Почему я до сих пор не замечал, как хороша Алиса Кинниан? У неё нежные карие глаза и волнистые каштановые волосы до плеч. Когда она улыбается, ее полные губы складываются колечком.

Мы сходили в кино, а потом поужинали. В первом фильме я мало что понял, потому что все время думал о том, что вот наконец она сидит рядом. Дважды ее обнаженная рука касалась моей, и оба раза я отдергивал ее в страхе, что она рассердится. Потом я заметил, как впереди нас парень положил руку на плечо своей девушки, и мне тоже захотелось обнять мисс Кинниан. Подумать только, до чего я дошел...

Не надо торопиться... Подниму руку на спинку ее кресла... Потом дюйм за дюймом... Вот рука рядом с ее плечом... и как бы случайно...

Я не посмел.

Я ухитрился всего лишь разместить локоть на поручне ее кресла, но руке тут же пришлось покинуть завоеванное место - мне срочно потребовалось вытереть пот с лица. А один раз она случайно коснулась меня ногой.

В конце концов это стало невыносимо, и я принудил себя не думать о ней. Первый фильм был про войну, но я застал только самый его конец: один солдат возвращается в Европу и женится на женщине, спасшей ему жизнь. Вторая картина заинтересовала меня. Психологический фильм про мужчину и женщину, которые вроде бы любят друг друга, а на самом деле подталкивают себя к гибели. Все идет к тому, что муж прикончит жену, но в последний момент ей снится кошмар, она что-то кричит во сне, и муж начинает вспоминать свое детство. Его озаряет, что всю свою ненависть он должен направить на злую гувернантку, которая постоянно пугала его жуткими историями, оставив тем самым трещину в его драгоценном "я". Взволнованный до глубины души своим открытием, муж вскрикивает от радости, да так, что жена просыпается. Он обнимает ее и... все проблемы решены. Дешевка! Наверно, я как-нибудь проявил свой праведный гнев - Алиса вдруг спросила, что со мной.

- Бесстыдное вранье, - объяснил я, когда мы выходили в фойе. - Такого не бывает.

- Конечно не бывает, - сказала она и рассмеялась. - Кино - мир притворщиков.

- Это не ответ! - продолжал настаивать я. - Даже в выдуманном мире должны существовать свои правила. Отдельные части должны складываться в единое целое. Такие фильмы - ложь. Сценаристу или продюсеру захотелось вставить туда нечто такое, чему там не место, и сразу начинает казаться, что все идет вкривь и вкось.

Мы вышли на залитый яркими огнями Таймс-сквер. Алиса задумчиво посмотрела на меня.

- Как быстро ты меняешься...

- Я растерян. Я больше не знаю, что я знаю.

- Пусть это не тревожит тебя. Ты начинаешь видеть и понимать мир. - Она взмахнула рукой, включая в этот жест сверкающий вокруг нас неон. Мы свернули на Седьмую авеню. - Ты начинаешь догадываться, что скрыто за фасадом вещей... А отдельные части должны подходить друг к другу, тут я согласна с тобой.

- Ну что ты... У меня совсем нет чувства, что я совершил великое открытие. Я не понимаю себя самого и никак не могу разобраться в своем прошлом. Я не знаю даже, где мои родители, как они выглядят. Когда я вижу их во сне или вспоминаю, то их лица расплываются. А мне так хочется увидеть отраженные в них чувства! Я никогда не пойму, что происходит со мной, пока не увижу их лиц...

- Чарли, успокойся. - На нас оборачивались. Алиса взяла меня под руку и притянула к себе. - Потерпи. Не забывай, что за несколько недель ты сделал то, на что у других уходит вся жизнь. Скоро ты начнешь находить связи между отдельными явлениями и поймешь, что разные на первый взгляд области знания на самом деле составляют единое целое. Ты как бы взбираешься по огромной лестнице все выше, и видишь вокруг себя все больше.

Когда мы зашли в кафе на Пятьдесят четвертой улице и взяли подносы, она оживленно заговорила:

- Обычные люди могут увидеть совсем немного. Не в их власти изменить себя или подняться выше определенного уровня, но ты - гений. Каждый день будет открывать тебе новые миры, о существовании которых ты раньше и не подозревал.

Люди в очереди оборачивались поглазеть на новоявленного гения, и мне пришлось слегка подтолкнуть ее, чтобы заставить говорить потише.

- Я только надеюсь, - прошептала она, - что это не пойдет тебе во вред.

Я не сразу нашелся, что ответить на это. Мы взяли еду со стойки, расплатились и сели за столик. Ели мы молча, и в конце концов молчание начало действовать мне на нервы. Я понимал, чего она боится, и решил обратить все в шутку.

- А с чего ты взяла, что операция может повредить мне? Вряд ли я стану хуже, чем раньше. Посмотри на Элджернона. Пока хорошо ему, будет хорошо и мне.

Она молча рисовала ножом круги на куске масла, и эти размеренные движения на какое-то мгновение загипнотизировали меня.

- А еще, - сказал я, - мне удалось кое-что подслушать. Профессор Немур и доктор Штраус поспорили, и Немур сказал, что он уверен в благополучном исходе.

- Будем надеяться, - сказала она. - Ты и представить себе не можешь, как я боялась за тебя. - Она заметила, что я уставился на ее нож, и осторожно положила его рядом с тарелкой.

Я собрался с духом и произнес:

- Я пошел на это только ради тебя.

Алиса улыбнулась, и я задрожал от счастья. Тогда-то я и заметил, что у нее нежные карие глаза. Внезапно она опустила взгляд и покраснела.

- Спасибо, Чарли, - сказала она и взяла меня за руку.

Такого я еще в своей жизни не слышал. Я наклонился к ней и, зажмурившись от страха, произнес:

- Ты мне очень нравишься. - Она кивнула головой и чуть-чуть улыбнулась, одними губами... - Больше чем нравишься. Я хочу сказать... Черт возьми, я не знаю, что хочу сказать!

Я сознавал, что сижу весь красный, не зная, куда смотреть и что делать с руками. Я уронил вилку, полез доставать ее и опрокинул стакан воды прямо ей на платье. Внезапно опять я стал тупым и неуклюжим и, когда захотел извиниться, обнаружил, что язык у меня слишком большой и не помещается во рту.

- Ничего страшного, - попробовала Алиса успокоить меня. - Это всего лишь вода.

В такси по дороге домой мы долго молчали, а потом она положила сумочку, поправила мне галстук и выровняла платок в нагрудном кармане.

- Ты очень взволнован, Чарли.

- Я чувствую себя смешным.

- Я расстроила тебя своими разговорами, смутила тебя.

- Это не так. Меня тревожит, что я не всегда могу высказать то, что чувствую.

- Чувства - новость для тебя. Не все нужно... высказывать...

Я придвинулся ближе к ней я хотел взять ее за руку, но она отдернула ее.

- Не надо, Чарли. Мне кажется, это не то, что тебе сейчас требуется. Я виновата перед тобой, и неизвестно еще, чем все кончится.

И снова я почувствовал, что туп и смешон одновременно. Я разозлился на себя, отодвинулся от Алисы и уставился в окно. Я ненавидел ее, как никого раньше, - за легкие ответы на трудные вопросы и материнское воркование. Мне захотелось влепить ей пощечину, заставить ползать перед собой на коленях, а потом захотелось обнять ее и поцеловать.

- Чарли, прости меня.

- Забудем об этом.

- Но ты должен разобраться в том, что происходит.

- Конечно-конечно, но давай все-таки не будем говорить об этом.

Когда такси подъехало к ее дому, я уже чувствовал себя самым несчастным человеком на свете.

- Пойми, - сказала Алиса, - это моя ошибка. Мне никуда нельзя было ходить с тобой.

- Да, теперь я вижу.

- Я хочу сказать... Нам нельзя строить наши отношения на... эмоциональной основе. Тебе так много нужно сделать... У меня нет права врываться в твою жизнь.

- Это уж моя забота, не так ли?

- Это не только твое личное дело, Чарли. У тебя появились обязательства, не перед Немуром и Штраусом, а перед теми миллионами, которые пойдут по твоим следам.

Чем больше она говорила об этом, тем хуже мне становилось. Вечер, проведенный с нею, высветил всю мою неловкость, полное незнание того, как вести себя в подобных случаях. В ее глазах я был всего лишь неловким подростком, и она постаралась избавиться от меня как можно изящнее.

Мы остановились у дверей ее квартиры. Алиса улыбнулась, и мне показалось даже, что она хочет пригласить меня к себе. Но она только прошептала:

- Спокойной ночи, Чарли. Спасибо за чудесный вечер.

Мне захотелось поцеловать ее на прощанье. Я уже думал об этом раньше. Всегда ли женщина ждет, что ее поцелуют? В известных мне романах и фильмах инициатива всегда исходила от мужчины. Вчера я твердо решил, что поцелую ее. А вдруг она не позволит?

Я шагнул к ней, но Алиса оказалась проворнее меня.

- Давай лучше пожелаем друг другу спокойной ночи, Чарли. Нельзя так сразу... Пока нельзя.

Прежде чем я смог спросить, что означает это "пока", она переступила порог квартиры.

- Спокойной ночи. И спасибо еще раз. Спасибо.

Дверь захлопнулась.

В тот момент я был зол на себя, на нее, на весь мир, но когда добрался домой, то понял, что она права. Не знаю, нравлюсь ли я ей или она всего лишь старается быть доброй. Что может Алиса найти во мне?

Да, я неловок, но только оттого, что никогда прежде не оказывался в подобных обстоятельствах. Откуда человек узнает, как ему вести себя с другие человеком? Откуда мужчина узнает, как вести себя с женщиной?

От книг мало толку.

В следующий раз обязательно поцелую ее.

Среди всего прочего меня тревожит то, что, вспоминая свое прошлое, я никогда не могу с уверенностью сказать, происходило ли что-нибудь на самом деле или мне кажется, что происходило именно так, или я вообще все придумал. Я похож на человека, который проспал полжизни, а теперь пытается узнать, кем он был, пока спал.

Ночью мне снились кошмары, и я кое-что запомнил.

...Ослепленный клубами пыли, я бегу по длинному коридору. Я бегу вперед, потом поворачиваюсь и бегу назад. Мне страшно, потому что в моем кармане что-то спрятано. Я не знаю, что это такое и откуда оно взялось, но сознаю, что это хотят у меня отнять.

Вдруг падает стена, в проломе появляется рыжеволосая девушка и протягивает ко мне руки. Ее лицо - бледная маска. Она обнимает, целует и утешат меня, мне хочется крепко прижать ее к себе, но я боюсь. Она не отпускает меня и мне становится все страшнее, потому что я знаю, что никогда не должен прикасаться к женщине. Я начинаю ощущать, как что-то бурлит и дрожит во мне. Становится тепло. Я поднимаю глаза и вижу в ее руке окровавленный нож. Я убегаю. В моих карманах пусто. Я обшариваю карманы, но не знаю, ни что именно я потерял, ни почему я вообще прятал это .

