Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Литературное чтиво

  Все выпуски  

Грегори Дэвид Робертс "Шантарам"



 Литературное чтиво
 
 Выпуск No 98 (1057) от 2015-11-12


   Грегори Дэвид Робертс "Шантарам"

Часть
IV
   Глава 26

- Индийцы - это азиатские итальянцы, - объявил Дидье с мудрой и лукавой улыбкой. - Разумеется, с таким же успехом можно утверждать, что итальянцы - это европейские индийцы, суть от этого не меняется. В индийцах очень много итальянского, а в итальянцах - индийского. Оба народа поклоняются Богоматери - им нужно божество женского пола, даже если их религия не выдвигает таковых на первый план. Все без исключения мужчины той и другой нации поют, когда у них хорошее настроение, а все без исключения женщины танцуют, направляясь в магазин за углом. Пища у них - музыка для тела, а музыка - пища для сердца. Как индийский, так и итальянский язык делают каждого человека поэтом, а из каждой banalite творят нечто прекрасное. Любовь в этих странах - "amore ", "пияр " - превращает каждого мафиози в рыцаря, а каждую деревенскую девчонку - в принцессу, хотя бы на тот миг, когда ваши глаза встречаются в толпе. Я потому так люблю Индию, Лин, что моей первой большой любовью был итальянец.

- Дидье, а где ты родился?

- Тело мое родилось в Марселе, Лин, но сердце и душа - спустя шестнадцать лет в Генуе.

Поймав взгляд официанта, он лениво помахал ему рукой, требуя новую порцию. Однако когда тот принес выпивку, Дидье едва пригубил ее, из чего я заключил, что он настроился на длительную беседу. Было всего два часа дня, погода стояла пасмурная. С "ночи убийц" прошло уже три месяца. До первых муссонных дождей оставалась еще неделя, но каждое сердце в Бомбее сжималось в напряженном ожидании. Как будто за стенами города собиралось несметное вражеское войско, готовящееся к сокрушительному штурму. Я любил эту последнюю неделю перед наступлением дождей - атмосфера всеобщего возбуждения была сродни тому состоянию душевной сумятицы и беспокойства, в котором я жил практически все время.

- Судя по фотографиям, моя мать была красивой и хрупкой женщиной, - продолжал Дидье. - Ей было всего восемнадцать, когда она меня родила, а спустя два года она скончалась. Грипп с осложнениями. Но мне не раз приходилось слышать недобрый шепот, что и отец был виноват, так как недостаточно заботился о ней и скупился на докторов, когда она заболела. Как бы то ни было, мне тогда не исполнилось и двух лет, так что я ее не помню. Отец преподавал химию и математику. Он был намного старше матери. К тому времени, как я пошел в школу, он уже стал ее директором. Говорили, что он блестящий специалист, и наверное, так оно и было, потому что иначе вряд ли еврей мог бы занять этот пост во французской школе. Расизм и антисемитизм были в то время, вскоре после войны, чем-то вроде эпидемии в Марселе и его окрестностях. Не исключено, что порождало их чувство вины. Отец был упрямым человеком - ведь только из упрямства можно податься в математики, мне кажется. Возможно, и сама математика - некая разновидность упрямства, как ты считаешь?

- Возможно, - улыбнулся я. - Я никогда не смотрел на нее под таким углом зрения, но может быть, ты и прав.

- Alors , отец после войны вернулся в Марсель, в тот самый дом, откуда его выперли антисемиты, когда они захватили власть в городе. Он был участником Сопротивления, сражался с немцами и был ранен. Поэтому никто не осмеливался выступать против него - по крайней мере, открыто. Но я уверен, что его еврейское лицо, еврейская гордость и прекрасная молодая жена-еврейка напоминали добрым марсельцам о тысячах французских евреев, которые были выданы немцам и посланы на смерть. И он находил холодное удовлетворение в том, чтобы вернуться именно в тот дом, откуда его выгнали, к тем людям, которые его предали. А когда мать умерла, эта холодность, я думаю, завладела его сердцем. Даже его прикосновения, как я помню, были холодными. Холодной была рука, притрагивавшаяся ко мне.

Он помолчал и, сделав еще один глоток, точно поставил стакан на мокрый кружок, остававшийся на крышке стола.

- Как я уже сказал, он был блестящим специалистом. - Дидье поднял на меня глаза, быстро и коротко улыбнувшись. - Блестящим преподавателем - за одним исключением. Исключением был я. Я был его единственной неудачей в жизни. Математика и естественные науки не давались мне, я не мог уразуметь, в чем там суть. Отец реагировал на мою тупость довольно бурно. В детстве его холодная рука казалась мне очень большой, и когда он бил меня, все тело мое содрогалось. Я боялся его и стыдился своих неудач в школе, а потому часто прогуливал ее. По той же причине я связался, как говорится, с "плохой компанией". Меня постоянно таскали в суд, я два раза сидел в исправительной тюрьме для детей, когда мне не было еще и тринадцати. А в шестнадцать лет я навсегда сбежал из отцовского дома, из отцовского города и из отцовской страны. Сложилось так, что я попал в Геную. Ты никогда не был там? Можешь мне поверить, это жемчужина в короне портов Лигурийского моря. И однажды я встретил на генуэзском пляже мужчину, который открыл передо мной все самое замечательное и прекрасное, что есть в мире. Его звали Ринальдо. Ему было сорок восемь лет, а мне шестнадцать. Он был из знатного рода, ведущего свое начало со времен Колумба. Но он жил в своем величественном замке на холме, не кичась своим титулом. Это был ученый, единственный поистине ренессансный человек из всех, кого я знал. Он открыл мне секреты античного мира и истории искусства, музыку поэзии и поэзию музыки. И он был красив. У него были наполовину белые, наполовину серебристые волосы, как полная луна, и серые печальные глаза. По контрасту с жестокими руками отца с их замораживающим эффектом, длинные и тонкие руки Ринальдо были теплыми и выразительными; они, казалось, заряжали нежностью все, к чему прикасались. Я узнал, что значит любить, любить и душой и телом; в его руках я родился.

Он закашлялся и хотел прочистить горло, но эта попытка вызвала у него болезненные спазмы.

- Тебе надо меньше курить и меньше пить, Дидье, и двигаться хотя бы время от времени.

- О, ради Бога! - Его передернуло, он загасил окурок и, когда приступ кашля немного утих, вытащил из пачки следующую сигарету. - Ничто не вгоняет меня в такую тоску, как полезные советы, и ты меня очень обяжешь, если не будешь больше донимать меня ими. По правде говоря, я просто шокирован. Ты что, не знаешь, что несколько лет назад меня чуть не угробили ничем не оправданным полезным советом, после которого я шесть месяцев не мог выбраться из депрессии? Да и до сих пор еще полностью не оправился.

- Прошу прощения, - улыбнулся я. - Сам не знаю, что на меня нашло.

- Так и быть, прощаю, - фыркнул он и поспешил прикончить стакан, потому что официант уже нес следующий.

- А знаешь, - заметил я, - Карла говорит, что депрессии подвержены только те люди, которые не умеют грустить.

- Она не права! - возразил Дидье. - Никто лучше меня не знает, что такое tristesse. Это совершенное, свойственное только человеку проявление чувств. Многие животные умеют радоваться, но только человек наделен способностью выражать великолепную грусть. Грусть для меня - это нечто особенное, моя ежедневная медитация, единственное искусство, каким я владею.

Он сидел с надутыми губами, оскорбленный в своих лучших чувствах, но затем поднял глаза и рассмеялся.

- Ты не получал вестей от нее?

- Нет.

- И не знаешь, где она?

- Не знаю.

- Но из Гоа она уехала?

- Я знаю одного парня в тех местах, где она жила, - его зовут Дашрант, у него ресторанчик на берегу. Уезжая оттуда, я попросил его присматривать за ней и помочь в случае чего. На прошлой неделе я звонил ему, и он сказал, что она уехала. Он уговаривал ее остаться, но она... - ну, ты понимаешь.

Дидье нахмурился и задумчиво сжал губы. Мы наблюдали за людьми, деловито спещащими или прогуливающимися по улице в нескольких метрах от нас.

- Et bien , можешь не беспокоиться о Карле, - бросил наконец Дидье. - Она застрахована от неприятностей.

Я решил, он подразумевает, что она может позаботиться о себе или, возможно, что она живет под счастливой звездой. Но я ошибался. Он имел в виду нечто другое. Мне надо было, конечно, прояснить этот момент до конца. И еще много лет после этого разговора я задавался вопросом, насколько изменилась бы вся моя последующая жизнь, если бы я спросил тогда Дидье, что именно означает его фраза. Но голова моя была переполнена собственными соображениями, сердце было переполнено самолюбием, и я сменил тему.

- Ну, и что было дальше?

- Дальше? - не понял он.

- Ну да, у вас с Ринальдо.

- А... Ну, он любил меня, я любил его. Но он был слишком хорошего мнения обо мне и показал, где хранит большую сумму денег. Я не мог преодолеть соблазна, взял деньги и сбежал. Да, я любил его, но я украл деньги и смылся с ними. При всей своей мудрости он не понимал, что любовь нельзя подвергать испытанию. Можно испытывать честность, преданность. Но любовь ничем не испытаешь. Если уж она вспыхнула, то будет продолжаться вечно, пусть даже мы возненавидим того, кого любим. Она вечна, потому что порождена той частью нас самих, которая не умирает.

- Ты когда-нибудь еще встречался с ним?

- Да, встретился однажды. Почти через пятнадцать лет после этого судьба опять забросила меня в Геную. Я шел по тому самому песчаному бульвару, где он читал мне Рембо и Верлена. И увидел его. Он сидел в компании своих сверстников - ему было тогда уже за шестьдесят - и наблюдал вместе с другими, как два пожилых человека играют в шахматы. На нем был серый джемпер и черный бархатный шарф, хотя день был довольно жаркий. Он очень облысел, шапка серебряных волос исчезла. Лицо его было морщинистым и осунувшимся, таким мертвенным, словно он только что перенес тяжелую болезнь. А может быть, еще и болел, не знаю. Я прошел мимо, отвернувшись, чтобы он не узнал меня, даже ссутулился и изменил походку. В последний момент я оглянулся и увидел, что он зашелся в приступе кашля и приложил к губам белый платок. Мне показалось, что на платке осталась кровь. Я ускорил шаги, я шел все быстрее и быстрее и в конце концов побежал, как человек, охваченный паникой.

Мы опять помолчали, наблюдая за прохожими, среди которых попадались мужчины в тюрбанах или без оных, женщины в масках, под вуалью или чадрой.

- Знаешь, Лин, я прожил далеко не безупречную жизнь. Я делал то, за что меня запросто могли упечь за решетку, а в некоторых странах так и вообще лишить жизни. Есть много такого, чем я, можно сказать, не горжусь. Но по-настоящему стыдно мне только за один поступок - за то, что я тогда прошел мимо этого замечательного человека, хотя у меня были деньги и возможность помочь ему. И поступил я так не оттого, что мне было стыдно за кражу, и не оттого, что боялся его болезни, боялся заразиться. Я не захотел подойти к этому доброму, выдающемуся человеку, любившему меня и научившему меня любить, просто потому, что он был стар... потому что он не был больше красив.

Он осушил стакан и стал внимательно разглядывать что-то на донышке, затем поставил стакан на стол так медленно и осторожно, словно тот мог взорваться.

- Merde! Давай выпьем, друг мой! - воскликнул он и хотел позвать официанта, но я остановил его.

- Я не могу, Дидье. Я должен встретиться с Лизой в "Си-роке", она попросила меня об этом. И мне уже пора ехать, чтобы не опоздать.

Он сжал зубы, подавив желание попросить меня о чем-то или, может быть, сделать еще одно признание. Я накрыл рукой его руку.

- Слушай, поехали вместе, если хочешь. Это не любовное свидание, а побывать в Джуху всегда приятно.

Он медленно улыбнулся и вытащил руку из-под моей, смотря мне в глаза. Затем поднял руку, выставив вверх палец. К нам тут же подошел официант. Не глядя на него, Дидье заказал еще порцию виски. Когда, заплатив по счету, я вышел на улицу, он опять кашлял, прижав одну руку к груди, а другой схватившись за стакан.

За месяц до этого я купил "Энфилд буллит". Адреналин, впрыснутый мне в кровь двухколесным шприцем в Гоа, не давал мне покоя, и в конце концов я не выдержал и попросил Абдуллу отвести меня к механику, обслуживавшему его мотоцикл, тамилу по имени Хусейн. Он был без памяти влюблен в мотоциклы и почти так же сильно - в Абдуллу. "Энфилд", который он продал мне, был в отличном состоянии и ни разу не подвел меня. На Викрама он произвел такое впечатление, что он тут же пошел к этому механику и тоже купил у него мотоцикл. Иногда мы катались втроем, бок о бок, хохоча во все горло и ловя ртом солнце.

Оставив Дидье в "Леопольде", я не спеша поехал к "Си-року", размышляя по пути. Карла уехала из Анджуны, и где она находилась теперь, никто не знал. Улла сказала, что Карла больше не пишет ей, и у меня не было оснований ей не верить. Итак, Карла исчезла в неизвестном направлении. Но каждое утро я просыпался с мыслями о ней. Каждую ночь я спал, чувствуя, как сожаление всаживает свой нож мне в сердце.

Мои мысли переключились на Кадербхая. Он был, вроде бы, доволен тем, как я вписался в его мафиозную сеть. Я следил за тем, чтобы контрабандное золото без помех проходило досмотр в местных и международных аэропортах, обменивался с нашими агентами наличными в пятизвездочных отелях и в агентствах авиакомпаний и скупал паспорта у иностранцев. Все это была работа, которую белому легче было выполнить, не привлекая к себе лишнего внимания. Забавно, но тот факт, что я выделялся среди индийцев, как раз служил мне маскировкой. На иностранцев в Индии неизменно глазели. За пять с лишним тысячелетий своей истории страна отвыкла от случайных, безразличных взглядов. С самого начала, как только я появился в Бомбее, на меня либо взирали в радостном изумлении, либо хмурились из-под насупленных бровей, хотя и без всякого недоброжелательства. Люди таращили глаза с невинным любопытством и почти всегда с симпатией. И это повышенное внимание давало свои преимущества: людей интересовало, кто я такой, а не чем я занимаюсь. Иностранцы могли незаметно проделывать у всех на виду то, что не прошло бы у местных. Всюду, где бы я ни появлялся, - в отелях и бюро путешествий, в офисах и аэропортах, меня провожали любопытные взгляды, которые видели меня , но не видели преступлений, которые я совершал на благо великого Кадер Хана.

Миновав мечеть Хаджи Али, я увеличил скорость вместе со всем транспортом и задумался над загадкой, почему Кадербхай ни разу не высказался по поводу убийства своего друга и соратника Маджида. Этот вопрос мучал меня, и мне хотелось бы задать его Кадеру, но когда вскоре после гибели Маджида я заикнулся об этом, лицо его выразило такое горе, что я не стал продолжать. И чем больше дней, недель и месяцев мы обходили эту тему молчанием, тем труднее мне было поднять ее в разговоре. У меня в голове роилось множество различных предположений, но я не осмеливался высказать их, и в результате стал чувствовать себя так, словно это я храню какой-то секрет. Мы обсуждали с Кадером наши дела и философские проблемы. И в ходе этого обсуждения он наконец ответил на тот вопрос, который я задал ему на причале Сассуна. Глаза его во время беседы загорелись - возможно, он был горд тем, что я усвоил его уроки. И когда после исповеди Дидье я ехал к ожидавшей меня Лизе, я вспомнил то объяснение, которое дал мне Кадербхай неделю назад, - все до последнего слова и до последней улыбки.

- Итак ты понял, на каком принципе строится все то, что мы с тобой обсуждали?

- Да, - ответил я.

В тот вечер я приехал в его особняк в Донгри, чтобы рассказать об изменениях, которые я предлагал внести и частично уже внес в процесс производства паспортов в мастерской Абдула Гани. С одобрения Гани, мы расширили его, включив изготовление водительских прав, банковских счетов, кредитных карточек и даже членских билетов различных спортклубов. Кадер очень благосклонно воспринял все эти новшества, но вскоре переключился на свои излюбленные темы: добро и зло, смысл жизни.

- Не изложишь ли ты мне этот принцип? - предложил он, глядя на взмывающие в воздух и с плеском опадающие струи фонтана.

Поставив локти на ручки белого плетеного кресла, он сложил пальцы домиком, крыша которого упиралась коньком в его серебристые усы.

- Так... сейчас. Вы говорили, что вся Вселенная движется к предельной сложности. Так происходило с момента зарождения Вселенной, и ученые называют это "тенденцией к усложнению". И все то, что подталкивает ее к этому - добро, а то, что тормозит - зло.

- Великолепно, - произнес он и улыбнулся, приподняв одну бровь.

Как всегда, я не был уверен, означает ли это, что он одобряет услышанное или что оно смешит его, или и то и другое одновременно. Казалось, что всякий раз, переживая или выражая ту или иную эмоцию, Кадер в то же время отчасти испытывает и нечто противоположное. Вероятно, в определенной степени это справедливо в отношении всех нас. Но что касается нашего господина Абдель Кадер Хана, то никогда нельзя было с уверенностью сказать, что он чувствует или думает о тебе. Всего один раз, глядя в его глаза, я понял его до конца - это было на снежной вершине в Афганистане, называвшейся Награда за печали. Но тогда было уже слишком поздно...

- И эту конечную сложность, - добавил он, - можно назвать Богом, или универсальным духом, или предельной сложностью - что тебе больше по вкусу. Лично я не вижу причин, почему бы не назвать ее Богом. Вселенная движется к предельной сложности, которая и есть Бог.

- Но это оставляет открытым вопрос, который я задал вам в прошлый раз: как вы определяете, является ли что-либо добром или злом?

- Да, помню. Я пообещал тогда ответить на этот вполне законный вопрос позже, и теперь сдержу обещание. Но сначала ответь: почему нельзя убивать?

- Я вообще-то считаю, что бывают случаи, когда можно.

- Вот как? - задумчиво произнес он все с той же иронической улыбкой в янтарных глазах. - Нет, позволь не согласиться с тобой. Убивать нельзя никогда. В ходе нашей дискуссии это и тебе станет ясно, а пока давай поговорим о таких убийствах, которые ты сам считаешь недопустимыми. И заодно скажи, почему ты считаешь их таковыми.

- Ну, убивать нельзя тогда, когда это противозаконно.

- То есть, против какого закона?

- Закона данного общества, страны, - ответил я, чувствуя, что твердая философская почва начинает уходить у меня из-под ног.

- А кто устанавливает эти законы? - вкрадчиво спросил он.

- Непосредственно их устанавливают политики. Но нормы уголовного права были выработаны в ходе развития... цивилизации, а запрет на убийство унаследован, я думаю, еще с пещерных времен.

- А почему этот запрет появился тогда?

