или, наоборот, убого она ни была прожита, нет ничего мудрее неудачи и нет ничего яснее печали. Страдание и поражение, наши враги, которых мы боимся и ненавидим, добавляют нам капельку мудрости и потому имеют право на существование.

Окончание следует...