Когда я проснулся и вспомнил про Алису, меня охватила такая же паника, как и во сне. Чего же я боюсь? Наверно, это как-то связано с ножом.

Я сварил кофе и выкурил сигарету. Мне еще никогда не снилось ничего подобного, и я совершенно уверен, что сновидение уходит корнями во вчерашний вечер. Я начинаю думать об Алисе по-другому.

Свободные ассоциации - все еще слишком мучительный процесс. Очень трудно отучиться контролировать свои мысли. ...Распахни свой мозг и дай чему угодно вливаться в него... Образы булькают, как пузыри в стакане... в ванне... там купается женщина... девочка... Норма принимает ванну... Я подсматриваю в замочную скважину... Она встает, чтобы вытереться, и я вижу, что ее тело отличается от моего... Чего-то не хватает.

Бегу по коридору... Кто-то гонится за мной... не человек... всего лишь огромный сверкающий кухонный нож... Я в ужасе и хочу закричать, но голоса нет, горло мое перерезано и из него льется кровь.

- Мама, Чарли подглядывает за мной!

Почему она другая? Что случилось с ней...? Кровь... реки крови...

Три слепых мышонка... три слепых мышонка, Как они бегут! Как они бегут! Они бегут за фермерской женой, Отрезавшей им хвостики кухонным ножом. Ты когда-нибудь видал такое? Три... слепых... мышонка...

Чарли один рано утром на кухне. Все еще спят, и он развлекается со своей ниткой. Вот он неловко поворачивается, и от рубашки отлетает пуговица. Она катится по линолеуму с замысловатым рисунком, катится к ванной, и Чарли теряет ее из виду. Где пуговица? Поиски приводят Чарли в ванную. Там стоит ящик с грязным бельем, и ему нравится вынимать оттуда вещи и глядеть на них - одежда отца, матери... вещи Нормы. Однажды, когда он надел их и притворился Нормой, мама здорово отшлепала его. Ему попадается белье Нормы со следами крови. Он потрясен. Что с ней случилось? Наверно, тот, кто ранил ее, охотится сейчас за ним...

Почему это воспоминание не выветрилось из моей памяти, как большинство остальных? Почему оно приводит меня в ужас? Как оно связано с моими чувствами к Алисе?

Теперь-то я начинаю понимать, почему меня научили держаться подальше от женщин. Нельзя было так говорить с Алисой. У меня нет права думать о женщинах - пока нет.

Почему все твердят мне, что я становлюсь человеком? Я был человеком всегда , даже до того, как меня коснулся нож хирурга.

Я - человек ... Я должен любить.

Даже теперь, когда я разобрался в том, что творится за спиной мистера Доннера, мне трудно в это поверить. Первый раз я заметил неладное два дня назад. Джимпи за стойкой заворачивал праздничный пирог нашему постоянному клиенту. Такой пирог стоит 3 доллара 95 центов. Джимпи звякнул кассой, и в ее окошечке выскочили цифры 2,95. Я открыл было рот, чтобы поправить его, но вдруг в зеркале, висевшей за стойкой, увидел, как покупатель весело подмигнул, а Джимпи улыбнулся ему в ответ. Покупатель взял сдачу, и я заметил блеск большой серебряной монеты, оставшейся в ладони Джимпи, и быстрое движение, которым он опустил полдоллара себе в карман.

- Чарли, - спросила вошедшая женщина, - эклеры еще остались?

- Сейчас посмотрю.

Это позволило мне поразмыслить над тем, чему я стал невольным свидетелем. Конечно, Джимпи не ошибся. Он нарочно недобил клиенту доллар, и они прекрасно поняли друг друга. Каждый получил половину.

Не зная, что делать, я бессильно прислонился к стене. Джимпи работал у Доннера пятнадцать лет. Доннер всегда относился к своим служащим, как к близким друзьям, и не раз приглашал семью Джимпи к себе на ужин. Когда ему нужно было отлучиться, Доннер оставлял его вместо себя, а еще я слышал, что он давал Джимпи деньги на оплату больничных счетов жены.

Немыслимо красть у такого человека. Тут должно быть какое-то другое объяснение. Например, Джимпи случайно ошибся, а полдоллара - всего лишь чаевые. Или мистер Доннер разрешил делать скидку постоянным клиентам. Да пусть будет что угодно, только бы Джимпи не оказался вором. Ведь он всегда был так добр ко мне.

Я ничего не хотел знать. Я принес эклеры и принялся раскладывать по прилавку булочки. На окошечко кассы я больше не взглянул.

Но... вошла маленькая рыжеволосая женщина - она всегда щиплет меня за щеку и шутит, что скоро найдет мне подружку, - и я вспомнил, что она почти всегда приходит, когда Доннер завтракает, а Джимпи стоит за стойкой. Он частенько посылал меня относить заказы ей на дом. Я невольно подсчитал стоимость ее покупки: 4 доллара 53 цента, и отвернулся, чтобы не видеть, сколько пробьет ей Джимпи. Я горел желанием знать правду, но вместе с тем боялся ее.

- Два пятьдесят три, миссис Уилер, - донесся до меня голос Джимпи.

Звон кассы. Звон сдачи. Стук по прилавку.

- Благодарю вас, миссис Уилер.

Я обернулся как раз в тот момент, когда его рука была в кармане, и услышал приглушенный звон монет.

Сколько раз при передаче заказов он использовал меня , как посредника? С кем делил разницу? И неужели все эти годы я помогал ему красть?

Я не мог оторвать глаз от хлопочущего за стойкой Джимпи. Он был в прекрасном настроении, возбужден, из-под его белого колпака на лицо струился пот. Но вот он поймал мой взгляд, нахмурился и отвернулся. Мне захотелось ударить его. Зайти за стойку и врезать ему как следует. Не помню, чтобы раньше у меня возникало такое желание...

В тишине своей комнаты я выплеснул чувства на бумагу. Не помогло. Как вспомню, что Джимпи обкрадывает мистера Доннера, мною овладевает желание что-нибудь сломать, разбить, размозжить. Хорошо, что я не способен к насилию. За свою жизнь я ни разу никого не ударил.

Нужно на что-то решиться. Сказать мистеру Доннеру, что человек, которому он доверяет, как самому себе, - вор? Джимпи от всего откажется, а я ничего не смогу доказать. А как сам мистер Доннер воспримет такую новость? Не знаю, что делать.

Ночью не сомкнул глаз. Слишком многим я обязан мистеру Доннеру, чтобы спокойно стоять в сторонке и смотреть, как его обкрадывают. Промолчав, я стану соучастником Джимпи. Но имею ли я право доносить на него? Больше всего меня беспокоит то, что это именно я помогал ему обделывать свои грязные делишки. Пока я ничего не понимал, с меня и спроса не было, но теперь молчание делает меня таким же преступником, как и Джимпи.

Да, Джимпи работает вместе со мной. Трое детей. А если Доннер выгонит его? Вряд ли со своей деревянной ногой он найдет другую работу.

Какое мне до этого дело?

Ирония в том, что никакие, пусть даже самые обширные знания не помогут мне решить эту маленькую задачку.

Рассказал обо всем профессору Немуру. Он заявил, что меня это не касается, и совершенно ни к чему впутываться в дело, которое впоследствии может оказаться весьма неприятным. Тот факт, что меня использовали как посредника, не произвел на него никакого впечатления. Если в то время я не соображал, что происходит, сказал он, значит, мое дело - сторона. Ты, мол, виноват не больше, чем нож, когда он ранит, или машина, когда сбивает человека.

- Не сравнивайте меня с бессловесной железякой! Я - человек.

На мгновение он смутился, потом рассмеялся.

- Естественно, Чарли. Но я говорю о том, что было до операции.

Довольный, напыщенный - мне захотелось дать по физиономии и ему.

- Я был личностью и до операции. Если вы забыли...

- Конечно-конечно, Чарли. Но пойми меня правильно... Все было по-другому... - Тут он вспомнил, что нужно проверить чьи-то истории болезни и сбежал.

Доктор Штраус. Обычно он во время наших психотерапевтических сеансов молчит, но, когда я упомянул о своих переживаниях, сказал, что мой долг рассказать все мистеру Доннеру.

Чем больше я думаю об этом, тем сложнее все кажется. Кто-то должен распутать этот узел, и единственный, на кого я могу положиться, - Алиса.

В половине одиннадцатого я наконец решился. Набирая ее номер, я трижды вешал трубку и только в четвертый раз заставил себя дождаться ответа.

Сначала она и слышать не хотела о новой встрече со мной. Но я не сдавался:

- Ты мне нужна, ты всегда давала хорошие советы. - И пока она еще колебалась, добавил: - Ты должна помочь мне! Ты сама сказала, что чувствуешь ответственность за меня. Если бы не ты, я никогда не влез бы в эту историю. Ты просто не можешь отмахнуться от меня!

Наверно, она что-то уловила в моем голосе, потому что согласилась встретиться со мной в том самом кафе, где мы ужинали. Я повесил трубку и уставился на телефон. Почему мне так важно знать, что она думает, что чувствует она ? В течение года единственным моим желанием было порадовать ее. Не потому ли я и согласился на операцию?

У кафе я долго вышагивал взад и вперед, пока стоявший поодаль полицейский не начал подозрительно поглядывать на меня. Я зашел внутрь и взял чашку кофе. К счастью, столик, за которым мы сидели в прошлый раз, оказался свободным...

Алиса сразу заметила меня и помахала рукой, но, прежде чем подойти, задержалась у стойки и тоже взяла кофе. Она улыбнулась, и я сразу сообразил, что причина этого - знакомый столик. Романтическое совпадение.

- Конечно, уже поздно. - начал извиняться я, - но, клянусь, мне очень нужно поговорить с тобой. Я чуть не рехнулся...

Прихлебывая кофе, она молча выслушала мой рассказ о том, как я уличил Джимпи, о моих собственных чувствах и противоречивых советах, что я получил, а потом задумчиво сказала:

- Чарли, ты поражаешь меня. Ты так вырос в последнее время, а нерешителен как дитя. Я не могу решать за тебя. Если не хочешь остаться ребенком навеки, нельзя ждать подсказок от других. Ты должен найти решение в себе самом - почувствовать , что будет правильно. Научись доверять себе.

Мое раздражение достигло крайней точки и вдруг до меня дошло, чти она имеет в виду.

- Так что же, по-твоему, я сам должен...

Она кивнула.

- Кое-что я уже понял. Кажется мне, что Штраус и Немур оба не правы.

Она внимательно смотрела на меня.

- С тобой что-то происходит, Чарли. Какое у тебя сейчас лицо!

- Ты права! Происходит! Передо мной висела дымовая завеса, а ты разок дунула - и ее не стало. Простейшая идея. Доверяй себе . Раньше мне ничего подобного и в голову прийти не могло.