- Ну... наверное, потому, что у человека только одна жизнь, только одна попытка, так сказать, и лишать его этой попытки слишком жестоко.

- Смерть от удара молнии тоже, пожалуй, жестока. Но можно ли назвать молнию злом?

- Нет, конечно, - ответил я чуть раздраженно. - Я не совсем понимаю, зачем нам докапываться до корней этого закона. И так ясно, что поскольку у нас только одна жизнь, отнимать ее без достаточных оснований нельзя.

- А почему нельзя? - упорствовал он.

- Нельзя, и все.

- Ну что ж, любой дал бы точно такой же ответ, - заключил Кадер серьезным тоном. Он накрыл своей рукой мою, отстукивая на ней пальцем основные пункты своей концепции. - Если спросить человека, почему убийство или какое-нибудь иное преступление недопустимо, он скажет, что это запрещает закон, или Библия, или Упанишады, или Коран, или буддизм с его "путем спасения", или его собственные родители, или другое авторитетное лицо. Но почему это недопустимо, он не знает. То, что они утверждают, верно, но почему это верно, они не могут сказать. Чтобы понять любое действие или его мотив, или последствие, нужно прежде всего задать два вопроса. Первый: что произойдет, если все будут делать то же самое? И второй: будет ли это способствовать тенденции к усложнению или препятствовать ей?

Он сделал паузу, потому что в этот момент вошел слуга с черным чаем в высоких стаканах и соблазнительными сладостями на серебряном подносе, а также Назир с вопросительным взглядом, обращенным на Кадербхая, и бескомпромиссно презрительным - на меня. Кадер поблагодарил их обоих, и они удалились, оставив нас опять наедине.

- Возьмем убийство, - продолжил Кадербхай, глотнув чая сквозь кусок сахара. - Что произойдет, если все станут убивать друг друга? Будет это способствовать усложнению или препятствовать?

- Скорее, это будет способствовать упрощению.

- Да. Мы, человеческие существа, - самый сложный пример организации материи - из известных нам. Но мы не предел развития Вселенной. Мы будем и дальше изменяться вместе с ней. А если мы истребим друг друга, то прекратим этот процесс. Вся эволюция, длившаяся миллионы и миллиарды лет, пропадет впустую. А как с воровством? Если все станут красть, к чему это приведет?

- Тут тоже, вроде бы, понятно. Если все начнут красть друг у друга, то зациклятся на этом и будут тратить на это столько времени и денег, что развитие затормозится, и мы никогда не достигнем...

- Предельной сложности, - закончил он за меня. Именно поэтому убийство и воровство являются злом - не потому, что так утверждает какое-либо учение или закон, или духовный лидер, а потому, что в случае, если все начнут заниматься этим, мы не будем двигаться вместе со всей вселенной к предельной сложности, то есть, к Богу. Точно так же верно и обратное. Почему любовь - добро? Что случится, если все люди будут любить всех других? Будет это способствовать развитию?

- Да, - сказал я, удивляясь тому, как ловко он подвел меня к этому выводу.

- Конечно. Всеобщая любовь значительно ускорила бы наше движение в Богу. Любовь - это добро, как и дружба, верность, честность, свобода. Мы всегда знали, что все это хорошо - так говорили нам и наши сердца, и наши учителя, - но лишь найденное нами определние добра и зла позволяет нам сказать, почему это хорошо.

- Но иногда, мне кажется, бывают и исключения, - заметил я. - Как расценивать, например, убийство из самозащиты?

- Да, это важный момент. Возьмем еще более наглядный пример.

Предположим, ты стоишь в комнате, и перед тобой стол. В противоположном конце комнаты находится твоя мать, а какой-то злодей держит нож у ее горла, собираясь зарезать ее. На столе есть кнопка, и если ты ее нажмешь, злодей умрет, а мать будет спасена, если же нет - он убьет твою мать. Третьего не дано. Как ты поступишь?

- Нажму кнопку, разумеется.

- Разумеется, - вздохнул он, возможно, сожалея, что я нисколько не колебался, приняв это решение. - И как по-твоему, нажав кнопку и спасши тем самым свою мать, ты поступил правильно или нет?

- Конечно, правильно, - ответил я, не колеблясь.

- Нет, Лин, боюсь, что неправильно, - нахмурился он. - Мы только что видели, что в свете найденного нами объективного определения добра и зла убийство всегда зло, поскольку препятствует прогрессу. Но ты в данном случае действовал из лучших побуждений и, действуя так, совершил зло.

И вот, через неделю после этой маленькой лекции Кадера по этике, мчась навстречу ветру в потоке современных и древних транспортных средств под угрожающе нависшими нахмурившимися небесами, я вспоминал эти слова: "Совершил зло из лучших побуждений...". Они засели у меня в мозгу, в том участке, где память, соединяясь с вдохновением, порождает грезы. Теперь я понимаю, что эти слова были своего рода заклинанием, с помощью которого мой инстинкт - шепот судьбы в темноте - пытался предупредить меня о чем-то. "Совершил зло... из лучших побуждений".

Но в тот день, час спустя после исповеди Дидье, я не стал прислушиваться к этому шепоту. Правильно это было или нет, но у меня не было настроения думать о своих побуждениях, о побуждениях Кадера или чьих-либо еще. Я с удовольствием рассуждал с Кадером о добре и зле, но для меня это была игра, развлечение. Я не стремился познать истину. Я был по горло сыт истинами - особенно своими собственными - и не хотел пережевывать их лишний раз. Мудрые советы и предупреждения отзывались эхом у меня в мозгу и вылетали вместе с порывами влажного ветра. И к тому моменту, когда я сделал последний поворот к отелю "Си-рок", голова моя была так же пуста, как необъятный небесный задник, прикрепленный на горизонте к темному трепещущему морю.

"Си-рок" был по своему убранству и уровню обслуживания не менее шикарен, чем другие пятизвездочные бомбейские отели, но имел еще один плюс: он был возведен, в соответствии со своим названием, прямо на скале . Из окон баров, ресторанов и сотен номеров открывался вид на пляшущие гребешки волн Аравийского моря. Шведские столы, которые здесь накрывали, были среди лучших в городе и предлагали широкий ассортимент блюд на любой вкус. Я был голоден и потому обрадовался, увидев, что Лиза уже ждет меня в холле. На ней была накрахмаленная рубашка небесно-голубого цвета с поднятым воротником и такие же небесно-голубые кюлоты. Ее белокурые волосы были заплетены во французскую косичку. Героин она не употребляла уже больше года, вид у нее был цветущий и вдохновенный.

- Привет, Лин! - улыбнулась она, целуя меня в щеку. - Ты как раз вовремя.

- Очень рад это слышать. Умираю от голода.

- Я имею в виду, вовремя для того, чтобы встретиться с Калпаной. Вот и она.

К нам подошла женщина лет двадцати шести с модной короткой европейской прической, в хипстерских джинсах и обтягивающей красной футболке. На шее у нее болтатлся секундомер с остановом, в руках была подставка для письма.

- Привет, - сказал я, когда Лиза представила нас друг другу. - Это ваша техника на улице перед входом? Фургон с целой кучей кабелей. Вы что, снимаете здесь кино?

- Предполагается, что снимаем, йаар , - ответила она, растягивая гласные с бомбейским прононсом, который мне так нравился, что я бессознательно стал его перенимать. - В данный момент режиссер удалился куда-то вместе с одной из танцовщиц, постаравшись, чтобы этого никто не заметил, и теперь вся толпа только об этом и судачит. Так что у нас сорокапятиминутный перерыв. Хотя, если верить тому, что говорят о проворстве этого парня, это раз в десять больше, чем ему требуется.

- Прекрасно! - воскликнул я, потирая руки. - Значит, у нас есть время для ланча.

- К черту ланч, давайте сначала покурим, йаар , - заявила Калпана. - У тебя есть гашиш?

- Ну да, - пожал я плечами.

- А машина?

- Я на мотоцикле.

- Тогда пошли в мою. Она на стоянке.

Мы вышли из отеля и устроились в ее "фиате". Пока я готовил курево, Калпана объяснила, что она работает ассистентом режиссера и уже участвовала в съемках нескольких фильмов. Помимо всего прочего, она отвечала за подбор артистов на эпизодические роли. Она поручила эту работу специалисту по кастингу, но ему с трудом удавалось находить иностранцев для исполнения маленьких ролей без слов.

- Калпана говорила об этом еще на прошлой неделе, когда мы обедали вместе, - вступила в разговор Лиза, пока Калпана затягивалась. - Она жаловалась, что ее помощники не могут подобрать иностранцев на роли посетителей баров и прочей публики, обитавшей тут при англичанах. И я подумала о тебе.

- Обо мне?

- Ты не мог бы подыскивать мне иностранцев, когда возникнет такая необходимость? - спросила Калпана, глядя на меня хорошо поставленным взглядом опытной гетеры. Взгляд, надо признаться, производил желаемый эффект. - Мы будем доставлять их на съемочную площадку и обратно на машинах или автобусах и обеспечивать бесплатным ланчем. За день съемки мы будем платить две тысячи рупий каждому. Вернее, выдавать деньги мы будем тебе, вместе с твоими комиссионными за каждого участника, а уж какую долю ты будешь выплачивать им, сам решишь. Обычно они готовы сниматься в кино бесплатно и даже удивляются, когда мы суем им деньги.

- Как тебе это предложение? - спросила Лиза, поблескивая глазами, подернутыми розовой наркотической дымкой.

- Звучит заманчиво.

Я подумал о побочных выгодах, которые мог извлечь из этого проекта. Среди киношников было немало состоятельных людей, часто летавших за рубеж, и им вполне могли понадобиться паспорта и валюта с черного рынка. Кроме того, Лизу явно очень интересовала работа по кастингу, что само по себе было достаточным доводом в пользу моего участия. Лиза нравилась мне, и я был рад, что это чувство взаимно.

- Значит, договорились, - заключила Калпана, открывая дверцу автомобиля и вылезая из него.

Мы все водрузили на нос темные очки и вернулись на то же самое место в холле, где были полчаса назад.

- Отправляйтесь на ланч, - сказала Калпана, - а я вернусь к своей группе. Мы в банкетном зале. Когда ты освободишься, Лин, то сможешь найти нас по кабелям. Я познакомлю тебя с нашими деятелями, и ты с ними сразу обо всем договоришься. Нам нужны несколько иностранцев уже завтра, два парня и две девушки. Желательно, чтобы это были блондины, типа шведов. Кстати, это был кашмирский гашиш, на ? Я уверена, Лин, мы с тобой отлично сработаемся. Чао!

В ресторане мы с Лизой набрали полные тарелки всякой всячины и сели за столик с видом на море.

- Калпана в порядке, - сказала Лиза, с трудом оторвавшись от еды. - У нее острый язычок и амбиций выше головы, но она девушка честная и верный друг. Когда она сказала мне об этих проблемах с кастингом, я подумала о тебе. Мне показалось, тебя это может заинтересовать.

- Спасибо, - отозвался я, глядя ей в глаза и стараясь угадать ее мотивы. - Это действительно будет не лишне. А ты не хочешь быть моим партнером в этом деле?

- Хочу, - ответила она, не задумываясь. - Я надеялась... что ты предложишь мне это.

- Мы можем поделить обязанности. Думаю, мне не составит труда добыть столько иностранцев, сколько им будет нужно, а вот остальным, откровенно говоря, мне не хотелось бы заниматься - всей этой возней на площадке, выплатой денег и прочими организационными вопросами. Может, ты возьмешь это на себя? Я буду привозить добычу, а дальше терзать ее будешь уже ты. Я с удовольствием буду работать вместе с тобой, если ты не против.

Она улыбнулась мне. Это была улыбка, какую хочется оставить на память.

- Против?! Да я с руками и ногами! - вырвалось у нее, и сквозь ее загар проступила краска смущения. - Мне действительно пора чем-нибудь заняться, Лин, и я думаю, эта работа мне подойдет. Когда Калпана предложила мне ее, я сразу загорелась, но боялась взяться за нее самостоятельно. Так что спасибо тебе.

- Брось, не за что. А как у тебя дела с Абдуллой?

- Ну-у-у... - проговорила она, прожевав очередную порцию. - Это для меня все, что угодно, но не работа - надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. То есть, бросив работу во Дворце, я не ищу ей замену. Он, кстати, дал мне деньги, огромную сумму. Не знаю уж, где он взял их, - да, в общем, мне наплевать. Я в жизни не видела столько денег в одном флаконе. Точнее, вот в этом металлическом кейсе. Он отдал их мне на хранение и сказал, что я могу тратить, сколько захочу. Все это выглядело несколько жутковато, будто... не знаю... какое-то завещание или последняя воля, что-нибудь такое.

Я невольно иронически приподнял одну бровь. Заметив это, она подумала момент-другой и сказала:

- Я доверяю тебе, Лин. Ты единственный во всем этом городе, кому я доверяю. Забавно, что Абдулла дал мне деньги и все прочее, и, думаю, я влюбилась в него по-сумасшедшему, но при этом я ему не доверяю. Наверное, ужасно, что я говорю так о мужчине, с которым живу, да?

- Да нет, не ужасно.

- А ты доверяешь ему?

- Да, целиком и полностью.

- Почему?

Я медлил с ответом, не находя слов. Мы прикончили еду и, откинувшись на спинки стульев, глядели в морскую даль.

- Мы были вместе кое в каких переделках, - сказал я наконец. - Но это не главное. Я доверился ему еще до этого. Не знаю, как это объяснить. Возможно, ты доверяешь человеку, когда видишь в нем много такого, что есть в тебе самом. Или такого, что ты хотел бы иметь.

Мы сидели в молчании, тревожась каждый о своем, упрямые в своей решимости бросить вызов судьбе, каждый по-своему.

- Ты как, готова? - спросил я. Она кивнула. - Тогда пошли к киношникам.

От генераторной установки, стоявшей у отеля, внутрь здания тянулись черные релейные кабели. Следуя за их извивами, мы вошли через боковую дверь, миновали толпу суетившихся ассистентов и попали в банкетный зал. Он был набит людьми, мощными юпитерами, слепящими рефлекторными панелями, камерами и прочей аппаратурой. Не успели мы войти, как кто-то крикнул: "Тишина, пожалуйста!", и грянула бравурная музыка.

Индийские кинофильмы не всем по вкусу. Иностранцы, с которыми я встречался, иногда говорили, что им претит беспорядочный калейдоскоп музыкальных номеров, совершенно произвольно втиснутых между эпизодами с рыдающими матерями, изнывающими от страсти влюбленными и злодействующими злодеями. Я понимал, что они имеют в виду, но не разделял их мнения. За год до этого Джонни Сигар сказал мне, что в своих прошлых инкарнациях я, по всей вероятности, успел побывать по меньшей мере шестью разными персонажами индийского фольклора. Я воспринял это как комплимент, но лишь посмотрев свой первый болливудский фильм, до конца понял, что он имел в виду. Я с первого же момента всем сердцем влюбился в эту музыку, пение и танцы.

Постановщики запаслись двухтысячеваттным усилителем. Музыка сотрясала банкетный зал и пробирала до костей. Съемочная площадка сверкала всеми красками тропических широт. Глаза слепило целое море прожекторов. Лица были прекрасны, как барельефы на стенах храма. В танце смешивались неистовство бьющего через край сладострастия и классическое индийское мастерство. А все в целом удивительным образом воспроизводило саму любовь и жизнь, их драму и комедию, и каждый жест грациозной руки, каждое подмигивание обольстительницы усиливали это впечатление.

Примерно час мы наблюдали за тем, как репетировали, совершенствовали и наконец снимали танцевальный номер. После этого был сделан перерыв, и Калпана представила меня Клиффу де Сузе и Чандре Мехте, двум из четырех постановщиков фильма. Де Суза был высоким курчавым индийцем из Гоа с обезоруживающей ухмылкой и размашистой походкой. Чандре Мехте было около сорока; его чрезмерная полнота нисколько его не смущала - он принадлежал к тем толстякам, которые придерживаются известного принципа, что чем больше хорошего человека, тем лучше. Они оба понравились мне, и хотя времени у них было в обрез, мы успели дружески побеседовать и обсудить наши планы.

Я предложил отвезти Лизу домой, но она уже договорилась с Калпаной и осталась ждать ее. Я дал ей номер телефона своей новой квартиры, чтобы она звонила, когда ей понадобится. В холле я заметил Кавиту Сингх, которая тоже собиралась покинуть отель. Мы не виделись уже несколько недель - были слишком заняты: она писала репортажи о преступлениях, а я совершал их.

- Кавита! - воскликнул я, кидаясь к ней. - Та самая женщина, которая мне нужна! Лучший репортер лучшей бомбейской газеты. Как поживаешь? Выглядишь ты просто... потрясающе!

На ней был брючный костюм цвета высушенной добела кости, в руках холщовая сумочка в тон костюму. Под пиджаком с глубоким вырезом явно не было ничего.

- Да ну, брось, - смущенно улыбнулась она. - Этот костюм называется "смерть мужчинам". Нацепила его для интервью с Васантом Лалом. Только что развязалась с этим.

- Ты вращаешься во влиятельных сферах, - заметил я, вспомнив фотографии этого популистского политика.

Его обличительно-подстрекательские речи приводили к бунтам, поджогам и убийствам. Всякий раз, видя его по телевизору или читая его фанатичные призывы в газетах, я думал об убийце, называвшем себя Сапна. Васант Лал был легализованной версией этого психопата.

- Его апартаменты в "Си-роке" - настоящая змеиная яма, это точно, баба. Но он милостиво согласился дать мне интервью. У него слабость к большим титькам. Только не смей ничего говорить! - нацелила она на меня указательный палец.

Я поднял руки вверх и помотал головой.

- Я и не собирался ничего говорить, йаар ! Я только смотрю и жалею, что у меня нет дополнительного телескопического глаза, а высказываться по этому поводу - боже упаси!

- Нахал! - бросила она сквозь зубы, смеясь. - Но послушай, что происходит с нашим миром, если один из крупнейших бомбейских политиков в течение двух часов обращается не к тебе, а к твоим титькам? У мужчин только одно на уме, согласись.

- Увы! - развел я руками.

- Все они блудливые козлы, йаар.

- Что я могу сказать? Когда женщина права, возразить нечего.

Она с подозрением покосилась на меня.

- Что это ты сегодня такой покладистый, а?

- Слушай, тебе куда? - спросил я вместо ответа.

- В смысле?

- Куда ты сейчас направляешься?

- Беру такси и еду домой, в центр. Я теперь живу надалеко от фонтана Флоры.

- Давай, я подвезу тебя на мотоцикле, если не возражаешь. Мне надо с тобой поговорить. Тут возникла одна проблема, и я хочу попросить у тебя помощи.

Кавита знала меня не очень хорошо. Глаза ее были цвета коры коричного дерева, на фоне которой поблескивали золотые искорки. Она осмотрела меня этими глазами с ног до головы, и проведенное обследование не слишком вдохновило ее.

- Что за проблема?

- Это связано с одним убийством. Из этого выйдет репортаж на всю первую страницу. Я сообщу подробности у тебя дома. А по пути ты могла бы поделиться со мной своими соображениями о Васанте Лале. Поскольку тебе придется кричать мне в ухо, ты волей-неволей облегчишь душу.

Спустя сорок минут мы поднялись пешком на четвертый этаж ее дома, расположенного между Фортом и фонтаном Флоры. Квартирка была крошечная, с встроенной откидной кроватью, рудиментарной кухней и сотней шумных соседей. Однако ванная была превосходна и вмещала не только стиральную машину, но и сушильный шкаф. Имелся также балкон, огороженный старинной решеткой из кованого железа, откуда открывался вид на шумную площадь с фонтаном.

- Убийцу зовут Ананд Рао, - сказал я, потягивая крепкий "эспрессо", который она приготовила. - Он жил в трущобах в одной хижине с неким Рашидом. Они были моими соседями. Затем к Рашиду переселились из деревни его жена с сестрой, и Ананд освободил им место.

- Подожди минутку, - сказала Кавита. - Мне надо это записать.

Подойдя к большому заваленному бумагами столу, она взяла блокнот, ручку и кассетный магнитофон. Дома она переоделась в свободные дамские шаровары и майку. Ее движения и походка были стремительны, точны и изящны и позволяли оценить ее красоту по достоинству. Она включила магнитофон, забралась с ногами в кресло и приготовилась писать, но тут заметила, что я уставился на нее.

- Ты что?

- Нет, ничего, - улыбнулся я. - Так вот, этот Ананд Рао познакомился с женой Рашида и ее сестрой и подружился с ними. Обе они были застенчивы, но веселы и доброжелательны. Задним числом я думаю, что Ананд, возможно, был неравнодушен к сестре. Женщинам хотелось завести небольшой магазинчик, но у них не было денег. И вот однажды Рашид говорит жене, что это осуществимо, но для этого он должен продать одну из своих почек в известную ему частную клинику. Жена против, но Рашид в конце концов убеждает ее, что больше им ничего не остается. Он идет в клинику, а, возвратившись, сообщает, что у него две новости: хорошая и плохая. Хорошая заключается в том, что клинике действительно нужны почки, а плохая - в том, что почки им нужны только женские.

- Так-так, - вздохнула Кавита, покачав головой.

- Да, хитро придумано. Сначала жена, понятно, не соглашается, но Рашид опять уговаривает ее, и она ложится на операцию.

- Ты знаешь, что это за клиника?

- Да. Ананд это выяснил и сообщил Казиму Али, главе трущобного поселка. Тот знает все это в деталях. Когда жена Рашида возвращается из клиники, Ананд Рао узнает об этом и приходит в негодование. Он знает Рашида очень хорошо, прожив с ним под одной крышей два года, и понимает, что тот мошенничает. Он пытается поговорить с Рашидом откровенно, но из этого ничего не выходит. Рашид притворяется возмущенным, обливает себя керосином и велит Ананду поджечь его, если он считает его таким мерзавцем. Ананду остается только предупредить Рашида, чтобы он заботился о женщинах как следует, и уйти ни с чем.

- А когда все это произошло?

- Операцию делали полгода назад. После операции Рашид говорит жене, что за одну почку в клинике дают только половину той суммы, которая им требуется, и что он двадцать раз пытался продать клинике свою почку, но ему отказывают. Он уговоривает жену продать почку сестры. Жена категорически против. Тогда он начинает обхаживать сестру, говоря ей, что если она не согласится, это будет означать, что ее старшая сестра отдала свою почку напрасно. В конце концов женщины уступают, и младшая сестра тоже лишается своей почки.

- Ну и типчик, - пробормотала Кавита.

- Да уж. Он мне никогда не нравился. Он из тех людей, которые улыбаются, когда это нужно, а не когда им этого хочется. Примерно так улыбаются шимпанзе.

- И что было дальше? Он смылся с деньгами?

- Да, Рашид прикарманил все деньги и исчез. Сестры остались ни с чем. Здоровье их быстро ухудшалось, и кончилось тем, что обе оказались в больнице в коматозном состоянии и вскоре умерли с интервалом в несколько минут. Ананд и еще несколько жителей послека присутствовали при том, как лица женщин накрывали простынями. Он вне себя выбежал из больницы. Он сходил с ума от гнева и, думаю, от сознания своей вины. Зная все излюбленные забегаловки Рашида, он отправился на поиски и нашел его возле одной из них в канаве, где тот отсыпался после очередного возлияния, заплатив уличным мальчишкам, чтобы они отгоняли крыс. Ананд отпустил мальчишек и сел рядом с Рашидом, слушая, как он храпит. Затем перерезал ему горло и ушел только после того, как перестала течь кровь.

- Мрачная история, - заметила Кавита.

- Это точно. Ананд пошел прямо в полицию и во всем признался, так что теперь его судят за убийство.

- И ты хочешь, чтобы я...

- Я хочу, чтобы ты опубликовала сенсационную статью, которая вызвала бы в обществе сочувствие к Ананду, и когда ему будут выносить приговор, это помогло бы смягчить его. Я хочу, чтобы он чувствовал поддержку, пока будет в тюрьме, и чтобы он получил минимальный срок.

- М-да, хочешь ты немало.

- Я знаю.

- Понимаешь, - нахмурилась она, - история, конечно, интересная, но такого материала у нас выше головы. Сжигание жен, убийства из-за приданого, детская проституция, продажа девочек в рабство или их убийство - прямо какая-то война против женщин. Люди ни перед чем не останавливаются, и страдают, как правило, женщины. Я не против помочь этому Ананду, но вряд ли этот материал пойдет на первой странице, как ты хочешь, йаар. У меня пока нет достаточного авторитета для этого - не забывай, я ведь недавно устроилась в редакцию.

- Но это еще не все. Изюминка в том, что сестры не умерли. Через полчаса после того, как врачи констатировали их смерть, жена Рашида пошевелилась под простыней и застонала, а за ней и ее сестра. Так что теперь они живут и благоденствуют. Их хижина в трущобах стала центром настоящего паломничества. Со всего города приходят люди посмотреть на чудо-сестер, вернувшихся из царства мертвых. Они берут с паломников деньги, и это самое прибыльное предприятие, какое было когда-либо организовано в трущобах. Сестры нажили на этом такое состояние, о каком никогда и не мечтали. Они даже создали фонд помощи покинутым женам. И вот эта история про женщин, восставших из мертвых, я думаю, вполне достойна первой страницы.

- Аррей йаар , баба! - воскликнула Кавита. - Да, это меняет дело. Прежде всего ты должен свести меня с этими женщинами. Они - гвоздь программы. Затем я хочу навестить Ананда в тюрьме.

- Я отвезу тебя в тюрьму.

- Нет, я должна поговорить с ним наедине. Ты будешь задавать ему наводящие вопросы и подсказывать ответы. Я хочу посмотреть, умеет ли он постоять за себя, раз уж мы собираемся развернуть кампанию в его поддержку, йаар. Но ты можешь повидаться с ним перед этим и подготовить его. Я постараюсь навестить его в ближайшие две-три недели. Дел невпроворот.

Мы целых два часа обсуждали план будущей кампании, Кавита закидала меня вопросами. Она явно загорелась и рвалась в бой. Оставив ее, я доехал до Нариман-пойнт и взял большую порцию горячей еды в одной из передвижных закусочных на берегу, торговавшей едой быстрого приготовления. Но оказалось, что я переоценил свой аппетит, и половина порции осталась недоеденной. Затем я спустился к воде, чтобы вымыть руки. Я находился недалеко от того места, где впервые встретил Кадербхая ночью три года назад.

В мозгу у меня быстро проплывали, как титры на телеэкране, слова Кадера: "совершил зло из лучших побуждений". Я подумал об Ананде Рао в большой камере тюрьмы на Артур-роуд в компании с надзирателями и полчищами вшей. Меня передернуло, и с очередеым порывом морского ветра я постарался вытряхнуть из себя эту мысль. Кавита спросила меня, почему я принимаю такое участие в судьбе Ананда. Я не признался, что Ананд обращался ко мне за помощью всего за неделю до того, как перерезал горло Рашиду. Я не признался, что не стал его слушать и оскорбил, предложив деньги. Я отделался неопределенным ответом, намекавшим, что я действую просто из гуманных побуждений, хочу помочь знакомому.

Кадербхай как-то сказал, что всякий добродетельный поступок продиктован нечистой совестью. Может быть, это справедливо не для всех, но что касается меня, то это действительно так. На те немногие добрые дела, которые я совершал, меня всегда вдохновляло что-то темное в прошлом. Тогда я не понимал, но понимаю теперь, что в конечном итоге мотив играет более важную роль в хорошем поступке, нежели в плохом. Когда мы полностью осознаем свою вину за причиненное другим зло, мы стремимся творить добро, чтобы спасти свою душу. Но при этом начинают выползать из тени все тайные мотивы, которые мы скрывали, все наши секреты. Темные мотивы наших светлых начинаний преследуют нас неотвязно. Путь наверх, к искуплению особенно крут тогда, когда наши добрые поступки запятнаны постыдными делами.

Но тогда я еще не понимал всего этого. Я умыл руки в холодном равнодушном море, и моя совесть была так же молчалива, как далекие звезды в вышине.


   Глава 27

Прежде чем выпускать старые паспорта - "книжки" - на черный рынок, нужно было проверить их, как и тех, кто продавал их нам и, возможно, подделывал до нас. Всегда существовала опасность, что людей, от которых паспорта нам достались, - наркоманов, беженцев или просто нуждающихся иностранцев - преследуют за совершение тяжкого преступления на их родине или в какой-нибудь другой стране. На этом погорело немало контрабандистов. Они покупали паспорта, а затем их арестовывали в одном из зарубежных аэропортов, так как прежний владелец паспорта разыскивался в связи с убийством, ограблением или контрабандой. Чтобы обеспечить безопасность наших клиентов и собственных курьеров, Абдул Гани подвергал каждый купленный или украденный нами паспорт двойной проверке.

Первую осуществлял какой-нибудь завербованный нами сотрудник таможни, имеющий доступ к компьютерной базе данных. Мы передавали таможеннику список паспортов с указанием страны, выдавшей документ, его номера и фамилии прежнего владельца, а он в удобное для него время проверял эти данные и возвращал нам список, отмечая, какие из паспортов имеют подмоченную репутацию. Иногда их владельцев разыскивал Интерпол с целью ареста, иногда они просто подозревались в контрабанде наркотиков и оружия или в связях с политическими группировками, которые не пользовались доверием у секретных служб. Но какова бы ни была причина, такие паспорта агенты Абдула Гани уже не могли продавать на черном рынке.

Однако применение им все же находилось. Их можно было расшить и, удалив страницы с компрометирующими данными, вписать новые. Их можно было использовать на внутреннем рынке. Хотя иностранцы, которые останавливались в отелях, учитывались отделами регистрации, в каждом городе имелись гостиницы, где не слишком придирчиво проверяли сходство туриста с фотографией в паспорте. Такой паспорт не давал человеку возможности пройти через таможню, но вполне позволял путешествовать по стране и останавливаться в отелях с минимальным соблюдением необходимых требований.

Паспорта, в которых таможенник не находил изъянов, отправлялись на вторичную проверку в офисы крупных авиакомпаний. Каждая из них вела свой учет скомпрометированных или подозрительных паспортов. К таковым относились те, чьи владельцы были уличены в мошенничестве, привлекались к ответственности за нарушение порядка на борту или считались некридитоспособными. Естественно, контрабандисты не хотели привлекать к себе внимание сотрудников авиаслужб, и паспорта им требовались безупречные. Потому-то люди Абдула Гани и проверяли все паспорта после таможни в крупнейших авиакомпаниях. Паспорта, выдержавшие двойную проверку, - обычно их было чуть меньше половины общего количества - продавались на черном рынке или использовались курьерами Гани.

Клиенты, приобретавшие у нас паспорта, распадались на три основные категории. К первой относились те, кто покидал страну, спасаясь от голода или просто в поисках лучшей жизни. Среди них были турки, желавшие попытать счастья в Германии, албанцы, стремившиеся в Италию, алжирцы - во Францию, жители разных стран Азии - в США или Канаду. Семья или несколько семей, а то и целая деревня вскладчину покупали у Абдула паспорт для какого-нибудь перспективного молодого человека и посылали его в одну из зарубежных стран. Из заработанных там денег он отдавал свой долг пославшим его, а затем покупал паспорта для других молодых людей. Паспорта для этой категории беженцев были самыми дешевыми из всех и стоили от пяти до двадцати пяти тысяч долларов. Мастерская Гани выпускала около сотни таких документов ежегодно, и полученный от них доход составлял, за вычетом накладных, более миллиона долларов в год.

Во вторую категорию входили те, кто бежал по политическим причинам, зачастую спасая свою жизнь. Это были жертвы войн, междоусобиц и кофликтов на религиозной или этнической почве. Иногда причиной служили кардинальные изменения в жизни людей, инициированные государством. Так, тысячи жителей Гонконга стали нашими потенциальными клиентами, когда Великобритания решила в 1984 году вернуть свою старую колонию Китаю, установив тринадцатилетний промежуточный срок рассмотрения вопроса о суверенитете, и лишила ее население британского гражданства. В мире постоянно скитались миллионов двадцать политических беженцев, которые жили в специально оборудованных для них лагерях или находили пристанище самостоятельно. Этим людям паспорта обходились дороже, от десяти до пятидесяти тысяч долларов, поскольку неутомимые агенты Гани рисковали, пробираясь в зоны вооруженных конфликтов, а выбраться из этих зон было еще сложнее.

И наконец, третья категория была представлена преступниками. Среди них встречались правонарушители вроде меня - воры, контрабандисты, киллеры, стремившиеся сменить имя, чтобы замести следы. Но по большей части это были те, кто строил тюрьмы и сажал в них людей, а не отсиживал срок сам - диктаторы, организаторы военных путчей и заговоров, сотрудники секретных служб и члены коррумпированных правительств, вынужденные бежать при падении режима или разоблачении их преступлений. Лично мне пришлось иметь дело с беженцем из Уганды, укравшем более миллиона долларов, выделенных международными финансовыми организациями на социальные нужды, в том числе на строительство больницы для детей. Больница так и не была построена. Вместо этого больных, увечных, умирающих детей вывезли в отдаленный лагерь и бросили там на произвол судьбы. Я встретился с этим человеком в столице Заира Киншасе, где он уплатил мне двести тысяч долларов за два паспорта - швейцарский и канадский, после чего благополучно отбыл в Венесуэлу.

Агенты Абдула в Южной Америке, Азии и Африке входили в контакт с коррумпированными чиновниками, растратчиками, палачами и военачальниками, поддерживавшими павшие диктаторские режимы. Общаясь с ними, я со жгучим стыдом сознавал свою вину. В молодые годы, работая для газеты, я выступал за свободу, разоблачал в своих статьях и памфлетах преступления, совершаемые подобными субъектами. Я не раз присоединялся к демонстрациям жертв их преступлений и участвовал в их стычках с полицией. И когда я встречался с этими подонками теперь, во мне пробуждалась старая ненависть к ним и возмущение. Но та жизнь была позади. Я растерял свои революционные идеалы в героиновом чаду и в угаре преступлений. Я тоже стал беглецом, за чью голову была назначена награда. Я стал гангстером и жил спокойно лишь благодаря тому, что меня ограждала от тюремных мучений мафия Кадера.

Поэтому я исправно исполнял свои обязанности в отделе Гани, помогая избежать заслуженного возмездия виновникам массовых репрессий, которые выносили смертные приговоры тысячам людей и в конце концов были приговорены собственным народом. Но мне не нравилось то, что я делал, как не могли нравиться они сами, и я не скрывал своего отношения к ним. Я прилагал все усилия, чтобы сделка была максимально невыгодной для них, и получал слабое утешение, когда они лезли на стенку. Эти мерзавцы, грубо попиравшие человеческие права, лицемерно негодовали и с пеной у рта торговались за каждый доллар, не желая выпускать из рук деньги, украденные у голодающих. Но в конце концов им приходилось принимать наши условия. Даром паспорта им не доставались.

Похоже, никто из остальных членов мафии не разделял моих взглядов. Вряд ли найдется другая социальная группа, которая относилась бы к политике и политикам с таким же цинизмом, как профессиональные преступники. С их точки зрения, все политики жестоки и продажны, все политические системы притесняют беззащитных бедняков в интересах могущественных богачей. И постепенно я все больше склонялся к такому же мнению, потому что своими глазами видел основания для него. В тюрьмах я на своей шкуре почувствовал, как грубо нарушаются там человеческие права, а судебные решения ежедневно подтверждали ту истину, что в любой стране, при любой системе правосудие зависит от состоятельности обвиняемого.

В противоположность этому, в мафии Кадербхая царили такие равенство и братство, каким позавидовали бы коммунисты и христиане-гностики. Мы не различали клиентов ни по цвету кожи, ни по убеждениям и политическим взглядам, не копались в их прошлом. Все они, добродетельные и погрязшие в грехах, интересовали нас лишь с одной точки зрения: насколько остро они нуждались в поддельном паспорте. Это определяло запрашиваемую нами сумму, и, уплатив ее, клиент рождался заново, без прошлого и без груза грехов. Ни один из них не был для нас ни хуже, ни лучше другого.

Абдул Гани мыслил чисто рыночными категориями, свободными от всякой морали. Он без тени сомнения или осуждения помогал генералам, наемникам, расхитителям общественных средств и тюремщикам-душегубам. Их свобода ежегодно приносила нам два миллиона долларов чистой прибыли. Но если источники этого дохода и способы его получения абсолютно не волновали Абдула, то в отношении расходования добытых средств он был сущим фанатиком. Каждый доллар, вырученный за счет спасения этого отребья, тратился на программу поддержки иранских и афганских беженцев, осуществляемую Кадербхаем. Каждый паспорт, проданный бывшим военным диктаторам и их прислужникам, позволял приобрести пятьдесят паспортов, виз и прочих документов для иранцев и афганцев, спасавшихся от войны. По иронии судьбы, которая любит создавать запутанные психологические ситуации с участием жадности и страха, деньги, вытянутые из тиранов, шли на пользу жертв тирании.

Кришна и Виллу поделились со мной своими знаниями и умениями в области паспортного бизнеса, и я начал экспериментировать, придумывая себе американских, канадских, голландских, немецких и английских двойников. Конечно, я не мог сравниться с двумя тамилами в мастерстве и никогда не смогу. Чтобы изготовить хорошую подделку, надо обладать талантом, особым художественным чутьем, которое позволило бы не только точно воспроизвести все детали документа или сделать новые записи, но и намеренно внести небрежность, создающую видимость подлинности. Каждый выпущенный Кришной и Виллу паспорт был произведением искусства, каждая страница - маленькой художественной миниатюрой. Точно рассчитанная неровность или смазанность отпечатка не менее важны для подделки, чем форма, расположение и цвет выпавшей из рук розы на картине великого мастера. Правдоподобие может быть достигнуто только благодаря интуиции художника, а интуиции нельзя научиться.