- Чарли, ты просто молодец!

Я поймал ее руку и крепко вцепился в нее.

- Это ты. Ты коснулась моих глаз и подарила мне свет.

Алиса залилась краской и высвободила руку.

- В прошлый раз я сказал, что ты нравишься мне. Нужно было быть решительнее и сказать, что я люблю тебя.

- Не надо, Чарли. Подожди.

- Ждать!? Тогда ты сказала то же самое. Чего ждать?

- Ш-ш-ш... И все-таки подожди. Заканчивай учебу и посмотри, куда она тебя приведет. Ты меняешься слишком быстро.

- Ну и что? Мои чувства к тебе никогда не изменятся. Если я и поумнею, то полюблю тебя еще больше

- Не в том дело... Случилось так, что я - первая женщина на твоем пути. Именно как женщина. Я была твоим учителем, то есть человеком, к которому обращаются за помощью и советом, и было бы странно, если бы ты не влюбился в меня. Посмотри на других женщин. Дай себе время.

- Ты хочешь сказать, что дети обязательно влюбляются в своих учителей, а эмоционально я еще ребенок?

- Не играй словами. Для меня ты совсем не ребенок.

- Эмоционально отсталый взрослый?

- Нет!

- Так что же я такое?

- Не дави на меня, Чарли. Я не знаю. Через несколько месяцев, а может и недель ты станешь другим человеком. Может случиться, что тогда мы уже не сможем общаться на интеллектуальном уровне, а когда ты повзрослеешь эмоционально, просто не захочешь видеть меня. Чарли, мне нужно подумать и о себе. Поживем - увидим. Запасемся терпением.

Конечно, в ее словах был определенный смысл, но я просто не мог позволить себе вникнуть в него.

- Прошлый раз... - выдавил я. - Ты представить себе не можешь, как я ждал этого... Я чуть не сошел с ума, пытаясь понять, как себя вести и что говорить, как произвести впечатление. Меня ужасала мысль, что я могу чем-нибудь рассердить тебя.

- Я совсем не сердилась. Наоборот.

- Когда я увижу тебя снова?

- У меня нет права привязывать тебя к себе.

- Разве ты не видишь, что я уже привязан?! - закричал я, но, заметив, что из-за соседних столиков на нас смотрят, понизил задрожавший от гнева голос. - Я - личность, человек, мужчина, я не могу ограничивать себя книгами, кассетами и электронными лабиринтами. Вот ты сказала: "Посмотри на других женщин". А как, если я не знаю никаких других женщин? Все вокруг кричит о тебе. Я смотрю на страницу в книге и вижу на ней твое лицо - не размытое пятно из далекого прошлого, а настоящее, живое лицо. Я прикасаюсь к нему, и оно исчезает... Тогда мне хочется разорвать книгу в клочья и вышвырнуть в окно!

- Чарли, прошу тебя...

- Когда я увижу тебя снова?

- Завтра, в лаборатории.

- Ты же знаешь, что я не это имею в виду. К черту лабораторию. К черту университет. Наедине.

Я чувствовал, что ей хочется согласиться - моя настойчивость явно оказалась для нее сюрпризом. Я и сам был весьма удивлен, но знал, что не оставлю Алису в покое, пока не добьюсь своего. От страха у меня перехватило горло, ладони вспотели. Чего я больше боялся? Ее "да " или ее "нет "? Если бы она не ответила еще минуту, со мной случился бы обморок от напряжения.

- Хорошо, Чарли. Пусть не в лаборатории, но и не с глазу на глаз. Нам пока не следует оставаться наедине.

- Где угодно. - выдохнул я. - Мне хочется быть с тобой и не думать про тесты, статистику, вопросы, ответы...

Алиса на секунду задумалась.

- В Центральном парке дают бесплатные весенние концерты. На будущей неделе можешь пригласить меня туда.

Когда мы подошли к ее дому, она повернулась и быстро поцеловала меня.

- Спокойной ночи, Чарли. Я рада, что ты позвонил мне. Увидимся завтра, в лаборатории.

Она исчезла за дверью, а я стоял и смотрел на свет в ее окне, пока он не погас.

Никаких вопросов. Все ясно. Я ее люблю.

Поразмышляв и помучавшись, я понял, что Алиса права - нужно больше доверять собственной интуиции. Сегодня я внимательно наблюдал за Джимпи и трижды заметил, как он кладет в карман часть выручки. Причем проделывал он это только с постоянными, проверенными клиентами, и мне пришло в голову, что их вина ничуть не меньше - без их согласия Джимпи не удалось бы воровать так легко. Но почему именно он должен стать козлом отпущения? Эта мысль и заставила меня пойти на компромисс с самим собой. Наверно, решение не было идеальным, но оно было моим собственным и при сложившихся обстоятельствах показалось мне наилучшим. Я предупрежу Джимпи, дам ему понять, что знаю все.

Я застал его в душевой. Увидев меня, он вздрогнул и отпрянул назад. Не мешкая, я приступил к делу.

- Мне нужно посоветоваться с тобой. У одного моего друга возникли трудности - он случайно узнал, что один из его знакомых обкрадывает своего хозяина, и не знает, что ему делать. Ему не хочется доносить и портить тому парню жизнь, но мой друг очень любит хозяина и не может молча смотреть на это безобразие.

Джимпи уставился на меня.

- Ну и что же этот твой друг собирается делать?

- Вот это как раз самое трудное... Ему ужасно не хочется ничего делать. Сам посуди, если воровство прекратится, то какой смысл болтать о нем? Он просто забудет об этом, как будто ничего не случилось.

- Твой друг слишком любит совать нос в чужие дела, - проворчал Джимпи, отстегивая деревянную ногу. - На такие вещи нужно закрывать глаза. Неужели он не знает, кто его настоящие друзья? Босс - это босс, а рабочие должны держаться вместе.

- Моему другу так не кажется.

- Это не его дело.

- Если он промолчит, часть вины ляжет и на него. А вот если обман прекратится сам собой, тогда и говорить будет не о чем. В противном случае он расскажет хозяину все. Как ты считаешь, согласится вор с такими условиями?

Я видел, что Джимпи стоит огромных трудов сдержать себя. Ему ужасно хотелось врезать мне как следует, но он только бессильно сжимал кулаки.

- Скажи своему другу, что у того парня просто нет другого выхода.

- Вот и отлично. Мой друг очень обрадуется.

Джимпи отвернулся, помолчал, потом нерешительно посмотрел на меня.

- Этот друг... Он не захочет войти в долю?

- Нет. Его единственное желание - чтобы все это поскорее кончилось.

Глаза Джимпи злобно вспыхнули.

- Ты еще пожалеешь, что впутался в это дело. А я-то всегда стоял за тебя... Пора мне навестить психиатра... - И он упрыгал прочь.

Может быть, и стоило рассказать об этом Доннеру. Скорее всего, Джимпи пришлось бы расстаться с пекарней. Не знаю... Я свое дело сделал. Но сколько таких Джимпи процветают еще на белом свете!

Учеба продвигается успешно. Университетская библиотека стала мне вторым домом. Для меня выделили отдельный кабинет. За секунду я успеваю прочесть целую страницу, и когда я пролистываю книги, вокруг обязательно собирается толпа любопытных студентов.

Сейчас меня больше всего интересуют этимология древних языков, новейшие работы по вариационному исчислению и история Индии. Просто удивительно - между несопоставимыми на первый взгляд понятиями существуют, оказывается, глубокие связи. Я вышел на следующий уровень, и потоки из разных областей знания сблизились, словно текут из одного источника.

Споры студентов о религии и политике кажутся мне теперь детским лепетом. Я больше не получаю удовольствия от обмена идеями на таком примитивном уровне. Люди почему-то обижаются, если сказать, что они не понимают, например, всей сложности какой-либо либо проблемы, не могут постичь всей ее глубины. Жизнь наверху тоже не слишком сладка.

Барт познакомил меня в кафетерии с одним профессором экономики, известным своими работами по влиянию экономических факторов на банковские учетные ставки. Мне давно хотелось обсудить кое-что с серьезным экономистом. Например, меня весьма интересует нравственная сторона применения экономической блокады как оружия в мирное время. Я спросил, что он думает о предложении некоторых сенаторов перейти к политике эмбарго и военно-морской блокады отдельных малых стран по примеру первой и второй мировых войн.

Он молча выслушал меня, глядя в пространство. Мне показалось, что он обдумывает ответ, но через несколько минут он прочистил горло и отрицательно покачал головой. Такие вопросы, пояснил он, лежат вне его компетенции. Его интересуют учетные ставки, а не военная экономика. Мне следует побеседовать с доктором Весси, опубликовавшим однажды статью о мировых экономических связях в период второй мировой войны. Не успел я и рта раскрыть, как он схватил мою руку и с жаром потряс ее. Он был счастлив познакомиться со мной, но ему некогда - нужно успеть подготовиться к лекции. Только я его и видел.

То же самое случилось, когда я попробовал поговорить о Чосере со специалистом по американской литературе, расспросить востоковеда об острове Тробриан и обсудить с психологом, экспертом по делам молодежи, связь автоматизации производства с безработицей. Все они просто-напросто боялись обнаружить узость своих знаний и всегда находили способ улизнуть от меня.

Окружающие кажутся мне теперь совсем другими. Каким же глупцом надо было быть, чтобы всех профессоров чохом причислять к гигантам мысли! Мало того, что все они лишь самые обычные люди, они еще и одержимы страхом, что остальной мир поймет это. Алиса - тоже человек, а не богиня. Завтра вечером я веду ее на концерт.

Почти утро, а я не могу уснуть... Пытаюсь разобраться в том, что произошло вчера.

Вечер начался довольно удачно. Когда мы пришли, вся лужайка оказалась занятой, и нам с Алисой пришлось пробираться среди растянувшихся на траве парочек, пока мы по отыскали свободное место под деревом. О человеческом присутствии вокруг свидетельствовали лишь протестующий женский смех и редкие огоньки сигарет.

- Останемся здесь, - решила Алиса. - Вовсе необязательно сидеть посреди оркестра.

- Что они играют? - спросил я.

- "Море" Дебюсси. Нравится?

- Я еще плохо разбираюсь в такой музыке. Нужно поразмыслить о ней.

- Не надо, - прошептала она, - старайся почувствовать ее, пусть она захлестнет тебя.

Она легла на траву и повернула голову туда, откуда доносилась музыка. Не знаю, чего она ждала от меня. Как далеко все это было от чистых линий науки и процесса систематического накопления знаний! Я твердил себе, что вспотевшие ладони, тяжесть в груди, желание обнять ее - всего лишь биохимические реакции. Я даже проследил всю цепь раздражитель - реакция, чтобы понять, что привело меня в столь нервозное состояние. Однако дальнейшие действия представлялись мне расплывчатыми и неопределенными. Обнять ее или нет? Желает она этого или нет? Рассердится она или нет? Я сознавал, что веду себя как мальчишка, и это раздражало меня.