Я проявлял свои таланты, изобретая для каждого выпускаемого нами паспорта его послужной список. Зачастую печати в старом паспорте, сообщавшие о перемещениях его владельца, были проставлены с интервалом в несколько месяцев, а то и лет. Иногда была просрочена виза, и этот недочет надо было устранить. Поставив штамп об убытии из бомбейского аэропорта до истечения срока визы, приходилось придумывать переезды из страны в страну, всякий раз удостоверяя их печатями, созданными Виллу. Так постепенно я доводил паспорт до сегодняшней даты, отмеченной новой индийской визой и штампом о прибытии в Бомбей.

При этом последовательность въездов в страну и выездов из нее должна была соответствовать реальному расписанию авиарейсов в интересующий нас момент. У Кришны и Виллу имелась целая библиотека справочников с указанием рейсов между странами Европы, Азии, Африки и Америки. Мы ставили штамп о прибытии в афинский аэропорт, скажем, 4 июля, только после того, как удостоверялись, что самолет авиакомпании "Бритиш эруэйз" действительно приземлился в Афинах в этот день. Таким образом, человек, получивший паспорт, мог быть уверен, что вымышленная история его странствий подтверждается расписанием полетов и данными бортовых журналов, в которых учтены даже случаи задержки рейсов из-за погодных условий.

Впервые я опробовал паспорт собственного изготовления на одном из внутренних рейсов при осуществлении так называемого "двойного перелета". Тысячи иранских и афганских беженцев, нахлынувших в Бомбей, стремились получить политическое убежище в Канаде, Австралии, Соединенных Штатах и других странах, но правительства этих стран отказывались их впускать. Если бы они уже находились в данной стране, то их заявку на получение убежища волей-неволей пришлось бы рассматривать, и поскольку они действительно были политическими беженцами, их просьбы часто удовлетворялись. Весь фокус был в том, чтобы переправить их в Канаду, Швецию или иное избранное ими государство.

Применявшийся нами трюк "двойного перелета" заключался в следующем. Для покупки авиабилета в страну, где он хотел просить убежища, бомбейский иранец или афганец должен был предъявить визу этой страны. Легальным путем он достать визу не мог, а подделывать ее было бы бессмысленно, потому что все визы азиатов тщательно проверялись через консульства. Я брал паспорт беженца с фальшивой визой и покупал по нему билет в нужную ему страну. У хорошо одетого горы визу никогда не проверяли. После этого беженец покупал билет на тот же самолет, но только до Дели. Перед отлетом нам вручали посадочные талоны - мне зеленый международный, а ему красный, для внутренних рейсов. В самолете мы обменивались талонами, и в Дели я сходил, а беженец мог продолжать путь в свою Канаду или Швецию. Сразу по прибытии он заявлял, что ищет политического убежища, и власти приступали к рассмотрению этого вопроса. Я же, переночевав в одном из отелей в Дели, наутро повторял тот же трюк с другим беженцем, летевшим за границу через Бомбей.

Эта система оправдывала себя. В те годы мы переправили в разные страны сотни иранских и афганских докторов, инженеров, архитекторов, академиков и поэтов. Я получал три тысячи долларов за каждого переправленного беженца; в месяц мне обычно приходилось совершать два таких "двойных перелета" из Бомбея в Дели, Калькутту или Мадрас и обратно. Так я летал три месяца по Индии, после чего Абдул Гани послал меня курьером в первый международный рейс.

Поездка была небезопасной. Заир в то время был нейтральной территорией, окруженной государствами, которые вели кровавые войны, - Анголой, Мозамбиком, Намибией, Суданом, Угандой и Конго. Заир был вотчиной душевнобольного диктатора Мобуту , и определенная доля выручки за каждое преступление, совершенное в его владениях, поступала в его карман. Мобуту был любимчиком западных держав, потому что покупал у них любое смертоносное оружие, какое ему предлагали, и за любую цену. Если у его западных партнеров и возникали какие-либо подозрения, что он направляет это оружие против профсоюзов и иных прогрессивных сил в своей стране, они эти подозрения не высказывали. Диктатора принимали с помпой короли и президенты, закрывая глаза на то, что сотни мужчин и женщин погибали под пытками в заирских тюрьмах. Правительства тех же самых держав преследовали меня через Интерпол, и я не сомневался, что их верный союзник с удовольствием прикончил бы меня - в виде дополнительной платы за оружие, - если бы я попался во время осуществления своей паспортной миссии в его столице.

Тем, не менее, киншасское столпотворение пришлось мне по душе. Город процветал за счет открытой торговли всевозможной контрабандой, от золота и наркотиков до ракетных пусковых установок. Его наводняли наемники, беженцы, преступники, дельцы черного рынка и оппортунисты с горящими глазами и стиснутыми кулаками, съезжавшиеся со всей Африки. Я чувствовал себя здесь как дома и с удовольствием задержался бы в Киншасе еще на какое-то время, но не прошло и трех суток, как я получил на руки сто двадцать тысяч долларов за привезенные паспорта, и надо было доставить деньги Кадербхаю. Поэтому я сразу же вылетел в Бомбей и вскоре отчитывался о командировке Абдулу Гани.

Мне лично поездка принесла десять тысяч баксов, опыт работы в "полевых" условиях и знакомство с африканской ячейкой международной сети Абдула Гани. Я считал, что приобретенный опыт, в отличие от денег, оправдывал сопутствующий поездке риск. Деньги же не имели для меня значения. Я сделал бы то же самое и за вдвое или втрое меньшую плату. Жизнь большинства бомбейцев стоила гораздо дешевле.

Немаловажным фактором была опасность, которой я подвергался. Для некоторых людей опасность - это своего рода наркотик, возбуждающее средство. Для меня, беглеца, живущего в постоянном страхе быть пойманным или убитым, она значила нечто иное. Она была копьем, которым я убивал дракона - свой перманентный стресс. Она помогала мне нормально спать. Когда я попадал в опасные места и ситуации, конкретная угроза заглушала тот страх, который преследовал меня постоянно по ночам. После того как очередное задание было выполнено и связанные с ним треволнения уходили в прошлое, я мог расслабиться и какое-то время жить спокойно.

И я не был исключением. В этих поездках я встречался с другими агентами, контрабандистами и наемниками, у которых при столкновении с опасностью разгорались глаза и закипала кровь. Подобно мне, они бежали от того, чего боялись и не могли забыть, с чем не могли справиться. И только работа с риском для жизни позволяла им на какое-то время избавиться от преследующего их страха.

Так же благополучно я съездил в Африку во второй, третий и четвертый раз, используя разные паспорта и вылетая из трех разных индийских аэропортов. Кроме того, я продолжал совершать "двойные перелеты" из Бомбея в Дели и обратно и помогал время от времени Халеду в торговле валютой и золотом. Все это отвлекало меня от гнетущих мыслей о Карле.

К концу сезона дождей я заглянул в трущобы, где встретил Казима Али, осуществлявшего один из регулярных обходов подведомственной ему территории и проверявшего состояние хижин и дренажных канав. Мне вспомнилось, как я восхищался им, живя здесь, и какую большую помощь он мне оказывал. Прохаживаясь рядом с ним в новых черных джинсах и ботинках, я видел крепких босоногих парней в набедренных повязках, прочищавших голыми руками канавы и укреплявших их стенки, как делал в свое время и я. И я позавидовал им. Я позавидовал их важному, полезному труду и той серьезности, с которой они к нему относились. Я тоже занимался когда-то этим делом со всем рвением и убежденностью в его необходимости и гордился, получая благодарные улыбки обитателей трущоб по окончании грязной работы. Но эта жизнь была в прошлом. Ее чистота и ощущаемое мной тогда бесценное внутреннее удовлетворение были так же безвозвратно потеряны для меня, как и та жизнь, которую я оставил в Австралии.

Возможно, почувстовав мое мрачное настроение, Казим Али проводил меня до площадки, где Прабакер и Джонни Сигар делали первые приготовления к своим свадьбам. Джонни вместе с десятком соседей сколачивал каркас шамианы , большого шатра для проведения свадебной церемонии. Неподалеку другая группа людей возводила невысокий помост, сидя на котором, молодожены после церемонии бракосочетания должны были получать подарки от родных и друзей. Джонни обрадовался мне и сказал, что Прабакер водит такси и закончит работу только после захода солнца. Мы осмотрели сооружаемый каркас и обсудили, что лучше и выгоднее: обтянуть его холстом или сделать покрытие из пластмассы.

Джонни пригласил меня выпить чая, а по дороге мы заглянули на участок, где строили помост. Руководил этой работой Джитендра. Он, казалось, оправился от горя, выбившего его из колеи на несколько месяцев после смерти жены. Выглядел он не таким здоровяком, как прежде, округлое брюшко опало, сократившись до едва заметной выпуклости, но в глазах снова светилась надежда, улыбка была непритворной. Его сын Сатиш порядком вытянулся за последнее время. Я поздоровался с ним за руку и незаметно передал при этом бумажку в сто рупий. Он так же незаметно сунул ее в карман своих шорт. Он тепло улыбнулся мне, но было видно, что шок, вызванный смертью матери, еще не прошел. В глазах его еще оставалась пустота - черная дыра, образованная внезапно обрушившимся несчастьем, которая поглощала все вопросы, не выдавая ответов. Сатиш вернулся к работе - он нарезал куски кокосового жгута для обвязывания бамбуковой обшивки; его мальчишеское лицо при этом было словно одеревенелым. Мне было знакомо это выражение - я иногда ловил его в зеркале. Оно появляется, когда мы утрачиваем веру во что-то, приносившее нам невинную радость, и виним себя - справедливо ли, нет ли - в ее утрате.

- Знаешь, почему мне дали такое имя? - спросил меня Джонни, когда мы потягивали замечательный горячий трущобный чай; в глазах его плясали веселые искорки.

- Нет, - улыбнулся я в ответ. - Ты никогда не говорил мне.

- Я родился на тротуаре недалеко от Кроуфордского рынка. Мать жила там на небольшом пространстве, огороженном двумя шестами и листами пластмассы. Листы были прикреплены к стене дома, а над ними висел щит для наклеивания афиш и объявлений. Щит был старый и покореженный, на нем сохранились лишь обрывки двух плакатов. Один из них был когда-то киноафишей, от которой осталось только имя "Джонни", а другой - бывшей рекламой табачной фирмы, и на ней можно было прочитать только одно слово - "сигара", как ты догадываешься.

- И ей пришла в голову идея назвать тебя...

- Да, Джонни Сигар. Понимаешь, родители выгнали ее на улицу, а мой отец бросил ее, так что она не хотела давать мне ни ту, ни другую фамилию. И когда она рожала, валяясь на тротуаре, перед ее глазами маячили эти два слова у нее над головой. И она решила, что это знак свыше, - прости мне этот каламбур. Она была очень упрямой женщиной.

Он наблюдал за Джитендрой и Сатишем, которые вместе с помощниками сооружали настил, укладывая на опоры толстые листы клееной фанеры.

- Это хорошее имя, Джонни, - отозвался я, помолчав. - Оно мне нравится. И оно принесло тебе удачу.

Он посмотрел на меня с лукавой улыбкой, переросшей в безудержный хохот.

- Больше всего меня радует, что это не была реклама какого-нибудь слабительного или чего-нибудь похуже, - выдавил он. Я прыснул, облив его чаем.

- Ваши приготовления к свадьбе что-то затянулись, - заметил я, отсмеявшись. Из-за чего задержка?

- Понимаешь, Кумар корчит из себя преуспевающего бизнесмена и хочет дать за каждой из дочерей приданое. Мы с Прабакером говорили ему, что нам оно на фиг не нужно. Это устаревший обычай. Но у папаши Прабакера иное мнение. Он прислал из деревни целый список вещей, которые хотел бы получить в качестве приданого. Помимо всего прочего, это золотые часы "Сейко" с автозаводом и новый велосипед. При этом он выбрал модель, которая слишком велика для него. Мы объясняли ему, что он со своими короткими ногами не достанет даже до педалей, не то что до земли, йаар, но он зациклился именно на этой модели. Так что теперь мы ждем, когда Кумар соберет все приданое. Свадьбы намечены на последнюю неделю октября, перед самым праздником Дивали.

- Да, неделя будет уникальная. Мой друг Викрам тоже женится в эти дни.

- А ты придешь на наши свадьбы, Лин? - спросил Джонни, чуть нахмурившись.

Он был из тех людей, кто отдает людям все, не задумываясь, но попросить других о чем-либо с такой же легкостью не может.

- Я не пропущу этого ни за что на свете! - рассмеялся я. - Как только ты услышишь звон свадебных колоколов, можешь быть уверен, что тут же появлюсь и я.

Я попрощался с ним, и он обратился к Сатишу. Мальчик внимательно слушал Джонни, но живости в его глазах было не больше, чем у могильной плиты. Я вспомнил, как он сидел, обнимая мою ногу и глядя на Карлу, когда она посетила мою хижину, и какой застенчивой улыбкой он одарил ее на прощание. Это воспоминание резануло мое омертвевшее сердце. Говорят, что человек не может возродить прошлое, и это, конечно, верно, но так же верно и то, что он должен стремиться возродить его, и он действительно непрерывно стремится к этому, даже против собственной воли.

Чтобы прогнать грустные мысли, я оседлал свой "Энфилд" и отправился на знаменитую Студию Р. К. , выжимая полный газ и с риском для жизни лавируя между автомобилями. Накануне я завербовал для Лизы восемь иностранцев. Найти среди них желающих принять участие в съемках болливудского фильма не составляло труда. Немцы, швейцарцы, шведы или американцы, которые отнеслись бы с подозрением и даже враждебностью к индийцу, зазывающему их на кастинг, воспринимали мое предложение с энтузиазмом. За те годы, что я жил в трущобах, работал гидом и посредничал между черным рынком и туристами, я достаточно хорошо изучил их и знал, как войти к ним в доверие. Надо было прикинуться на две части шоуменом, на две части льстецом и на одну часть донжуаном, добавив чуточку озорства, капельку снисходительности и щепотку нахальства.

В качестве гида я также завел тесное знакомство с несколькими кафе и ресторанами Колабы, куда я приводил туристов, побуждая их тратить валюту, не скупясь. Среди них были кафе "Мондегар", "Пикадилли", соковый бар "Дипти", "Эдуард Восьмой", "Мезбан", "Апсара", кофейня "Стрэнд", "Идеал" и другие. И теперь я разыскивал иностранцев для киностудии именно в этих заведениях, чьи владельцы и служащие тепло приветствовали меня. Видя это, молодые люди, которым я предлагал сотрудничество с Болливудом, проникались ко мне доверием и, как правило, через несколько минут соглашались. После этого я звонил Лизе Картер и договаривался о транспорте на следующий день.

Наша совместная работа с Лизой развивалась успешно. Лизу стали приглашать в качестве агента по кастингу также и другие продюсеры и киностудии. Последняя группа туристов, завербованная мной накануне, предназначалась для Студии Р. К., с которой Лиза и я сотрудничали впервые.

Вьъехав в ворота студии, я задрал голову, с интересом разглядывая серые паруса щипцовых крыш из гофрированной жести. Лизе Картер, как и многим другим девушкам, волшебный мир кино внушал чуть ли не благоговейный трепет. Я особого трепета не испытывал, но и равнодушным не оставался. Когда я оказывался в мире кинофантазий, их магия воздействовала на меня новизной впечатлений, и мое сердце подпрыгивало, стремясь вырваться из глубин мрака, который довольно плотно окутал мою жизнь.

Мне показали дорогу в студию звукозаписи, где находилась Лиза со своей немецкой группой. Я застал их во время перерыва, Лиза раздавала молодым людям чай и кофе. Они сидели за столиками, составленными около сцены и изображавшими современный ночной клуб. Поздоровавшись с туристами, я перекинулся с ними парой слов, после чего Лиза оттащила меня в сторону.

- Ну, как они? - спросил я.

- Просто великолепны! - воскликнула она. - Терпеливы, абсолютно раскованы и, мне кажется, занимаются всем этим с удовольствием. Сцена должна получиться. За последние две недели ты присылал отличных исполнителей, Лин. Студии прямо в восторге. Знаешь... мы с тобой могли бы поставить это на широкую ногу.

- Тебе нравится эта работа?

- Ну еще бы!

Ее улыбка пронзила меня насквозь, я чувствовал ее даже затылком. Затем ее лицо приняло чуть торжественное и решительное выражение. Такое выражение появляется на лицах людей, твердо вознамерившихся добиться цели вопреки обстоятельствам и даже без надежды на успех. На нее было приятно посмотреть: красотка с калифорнийского пляжа в пышущих сладострастием бомбейских джунглях, девушка с рекламного плаката, сумевшая освободиться и от пиявок героина, высасывавших из нее жизненные соки, и от удушающей роскоши заведения мадам Жу. Кожа ее была гладкой и загорелой, небесно-голубые глаза излучали решимость. Длинные волнистые волосы были убраны в элегантную прическу, гармонировавшую со скромным брючным костюмом цвета слоновой кости. "Она завязала с героином, - думал я, глядя в ее глаза, - она справилась с этим". Я вдруг осознал, сколько в ней мужества и какую важную роль оно играет, помогая ей выжить, - не меньшую, чем свирепая обращенная ко всему свету угроза в ее тигриных глазах.

- Да, мне нравится эта работа, эта толпа и эта жизнь. Я думаю, тебе все это тоже должно понравиться.

- Мне нравишься ты , - улыбнулся я.

Лиза засмеялась и, взяв меня под руку, повела на осмотр помещения.

- Фильм будет называться "Панч паапи", - сообщила она.

- "Пять поцелуев", - перевел я.

- Нет, не папи , а паапи - "Пять воров". Эта игра слов задумана в названии нарочно - это ведь романтическая комедия. В главной женской роли занята Кими Каткар . Она потрясающая. Не только лучшая танцовщица в мире, но и настоящая красавица. А главную мужскую роль исполняет Чанки Пандей . Он тоже хорош, но мог бы быть еще лучше, если бы не задирал нос так высоко.

- Кстати, о задранных носах. Маурицио больше не донимал вас?

- Нет, исчез бесследно. Но я беспокоюсь за Уллу. Позапрошлой ночью ей позвонил Модена, она сорвалась с места, куда-то понеслась и до сих пор не вернулась. Модена до этого несколько недель не проявлялся. Она сказала, что позвонит мне, но пока звонка не было.

Я нахмурился было, но тут же решительно прогнал мрачные мысли.

- Улла знает, что делает, - проворчал я. - Давай не будем взваливать на себя ее проблемы. Она попросила меня помочь ей, и я помог, потому что она мне нравится. Но эта троица, Улла-Модена-Маурицио, с их темными делишками, мне уже осточертела. Модена ничего не сообщил ей насчет денег?

- Не знаю. Может быть, и сообщил.

- Парни на улице говорят, что пока они не нашлись, как и сам Модена. Маурицио повсюду разыскивает его. И не успокоится, пока не найдет. Улла тоже хороша. Шестьдесят тысяч баксов, конечно, не такая уж сногсшибательная сумма, но людей убивали и за гораздо меньшие. Если они у Модены, ему следовало бы держаться подальше от Уллы, пока Маурицио сидит у него на хвосте.

- Да, ты прав.

Глаза у нее вдруг затуманились тревогой.

- Я беспокоюсь не столько за Уллу, сколько за тебя, - сказал я мягко. - Если Модена появится на горизонте, тебе лучше держаться поближе к Абдулле. Или ко мне.

Она взглянула на меня, плотно сжав губы, словно ей хотелось ответить мне, но она либо не знала, что сказать, либо предпочла промолчать.

- Расскажи мне, что вы снимаете, - попросил я, желая отойти подальше от холодного черного водоворота, в который превращалась жизнь Уллы. - Что это за история?

- Перед тобой ночной клуб - его кинематографическая версия. Герой крадет большой бриллиант у богатого политика и прибегает сюда, чтобы спрятать его. В это время здесь как раз выступает со своим танцем героиня, Кими, и герой влюбляется в нее. Когда в зале появляется полиция, он прячет бриллиант в ее парике. А все дальнейшее действие представляет собой попытки героя подобраться к Кими, чтобы вернуть бриллиант.

Она сделала паузу, внимательно глядя на меня и пытаясь по моим глазам понять мою реакцию.

- Боюсь, ты считаешь, что это довольно глупо.

- Нет, - возразил я. - Мне нравится. В реальной жизни он просто отнял бы бриллиант силой, а может, и застрелил бы ее. Эта придуманная версия нравится мне больше.

- Мне тоже, - рассмеялась она. - Очень нравится. И знаешь, они с помощью кусков крашеного холста и кучи деревяшек создают прямо какую-то... сказку, или мечту. Я понимаю, это звучит как сентиментальнпя банальность, но это действительно так. Я влюбилась в мир кино, Лин, и мне не надо никакого другого.

- Эй, Лин! - прозвучал голос у меня за спиной. Это был один из постановщиков, Чандра Мехта. - Можно тебя на минутку?

Я оставил Лизу с немцами и подошел к Мехте, стоявшему около металлической опоры, увешанной софитами с переплетающимися кабелями. На голове у него была натянута задом наперед бейсболка, из-за которой его полное лицо казалось еще круглее. Из-под выпирающего брюшка выглядывала пуговка выцветших голубых "ливайзов", прикрытых длинной рубахой. В замкнутой влажной атмосфере съемочной площадки было довольно жарко, и он вспотел.

- Слушай, старина, я хотел поговорить с тобой, йаар , - произнес он с заговорщическим придыханием. - Давай выйдем, подышим воздухом. В этой душегубке я растеряю все свои килограммы, доставшиеся мне в виде дополнительной премии, йаар.

Между зданиями, увенчанными металлическими куполами, сновали актеры в костюмах для съемок и рабочие, таскавшие всевозможное оборудование и реквизит. Мимо нас в студию звукозаписи порхнула группа хорошеньких танцовщиц в экзотических нарядах с перьями. Я повернул вслед им голову, затем пришлось развернуться целиком и идти какое-то время задом наперед. Чандра Мехта не удостоил их даже взглядом.

- Послушай, Лин, я хотел обсудить с тобой одно дело... - проговорил он, прикоснувшись к моему локтю. - У меня есть друг, который бизнесмен, и у него много бизнеса в Штатах. Ачха , как бы это сказать... у него проблема с обменом наличных, йаар. И я подумал, что ты... ну, в общем, я слышал краем уха, что ты можешь помочь, когда трудности с этим процессом.

- Как я понимаю, трудности в том, чтобы обменять рупии на достаточное количество долларов?

- Да, - улыбнулся он, - я рад, что ты это правильно понимаешь.

- И сколько же требуется долларов, чтобы процесс пошел успешно?

- Я думаю, десять тысяч ему вполне хватит.

Я сообщил Мехте стоимость доллара по курсу Халеда Ансари, и цифра его устроила. Мы договорились встретиться на студии на следующий день. Я предупредил его, что поскольку рупии будут иметь гораздо больший объем, нежели американская валюта, они должны быть в мягкой упаковке, которую я смогу пристроить на своем мотоцикле. Мы закрепили сделку, обменявшись рукопожатием. Чтобы напомнить Мехте, что доллары он получит от могущественного Абдель Кадер Хана, чье имя, разумеется, ни один из нас не упомянул, я сжал его руку чуть крепче, чем принято, и когда он, слегка поморщившись, поднял на меня глаза, я с улыбкой проговорил:

- Надеюсь, все будет в порядке, Чандра. В таких делах никто не любит осложнений, а уж мои друзья тем более.

- Ну разумеется, баба ! - воскликнул он, широко улыбаясь, хотя в глазах его промелькнула искорка тревоги. - Без проблем. Кой бахт нахи! Ни о чем не беспокойся! Я очень благодарен, что ты можешь помочь мне... моему другу, йаар.

Мы вернулись в студию, где Лиза беседовала со вторым постановщиком, Клиффом де Сузой.

- А, Лин! Ты как раз подойдешь! - приветствовал меня де Суза и, схватив за руку, потащил к столикам ночного клуба.

Я оглянулся на Лизу, но она лишь вскинула руки: я, мол, тут ни при чем.

- Подойду для чего, Клифф?

- Нам нужен еще один исполнитель, йаар. Гора, который будет сидеть вместе с этми прекрасными девушками.

- Нет, нет и нет! - воскликнул я, отдирая от себя де Сузу и стараясь сделать это не слишком невежливо.

Мы были уже около столика, и две немецкие девушки поднялись, чтобы усадить меня между собой. Тем не менее, я продолжал сопротивляться:

- Я не могу! Я не умею играть. Я теряюсь перед камерой. Это невозможно!

- Nа, komm' schon! Hor auf! - cказала одна из девушек. - Разве не вы только вчера убеждали нас, как это легко, на ?

Девушки действительно были миловидны. Собственно говоря, я и выбрал-то эту группу накануне потому, что все молодые люди выглядели привлекательно. Они улыбались, приглашая меня присоединиться к ним. Я подумал о том, что фильм увидят примерно триста миллионов человек в десятке стран, где, возможно, циркулируют мои портреты с предупреждением "Разыскивается". Сниматься было опасно и просто-напросто неразумно.

- Ну что ж, давайте попробуем, - решил я.

Актеры заняли свои места, Клифф с ассистентами убрались из кадра. Игравший героя Чанки Пандей был симпатичным атлетически сложенным молодым человеком. Я видел его в нескольких фильмах, и был удивлен, убедившись, что в жизни он даже красивее и харизматичнее, чем на экране. Ассистент по гриму поднес ему зеркало, и Чанки стал придирчиво поправлять свою прическу. Он рассматривал свое отражение таким сосредоточенным взглядом, какой бывает разве что у хирурга в ходе сложной и ответственной операции.

- Вы пропустили самое интересное, - прошептала мне одна из немок. - Он очень долго разучивал танцевальные па для этой сцены, и у него никак не получалось. И после каждой неудачной попытки этот человечек с зеркалом подскакивал к нему, и снова начиналась вся процедура с причесыванием. Эти бесконечно повторяющиеся попытки исполнить танец и последующее причесывание - прямо готовая мизансцена для кинокомедии.

Режиссер, стоявший позади оператора, заглянул одним глазом в камеру и дал последние указания осветителям. По его сигналу ассистент призвал всех к соблюдению тишины, оператор объявил, что лента пошла.

- Звук! - скомандовал режиссер. - Начали!

Из динамиков, предназначенных для установки на стадионе, грянула музыка. Я никогда еще не слышал столь громкого исполнения индийской музыки, и оно произвело на меня большое впечатление. Танцовщицы во главе с Кими Каткар выпрыгнули на сцену. Кими начала плавно скользить в танце между столиками и актерами массовки, выполняя все необходимые телодвижения и мимические жесты. Чанки Пандей присоединился к ней, но тут появились полицейские, и он нырнул под стол. В фильме все это должно было длиться не больше пяти минут, но репетиция и съемка этого эпизода продолжались весь день, с утра и до вечера. Пару раз камера проехалась и по мне, так что на память о моей пробе пера в сфере шоу-бизнеса у меня остался снимок моей физиономии, взирающей с восхищенной улыбкой на Кими Каткар.

Когда съемки были закончены, мы усадили немецких туристов в два такси, а Лиза оседлала мой "Буллит". Вечер был теплый, и она сняла жакет, а волосы распустила. Крепко обняв меня руками за талию, она прижалась щекой к моей спине. Она была толковым пассажиром - из тех, кто полностью доверяется всем прихотям водителя, приспосабливая свое тело к неожиданностям, подстерегающим его при езде. Через тонкую рубашку я чувствовал спиной ее грудь, руки же я ощущал непосредственно кожей живота, поскольку рубашка была расстегнута до пупа. Шлема на мне не было - я никогда не надевал его. К сидению сзади был пристегнут шлем для пассажира, но Лиза тоже отвергла его. Время от времени, когда мы тормозили на перекрестке или делали поворот, порыв ветра забрасывал ее длинные волосы мне на лицо и в рот, так что на губах я постоянно чувствовал аромат вербены. Бедра ее легко касались моих, тем не менее их потенциальная сила угадывалась. Мне вспомнилось, как в тот вечер в доме Карлы я ощущал ладонями кожу этих бедер, мягкую, как лунный свет. И она, словно читая мои мысли, спросила, когда мы остановились перед очередным светофором:

- А как поживает малыш?

- Какой малыш?

- Ну, тот маленький мальчик, с которым ты тогда приходил к Карле.

- Замечательно поживает. Я видел его на прошлой неделе у его дяди. Он уже не такой маленький, быстро растет. Ходит в частную школу. Ему там не очень нравится, но учится он хорошо.

- Ты по нему скучаешь?

Зажегся зеленый свет, я нажал на газ, и мы вынеслись на перекресток под пульсирующее стаккато двигателя. Я не ответил ей. Разумеется, я скучал по Тарику. Он был симпатичный малыш. Я скучал по своей дочери. Я скучал по старым друзьям - по всем, кого я не надеялся больше увидеть. Это было своего рода оплакивание их всех, тем более горькое, что все они, насколько я знал, были живы. Мое сердце казалось мне иногда кладбищем, утыканным могильными плитами без имен. И по ночам, в одиночестве моей квартиры, я иногда задыхался от чувства утраты. На туалетном столике валялись пачки денег и свежеиспеченных паспортов, с которыми я мог уехать куда угодно. Но ехать было некуда: не было такого места на земле, где я не ощущал бы пустоты, оставленной теми, кого я потерял, пустоты безымянной, лишенной смысла и любви.

И хотя беглецом был я, мне казалось, что в образовавшейся вокруг меня пустоте исчезли все они, весь мир, который я когда-то знал. Человек, спасающийся бегством, старается, преодолевая боль, вырвать из сердца свое прошлое, остатки своего бывшего "я", память о тех местах, где он вырос, о тех людях, кто любил его. Бегство позволяет ему выжить, теряя себя самого, но он все равно проигрывает. Мы можем отвергнуть свое прошлое, но оно продолжает мучить нас, оно следует за нами, как тень, которая назойливо, вплоть до самой смерти, шепчет нам правду о том, кто мы такие.

Пока мы ехали, город сбросил предзакатное одеяние. Розово-пурпурные краски исчезли, их поглотила сине-черная темнота. Подгоняемые морским бризом, мы мчались по туннелям электрического света. Прикосновение рук Лизы к моей коже ощущалось как беспокойные ласкающие морские волны. Мы словно слились в одно существо с единым желанием, единым обещанием, которое обернулось компромиссом, единым ртом, чувствовавшим вкус опасности и восторга. И что-то - возможно, любовь, а возможно, страх - подталкивало меня к решению, вплетая свой шепот в будоражащие струи воздуха: "Ты никогда не будешь таким молодым и свободным, как сейчас".

- Я, пожалуй, поеду.

- А ты не хочешь выпить кофе или чего-нибудь еще? - спросила она, отпирая дверь квартиры.

- Я, пожалуй, поеду.

- Кавита сама не своя из-за этой истории с двумя женщинами из трущоб, которую ты рассказал ей. Ни о чем другом не может говорить. Она называет их "голубыми сестрами" - не знаю уж, почему. По-моему, звучит немного холодно.

Она пыталась придумать тему для разговора, чтобы задержать меня.

- Я, пожалуй, поеду.

Я не удивился, когда два часа спустя, все еще ощущая на губах поцелуй, полученный на прощание, я услышал телефонный звонок.

- Ты можешь приехать прямо сейчас? - спросила она.

Я подыскивал слова, которые звучали бы как "да", но означали бы "нет".

- Я пыталась дозвониться до Абдуллы, но он не отвечает, - продолжала она, и только тут я почувствовал, каким испуганным и безжизненно-монотонным был ее голос. Словно она была контужена.

- Что-то случилось?

- Случилось... У нас тут беда.

- Опять Маурицио? С тобой все в порядке?

- Да, Маурицио. Я убила его.

- ...Там есть еще кто-нибудь?

- Еще кто-нибудь? - переспросила она тупо.

- Есть еще кто-нибудь в квартире?

- Нет... то есть, да. Здесь Улла... и он, на полу.

- Так, слушай внимательно, - скомандовал я. - Заприте дверь и никого не впускайте.

- Дверь взломана, - ответила она слабым голосом. - Он выбил замок и ворвался.

- Тогда придвиньте что-нибудь к двери и не открывайте ее, пока я не приеду.

- С Уллой нехорошо... Она совсем расклеилась.

- Мы разберемся с этим. Пока что забаррикадируйте дверь. Не звони больше никому. Ни с кем не разговаривайте и никого не впускайте. Сделай две чашки кофе с молоком и сахаром - побольше сахара, по четыре куска - и выпейте его с Уллой. И дай ей также чего-нибудь крепкого, если считаешь, что это поможет. Не паникуйте и ждите меня. Я буду через десять минут.

Мчась в ночи, вклиниваясь в транспортные заторы, лавируя в сети огней, я ничего не чувствовал - ни страха, ни беспокойства, ни возбуждения. У мотоциклистов существует выражение "гнать на красном", что означает езду на такой скорости, когда стрелка спидометра все время зашкаливает, не покидая зоны максимальных значений, закрашенной красным цветом. Мы все и жили точно так же - Карла, Дидье, Абдулла и я, и Лиза, и Маурицио, каждый по-своему, - гнали на красном, держа стрелку в опасной красной зоне.

Наемник-голландец в Киншасе сказал мне как-то, что он перестает ненавидеть себя только в те моменты, когда пускается в рискованную авантюру и действует, ни о чем не думая и ничего не чувствуя. Я выслушал его признание с досадой, потому что слишком хорошо знал, что это означает. В эту ночь я мчался на мотоцикле, я плыл сквозь ночь, и в сердце у меня был полный штиль, я почти примирился с миром.


   Глава 28

В первой же драке на ножах я понял, что люди делятся на тех, кто убивает, чтобы выжить, и тех, кто живет, чтобы убивать. Типы, которым нравится убивать, часто вступают в схватку азартно и ожесточенно, но побеждают обычно те, кто борется за свою жизнь. Если убийца-маньяк чувствует, что проигрывает, его запал угасает, а человек, стремящийся выжить, в аналогичной ситуации начинает драться еще яростнее. И, в отличие от обычной стычки на кулаках, стимул, побудивший человека взяться за нож, не пропадает и после драки - как у того, кто победил в кровавом столкновении, так и у проигравшего. Но факт остается фактом: стремление спасти свою жизнь оказывается сильнее желания отнять ее.

Впервые мне пришлось пустить в ход нож в тюрьме. Как и в большинстве тюремных драк, началось все банально, а кончилось круто. Моим противником был крепкий закаленный в схватках ветеран. Он был одним из тех, кто обирал других, - то есть, силой отнимал у более слабых деньги и табак. Большинство заключенных боялись его, и поскольку он был не слишком умен, то путал страх с уважением. Я презираю таких задиристых подонков за их трусость и жестокость. Мне никогда не встречались по-настоящему сильные люди, которые жили бы за счет слабых. Они ненавидят этих обирал почти так же сильно, как те ненавидят их.

Я не был неженкой. Я вырос в рабочем предместье с его суровыми законами и с детства привык драться. Но в тюрьме об этом поначалу никто не догадывался, потому что у меня не было тюремного стажа, я впервые попал за решетку. Более того, я был интеллигентом, что сразу чувствовалось по тому, как я говорил и держался. Некоторые уважали меня за это, другие насмехались, но никто не боялся. Тем не менее, заработанный мною за вооруженные ограбления двадцатилетний срок в сочетании с тяжелым принудительным трудом заставляли людей призадуматься. Я был темной лошадкой. Было неясно, как я поведу себя в трудной ситуации, и многим хотелось это проверить.

Испытание предстало передо мной с оскаленными зубами и дико вытаращенными глазами - ни дать ни взять разъяренная собака, которая обзавелась к тому же сверкающим стальным клинком. Он напал на меня в тюремной прачечной, единственном месте, не просматривавшемся с узкого мостика между пулеметными вышками, где прохаживались дежурные охранники. Это было внезапное, ничем не спровоцированное нападение, называвшееся на тюремном жаргоне "ударом исподтишка". У него был кухонный нож, который он, подстегиваемый злобой, с безграничным терпением затачивал о каменный пол своей камеры. Нож был достаточно остр, чтобы побриться или без труда перерезать горло. До того, как попасть в тюрьму, я никогда не носил с собой ножа и не участвовал в поножовщине. Но здесь не проходило почти ни одного дня, чтобы кого-нибудь не пырнули, и опытные сидельцы советовали мне обзавестись оружием. "Лучше иметь при себе нож, пусть он и не понадобится, - говорили они, - чем оказаться в ситуации, когда он нужен, а у тебя его нет". Я отыскал заостренный штырь примерно в палец толщиной и длиной с ладонь. С одного конца я аккуратно обмотал штырь липкой упаковочной лентой, чтобы его было удобно держать. Напавший на меня бандит не знал, что я тоже вооружен, но мы оба понимали, что схватка может прекратиться только со смертью одного из нас.

Он допустил две ошибки. Во-первых, набросившись на меня и вспоров мне двумя ножевыми ударами грудь и предплечье, он сделал шаг назад и выставил нож, описывая им в воздухе круги вместо того, чтобы продолжать кромсать меня и разом завершить начатое. Очевидно, он ожидал, что я быстро сдамся, - большинство его жертв так и поступали, сломленные своим страхом перед ним и видом собственной крови. Должно быть, он был так уверен в своей победе, что решил продлить удовольствие, поиграв со мной. Но какова бы ни была причина, он уступил мне преимущество и, сделав этот шаг назад, приговорил себя. Он дал мне время вытащить штырь, как следует ухватить его и нанести удар. Я заметил удивление в его глазах, и это был момент для контратаки.