- Вот... - выдавил я из себя. - Устраивайся поудобнее. Положи голову мне на плечо. - Она позволила обнять себя, но даже не взглянула в мою сторону. Казалось, она настолько захвачена музыкой, что перестала воспринимать окружающее. Так хочется ей этого или она просто терпит меня? Я положил руку ей на талию. Алиса вздрогнула, но не оторвала глаз от оркестра. Она притворялась, что занята только музыкой. Это освобождало ее от решения вопроса: отвечать мне или не стоит? Слушая музыку, она могла делать вид, будто не замечает моей близости: пожалуйста пользуйся моим телом, только душу не трогай. Довольно грубо я взял ее за подбородок и повернул лицом к себе.

- Почему ты не смотришь на меня? Притворяешься, что я не существую?

- Нет, Чарли, - прошептала она, - я притворяюсь что не существует меня...

Я притянул ее к себе. Она вздрогнула и напряглась. Тут это и случилось - в ушах зашумело... электрическая пила... далеко-далеко... Потом холод: по рукам и ногам побежали мурашки... онемели пальцы... Вдруг я почувствовал на себе чей-то взгляд.

...Резкое переключение восприятия. Из какой-то точки в темноте, совсем рядом, я увидел нас самих в объятиях друг друга.

Я посмотрел по сторонам и заметил юнца лет пятнадцати, притаившегося за деревом.

- В чем дело? - выдохнула Алиса. - В чем дело? - повторила она.

Я вскочил, и он исчез в темноте.

- Ты видела?

- Нет, - ответила она, разглаживая юбку нервными движениями. - Я никого не заметила.

- Он стоял вот здесь. Подсматривал. Совсем близко.

- Чарли, куда ты?

- Он не мог убежать далеко.

- Успокойся, Чарли. Это ничего не значит.

Для нее, может, и не значит...

Спотыкаясь о чьи-то ноги, я бросился в темноту, но, конечно, никого не нашел.

Чем больше я думал о нем, тем сильнее становилось тошнотворное ощущение, за которым обычно следует обморок. Я постарался взять себя в руки и вернулся к Алисе.

- Догнал?

- Нет, но он был здесь. Я видел его!

Она как-то странно посмотрела на меня:

- Тебе плохо?

- Какое-то жужжание в голове... Скоро пройдет.

- Пойдем отсюда.

Пока мы добирались до ее дома, у меня не выходил из головы этот парень и то, что на секунду я увидел нас его глазами.

- Хочешь зайти ко мне? Я сварю кофе.

Конечно, я хотел, но что-то удержало меня.

- Лучше не надо. Мне нужно еще кое над чем поработать.

- Чарли, неужели я сказала или сделала что-нибудь не так?

- Не в этом дело. Тот парень... Он совсем выбил меня из колеи.

Алиса стояла вплотную ко мне и ждала поцелуя. Я обнял ее, но тут же все началось снова. Если я не убегу сию же минуту, то хлопнусь в обморок прямо на ступеньках.

- Чарли, ты совсем больной.

- Ты видела его, Алиса? Только не обманывай меня.

Она покачала головой.

- Нет. Было слишком темно. Но я уверена...

- Мне пора идти. Я позвоню тебе. - И не дав ей прийти в себя, я выскочил из подъезда.

Я почти уверен, что все случившееся было не чем иным, как галлюцинацией. Доктор Штраус полагает, что эмоционально я еще не вышел из того возраста, когда близость к женщине или мысли о сексе вызывают не только волнение и панику, но даже галлюцинации. Необычайно быстрое умственное развитие обмануло меня, заставило поверить, что я могу жить нормальной эмоциональной жизнью. Нельзя не признать, что последние события достаточно ясно показали мою неподготовленность к полноценному общению с женщиной типа Алисы Кинниан.

Меня выгнали из пекарни. Понимаю, что глупо цепляться за прошлое, но что-то родное было в ее стенах из белого кирпича, обожженных жаром печей... - Она была мне домом.

За что они так ненавидят меня?

Мне не в чем винить Доннера. Он должен думать о своем предприятии, о других рабочих. И все же... Он был мне больше чем отцом.

Он вызвал меня к себе в кабинет, усадил в единственное кресло, стоявшее рядом с его древним столом, и, глядя в сторону, сказал:

- Мне нужно поговорить с тобой, Чарли. Ни к чему откладывать... Твой дядя Герман был моим лучшим другом, и я обещал ему, что как бы ни шли мои дела, у тебя всегда будет работа, доллар в кармане и крыша над головой...

- Это мой дом и...

- ...и я относился к тебе, как к собственному сыну, отдавшему жизнь за эту страну. А когда Герман умер - сколько тебе было? семнадцать? - я поклялся... Я сказал себе: Артур Доннер, пока ты владеешь этой пекарней, ты не бросишь Чарли на произвол судьбы. У него будет постель и кусок хлеба. Когда тебя хотели забрать в Уоррен, я объяснил, что ты будешь работать у меня и я сам присмотрю за тобой. Ты не провел в Уоррене ни дня. Я дал тебе комнату... Как, по-твоему, сдержал я свое слово?

Я кивнул, но по тому, как он теребил в руках какие-то бумажки, было видно, насколько тяжело ему говорить мне все это.

- Я старался... Я никогда не работал плохо...

- Знаю, Чарли. Но сейчас я говорю не о работе. Что-то произошло с тобой, и я не понимаю, что именно. И не только я... Все говорят только о тебе. Им страшно, Чарли... Я вынужден просить тебя уйти.

Я хотел перебить его, но он покачал головой.

- Вчера вечером ко мне пришла целая делегация... Чарли, пойми, я не могу допустить, чтобы моя пекарня прогорела!

Он смотрел на свои руки, на скомканный листок бумаги в них, словно надеясь найти там то, чего раньше не было.

- Прости меня, Чарли.

- Куда же мне идти?

Он посмотрел на меня, в первый раз за время разговора.

- Ты прекрасно знаешь, что эта работа тебе больше не нужна.

- Мистер Доннер, я не знаю никакой другой.

- Давай рассмотрим этот вопрос. Ты уже не тот Чарли, каким был семнадцать лет назад, и даже четыре месяца назад. Ты не объяснил мне, что случилось с тобой. Согласен, это твое дело. Может быть, случилось чудо. Ты стал блестящим молодым человеком, а работать на миксере и разносить заказы неподходящее занятие для блестящего молодого человека.

Несомненно, он был прав, но что-то во мне упорно сопротивлялось его решению.

- Позвольте мне остаться, мистер Доннер. Вы же обещали дяде Герману, что у меня будет работа. Она все еще нужна мне, мистер Доннер.

- Нет, Чарли, не нужна. Если бы это было так, я послал бы всех их к черту и стоял бы за тебя. Но они боятся тебя до полусмерти! Я не могу забывать и о своей семье.

- А если они передумают? Я поговорю с ними. - Разговор зашел совсем не туда, куда хотелось мистеру Доннеру, но я уже не мог остановиться. - Они поймут, - умолял я.

- Ну, ладно, - вздохнул он наконец. - Попробуй, но предупреждаю: ты услышишь мало приятного.

Когда я вышел из кабинета, Фрэнк Рэйли и Джо Карп как раз проходили мимо, и я сразу понял, что Доннер не преувеличивал. Видеть меня было для них слишком большим испытанием.

Фрэнк взял поднос с булочками, я когда я окликнул его, оба обернулись.

- Видишь, Чарли, я занят. Потом.

- Нет, сейчас. Вы избегаете меня. Почему?

Фрэнк, болтун, бабник и жулик, внимательно посмотрел на меня и поставил поднос на стол.

- Почему? Я скажу тебе, почему. Потому что ты стал большой шишкой, всезнайкой, умником! Ты теперь вундеркинд, яйцеголовый. Всегда с книжкой, и знаешь ответы на все вопросы. Ну и что? Думаешь, ты лучше нас? О'кей, проваливай.

- Что я тебе сделал?

- Что ты сделал? Слышишь, Джо? Я скажу тебе, что ты сделал, мистер Гордон. Ты выпендривался со своими предложениями, и теперь мы, все остальные, выглядим бездельниками. Но я скажу тебе еще кое-что. Для меня ты все тот же кретин, каким был всю жизнь. Может, я и не понимаю всяких мудреных слов и названий твоих книг, но это не значит, что я хуже тебя.

- Ага, - кивнул Джо, поворачиваясь, чтобы подчеркнуть этот вывод для появившегося откуда ни возьмись Джимпи.

- Я не прошу вас быть моими друзьями, - сказал я. - Не имейте со мной никаких дел. Только оставьте мне работу. Мистер Доннер сказал, что это зависит от вас.

Джимпи пронзил меня взглядом, с отвращением сплюнул и злобно прошипел:

- Однако крепкие же у тебя нервы! Убирайся к черту! - Он повернулся и тяжело захромал прочь.

Вот так. Все было прекрасно, пока они могли смеяться надо мной и чувствовать себя умниками за мой счет, но теперь они оказались ниже кретина, над которым вдоволь поиздевались в свое время. Удивительным ростом своих способностей я заставил их "я " сильно уменьшиться в размерах и вытащил на свет божий все их недостатки. Я предал их, и за это они возненавидели меня.

Фанни Бирден оказалась единственной, кто не желал моего увольнения, и, несмотря на сильное давление, так и не подписалась под их требованием.

- Но это совсем не означает, - сказала она мне, - что я не замечаю, как сильно ты изменился, Чарли. Ты стал совсем другим! Не знаю, не знаю... Ты был простым, хорошим, надежным человеком, не слишком головастым, зато честным. Что ты сделал с собой, чтобы вот так, сразу, поумнеть? Это неправильно.

- Что может быть плохого в том, что человек хочет стать разумнее, получить знания, понять мир и самого себя?

- Почитай повнимательнее Библию и поймешь, что человек не должен превосходить назначенного ему Господом. Чарли, если ты не сделал ничего такого с дьяволом, например, или еще чего... то, может, еще не поздно отказаться от всего этого? Оставайся таким, каким был раньше.

- Нет, Фанни, все пути уже отрезаны. Я не сделал ничего плохого. Я похож на слепого от рождения, которому позволили увидеть свет. Это не может быть грехом! Таких, как я, скоро будут миллионы. Такое чудо подвластно науке.

Она посмотрела на жениха и невесту, украшавших свадебный пирог, и едва шевеля губами, прошептала:

- Когда Адам и Ева отведали плод с древа познания, то увидели, что они наги, узнали похоть и стыд. Это был грех. После этого врата рая навсегда закрылись для них. Если бы они не поддались уговорам змея, нам не пришлось бы стареть, страдать и умирать.