Второй ошибкой было то, что он держал нож захватом снизу, как фехтовальщик держит шпагу на турнире, словно это был не нож, а пистолет, который сделает всю работу за него. К тому же в драке на ножах исход зависит не от оружия, а от человека, нож - лишь вспомогательный инструмент. Держать его надо лезвием вниз - это позволяет произвести удар с максимальной силой, а кулак, в котором он зажат, сам по себе может послужить дополнительным орудием при тесном контакте с противником.

Он увернулся, как угорь, и, широко расставив руки, стал размахивать ножом. Он был правшой. Я занял боксерскую стойку левши, держа свой штырь в правой руке, затем шагнул правой ногой вперед, перенеся центр тяжести на левую. Он ринулся на меня, но я сделал шаг в сторону и выполнил комбинцию из трех боксерских ударов: правой рукой, левой и опять правой. Один из них был удачным: он сломал ему нос, из глаз его брызнули слезы, мешавшие ему смотреть. Он сделал еще один выпад, намереваясь пырнуть меня ножом сбоку. Я схватил его запястье левой рукой, пошел на сближение с ним и воткнул штырь ему в грудь. Я метил в сердце или в легкое, но попал в мягкие ткани под ключицей. Штырь вошел по самую рукоятку. Удар был настолько сильным, что вырвал кусок кожи у него на спине под лопаткой.

Он был прижат к стене между стиральной машиной и сушильным шкафом. Удерживая его штырем на месте и продолжая сжимать левой рукой его руку с ножом, я хотел укусить его в шею или лицо, но он стал так быстро мотать головой из стороны в сторону, что я решил вместо этого бить его по лицу головой. После нескольких ударов он предпринял отчаянную попытку выбраться из западни, и в результате мы оба оказались на полу. Он выронил нож при падении, но мой штырь тоже выскочил из раны. Он подался к выходу из прачечной - то ли ища спасения, то ли пытаясь занять выгодную позицию. Я не мог выжидать, гадая, что он предпримет. Моя голова была на уровне его ног. Схватив его одной рукой за брючный ремень и испольуя его как рычаг, я нанес ему несколько ударов в бедро. Когда штырь попадал в кость, я всей рукой чувствовал, как он царапает ее и отклоняется в сторону. Выпустив его ремень, я попытался левой рукой дотянуться до его ножа - тогда я мог бы орудовать двумя сразу.

Надо отдать ему должное - он не стал звать на помощь. Он заорал, чтобы я оставил его в покое и что он сдается, но на помощь не звал. И я остановился - пускай живет! Я кое-как поднялся на ноги. Он опять хотел отползти к двери, но я помешал этому, поставив ногу ему на шею, а затем ударил его ногой сбоку по голове. Мне надо было задержать его. Я не мог позволить ему выбраться из прачечной, пока я здесь, - если бы охранники увидели его, мне пришлось бы просидеть в карцере полгода, если не больше.

Пока он лежал на полу и стонал, я снял запачканную кровью одежду и взял чистую. В дверях появился один из заключенных, занимавшихся уборкой во дворе. Увидев нас, он беззлобно ухмыльнулся. Я отдал ему свою грязную одежду. Он спрятал ее в ведро со шваброй, а затем бросил в мусоросжигатель за кухней. По дороге из прачечной я вручил оба ножа другому заключенному, и он закопал их в тюремном садике. Уже после того, как я вернулся в свой корпус, тот тип, который пытался убить меня, доковылял до кабинета начальника тюрьмы, где потерял сознание. Его отвезли в больницу, и больше я никогда его не видел. Он не признался, кто его так отделал, и это тоже говорит в его пользу. Он был головорезом и хотел убить меня безо всякого повода, но стукачом он не был.

В одиночестве моей камеры я осмотрел раны. Порез на руке был глубоким и задел вену. К врачу я обратиться не мог, потому что это связало бы меня с дракой и с раненым. Второй глубокий порез тянулся от плеча до середины груди. Он сильно кровоточил. Я взял металлическую плошку, сжег в ней две пачки сигарет, пока от них не остался лишь белый пепел, и втер пепел в ту и другую рану. Это было больно, но кровотечение сразу прекратилось.

Я не рассказывал об этой схватке никому, но скоро все сами узнали об этом и поняли, что я выдержал испытание. Белый шрам у меня на груди, который люди постоянно видели в душе, говорил им, что драка для меня не проблема. Шрам был предупредительным сигналом, подобным ярким кольцам на теле морской змеи. Он до сих пор как новенький, такой же белый и длинный. И он по-прежнему служит предупреждением - для меня. Я прикасаюсь к нему и вижу убийцу, умоляющего сохранить ему жизнь, а в его расширенных от страха глазах вижу, как в зеркале судьбы, то уродливое полное ненависти существо, в которое я превратился во время драки.

Мне еще не раз приходилось драться на ножах, и сейчас, глядя на тело Маурицио Белькане, я вновь почувствовал тот холод, какой охватывает тебя, когда вонзаешь в кого-то нож или его вонзают в тебя. Верхняя часть его туловиша лежала лицом вниз на кушетке, ноги были на полу. На ковре рядом с его бессильно повисшей рукой валялся острый, как бритва, стилет. В спине под левой лопаткой торчал нож для разделки мяса с черной ручкой, длинный и острый. Я уже видел этот нож в руках у Лизы, когда Маурицио впервые явился к ним без приглашения. Но он не усвоил урок с первого раза, как это свойственно всем нам. "И это хорошо, - сказала однажды Карла. - Если бы мы учились на своих ошибках и не повторяли их, то никогда не влюблялись бы". Маурицио же понял свою ошибку слишком поздно, лишь уткнувшись носом в лужу собственной крови. Он был, безусловно, созревшим человеком. Я как-то упрекнул Дидье в некоторой инфантильности, а он ответил, что гордится этим и что человеку, который полностью созрел и распростился с инфантильностью, осталось жить не больше двух секунд.

Все эти мысли крутились у меня в голове, как стальные шарики в руке капитана Квигга . Вид этого ножа выбил меня из колеи. Я живо вспомнил все свои драки, вспомнил каждую секунду, я снова почувствовал, как нож входит в мое тело, я ощущал его внутри. Это было подобно оставшемуся навечно ожогу, чувству ненависти. Мысль об этом была самой гадкой мыслью на свете. Я потряс головой, сделал глубокий вдох и опять посмотрел на тело.

Очевидно, нож проткнул легкое и вонзился в сердце. В любом случае, Маурицио умер практически мгновенно - судя по всему, он не шевелился после того, как упал на кушетку. Зажав в кулаке его густые черные волосы, я приподнял его голову. Мертвые глаза были полуоткрыты, рот оскален в злобной усмешке. Крови было на удивление мало. Ткань кушетки уже впитала лужу, образовавшуюся на ней. "От кушетки надо избавиться", - мелькнула у меня мысль. Ковер почти не пострадал, его можно было вычистить. Все остальное тоже, в целом, не было повреждено, не считая сломанной ножки кофейного столика и покосившегося замка на входной двери. Я переключил свое внимание на женщин.

На лице Уллы виднелся порез, тянувшийся от скулы до подбородка. Он был неглубоким, и я был уверен, что он быстро заживет, но шрам останется. Я прочистил рану и заклеил ее пластырем. Порез следовал естественному изгибу лица и лишь подчеркивал его форму. Он нанес красоте Уллы ущерб, но не уничтожил ее. Но глаза были ненормально расширены, в них застыл ужас. На кушетке рядом с ней лежала набедренная повязка. Я накинул ее Улле на плечи, а Лиза дала ей чашку горячего сладкого чая. Когда я накрыл тело Маурицио одеялом, Уллу пробрала дрожь. Лицо ее скривилось, как от боли, и она, очнувшись от шока, заплакала.

Лиза была спокойна. На ней был пуловер и джинсы - наряд, который в такие тихие, жаркие и влажные ночи носили лишь местные девушки. Под глазом у нее красовался синяк. Когда Улла более или менее успокоилась, мы с Лизой вышли в переднюю, где Улла не могла нас слышать. Лиза взяла сигарету, прикурила от моей спички и, сделав затяжку, подняла голову и впервые с тех пор, как я пришел, посмотрела мне прямо в лицо.

- Хорошо, что ты пришел, что ты здесь. У меня не было выхода. Мне пришлось сделать это, потому что...

- Перестань, Лиза! - бросил я спокойно и мягко. - Ты ничего не делала. Это она пырнула его, вижу по ее глазам. Я знаю этот взгляд. Мысленно она переживает тот момент. Это пройдет, но не сразу. Ты пытаешься выгородить ее, но нет смысла защищать Уллу от меня.

Она улыбнулась. Это была хорошая улыбка - с поправкой на обстоятельства. Если бы рядом с нами не валялся труп, я счел бы ее неотразимой.

- Я не хочу, чтобы она пострадала, вот и все, - произнесла Лиза ровным тоном. Она сжала губы, выпрямив улыбку в тонкую горькую линию.

- Я тоже не хочу этого. Так что же все-таки произошло?

- Он вломился сюда и накинулся на нее с ножом. Он был совершенно неуправляем... - очевидно, принял хорошую дозу. Он орал на Уллу, а она ничего не могла ответить. По-моему, она соображала еще меньше его - и не мудрено. Она провела со мной около часа до его прихода и рассказала мне, что случилось с Моденой. Это... это довольно жуткая история, Лин, неудивительно, что она была не в себе. Ну, значит, Маурицио ворвался, размахивая ножом, как маньяк, и набросился на Уллу. На нем была кровь - наверное, кровь Модены. В общем, тихий ужас. Я схватила на кухне нож и кинулась на него, но он засветил мне в глаз, и я хлопнулась задом на кушетку. Он оседлал меня и хотел пустить в дело свой стилет, но тут уж Улла не растерялась. Он умер в одну секунду. Клянусь тебе. Одна секунда - и его нет. Посмотрел на меня и умер. Она спасла мне жизнь, Лин.

- Прежде всего, это ты спасла ей жизнь, Лиза. Если бы не ты, на кушетке валялся бы ее труп, а не Маурицио.

Ее стало трясти. Я обнял ее и держал, пока она не успокоилась. Затем я принес ей из кухни стул, Лиза обессиленно опустилась на него. Сделав несколько телефонных звонков, я в конце концов поймал Абдуллу. Вкратце объяснив ему, что случилось, я попросил его найти Хасана Обикву в африканском гетто и приехать сюда вместе с ним на машине.

Пока мы ждали их, Уллу покинули последние силы и потянуло в сон, но я не мог позволить ей уснуть, пока мы не покончим с этим делом. Тогда она стала несколько бессвязно рассказывать нам историю Модены и Маурицио с самого начала.

Маурицио познакомился с Себастьяном Моденой в Бомбее, где они оба были сутенерами и поставляли клиентам иностранок. Он был единственным сыном богатой флорентийской четы. Родители Маурицио погибли в авиакатастрофе, когда он был еще ребенком. Воспитывали его дальние родственники, о чем он неоднократно рассказывал Улле, когда напивался. Они были равнодушны к мальчику и только из чувства долга скрепя сердце приняли его под свой кров. В восемнадцать лет Маурицио сбежал от них в Каир, прихватив с собой деньги, первую долю своего наследства. К двадцати пяти годам он растратил все, что оставили ему родители. Родственники порвали с ним - и не только из-за бесконечных скандалов, которыми сопровождался его беспутный вояж по странам Ближнего и Среднего Востока, но и потому, что без единого гроша в кармане он им был не нужен. В двадцать семь лет он был уже в Бомбее, где добывал средства к существованию, торгуя проститутками из Европы.

Привлек его к сутенерству неуверенный в себе угрюмый тридцатилетний испанец Себастьян Модена. У него были налажены связи с богатыми арабскими и индийскими клиентами. Его худая невзрачная фигура и боязливые манеры были его преимуществом, так как помогали клиентам преодолеть страх и недоверие. Ему доставалась одна пятая тех денег, которые Маурицио требовал за каждую девушку. По мнению Уллы, его вполне удовлетворял такой расклад, когда он выполнял бoльшую часть грязной работы, а Маурицио присваивал бoльшую часть выручки, потому что он считал себя рыбкой-лоцманом, а высокого красивого итальянца акулой.

История его жизни в корне отличалась от биографии Маурицио. Один из тринадцати детей в семье андалузских цыган, Модена ощущал себя самым маленьким поросенком в помете. Образование он получил не столько в школе, сколько в криминальной среде, и зарабатывал на жизнь мошенничеством и мелким воровством в Турции, Иране, Пакистане и Индии. Он существовал за счет туристов, не обирая их дочиста и не задерживаясь подолгу на одном месте. После того, как он встретил Маурицио, он в течение двух лет был пособником сутенера, выискивая для него клиентов.

Так могло бы продолжаться бесконечно, но однажды Маурицио привел с собой в "Леопольд" Уллу. Стоило их взглядам встретиться, как Улла поняла, что Модена влюбился в нее без памяти. Она поощряла его чувство, потому что это было полезно для дела. Маурицио выкупил ее у мадам Жу и был полон решимости вернуть потраченные на нее деньги как можно быстрее. Он требовал от охваченного страстью Модены, чтобы он добывал для Уллы не менее двух клиентов ежедневно, пока она не выплатит долг. Модена испытывал муки, видя в этом предательство своей любви, и уговаривал Маурицио освободить Уллу от этого обязательства, но итальянец отказывался, высмеивая его любовь к проститутке.

Раздался стук в дверь, и Улла замолчала. Это был Абдулла, одетый, как всегда, во все черное. Он вошел быстро и молча, как тень, порожденная самой ночью. Пихнув меня в бок в виде приветствия, он ласково кивнул Лизе. Та в ответ подошла к нему и поцеловала в щеку. Приподняв одеяло, Абдулла рассмотрел тело. Он покачал головой и опустил углы рта, как профессионал, признающий высокое качество работы, затем, выпустив из рук одеяло, пробормотал молитву.

- Хасан сейчас занят, приедет через час, - сказал он.

- Ты сказал ему, зачем он мне нужен?

- Он в курсе, - ответил Абдулла, усмехувшись и приподняв одну бровь.

- На улице все спокойно?

- Да, я проверил, прежде чем зайти сюда.

- Соседи пока не поднимали тревоги. Лиза говорит, что он высадил дверь с одного удара, здесь тоже особого шума и криков не было. Когда я пришел, у соседей слышалась громкая музыка - наверное, какая-то вечеринка. Думаю, никто не знает, что здесь произошло.

- Надо... надо позвонить куда-нибудь! - воскликнула вдруг Улла, поднимаясь. Набедренная повязка упала с ее плеч на пол. - Надо вызвать врача и полицию!

Абдулла подскочил к Улле и обнял ее с удивительной нежностью. Он усадил ее обратно и, продолжая держать в своих объятиях, стал покачивать и успокаивающе приговаривать что-то. Я почувствовал легкий укол совести, понимая, что мне надо было успокоить ее таким же образом еще раньше. Но дело в том, что мной целиком владели другие чувства - прежде всего, страх, что подозрение в убийстве падет на меня. У меня был мотив отомстить Маурицио, я однажды избил его, и это было известно. Я пришел к Лизе и Улле вроде бы для того, чтобы помочь им в этой ситуации, но это была не вся правда. Я хотел также обезопасить себя, боялся запутаться в липкой паутине убийства. И потому во мне не оставалось места для нежности, на нее оказался способен лишь киллер-иранец по имени Абдулла Тахери.

Улла продолжила свой рассказ после того, как Лиза дала ей выпить водки с лаймовым соком. Рассказ занял у нее довольно много времени, так как она была напугана и нервничала. Она забывала упомянуть важные детали, перескакивала с одного на другое, излагая события не в хронологическом порядке, а по мере того, как они приходили ей в голову. Нам приходилось задавать ей вопросы, заставлять ее связать один факт с другим.

Модена встретил бизнесмена-нигерийца, который хотел купить героин на шестьдесят тысяч долларов. Модена свел его с Маурицио, и доверчивый африканец очень быстро расстался со своими долларами. Маурицио прикарманил деньги и хотел бежать с ними, но у Модены имелись свои соображения. Он увидел в этом шанс освободить Уллу и самому избавиться от итальянца, которого возненавидел за то, что тот держал Уллу в рабстве. Он украл деньги у Маурицио и спрятался в каком-то убежище, подбросив в то же время нигерийцу идею прислать в Бомбей на поиски денег свою ударную бригаду. Маурицио, справедливо опасаясь кровожадных бандитов и желая выиграть время, чтобы найти Модену, обманул их, сказав, что это я присвоил деньги. Что произошло с нигерийцами дальше, мы с Абдуллой знали очень хорошо.

Несмотря на то, что Маурицио трусил передо мной, не говоря уже о нигерийцах, он не мог покинуть Бомбей, смирившись с потерей денег. В душе его кипела ненависть к обокравшему его Модене и жажда вернуть украденное. Он неделями скрытно следовал за Уллой повсюду, зная, что рано или поздно Модена обязательно свяжется с нею. И она привела его к Модене. Не сознавая, что Маурицио следит за ней, она отправилась к Модене в Дадар, где тот затаился в одной из дешевых гостиниц. Маурицио ворвался в номер к своему бывшему партнеру, но нашел там одного Модену, Улла с деньгами скрылась. Модена был слаб и очень болен - Улла предполагала, что его сморила малярия. Маурицио связал его, заткнул ему рот кляпом и принялся пытать стилетом. Но Модена оказался тверже, чем можно было предположить, и не признался, что Улла со всеми деньгами прячется в соседнем номере.

- Когда Маурицио прекратил... свою резню и ушел, я довольно долго ждала, - сказала Улла, уткнувшись невидящим взглядом в ковер под ногами и дрожа под наброшенной на плечи накидкой.

Лиза сидела на полу около ее ног. Осторожно вытащив стакан из рук Уллы, она дала ей сигарету. Улла взяла сигарету, но, не закурив ее, посмотрела Лизе в глаза, затем, повернув голову, взглянула на Абдуллу и на меня.

- Я ужасно боялась, - жалобно всхлипнула она, - ужасно боялась. Спустя какое-то время я зашла в комнату к Модене. Он лежал на кровати, привязанный; во рту у него торчала какая-то тряпка. Он не мог двигаться, только мотал головой. Он был весь в порезах - на лице, на теле, везде. И вокруг было столько крови, повсюду... Он смотрел и смотрел на меня своими черными глазами. Я оставила его и... и... убежала.

- Ты так и оставила его?! - разинула рот Лиза.

Улла кивнула.

- И даже не развязала?

Улла кивнула опять.

- Господи Иисусе! - с горечью выплюнула Лиза, переводя страдальческий взгляд с Абдуллы на меня и обратно. - Она не рассказывала мне об этом.