Больше мне нечего было сказать ни ей, ни другим. Никто не смотрел мне в глаза. Раньше меня презирали за невежество и тупость, теперь ненавидят за ум и знания. Господи, да чего же им нужно от меня?

Разум вбил клин между мной и всеми, кого я знал и любил, выгнал меня из дома. Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким. Интересно, что случится, если Элджернона посадить в клетку с другими мышами? Возненавидят ли они его?

Я открыл, как человек может начать презирать самого себя. Это происходит, когда он сознает, что поступает неправильно, но не может остановиться. Ноги сами привели меня к Алисе. Она удивилась, но впустила меня.

- Ты совсем промок. Даже с носа капает.

- Дождь. Хорошо для цветов.

- Заходи. Сейчас принесу полотенце, а то схватишь воспаление легких.

- Мне больше некуда идти. Можно побыть у тебя?

- Кофе закипает... Вытрись, а потом поговорим.

Пока она ходила на кухню, я огляделся. Что-то сразу же обеспокоило меня. Кругом чистота. Фарфоровые статуэтки на подоконнике стояли строго в ряд и все смотрели в одну сторону. Подушки аккуратно разложены на софе. Журналы поровну распределены по двум столикам так, чтобы видны были их названия: на одном "Репортер", "Сатердей ревью", "Нэю-Йоркер", на другом - "Мадемуазель", "Хаус бьютифул" и "Ридерс дайджест".

На дальней от софы стене висела репродукция Пикассо "Мать и дитя", а напротив нее - изображение бравого придворного эпохи Возрождения, в маске и с мечом в руке, обороняющего от неведомой опасности перепуганную розовощекую деву... Словно Алиса никак не могла решить, кто она и в каком мире предпочитает жить.

- Что-то тебя давно не видно в лаборатории, - окликнула Алиса меня из кухни. - Профессор волнуется.

- Мне стыдно смотреть в глаза людям. Вроде бы стыдиться и нечего, но я уже несколько дней не работаю, и от этого внутри какая-то пустота - мне не хватает пекарни, печей, друзей... Две ночи подряд мне снилось, что я тону.

Она поставила поднос точно на середину кофейного столика - салфетки свернуты треугольничками, пирожные разложены идеальным кругом.

- Не принимай этого так близко к сердцу, Чарли. Ведь не ты же виноват, что так получилась.

- Пробовал, но помогает. Все эти люди... они были моей семьей. Меня будто вышвырнули из родного дома.

- А тебе не кажется, что это - символическое повторение детских впечатлений? Родители тоже отвергли тебя... отдали...

- Боже мой! Ну зачем вешать на все чистые аккуратные ярлычки? До этого проклятого эксперимента я считал их друзьями! А сейчас мне страшно...

- У тебя есть друзья.

- Это не одно и то же.

- Страх - совершенно естественная реакция.

- Не совсем. Страшно мне бывало и раньше. Я боялся ослушаться Нормы, боялся переходить Хауэлл-стрит - там была одна компания, которая буквально терроризировала меня. Я боялся учительницу, миссис Либби, - она связывала мне руки, чтобы я не играл предметами на парте. Но все это было реально - я знал причину страха, знал, чего именно я боюсь. Теперь все по-другому...

- Возьми себя в руки.

- Ты не сможешь понять меня.

- Чарли, рано или поздно, но это должно было случиться. Ты словно прыгаешь первый раз с вышки, и мысль о том, что спасительная доска вот-вот уйдет из-под ног, ужасает тебя. Мистер Доннер хорошо относился к тебе, и все эти годы у тебя была крыша над головой. Просто удар оказался для тебя слишком сильным.

- Я все прекрасно понимаю, но от этого не легче. У меня нет больше сил сидеть одному в своей комнате. Я бесцельно брожу по улицам, пока не заблужусь... и обнаруживаю, что вернулся к пекарне. А вчера вечером я прошагал от Вашингтон-сквер до Центрального парка и уснул там. Какого черта мне нужно? Чего я ищу?

Чем больше я говорил, тем грустнее становилась Алиса.

- Чарли, а я... могу я тебе чем-нибудь помочь?

- Не знаю... Я как зверь, которого выпустили из чудесной безопасной клетки.

Она села рядом со мной.

- Тебя толкают вперед слишком ревностно. Ты не знаешь, как жить дальше. Хочешь стать взрослым, а внутри остаешься маленьким мальчиком. Ты один, и тебе страшно.

Алиса положила мою голову себе на плечо, и в эту секунду я понял, что нужен ей. Как и она мне.

- Чарли, - прошептала она, - о чем бы ты не думал... не бойся меня.

...Однажды, разнося заказы, Чарли едва не хлопнулся в обморок, когда женщина средних лет, только что из ванной, решила развлечься тем, что распахнула перед ним халат. Ты видел раньше голую женщину? Знаешь, что нужно делать? Чарли так смешался и так жалобно застонал, что она перепугалась, туго запахнула халат, дала ему четвертак и приказала забыть все, что он видел. Я только проверяла тебя... чтобы посмотреть, хороший ли ты мальчик.

- Я стараюсь быть хорошим мальчиком, - ответил ей Чарли, - и никогда не смотрю на женщин, потому что мама всегда била меня за это...

Вот мать Чарли, зашедшаяся в крике, с ремнем в руке, и отец, пытающийся удержать ее.

- Хватит, Роза! Ты убьешь его! Уйди! - Мать рвется из его рук, чтобы еще раз ударить извивающегося на полу сына.

- Ты только посмотри на него! - кричит Роза. - Он не может научиться читать и писать, но умеет подглядывать за девочками! Я выбью из него эту грязь!

- Он не виноват, что у него эрекция. Это нормально. Он же ничего не сделал.

- Ему даже думать нельзя о девочках! К сестре приходит подруга, а ему лезут в голову грязные мысли! Я проучу его на всю жизнь! Слышишь? Только прикоснись к какой-нибудь девочке, и я засажу тебя в клетку, как животное, навсегда! Ты слышишь меня?..

Да, я слышу тебя, мамочка. А может быть, я уже свободен? Может, страх и тошнота уже не море, в котором тонут, а всего лишь лужа, криво отражающая прошлое? Я свободен?

Наверно, я не поддался бы панике, если бы смог прикоснуться к Алисе чуть пораньше, прежде чей прошлое поглотило меня... прежде чем я вспомнил ... Я успел сказать:

- Ты сама... сама... Обними меня!..

Прежде чем я осознал, что происходит, Алиса уже целовала и прижимала меня к себе так крепко, как никто раньше. Но в это самое мгновение, единственное в моей жизни, все началось снова - шум в ушах, холод, тошнота. Я отвернулся.

Алиса стала успокаивать меня, говорить, что это не имеет значения, что мне не в чем винить себя. От стыда я заплакал. Так, плача, я и уснул в ее объятиях, а приснились мне бравый рыцарь и розовощекая дева. Только во сне не он, а она держала в руке поднятый меч.

Немур сердится - вот уже две недели он не видел моих отчетов. В какой-то степени он прав, потому что фонд Уэлберга начал платить мне жалованье и его нужно отрабатывать. Это избавляет меня от поисков работы. До Международного симпозиума психологов в Чикаго осталась всего неделя, и, естественно, Немуру хочется, чтобы доклад прозвучал как можно внушительнее. Мы с Элджерноном - самые яркие экспонаты.

Отношения наши с каждым днем становятся все напряженнее. Надоели его постоянные разговоры обо мне, как некоем лабораторном образце. Его послушать, так до эксперимента меня вообще не существовало.

Я сказал Штраусу, что слишком занят осмыслением мира и своего места в нем и мне не хватает терпения водить ручкой по бумаге. Ужасно непроизводительный процесс. Он посоветовал мне научиться печатать на машинке, и теперь - при скорости семьдесят пять слов в минуту - жить стало проще.

Он мне напомнил, что следует выражать свои мысли как можно доступнее, чтобы люди могли понимать меня. Язык, выразился он, иногда вместо дороги превращается в барьер. Ведь теперь я живу по другую сторону интеллектуального забора.

Мы встречаемся с Алисой, но никогда не говорим о том, что произошло между нами.

Трудно поверить, что меня выперли из пекарни всего две недели назад.

По ночным улицам за мной гоняются призраки. Когда я оказываюсь у пекарни, дверь ее закрыта и люди внутри никогда не оборачиваются, чтобы посмотреть на меня. Жених и невеста на свадебном пироге хохочут и показывают на меня пальцами, а купидоны размахивают своими стрелами. Я кричу. Я стучу в дверь, но никто не открывает. Я вижу Чарли, он смотрит на меня из окна. Или это просто отражение в стекле? Кто-то хватает меня за ноги и тащит прочь от пекарни в тени черных аллей, они обволакивают меня, и я просыпаюсь.

Иногда окно пекарни открывается, я заглядываю внутрь и вижу другую обстановку и других людей.

Удивительно, как прогрессирует моя способность вспоминать. Я еще не могу пользоваться ею в полной мере, но в те минуты, когда я поглощен чтением или решением какой-нибудь проблемы, мысли приобретают необыкновенную ясность. Мне кажется, это нечто вроде подсознательного предупреждения, и теперь, вместо того чтобы ждать воспоминаний, я вызываю их сам. Скоро я научусь контролировать их полностью и смогу исследовать не только сумму случаев из моей прошлой жизни, но и скрытые возможности мозга.

Я вижу окно пекарни... Я протягиваю руку и касаюсь его... холодное стекло... оно становится теплее... обжигает пальцы. Стекло превращается в зеркало, и я вижу юного Чарли Гордона, лет четырнадцати или пятнадцати. Он смотрит на меня из окна своего дома и, что вдвойне странно, совершенно не похож на меня...

Он ждет, когда сестра вернется из школы. Вот она появляется из-за угла, и он с криком "Норма! Норма!" выскакивает на крыльцо.

Норма размахивает тетрадкой.

- У меня пятерка за контрольную по истории! Миссис Баффин сказала, что это лучшая работа в классе! Я знала все ответы!

Норма - миловидная девочка, со светло-каштановыми волосами, аккуратно заплетенными в косички и уложенными вокруг головы наподобие короны. Она поднимает глаза на старшего брата, и улыбка превращается в гримасу. Она осторожно обходит его и вбегает в дом. Радостно смеясь, Чарли бежит за ней.

Родители на кухне, и Чарли, которого распирает гордость за сестру, выпаливает, прежде чем она успевает раскрыть рот:

- У нее пятерка! У нее пятерка!

- Нет!!! - вопит Норма. - Не ты! Молчи! Это моя отметка, и я сама скажу про нее!

- Минуточку, юная леди! - Матт откладывает газету и резко говорит Норме: - Не смей так разговаривать с братом!

- Он не имеет права говорить за меня!

- Не в этом дело! - Матт сердито смотрит на нее поверх грозящего пальца. - Он хочет тебе только добра, нельзя так кричать на него.

Норма ищет поддержки у матери.

- Моя пятерка - одна на весь класс. Теперь у меня будет собака? Ты обещала. Ты сказала, как только я получу пятерку за контрольную. У меня пятерка. Коричневую собаку с белыми пятнами. Я назову ее Наполеоном, потому что на этот вопрос я ответила лучше всего. Он проиграл битву при Ватерлоо.

Роза кивает:

- Иди на веранду и поиграй с Чарли. Он целый час ждал тебя из школы.

- Не хочу играть с ним.

- Иди на веранду! - произносит Матт.

Норма глядит на отца, потом на Чарли.

- Не пойду. Мама сказала, что я могу не играть с ним, если не хочу.

- Мне кажется, юная леди, - Матт встает и идет к ней, - что ты должна извиниться перед братом.

- Никогда! - вопит Норма, прячась за стулом, на котором сидит мать. Он совсем глупый! Он не умеет играть в Монополию, и в шашки... ни во что... он все путает. Никогда больше не буду играть с ним.

- Тогда иди в свою комнату!

- Мама, ты купишь мне собаку?

Матт с треском бьет кулаком по столу.

- Пока ты так ведешь себя, в этом доме не будет собаки!

- Но я обещала ей, что если она будет хорошо учиться...

- Коричневую с белыми пятнами! - добавляет Норма.

Матт показывает на прижавшегося к стене Чарли.

- Ты уже говорила своему сыну, что мы не можем завести собаку. Мол у нас нет места и некому о ней заботиться. Забыла? Он ведь тоже просил собаку. Почему ты молчишь?

- Я буду заботиться о своей собаке, - настаивает Норма. - Я буду кормить ее, купать, гулять с ней...

Чарли, который до этого играл большой красной пуговицей, привязанной к нитке, неожиданно произносит:

- Я помогу Норме заботиться о собаке! Я тоже буду кормить ее, расчесывать и не дам другим собакам кусать ее!

Прежде чем Матт или Роза успевают вставить слово, Норма в отчаянии кричит:

- Нет!!! Это будет моя собака! Только моя!

- Вот видишь? - говорит Матт. Роза садится рядом с дочерью и примирительно гладит ее по голове.

- Нужно же делиться, дорогая. Чарли поможет тебе.

- Нет, только я! Это я получила пятерку, а не он! Он никогда не получал хороших отметок, так почему он будет помогать мне? А потом собака полюбит его и станет собакой Чарли, а не моей! Если так, то я вообще не хочу никакой собаки!

- Договорились, - произносит Матт, поднимает упавшую газету и усаживается на стул. - Собаки не будет.

Норма хватает тетрадку, которую она всего несколько минут назад с торжеством принесла домой, рвет ее и швыряет обрывки в лицо удивленного Чарли:

- Ненавижу! Ненавижу тебя!

- Норма, прекрати сейчас же! - Роза протягивает к ней руки, но та вырывается.

- И школу ненавижу! Ненавижу! Я брошу школу и стану таким же идиотом, как Чарли! Я забуду все, чему научилась, и мы с ним станем похожи друг на друга! - И с криком: - Я уже забываю, забываю... Я уже ничего не помню! - выбегает из комнаты.

Роза в ужасе бросается за ней. Матт молчит и смотрит в газету, лежащую у него на коленях. Чарли, напуганный всеми этими криками, вжимается в стену и тихо всхлипывает. Что он плохого сделал? По его ноге стекает что-то горячее, и он ждет неизбежной пощечины от матери, когда та вернется.

После этого случая Норма стала проводить все свое время или с подругами, или запершись одна в комнате. Дверь ее всегда была закрыта, и мне запрещалось входить без разрешения.

Помню, как однажды, играя с подругой, Норма сказала:

- Чарли мне не настоящий брат. Он просто мальчик, которого мы пожалели и взяли к себе жить. Это мне мама рассказала и разрешила говорить всем, что он мне не брат!

Хорошо, если бы это воспоминание оказалось фотографией, чтобы я мог разорвать ее, а клочки в отместку швырнуть в физиономию Нормы. Мне хочется крикнуть ей: "Плевать мне на эту собаку! Она принадлежала бы только ей! Я никогда не допустил бы, чтобы она полюбила меня больше Нормы. Мне хотелось только, чтобы Норма играла со мной, как и раньше, и чтобы ей никогда не было плохо".

Первая настоящая ссора с Алисой. Моя вина.

Мне захотелось увидеться с ней. В этом не было ничего необычного после пережитых воспоминаний или кошмаров один только ее вид успокаивает меня. Ошибкой было то, что я зашел за ней на работу.

После операции я еще не был в Центре обучения умственно отсталых взрослых, и возможность увидеть его снова показалась мне заманчивой. Он расположен на Двадцать третьей улице, восточнее Пятой авеню, в старом школьном здании, которое университет Бекмана вот уже пять лет арендует для экспериментального обучения - специальные классы для неполноценных.

Уроки кончались в восемь, но меня тянуло побывать в классе, где еще совсем недавно я с трудом учился разбирать буквы и отсчитывать сдачу с доллара.

Я поднялся по лестнице, подошел к знакомой двери и украдкой заглянул в маленькое окошко. Алиса была на своем месте за учительским столом, а рядом с ней сидела незнакомая мне женщина с изможденным лицом, на котором было написано нескрываемое удивление. Интересно, что именно втолковывала ей Алиса? У доски в инвалидном кресле сидел Майк Дорни, а первую парту украшал собой Лестер Браун, самый способный, по словам Алисы, ученик в классе. Над чем я корпел целыми днями, Лестер схватывал сразу, но появлялся он в школе, когда хотел, а иногда подрабатывал натиркой полов и пропадал неделями. Уверен, что если бы мы с Лестером относились к учебе одинаково, на операционный стол лег бы он, а не я. Многие из сидевших в классе были мне незнакомы.

Я набрался духу, открыл дверь и вошел.

- Да это же Чарли! - воскликнул Майк, разворачивая кресло.

Я помахал ему рукой.

Бернис, красивая блондинка с пустыми глазами, тупо посмотрела на меня и улыбнулась:

- Где тебя носило, Чарли? Какой у тебя шикарный костюм!

Еще несколько человек поздоровались со мной, и я помахал им в ответ рукой. Тут я заметил, что Алиса сердится.

- Уже почти восемь часов, - объявила она. - Пора собираться.

Дел было много - убрать мел, ластики, тетради, учебники, карандаши, краски и тому подобное. Каждый знал, что от него требуется, и работа закипела. Все засуетились, кроме Бернис, которая не сводила с меня глаз. Наконец она спросила:

- Почему Чарли не ходил в школу? Что с тобой стряслось, Чарли?

Все уставились на меня, а я на Алису - может, она ответит? Но она молчала. Что сказать и при этом никого не обидеть?

- Я... я просто так зашел...

Одна из девушек хихикнула - Франсина, о ней Алиса беспокоилась больше всех. К восемнадцати годам она ухитрилась родить троих, прежде чем ее родители настояли на гистерэктомии. Совсем не симпатичная - до Бернис ей было далеко, тем не менее она была легкой мишенью для десятков мужчин, покупавших ей какую-нибудь безделушку или билет в кино. Теперь она жила в общежитии, рекомендованном советом Уоррен-хауса, и вечерами ей разрешалось посещать школу. Но с тех пор, как ее дважды перехватывали по дороге, Франсина выходила на улицу только с провожатым.

- Наш Чарли стал большой шишкой, - хихикнула она.

- Хватит! - резко сказала Алиса. - Все свободны. Увидимся завтра в шесть.

Ученики вышли из класса. По тому, с какой яростью швыряла Алиса свои вещи в ящики стола, было видно, что она явно не в духе.

- Прости, - сказал я. - Сначала я ждал тебя внизу, а потом, думаю, дай-ка взгляну на свой класс, Альма-матер. Я хотел только посмотреть из-за двери и сам не понимаю, что толкнуло меня войти. Почему ты так рассердилась?

- Я совсем не рассердилась. Ни капли.

- Да что ты... Твоя обида непропорциональна случившемуся. Ты что-то скрываешь от меня.

- Ладно. Ты хочешь знать? Ты - другой. Ты изменился. Я говорю не о твоем коэффициенте интеллектуальности. Отношение к людям... ты просто другой человек...

- Ну, не надо так...

- Дай мне закончить! - Неприкрытая злоба в ее голосе заставила меня отшатнуться. - Да, да, именно так! Раньше в тебе было что-то... не знаю... тепло... доброта, ты всем нравился, и людям было хорошо с тобой. Теперь вместе с умом и знаниями в тебе появились другие черты, которые...

Я не вытерпел:

- А чего ты хотела? Неужели ты могла хоть на минуту представить, что я останусь ласковым щенком, который виляет хвостиком и лижет пнувший его ботинок? Конечно, я изменился, я начал узнавать себя. Я не обязан больше выслушивать ерунду, которую вбивали в меня всю жизнь.

- Многие люди относились к тебе достаточно хорошо.

- Интересно, откуда ты это знаешь? Послушай, даже лучшие из них жалели меня и этим возвышали себя в собственных глазах. Приходилось ли тебе замечать, что рядом с кретином кто угодно смотрится гением?

Сказав это, я тут же догадался, что Алиса поймет меня неправильно.

- Ты и меня причисляешь к этой категории?

- Не выворачивай мои слова наизнанку. Ты прекрасно знаешь...

- В некотором смысле ты прав. Рядом с тобой я выгляжу туповатой. После каждой нашей встречи у меня появляется чувство, что я - полная дура. Я вспоминаю свои слова, и вместо них в голову приходят замечательные, блестящие фразы, которые следовало бы произнести. Я просто убить себя готова!

- Так бывало с каждым.

- Понимаешь, мне хочется произвести на тебя впечатление . Совсем недавно я только посмеялась бы над такой мыслью, а сейчас потеряла всякую уверенность в себе. Прежде чем что-нибудь сказать или сделать, я ломаю голову - а стоит ли?

Я попробовал сменить тему разговора:

- Алиса, я пришел сюда вовсе не для того, чтобы спорить и пререкаться. Позволь проводить тебя. Мне обязательно нужно с кем-нибудь поговорить.

- Мне тоже. Но в последнее время разговоры с тобой даются мне все труднее. Моя роль в них сводится к тому, чтобы слушать, согласно кивать и притворяться, будто я имею представление о культурных различиях, необулианской математике и постсимволической логике. У меня такое ощущение, что я глупею буквально на глазах, а когда ты уходишь, я подхожу к зеркалу и говорю себе: "Алиса, ты не теряешь разум! Ты не тупеешь! Ты не впадаешь в маразм! Это Чарли - он идет вперед так быстро, что тебе только кажется, будто ты катишься назад!.." Потом мы снова встречаемся, ты начинаешь что-нибудь нетерпеливо доказывать мне, и я уверена, что в душе ты смеешься надо мной. Тебе кажется, что мне неинтересно, что я просто ленива. Откуда тебе знать, как я казню себя, когда остаюсь одна? Ты не знаешь, над какими книгами я просиживаю ночами, на какие лекции хожу... но все равно, что бы я ни сказала, все кажется тебе детским лепетом. Я надеялась помочь тебе, порадоваться твоим успехам, а ты отгородился от меня.