- Улла, послушай, - сказал я. - Как ты думаешь, он может быть еще там?

Она молча кивнула в третий раз. Я посмотрел на Абдуллу.

- У меня есть друг в Дадаре, - сказал он. - Где эта гостиница? Как она называется?

- Не знаю, как называется, - пробормотала Улла. - Это рядом с рынком, сзади, где выбрасывают всякий мусор. Вонь жуткая. Нет, подождите, я вспомнила. Я же говорила название таксисту. "Кабир" - вот как она называется. О господи! Когда я ушла оттуда, я подумала... Я была уверена, что его найдут и... освободят. Вы думаете, что он все еще лежит там? Вы так думаете?

Абдулла позвонил своему другу по телефону и попросил его посмотреть, что делается в гостинице.

- Где деньги? - спросил я.

Она в нерешительности медлила.

- Где деньги, Улла? Дай их мне.

Она поднялась на ноги с помощью Лизы и прошла в свою спальню. Через несколько секунд она вернулась с сумкой для авиапутешествий. Она вручила мне сумку со странным выражением лица - одновременно кокетливым и неприязненным. Я открыл сумку и вытащил несколько пачек стодолларовых банкнот. Отсчитав двадцать тысяч, я положил остальное обратно в сумку и вернул ее Улле.

- Десять тысяч Хасану, - объяснил я. - Пять тысяч на то, чтобы купить тебе новый паспорт и билет в Германию. Пять тысяч на то, чтобы привести здесь все в порядок и снять Лизе новую квартиру в другом конце города. Остальное твое. И Модены, если он выкарабкается.

Она хотела что-то ответить, но в дверь тихо постучали, и вошел наш приземистый и мускулистый нигерийский друг. Он тепло приветствовал Абдуллу и меня. Подобно всем нам, Хасан вполне акклиматизировался в Бомбее и носил толстый пиджак из сержа и джинсы цвета зеленого бутылочного стекла, не испытывая никаких неудобств. Стащив с Маурицио одеяло, он согнул и разогнул руку мертвеца, ущипнул его и понюхал.

- У меня есть неплохая упаковка, - сказал он, бросив на пол скатанный лист толстого полиэтилена и развернув его. - Надо снять с него одежду, а также кольца, цепочки - все, что на нем есть. Чтобы это был просто какой-то неизвестный. Зубы мы вытащим уже на месте.

Когда я ничего не ответил, он поднял голову и увидел, что я смотрю на женщин. Лица их застыли от ужаса.

- Может быть... ты проводишь Уллу под душ? - предложил я Лизе. - И прими душ сама. Мы тут долго не провозимся.

Лиза отвела Уллу в ванную и включила душ. Мы положили Маурицио на лист полиэтилена и раздели его. Кожа его была тусклой, мертвенно-бледной, в некоторых местах даже сероватой. В жизни Маурицио был высоким, хорошо сложенным мужчиной. Мертвый и голый, он казался съежившимся, похудевшим. Наверное, его следовало пожалеть. Даже тот, кого мы никогда и нисколько не жалели при жизни, заслуживает жалости, когда лежит мертвый перед нами. Жалость - разновидность любви, которая ничего не требует взамен и потому является своего рода молитвой. А по усопшему всегда надо помолиться. Замолкнувшее сердце, застывший купол недышащей груди, оплывшие свечи глаз требуют молитвы. Каждый умерший - это разрушенный храм, и глядя на него, мы должны пожалеть его и помолиться за него.

Но мне не было жаль Маурицио. "Ты получил то, что заслужил", - думал я, закатывая его в полиэтилен. Я чувствовал себя низким и презренным, но эта мысль сама собой прокралась в мой мозг, как беспощадный шепот, пробегающий по разгневанной толпе. "Ты получил то, что заслужил".

Хасан привез с собой большую корзину на колесиках, какие используются в прачечных. Мы вкатили ее в комнату. Тело Маурицио начало коченеть, так что его ноги и руки пришлось запихивать в корзину с хрустом. Мы спустили ее на два лестничных пролета и выкатили на улицу, где стоял фургон Хасана для доставки продуктов в гетто. Никто нас не заметил. Погрузив завернутый в полиэтилен сверток в фургон, мы закидали его сверху рыбой, хлебом и овощами.

- Спасибо тебе, Хасан, - сказал я и, пожимая ему руку, вложил в нее десять тысяч долларов, которые он сунул во внутренний карман пиджака.

- Не за что, - пророкотал он густым басом, вызывавшим трепет у всех бомбейских африканцев. - Я очень рад сделать это для тебя, Лин. Теперь мы наконец в расчете.

Он кивнул Абдулле и прошел полквартала до своего автомобиля. Из кабины фургона высунулся Рахим. Он широко улыбнулся мне и, включив зажигание, повел фургон вперед, не оглядываясь. Хасан, дав ему отъехать несколько сотен метров, последовал за ним. В дальнейшем в разговорах с нами имя Маурицио они никогда не упоминали, даже шепотом. Ходили слухи, что в центре африканских трущоб Хасан велел вырыть большой котлован. Одни говорили, что в нем живут полчища крыс, другие заявляли, что он полон крабов, третьи утверждали, что Хасан держит там огромных свиней. Но все сходились на том, что время от времени этим голодным существам, кто бы они ни были, подкидывают куски очередного трупа.

- Деньгами ты распорядился грамотно, - заметил Абдулла с непроницаемым выражением, глядя вслед удаляющемуся автомобилю.

Вернувшись в квартиру, мы починили дверной замок, чтобы можно было спокойно оставить квартиру с запертой дверью. Абдулла позвонил кому-то из знакомых и договорился, что на следующий день сюда придут люди, распилят кушетку на части и вынесут их в мешках на помойку, а также отчистят ковер и приведут квартиру в порядок, устранив все следы проживания двух женщин.

Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил. У его друга в Дадаре были новости для нас. Служащие гостиницы обнаружили Модену в номере и отправили его в больницу. Друг поехал в больницу и узнал, что больной и израненный пациент уже сбежал. Видели, как он вскочил в такси и умчался на полной скорости. Врач, осматривавший его, не был уверен, что Модена доживет до утра.

- Знаешь, что странно? - сказал я Абдулле, когда он сообщил мне это. - Я знал Модену довольно хорошо, встречался с ним в "Леопольде" раз сто, наверно... Но я не помню его голоса. Когда я пытаюсь вспомнить, как он звучит, у меня в голове не возникает никаких звуков - ну, ты понимаешь, что я имею в виду.

- Мне он нравился, - сказал Абдулла.

- Да? Ты меня удивляешь.

- Почему?

- Не знаю... - ответил я. - Он был такой... робкий.

- Он был бы хорошим солдатом.

Брови у меня полезли на лоб. Модена был, как мне казалось, не просто робким, а слабым человеком, и слова Абдуллы меня озадачили. Я тогда не понимал, что хороший солдат не тот, который может черт знает что натворить, а тот, который может все вытерпеть.

И когда все концы этой истории были увязаны или обрублены, когда Улла улетела в Германию, Лиза переехала на новую квартиру и все пересуды о Модене, Маурицио и Улле постепенно затихли, именно исчезнувший таинственным образом испанец вспоминался мне чаще всего. В течение двух следующих недель я сделал два "двойных перелета" в Дели и обратно, а затем слетал в Киншасу с десятью новенькими паспортами для помощников Абдула Гани. Но в гуще всех этих дел передо мной, как на экране, часто всплывало лицо Модены, привязанного к кровати и смотрящего на Уллу, которая уходила с деньгами, бросая его. Наверное, когда она вошла в комнату, он подумал: "Я спасен". Но что он увидел в ее глазах? Ужас, конечно, но что еще? Может быть, отвращение или что-нибудь еще более страшное? Может быть, она испытывала облегчение? Была рада избавиться от него? Я не мог представить, что он чувствовал, когда она отвернулась и вышла, закрыв за собой дверь и оставив его там.

В тюрьме я влюбился в актрису, которая участвовала в популярной телепрограмме. Она приходила к нам давать уроки актерского мастерства и руководила тюремным драмкружком. Мы, как говорится, нашли друг в друге родственную душу. Она была блестящей актрисой. Я был писателем. Я видел, как в ее движениях и жестах оживают придуманные мной слова. Мы говорили друг с другом на языке, общем для всех творческих натур, на языке ритма и вдохновения. Спустя какое-то время она призналась мне в любви. Я сразу поверил ей, и верю до сих пор. Несколько месяцев мы давали выход нашим чувствам, используя те крохи времени, которые удавалось урвать между занятиями драмкружка, и обмениваясь длинными письмами, переправляемыми через нашу подпольную систему тайной переписки.

Кончилось все плохо. Меня бросили в карцер. Не знаю, откуда тюремщики проведали о наших отношениях, но они сразу стали выпытывать у меня подробности. Они были в ярости. В том, что актриса в течение нескольких месяцев поддерживала связь с заключенным, они усматривали оскорбительное неуважение их авторитета и, возможно, унижение их мужского достоинства. Они избивали меня дубинками, кулаками и сапогами, требуя, чтобы я признался, что мы были любовниками, - тогда они могли бы выдвинуть против нее официальное обвинение. На одном из допросов они предъявили мне ее фотографию, рекламный кадр, который они нашли в помещении драмкружка. Они сказали мне, что я должен всего лишь кивнуть, и тогда они перестанут избивать меня. "Только один кивок, и все твои мучения кончатся, - кричали они, держа фотографию перед моей окровавленной физиономией. - Только один кивок!"

Но я ни в чем не признался. Я хранил ее образ запертым в моем сердце, как в сейфе, и они не могли добраться до него, ни сдирая с меня кожу, ни ломая мои кости. Однажды, когда я сидел в своей одиночке, зализывая раны на лице и вправляя сломанный нос, смотровое окошко в двери открылось, и через него на пол порхнуло письмо. Окошко закрылось. Я с трудом поднял письмо и кое-как дополз обратно до койки. Это было письмо от нее, с извинениями и наилучшими пожеланиями. Она встретила хорошего человека, писала она. Он музыкант. Все ее друзья уговаривали ее порвать со мной, потому что я отсиживал двадцатилетний срок, и у нас не было будущего. Она полюбила этого человека и собиралась выйти за него, когда его симфонический оркестр вернется из турне. Она сожалела о том, что у нас все так кончилось, но надеялась, что я пойму. Мы никогда больше не увидимся, но она желает мне всего самого хорошего в жизни.

Кровь капала с моего лица на страницы письма. Охранники, несомненно, прочитали письмо, прежде чем подкинуть его мне. Я слышал, как они смеются за дверью моей камеры. Им казалось, что они одержали таким образом победу надо мной. Интересно, подумал я, выдержал бы этот ее музыкант мучения ради нее или нет? Возможно, и выдержал бы. Сказать, что у человека в душе, можно лишь после того, как начнешь отнимать у него одну надежду за другой.

И в эти недели после смерти Маурицио лицо Модены - точнее, мое представление о его окровавленном лице с застывшим взглядом и кляпом во рту - стало смешиваться с моими собственными воспоминаниями о любви, утраченной в тюрьме. Сам не знаю, почему. Казалось бы, не было оснований связывать судьбу Модены с моей жизнью. Тем не менее, это происходило в моем сознании, и оттого во мне росла какая-то темнота, слишком оцепенелая, чтобы выразиться в печали и слишком холодная для гнева.

Я старался бороться с этим чувством, загружая себя работой. Снялся еще в двух болливудских фильмах - в роли безмолвного гостя на вечеринке и в уличной сценке. Встретился с Кавитой, побуждая ее навестить Ананда в тюрьме. Почти каждый день я вместе с Абдуллой качал железо, занимался боксом и карате. Время от времени я проводил день в своей бывшей клинике в трущобах. Помогал Прабакеру и Джонни в подготовке к свадьбе. Слушал лекции Кадербхая, с головой уходил в книги, рукописи и пергаменты в библиотеке Абдула Гани, рассматривал древние фаянсовые изделия с гравировкой, имевшиеся в изобилии в его личной коллекции. Но никакие занятия и нагрузки не могли рассеять тьму, образовавшуюся внутри меня. Постепенно истерзанное лицо испанца и его беззвучно кричащие глаза окончательно слились с моими личными воспоминаниями, с кровью, капавшей на письмо, с рвущимся из меня, но не слышным никому криком. Эти невыкричанные моменты нашей жизни остаются с нами, спрятанные в самом укромном уголке сердца, куда любовь приползает умирать, как забиваются в глухую чащу умирающие слоны. Только там наша гордость позволяет себе выплакаться. И в эти одинокие ночи и перепутанные в сознании дни передо мной непрерывно стояло лицо Модены, его глаза, устремленные на дверь.

Пока я работал и рефлексировал, в "Леопольде" все изменилось. Наша прежняя компания распалась. Карла уехала, Улла уехала. Модена уехал и, возможно, умер. Маурицио несомненно умер. Однажды, спеша по какому-то делу, я проходил мимо ресторана и заглянул в дверь. Ни одного знакомого я не увидел, кроме Дидье, который стоически просиживал каждый вечер за своим любимым столиком, прокручивая свои сделки и угощаясь время от времени за счет знакомых. Постепенно вокруг него собралась новая компания, несколько иного стиля. Лиза Картер привела как-то с собой Калпану Айер, и молодая ассистентка режиссера стала завсегдатаем заведения. Часто забегали перекусить, выпить кофе или пива Летти с Викрамом, активно готовившиеся к свадьбе. Однажды Кавита Сингх пришла вместе с двумя молодыми сотрудниками, журналистами Анваром и Дилипом, которых интересовало, что собой представляет ресторан. Помимо Кавиты, они встретились здесь с Лизой, Калпаной, Летти и тремя немками, которых Лиза подрядила сниматься в очередном фильме. Анвар и Дилип были свободными и жизнерадостными молодыми людьми. Проведя вечер в обществе семи красивых, умных, энергичных молодых женщин, они стали бывать в "Леопольде" ежедневно.

Атмосфера в "Леопольде" стала иной, нежели при Карле Саарнен. Присущие ей ум, проницательность и остроумие вдохновляли ее друзей на серьезные беседы, окрашенные тонким юмором. Теперь же тон задавал Дидье с его экстравагантным сарказмом и склонностью ко всему вульгарному и непристойному. Смеялись, возможно, чаще и громче, но шутки и остроты не западали в память, как прежде.

Однажды вечером, через несколько недель после того, как Маурицио отправился на съедение таинственным тварям Хасана Обиквы, и на следующий день после свадьбы Викрама и Летти, мы отмечали это событие в "Леопольде". Царило веселье, как на птичьем базаре, все пронзительно визжали, гоготали и махали крыльями. Вдруг я увидел в дверях Прабакера, делавшего мне знаки. Я вышел к нему, мы уселись в его такси, припаркованное неподалеку.

- Что случилось, Прабу? Мы тут веселимся по случаю свадьбы Викрама и Летти - они вчера расписались.

- Да, Линбаба. Прошу прощения, что расстроил молодоженов.

- Да нет, молодоженов ты не расстроил, они уже укатили в Лондон, к родителям Летти. Но что произошло?

- Где произошло?

- Я имею в виду, почему ты здесь? Ведь завтра у тебя большой день. Я думал, ты сегодня устраиваешь мальчишник с Джонни и другими друзьями из джхопадпатти.

- Да, буду устраивать, но после этого разговора, - ответил он, нервно тиская в руках баранку.

Он распахнул обе передние дверцы - ночь была жаркая. Улицы были заполнены прогуливающимися семьями, парочками или одинокими молодыми людьми, искавшими место попрохладнее или еще что-нибудь, что позволило бы забыть о жаре. Толпа была такой густой, что раскрытые дверцы такси мешали людям ходить, и Прабакер захлопнул их.

- У тебя все в порядке?

- О да, Лин. У меня все в совершенно полном порядке, - заверил меня он. Затем, посмотрев на меня, добавил: - Нет, баба, по откровенности говоря, ничего не в порядке.

- А в чем дело?

- Ну, как тебе об этом изложить? Ты ведь знаешь, Линбаба, что завтра у меня женитьба на Парвати. Должен сказать, баба, первый раз, когда я увидел мою Парвати, был шесть лет тому назад уже, когда ей было только шестнадцать лет. В тот первый раз, когда она пришла в джхопадпатти, до того, как у ее папы Кумара была чайная, она жила в маленькой хижине с мамой и папой и сестрой Ситой, у которой женитьба на Джонни Сигаре. И в тот первый раз она несла кувшин с водой из нашего источника. Она несла его на голове.

Он помолчал, наблюдая за обитателями аквариума, проплывавшими за стеклами автомобиля. Пальцы его барабанили по рулевому колесу, обтянутому леопардовой кожей. Я тоже молчал, не торопя его.

- Что бы там ни было, - продолжил он, - а я смотрел, как она пытается нести этот тяжелый кувшин по нашей кривой дорожке. А этот кувшин, наверно, был очень старый, из очень слабой глины уже, потому что он вдруг распался на кусочки, и вся вода вылилась на нее. Она кричала и кричала, очень громко. А я глядел и глядел на нее и почувствовал... - Он замялся.

- Сочувствие к ней? - подсказал я.

- Нет, баба...

- Ну, а что же? Тебе стало жалко ее?

- Да нет совсем, баба! Мне стало тесно, в штанах. Я почувствовал эрекцию - ну, это когда пенис у тебя становится большой, твердый и тупой, как твое соображение.

- Господи, Прабу, представь себе, я знаю, что такое эрекция, - проворчал я. - Но что было дальше?

- Ничего не было, - ответил он несколько опасливо, удивленный моим раздраженным тоном. - Но только с того раза я никогда не забываю мое большое твердое чувство к ней. А теперь, когда я готовлюсь жениться, это большое чувство становится все больше и больше.

- Ну, так в чем же дело?

- Я хочу спросить тебя, Лин... - с трудом выдавил он. Большие слезы потекли из глаз Прабакера, шлепаясь ему на колени. Он продолжил, заикаясь и рыдая: - Она слишком красивая, Лин, а я такой коротенький и маленький человек. Ты думаешь, из меня получится хороший сексуальный муж?

Я сказал, сидя рядом с рыдающим Прабакером в его такси, что маленький человек тот, кто ненавидит других, а большой - тот, кто любит, и что он один из самых больших людей, каких я знаю, потому что в нем нет ни капли ненависти. Я сказал ему, что чем дольше я его знаю, тем больше и больше он мне кажется, и объяснил, как редко это бывает. Я шутил и старался рассмешить его, пока его обычная улыбка, необъятная, как самое большое желание ребенка, не осветила его круглое лицо. В конце концов он, победно сигналя, отправился на мальчишник к ожидавшим его друзьям.