Я слушал, и меня не оставляла мысль, что Алиса совершенно права. Я был слишком поглощен происходящим со мной и забыл о ней.

Но дороге домой она тихо плакала, а я молчал - мне нечего было сказать, и думал о том, как все повернулось на сто восемьдесят градусов. Она боится меня. Лед треснул, и полоса чистой воды между нами становится все шире. Поток разума уносит меня в открытое море. Общение со мной - пытка для Алисы. У нас не осталось ничего общего.

- У тебя серьезный вид, - сказала она, посмотрев наконец мне в глаза.

- Я задумался о нас с тобой.

- Не придавай моим словам слишком большого значения. Мне совсем не хотелось огорчать тебя, - она попробовала улыбнуться.

- Ты уже огорчила меня. Только я не знаю, что делать.

Когда мы подходили к дому Алисы, она вдруг сказала:

- Я не поеду с тобой на симпозиум. Сегодня утром я сказала об этом Немуру. Ты будешь занят - разговоры с важными людьми, всеобщее внимание... Я не хочу путаться под ногами...

- Алиса...

- ...и что бы ты сейчас ни сказал, я буду чувствовать, что мешаю тебе. Если не возражаешь, я побуду немного в обществе своего разбитого тщеславия, спасибо тебе.

- Ты преувеличиваешь. Я уверен, если ты только...

- Ты знаешь ? Ты уверен ? - Она повернулась и пристально посмотрела на меня со ступенек подъезда. - Подумать только, каким ты стал непогрешимым! Не слишком ли вольно ты обращаешься с желаниями других? Тебе не дано понять, как я чувствую, что я чувствую, и почему !

Она открыла дверь в свою квартиру и дрожащим голосом произнесла:

- Когда ты вернешься, я буду здесь. А пока мы далеко друг от друга, давай обдумаем все получше.

В первый раз за много недель она не пригласила меня зайти. Я стоял у закрытой квартиры и медленно закипал. Мне хотелось кричать, колотить в дверь, выломать ее, поджечь дом. Но потом, по дороге домой, я начал понемногу успокаиваться. И почувствовал свободу.

Теперь я понимаю, что одновременно с движением разума вперед мельчали мои чувства к Алисе - от преклонения - к любви, к признательности и, наконец, к простой благодарности. Я цеплялся за нее из боязни потерять последнюю нить, связывающую меня с прошлым.

С ощущением свободы пришла печаль. Я мечтал любить Алису, превозмочь эмоциональные и сексуальные страхи, завести детей, дом. Сейчас это уже невозможно. Я так же далек от Алисы со своим КИ 185, как и прежде с КИ 70. Разница в том, что теперь мы оба понимаем это.

Что гонит меня из дома и заставляет в одиночестве бродить по городу? Это не легкая прогулка в летний вечер, а вечная спешка, чтобы попасть... куда? Я шагаю по бульварам, заглядываю в подворотни, в освещенные окна, ищу, с кем бы поговорить, и боюсь этого. По одной улице, по другой, сквозь бесконечный их лабиринт, всюду натыкаясь на слепящие неоновые прутья клетки, в которую превратился город.

Я ищу... что?

В Центральном парке я встретил женщину. Она сидела на скамейке у озера, и несмотря на жару, пальто ее было застегнуто на все пуговицы. Она улыбнулась и жестом пригласила меня сесть рядом. Мы смотрели на ярко освещенные громады зданий, выделяющиеся на фоне черного неба, и мне хотелось вобрать в себя все огни сразу.

Да, я из Нью-Йорка. Нет, я никогда не бывал в Ньюпорт-Ньюс, Вирджиния. Она оказалась оттуда родом, там она вышла замуж за моряка. Он сейчас в море, она не видела его два с половиной года. Она теребила в руках носовой платок, время от времени вытирая им со лба капельки пота. Даже в слабом, отраженном от поверхности озера свете было видно, сколько на ней косметики, но выглядела она привлекательно, если не считать припухшего лица, словно она только что проснулась. Ей хотелось поговорить о себе, а я был не прочь послушать.

Отец дал ей все, что богатый судовладелец мог дать единственной дочери - хороший дом, образование... все, кроме прощения. Он проклял ее, когда она завела роман с простым матросом.

Она взяла меня за руку и положила голову мне на плечо.

- В ту ночь, когда мы с Гарри поженились, - прошептала она, - я была пугливой девственницей. А он сошел с ума. Сначала избил меня, а потом изнасиловал безо всякой любви. Это был первый и последний раз, когда мы были вместе, больше я не позволяла ему прикасаться к себе.

Вероятно, по дрожанию моей руки она поняла, как я потрясен. Да, такие разговоры были для меня в новинку... Она вцепилась в меня еще сильнее, словно боясь, что я убегу прежде, чем она закончит рассказ. Казалось, это очень важно для нее, и я сидел тихо-тихо, как человек, кормящий с ладони птицу.

- Не то что я ненавижу мужчин, - успокоила она меня с подкупающим простодушием. - У меня были другие. Много, но он - ни разу. Обычно мужчины нежные, они сначала ласкают и целуют. - Она многозначительно посмотрела на меня.

Это было то, о чем я слышал, читал, мечтал. Я не знал, как ее зовут, а она не спросила моего имени. Она просто хотела побыть со мной наедине. Что подумала бы Алиса?

Я так неуклюже погладил ее плечо и так неумело поцеловал, что она с тревогой спросила:

- В чем дело? О чем ты думаешь?

- О тебе.

- У тебя есть место, куда можно пойти?

Осторожнее, осторожнее, Чарли... В какой именно момент земля разверзнется под ногами и ввергнет тебя в пучину?

- Если нет, то в одном отеле на Пятьдесят третьей берут недорого. А если заплатить вперед, они не станут спрашивать, где багаж.

- У меня есть комната...

Она посмотрела на меня с новым уважением:

- Что ж, прекрасно.

Все еще ничего. Любопытно, как далеко могу я зайти, не впадая в панику? Когда начнутся неприятности? Когда мы окажемся одни в комнате? Когда я увижу ее тело?

Внезапно самым важным в жизни для меня стал вопрос, могу ли я быть похожим на других мужчин? Имею ли я право просить женщину разделить мою судьбу? Ума и знаний тут недостаточно... Вместе с чувством раскованности и свободы во мне росло убеждение, что на этот раз все получится как надо. Эта женщина - не Алиса. Она многое повидала.

Ее голос изменился, в нем появилась неуверенность:

- Пока мы не ушли... я хочу сказать... - Она встала, шагнула ко мне, расстегнула пальто, и я увидел, что очертания ее тела совсем не те, какими я представлял их, сидя рядом с ней на скамейке. - Только пятый месяц, - сказала она. - Но ведь это все равно, правда?

Стоя в раскрытом пальто, она почти точно наложилась на картину женщины, распахнувшей для лучшего обозрения халат перед Чарли. А я ждал, как святотатец ждет удара молнии. Я отвернулся. Этого я ожидал меньше всего, хотя застегнутое в теплый летний вечер пальто должно было предупредить меня, что тут что-то неладно.

- Это не от мужа. Я не обманула тебя, мы не виделись с ним уже много лет. Восемь месяцев назад я встретила одного торгового агента и жила с ним. Его я больше не увижу, но ребенка хочу сохранить. Просто нам нужно быть поосторожнее, не толкаться и вообще... Тебе ни о чем не надо беспокоиться...

Она посмотрела мне в глаза, и то, что она в них увидела, заставило ее замолчать.

- Это непристойно! - крикнул я. - Как тебе не стыдно!

Она отступила и быстро запахнула пальто, защищая то, что находилось внутри.

Этот жест... Опять двойной образ: мама, беременная сестрой, в те дни, когда она меньше прижимала меня к себе, меньше согревала, меньше защищала от тех, кто говорил, что я не совсем нормален.

Кажется, я схватил ее за плечо, я не уверен, но она закричала. Ее вопли быстро вернули меня к действительности. Мне захотелось сказать ей, что не надо бояться, я никогда никому не сделал ничего плохого.

Но она не умолкала, и я услышал, как по темной тропинке кто-то бежит к нам. Никто не сможет понять меня правильно. Я бросился в темноту, к выходу из парка, сначала по одной дорожке, потом по другой. Я не знал, куда бежать, внезапно врезался во что-то и отлетел назад. Проволочная сетка - тупик! Тут я разглядел какие-то качели и понял, что это детская площадка, закрытая на ночь. Спотыкаясь о корни, я побежал вдоль забора. У полукруглого озерца, окружавшего площадку, я повернул назад, нашел еще одну тропинку, миновал маленький мостик, потом другой. Выхода не было.

- Что случилось, леди?

- Маньяк?

- Что он с вами сделал?

- Куда он убежал?

Итак, я вернулся на старое место. Спрятавшись за огромный валун в кустах, я растянулся на земле.

- Зовите полицейского! Никогда их не бывает там, где надо!

- Что случилось?

- Какой-то дегенерат хотел изнасиловать ее.

- Там кто-то бежит! Вот он!

- Надо поймать его, пока он в парке!

- Осторожно! У него нож и пистолет!

Очевидно, шум заставил всех ночных пташек выползти из своих темных углов, потому что раздался еще один вопль "Вот он!" и, выглянув из своего укрытия, я увидел, как кто-то мчится по освещенной тропинке, а за ним гонятся. Секундой позже передо мной промелькнула еще одна тень, нырнувшая в темноту. Я представил, как толпа ловит меня, бьет, рвет на куски... Я заслужил это. Мне почти хотелось этого!

Я встал, стряхнул с себя прилипший мусор и не торопясь пошел по дорожке, ожидая, что в следующее мгновение меня схватят и швырнут на землю, в грязь. Но скоро впереди показались огни Пятьдесят девятой улицы и Пятой авеню, и я вышел из парка.

Обдумав случившееся в безопасности моей комнаты, я был потрясен его откровенной жестокостью. Воспоминания о том, как выглядела мама перед тем, как родила Норму, пугают меня. Но еще страшнее то, что мне хотелось быть пойманным и избитым. Тени прошлого цепляются за ноги и тянут меня вниз. Я открываю рот, чтобы закричать, но нет голоса. Руки дрожат, мне холодно. Шум в ушах.

Мы в реактивном самолете. Скоро он взлетит и направится к Чикаго. Этот отчет обязан своим существованием Барту, которому пришло в голову, что я могу продиктовать его на магнитофон. В Чикаго его перепечатают. Немуру это понравилось. Он даже настаивает на том, чтобы я диктовал до последней возможности: такая запись только украсит его доклад.