Эта ночь, вытащившая меня на долгую прогулку, была одной из самых одиноких. Я не вернулся в "Леопольд". Вместо этого я пошел по Козуэй мимо своего дома в сторону трущоб Прабакера на Кафф-парейд. Я дошел до того места, где мы с Тариком сражались когда-то со сворой диких собак. Там по-прежнему были сложены штабелем доски и кучи камней. Я закурил и сел в темноте, наблюдая за тем, как запоздалые жители трущоб проскальзывают по дорожке к своим хижинам. Я улыбнулся, вспомнив улыбку Прабакера. Она всегда вызывала у меня невольную ответную улыбку, как будто я смотрел на веселого здорового ребенка. Затем в мерцающем свете фонарей из колец сигаретного дыма стало выплывать лицо Модены, но быстро растаяло, не сформировавшись до конца. В поселке послышалась музыка. Группа возвращавшихся домой молодых людей тут же перешла с неспешных шагов на пританцовывающую походку. Это начался мальчишник Прабакера. Он пригласил и меня, но я не мог заставить себя пойти. Я сидел достаточно близко, чтобы слышать музыку и получать удовольствие от их веселья, но достаточно далеко, чтобы не принимать участия в нем.

Я много лет говорил себе, что это любовь сделала меня сильным, когда тюремщики пытались вынудить меня предать ее, предать актрису. Но Модена каким-то образом заставил меня увидеть правду: не любовь к ней придавала мне сил, позволяя терпеть и молчать, и не мое храброе сердце, а упрямство, гордое безрассудное упрямство. В нем не было ничего благородного. И при всем моем презрении к трусливым задирам, не становился ли я сам задирой в отчаянный момент? Когда героиновый дракон вонзал в меня свои клыки, я превращался в очень маленького человечка, крошечного. Такого маленького, что нуждался в пистолете. Я держал под дулом пистолета других людей, нередко женщин, и все это ради денег. Ради денег. Разве отличался я при этом от Маурицио, набрасывавшегося из-за денег на женщин с ножом? И если бы во время одного из этих налетов копы пристрелили меня, как я ожидал и хотел, моя смерть вызвала бы у людей не большее сожаление, чем смерть этого одурелого итальянца, да и не заслуживала бы его.

Я встал и потянулся, опять вспомнив схватку с собаками и храбрость малыша Тарика. Направившись в сторону города, я услышал взрыв смеха на вечеринке Прабакера и посыпавшиеся дождем аплодисменты. Чем дальше я шел, тем тише становилась музыка, пока не превратилась в слабый отголосок, как всякий момент истины.

Шагая час за часом сквозь ночь наедине с городом, я испытывал к нему такую же любовь, как и в те годы, когда жил в трущобах. На рассвете я купил газету, зашел в кафе и плотно позавтракал, после чего долго сидел, выпив несколько чашек чая. На третьей странице газеты была напечатана статья Кавиты Сингх о чудесном даре "Голубых сестер", как теперь все называли вдову Рашида и ее сестру. Статья появилась сразу в нескольких газетах по всей стране. Кавита кратко излагала историю сестер и приводила свидетельства чудесного исцеления больных и страждущих благодаря мистическим способностям женщин. Очевидцы утверждали, что сестры вылечили пациентку, больную туберкулезом, у другой якобы полностью восстановился слух, а изношенные легкие пожилого мужчины стали как новенькие после того, как он прикоснулся к краю их небесно-голубых одежд. Кавита объясняла, что прозвище "Голубые сестры" было придумано не ими сами, а их поклонниками: когда они выходили из комы, им обеим привиделось, будто они парят в небесах, и это подсказало людям идею назвать их так. В заключение Кавита писала о том, как встретилась с сестрами и убедилась, что если они и не сверхъестественные создания, то по крайней мере весьма необычные.

Заплатив по счету, я попросил у кассира ручку и несколько раз обвел ею статью. После этого я взял такси и поехал в тюрьму на Артур-роуд по улицам, постепенно заполнявшимся ежедневным шумом и суетой. Прождав три часа, я был допущен в помещение для свиданий. Это была большая комната, разделенная посередине двумя решетками, поднимавшимися до самого потолка на расстоянии двух метров друг от друга. С одной стороны к решетке приникли посетители, в двух метрах от них за противоположной решеткой толпились заключенные. Их было человек двадцать, а нас, посетителей, около сорока. Все находившиеся в помещении мужчины, женщины и дети вопили на самых разных языках - я успел насчитать шесть, но тут увидел, что к решетке приближается Ананд.

- Ананд, Ананд, я здесь! - заорал я.

Он заметил меня и расплылся в улыбке.

- Линбаба! Я так рад видеть тебя! - заорал он в ответ.

- Ты выглядишь очень хорошо, старина! - крикнул я.

У него и вправду был неплохой вид. Я-то знал, как трудно поддерживать его на Артур-роуд. Я знал, сколько усилий он затрачивает ежедневно, сражаясь с насекомыми и умываясь водой с червяками.

- Ты выглядишь просто отлично! - воскликнул я.

- Аррей! Ты тоже выглядишь замечательно, Лин.

Это, положим, было не совсем так. Я знал, что вид у меня усталый, обеспокоенный и виноватый.

- Да нет, я устал и не выспался. Вчера мы праздновали свадьбу моего друга Викрама - ты помнишь его? А потом я гулял всю ночь.

- Как Казим Али? У него все в порядке?

- Да, все нормально, - ответил я, слегка покраснев оттого, что слишком редко теперь навещал этого достойнейшего человека. - Смотри! У меня газета. В ней напечатана статья о двух сестрах, и тебя там упоминают тоже. Мы можем использовать это, чтобы помочь тебе, настроить общественное мнение в твою пользу, прежде чем твое дело будут рассматривать в суде.

Его красивое худощавое лицо помрачнело, брови сдвинулись, образовав угрюмую складку, губы упрямо сжались.

- Не делай этого, Лин! - крикнул он. - Эта журналистка, Кавита Сингх, уже приходила ко мне, но я прогнал ее. Если она еще раз придет, я опять ее прогоню. Мне не нужна помощь, я не хочу, чтобы мне помогали. Я хочу понести наказание за то, что я сделал.

- Но пойми же, - настаивал я, - эти женщины стали знамениты. Люди считают их святыми и верят, что они творят чудеса. Тысячи их поклонников приходят в джхопадпатти каждую неделю. Если публика узнает, что ты хотел им помочь, она будет тебя поддерживать, и тебе сократят срок вдвое, а то и больше.

Я так вопил, боясь, что он не услышит меня в окружающем гвалте, что охрип. К тому же в этой толчее было невыносимо жарко, рубашка промокла от пота и прилипла ко мне. Правильно ли я его понял? Неужели он действительно отвергал помощь, благодаря которой мог выйти из тюрьмы гораздо раньше? Без нее ему грозило как минимум пятнадцать лет. "Пятнадцать лет в этом аду, - думал я, глядя сквозь решетку на его нахмуренное лицо. - Не может быть, чтобы он не понимал этого".

- Лин, не надо! - крикнул он громче прежнего. - Когда я убил Рашида, я знал, на что иду. Я долго сидел рядом с ним, прежде чем пришел к этому решению. Я сделал выбор и должен отвечать за него.

- Но я не могу оставить тебя так! Я должен хотя бы попытаться помочь.

- Нет, Лин, пожалуйста! Если оставить это без наказания, тогда не будет никакого смысла в том, что я сделал. Это будет просто бесчестье - и для меня, и для них. Неужели ты этого не понимаешь? Я заслужил это наказание. Я сам решил свою судьбу. Я умоляю тебя, как друга. Пожалуйста, не позволяй им писать еще что-нибудь обо мне. Пускай пишут о женщинах, о сестрах, - это да. Но не мучайте меня, я выбрал свою судьбу и нашел в этом покой. Обещай мне, Лин, что выполнишь мою просьбу. Поклянись!

Я вцепился в ромбики решетки и чувствовал, как холод ржавого металла пробирает меня до самых костей. Шум в помещении напоминал грохот ливня, обрушивающегося на покореженные крыши трущобных лачуг. Жалобные и умоляющие вопли, полные тоски и любви, крик, плач, истерический смех метались между двумя клетками.

- Поклянись мне, Лин! - повторил он. В глазах его было страдание и отчаянная мольба.

- Ну ладно, ладно, - с трудом выдавил я. Мое горло не хотело произносить эти слова.

- Нет, поклянись как следует!

- Ну хорошо! Хорошо! Клянусь! Господи, помилуй меня! Я клянусь... что не буду помогать тебе.

Он с облегчением вздохнул и улыбнулся. Красота этой улыбки прожигала меня насквозь.

- Спасибо, Линбаба! - крикнул он радостно. - И не подумай, что я не благодарен, но лучше не приходи больше ко мне. Я не хочу этого. Можешь передавать мне деньги иногда, если хочешь, но, пожалуйста, не приходи. Здесь теперь вся моя жизнь, и если ты будешь приходить, мне будет очень тяжело. Я буду думать о том, о чем здесь нельзя думать. Спасибо тебе большое, Лин. Я желаю тебе всяческого счастья.

Он сложил руки, благословляя меня, и слегка наклонил голову. Я больше не видел его глаз. Отпустив решетку, он оказался во власти толпы заключенных, которая оттеснила его, заслонив от меня стеной размахивающих рук и кричащих лиц. Я увидел, как дверь позади них открылась, и Ананд покинул помещение, растаяв в жарком желтом дневном мареве. Голова его была высоко поднята, плечи мужественно распрямлены.

Я вышел из тюрьмы. Волосы мои были мокрыми, рубашка насквозь пропиталась потом. Сощурив глаза от яркого солнца, я оглядел заполненную народом улицу, стараясь погрузиться в ее поток, ее ритм и не думать об Ананде в длинной камере с надзирателями, о Большом Рахуле, избиениях и копошащихся мерзких вшах. Вечером я вместе с Прабакером и Джонни Сигаром, двумя друзьями Ананда, буду праздновать их двойную свадьбу. А позже, ночью, Ананд будет корчиться в беспокойном населенном назойливыми тварями сне на каменном полу рядом с двумя сотнями других заключенных. И так будет продолжаться пятнадцать лет.

Доехав на такси до дома, я встал под горячий душ, смывая с кожи липкий зуд воспоминаний. Чуть позже я позвонил Чандре Мехте, чтобы окончательно договориться с ним о танцевальном ансамбле, который я нанял для выступления на свадьбе Прабакера. Затем набрал номер Кавиты Сингх и сказал ей, что Ананд просил нас не разворачивать кампанию в его поддержку. Она восприняла просьбу Ананда, я думаю, с облегчением. Кавита всем сердцем сочувствовала ему, но с самого начала боялась, что кампания потерпит неудачу, и это крушение надежд добьет его окончательно. Она была рада также, что Ананд одобрил ее статью о Голубых сестрах. История с сестрами завораживала ее, она договорилась с режиссером-документалистом, что они вместе навестят их в трущобах. Кавите хотелось поговорить со мной об этом проекте, голос ее искрился энтузиазмом, но я не мог заставить себя болтать с ней и сказал, что позвоню ей позже.

Я вышел на свой маленький балкон, открыв голую грудь звукам и запахам города. В дворике под балконом трое молодых людей разучивали танец из нового болливудского фильма. Они сокрушенно смеялись, путаясь в движениях, и разразились победным кличем, когда им наконец удалось повторить без ошибок целый пассаж. В другом дворике несколько женщин, присев на корточки, мыли посуду мочалками из кокосового волокна, похожими на маленькие анемоны, и длинными кусками мыла цвета коралла. Между делом они делились друг с другом шокирующими сплетнями относительно эксцентричных привычек некоторых мужчин по соседству и бросали колкие замечания в их адрес. До меня доносились взрывы смеха и визг. Подняв голову, я увидел пожилого человека, сидящего у окна напротив. Он наблюдал за тем, как я наблюдаю за людьми во дворе. Наши глаза встретились, я улыбнулся ему. Он помотал головой и ответил мне довольной ухмылкой.

Мое душевное равновесие восстановилось. Я оделся и вышел на улицу. Обойдя пункты сбора валюты, добытой на черном рынке, я заглянул в паспортную мастерскую Абдула Гани, а затем в реформированный мною по поручению Кадера центр обработки контрабандного золота. За каких-нибудь три часа я совершил тридцать отдельных преступлений, если не больше. Совершая их, я улыбался людям, и они улыбались мне. Однако в случае необходимости я мог и "оскалить зубы", как принято говорить среди гангстеров, заставляя людей отпрянуть и опустить глаза в страхе. Я шел путем гунды. Я делал свою работу, как надо, я выглядел, как надо. Я говорил на трех языках. Я зарабатывал деньги и был свободен. Но в самом дальнем темном углу моего сознания, в тайной портретной галерее появился новый образ - Ананд, сложивший ладони в индийском приветственном жесте, с сияющей улыбкой, которая была молитвой и благословением.

Все, что ты воспринимаешь осязанием, зрением, вкусом, обонянием или даже мысленно, неизбежно оказывает на тебя воздействие, пусть самое крошечное. На некоторые вещи - чириканье птички, пролетевшей вечером мимо твоего окна, или цветок, замеченный в траве уголком глаза, - ты даже не обращашь внимания, но они тоже воздействуют на тебя. Другие, более значимые, - твой триумф, большое горе или твое отражение в глазах человека, которого ты только что пырнул ножом, - поступают в твою тайную коллекцию и изменяют твою жизнь навсегда.

Подобное воздействие оказал на меня Ананд, оставшийся в галерее моей памяти таким, каким я видел его в самый последний момент. Чувство, которое я испытывал при этом, не было состраданием, хотя я и жалел его, как может жалеть кого-то лишь несвободный человек. Это не было стыдом, хотя мне было очень стыдно за то, что я не выслушал его, когда он хотел рассказать мне о Рашиде. Это было какое-то иное чувство, настолько необычное, что я осознал его только годы спустя. Это была зависть. Зависть навечно закрепила образ Ананда в моей памяти. Я завидовал его силе, позволившей ему идти с прямой спиной и высоко поднятой головой навстречу долгим годам страданий. Я завидовал его мужеству, спокойствию в его душе и полному пониманию себя самого. Кадербхай говорил, что если мы завидуем чему-то достойному, стремясь подняться до него, это приближает нас к мудрости. Я надеюсь, что он был неправ. Я надеюсь, что это приближает к чему-то большему, потому что с того момента у тюремной решетки я прожил целую жизнь, но по-прежнему завидую примирению Ананда с судьбой и мечтаю о таком же примирении всем своим покалеченным и мятущимся сердцем.

 

Продолжение следует...

 


  Читайте  в рассылке

 

  по понедельникам
 с 21 сентября

Хилл
Джо Хилл
"Страна Рождества"

С детства Виктория МакКуинн обладала необычным даром - находить потерянные вещи, где бы они ни находились, пусть даже на другом конце страны. Она просто садилась на велосипед и по воображаемому, но от того не менее реальному мосту отправлялась за пропажей. В 13 лет Вик ссорится с матерью и убегает из дома, прихватив свой "волшебный" велосипед. Ведь он всегда доставлял Вик туда, куда она хотела. А сейчас она хотела попасть в неприятности, чтобы позлить мать. Так Вик и познакомилась с Чарльзом Мэнксом - психопатом, который увозит реальных детей на "Роллс-Ройсе" из реального мира в свое воображение - Страну Рождества, где они превращаются в нечто... Впервые на русском языке!

 

  по четвергам
 с 3 сентября

Робертс
Грегори Дэвид Робертс
"Шантарам"

Впервые на русском - один из самых поразительных романов начала XXI века. Эта преломленная в художественной форме исповедь человека, который сумел выбраться из бездны и уцелеть, протаранила все списки бестселлеров и заслужила восторженные сравнения с произведениями лучших писателей нового времени, от Мелвилла до Хемингуэя.

Грегори Дэвид Робертс, как и герой его романа, много лет скрывался от закона. После развода с женой его лишили отцовских прав, он не мог видетьcя с дочерью, пристрастился к наркотикам и, добывая для этого средства, совершил ряд ограблений, за что в 1978 году был арестован и приговорен австралийским судом к девятнадцати годам заключения. В 1980 г. он перелез через стену тюрьмы строгого режима и в течение десяти лет жил в Новой Зеландии, Азии, Африке и Европе, но бОльшую часть этого времени провел в Бомбее, где организовал бесплатную клинику для жителей трущоб, был фальшивомонетчиком и контрабандистом, торговал оружием и участвовал в вооруженных столкновениях между разными группировками местной мафии. В конце концов его задержали в Германии, и ему пришлось-таки отсидеть положенный срок - сначала в европейской, затем в австралийской тюрьме. Именно там и был написан "Шантарам". В настоящее время Г. Д. Робертс живет в Мумбаи (Бомбее) и занимается писательским трудом.

 


Новости культуры

 
"Самым бронебойным социальным инструментом была "Наша Russia"
2015-11-09 12:08 Игорь Карев
Режиссер Борис Хлебников рассказал "Газете.Ru" о своем сериале "Озабоченные, или Любовь зла", показ которого начинает ТНТ, о том, что "Наша Russia" быстрее отражала жизнь нулевых, чем любое авторское кино, и о том, как сделать так, чтобы реализм не заглушил комедию.


Карнавальная жизнь
2015-11-09 17:01 Игорь Карев
К 80-летию со дня рождения Людмилы Гурченко телеканал "Россия 1" показывает сериал об актрисе, основанный на ее автобиографических книгах.

"Мат превратился в запретный плод"
2015-11-10 09:31 Ярослав Забалуев
Режиссер Василий Сигарев рассказал "Газете.Ru" о том, почему герои его новой новогодней комедии "Страна ОЗ" разговаривают матом, о зомби-комедии про отдыхающих в Крыму и о своем спектакле "Вий".

"Обнаженная" - на втором месте
2015-11-10 14:00 Макс Степанов
Картина Амедео Модильяни "Лежащая обнаженная" ушла с торгов за $170,4 млн, заняв второе место в списке самых дорогих картин мира, проданных на открытом аукционе.

"Эту несчастную нимфу просто покрасили"
2015-11-10 19:21 Никита Зея (Петербург)
Градозащитники Петербурга через прокуратуру пытаются разобраться с реставрацией фасада старинного дома и хотят выяснить, как чиновники Смольного не заметили трансформации нимфы в ведьму. По словам активистов, горожане массово сообщают и о других случаях некачественной реставрации в историческом центре города.

"Больше всего хочу научить детей хорошему"
2015-11-11 09:07 Ярослав Забалуев
Продюсер Максим Фадеев рассказал "Газете.Ru" о том, почему дебютировал в мультипликации с фильмом "Савва. Сердце воина", а также заявил о намерении написать оперу по Библии и вплотную заняться обучением детей.

Создатель Д'Артаньяна
2015-11-11 11:17 Отдел культуры
В Москве в возрасте 81 года скончался режиссер, сценарист и театральный художник, автор "Опасных гастролей" и советских "Мушкетеров" Георгий Юнгвальд-Хилькевич. Причиной смерти стала сердечная недостаточность; дата прощания и похорон пока неизвестна.

 

Литературное чтиво
Подписаться письмом

 

 

 




В избранное