Итак, я сижу в отдельной кабинке самолета, направляющегося в Чикаго, стараюсь научиться думать вслух и привыкаю к звуку собственного голоса. Надеюсь, машинистка не станет переносить на бумагу все эти "хм", "это самое" и "ах" и сделает отчет удобочитаемым. Мысль о том, что сотни людей будут слушать мои излияния, парализует меня.

Голова совсем пуста, но сейчас важнее чувства, а не мысли.

Идея полета в воздухе ужасна сама по себе. До терапии я не сознавал, что такое самолет, не мог связать виденное в кино и по телевизору с грохочущими серебристыми птицами, проносящимися над головой. Сейчас же меня мучает одно: а что, если мы разобьемся? От этого у меня мурашки по коже и мысли о том, что я не хочу умирать. Почему-то вспоминаются споры о Боге.

В последнее время я часто думал о смерти, но не о Боге. Мама иногда брала меня с собой в церковь, но я не видел никакой связи между церковью и богом. Она часто говорила о нем и заставляла меня молиться по вечерам, но все это мало меня трогало. Бог представлялся мне дальним родственником с длинной бородой, сидящим на троне (как Санта Клаус в универмаге, который сажает тебя к себе на колени и спрашивает, хороший ли ты мальчик и что тебе подарить).

Мама, хоть и боялась его, все равно просила о милостях. Папа никогда не упоминал о нем, словно он был дядюшкой Розы, с которым он не желал иметь ничего общего.

- Скоро взлет, сэр. Позвольте помочь вам застегнуть ремни.

- Это обязательно? Я не хочу пристегиваться.

- Пока не наберем высоту, сэр.

- Я предпочел бы не делать этого. Знаете, я боюсь, когда меня привязывают. Мне станет плохо.

- Таковы правила, сэр. Я помогу вам.

- Не надо! Я сам...

- Не так... вот это надо сюда...

- Минутку... готово!

Любопытно. Ничего страшного. Ремень совсем не тугой. Чего я так испугался? Этого и того, как трясется самолет, отрываясь от земли. Степень волнения не соответствует серьезности ситуации... Что-то тут есть... что? Летим вверх в черные облака... Пристегните ремни... Ты привязан... напрягаешься... запах кожи... дрожь и рев в ушах.

Сквозь круглое окошко в облаках я вижу Чарли. Трудно сказать, сколько ему лет. Пять? Еще до Нормы...

- Ну что, готовы? - отец подходит к двери, громоздкий и тяжелый. У него усталый вид. - Я спрашиваю, готовы?

- Сейчас, - отвечает Роза, - Одеваю шляпку. Застегни ему рубашку и завяжи шнурки.

- Давай быстрее. Покончим с этим.

- Куда? - спрашивает Чарли. - Куда Чарли идет?

Отец хмурится. Матту Гордону всегда трудно было отвечать на вопросы сына. Поправляя вуаль на шляпке, из спальни выходит Роза. Она чем-то похожа на птицу, и ее порхающие над головой руки напоминают крылья.

- Мы пойдем к доктору, который поможет тебе стать умным.

Она смотрит на сына из-под вуали, словно из-за проволочного забора. Ему всегда страшно, когда родители наряжаются перед выходом - значит, им придется говорить с другими людьми и мама обязательно расстроится и рассердится. Ему хочется убежать, но некуда.

- Зачем ты говоришь ему это? - спрашивает Матт.

- Потому что это правда. Доктор Гуарино может вылечить его.

Матт шагает взад и вперед с видом человека, давно потерявшего надежду и верящего только в чудо.

- Откуда ты это взяла? Что ты знаешь о нем? Если бы можно было что-то сделать, врачи давно сказали бы нам.

- Не смей так говорить! - кричит она. - Он будет нормальным, сколько бы это ни стоило!

- Ум за деньги не купишь...

- Ведь это же Чарли, твой сын, твой единственный ребенок! - У Розы начинается истерика. - Я не хочу тебя слушать! Врачи просто ничего не понимают и поэтому твердят одно и то же. Доктор Гуарино все мне объяснил. Он сказал, что никто не поддерживает его метод, потому что тогда все узнают, что врачи не правы! С другими учеными тоже так было. И Пастера, и Дженнингса сначала тоже никто не признавал. Доктор Гуарино сказал, что врачи боятся прогресса.

Отбиваясь таким образом от Матта, Роза успокаивается и снова обретает уверенность в себе. Она отпускает Чарли, и тот, дрожа от страха, забивается в угол.

- Гляди, - говорит она, - ты опять напугал его!

- Я?

- Ты всегда заводишь при нем такие разговоры.

- Боже мой! Пойдем, пойдем скорее!

Всю дорогу к доктору они молчат. Тишина в автобусе, тишина, пока они идут три квартала до кабинета... Минут через пятнадцать доктор Гуарино выходит в приемную и здоровается с ними. Он толстый и лысый, и у него такой вид, будто он вот-вот выпрыгнет из своего белого халата. Чарли восхищен его густыми седыми бровями и шевелящимися седыми усами. Иногда сначала подергиваются усы, а потом поднимаются брови, но иногда первыми взлетают вверх брови, а усы дергаются вослед им.

Большая белая комната, куда Гуарино вводит их, пахнет свежей краской и почти пуста. Два стола у одной стены, у другой - огромная машина с рядами циферблатов и четырьмя длинными рычагами, как у бормашины. Рядом с ней черная кожаная кушетка с ремнями для пристегивания пациентов.

- Чудненько, чудненько, - рокочет Гуарино, поднимая брови. - Так вот ты какой, Чарли, - он крепко хватает мальчика за плечо. - Мы с тобой обязательно станем друзьями!

- Вы и в самом деле можете сделать что-нибудь для него? - спрашивает Матт. - У вас уже были похожие случаи? Знаете, мы не очень богаты.

Гуарино хмурится, брови стремительно падают вниз.

- Мистер Гордон, разве я обещал что-нибудь? Разве не нужно первым делом осмотреть мальчика? Может, я смогу что-то сделать, а может, и не смогу. Сначала нужны физические и умственные тесты, чтобы выяснить причины патологии. Потом у нас будет время поговорить о прогнозах. Скажу вам откровенно, в настоящее время я весьма занят и согласился заняться вашим ребенком только потому, что интересуюсь именно такими случаями задержки развития. Так что если у вас есть сомнения...

Он с печальным видом замолкает и отворачивается, но Роза локтем толкает Матта в бок.

- Мой муж просто неудачно выразился, доктор. Он часто говорит невпопад. - Взглядом она умоляет Матта извиниться.

Матт вздыхает.

- Если существует способ помочь Чарли, мы сделаем все, что от нас требуется. Но дела идут плохо. Я торгую парикмахерскими принадлежностями и буду рад...

- Хочу сразу предупредить вас вот о чем, - доктор Гуарино складывает губы трубочкой, словно принимая важное решение. - Начав курс лечения, мы не должны прерывать его. Улучшение может наступить внезапно, после долгих месяцев безрезультатных на первый взгляд усилий. Я не обещаю непременного успеха, избави Боже. Ничего не гарантирую. Но вы должны слушаться меня во всем, иначе не стоит и начинать.

Он внимательно смотрит на родителей, давая им время осознать важность разговора. Его брови кажутся белыми абажурами, под которыми горят две яркие голубые лампочки.

- Прошу вас выйти. Я осмотрю мальчика.

Матту не хочется оставлять Чарли наедине с ним, но Гуарино неумолим.

- Так будет лучше, - говорит он, выталкивая их в приемную. - Психосубстанционные тесты дают наиболее достоверные результаты, когда я один на один с пациентом. Внешние раздражения вызывают массу побочных эффектов.

Роза торжествующе улыбается мужу, и Матт покорно выходит вслед за ней. Доктор Гуарино гладит Чарли по голове. У него добрая улыбка.

- Все в порядке, мальчик. Ложись на кушетку.

Чарли не двигается с места. Тогда доктор осторожно поднимает его, кладет и пристегивает тяжелыми ремнями. Кушетка пахнет кожей и потом.

- Мама-а-а!

- Она за дверью. Не бойся, Чарли, тебе совсем не будет больно.

- Хочу маму! - Чарли смущен тем, что ему нельзя двигаться. Он не понимает происходящего, но уже встречался с врачами, которые не были так добры, выпроводив родителей из кабинета.

Гуарино пробует удержать его:

- Успокойся, мой хороший. Видишь эту большую машину? Знаешь, что я хочу сделать?

Чарли вспоминает слова матери:

- Сделать меня умным.

- Правильно. По крайней мере ты знаешь, зачем пришел сюда. Закрой глаза и лежи тихо, пока я включу ее. Она зашумит, как самолет, но тебе ни капельки не будет больно. И, может быть, она сделает тебя чуть-чуть умнее.

Гуарино щелкает переключателями, большая машина начинает гудеть, красные и голубые огни зажигаются и гаснут. Чарли в ужасе. Его трясет, он вырывается из стягивающих ремней. Он начинает кричать, но Гуарино быстро заталкивает ему в рот комок марли.

- Ну, ну, Чарли. Хватит. Ты же хороший мальчик. Тебе не будет больно.

Чарли снова пытается закричать, но изо рта доносится только сдавленный стон, от звука которого его начинает тошнить. Он чувствует, как по ногам расползается сырость, а запах говорит, что мама снова отшлепает его и поставит в угол. Контролировать некоторые функции организма ему не под силу. При малейшем волнении он пачкает себя. Он задыхается... ему плохо... тошнит... кабинет проваливается в темноту...

Чарли не знает, сколько прошло времени, но когда он открывает глаза, марли во рту уже нет, ремни расстегнуты. Доктор Гуарино усиленно делает вид, что в кабинете ничем не пахнет.

- Ну что, было больно?

- Н-н-нет...

- Тогда почему ты так дрожишь? Машина всего лишь сделала тебя умнее. Как ты считаешь, стать умнее - это хорошо?

Забыв свои страхи, Чарли широко раскрытыми глазами смотрит на машину.

- А я стал умнее?

- Конечно! Встань сюда. Что ты чувствуешь?

- Мне мокро. Я наделал в штанишки.

- Да, хм, что же... В следующий раз ты так не сделаешь, правда? Ты уже узнал, что это не больно, и не будешь бояться. А теперь скажи маме, что ты стал умнее. Она два раза в неделю будет приводить тебя сюда, и мы займемся энцефалорекондиционированием. Ты будешь становиться все умнее, умнее и умнее.

Чарли улыбается.

- А я могу ходить спиной вперед!

- Правда? Давай-ка посмотрим, - тщательно изображая изумление, произносит Гуарино.

Медленно, с огромным старанием, Чарли делает несколько шагов назад и натыкается на кушетку. Гуарино удовлетворенно кивает головой:

- Здорово! Но ты только подожди! Когда мы закончим курс, ты будешь самым умным мальчиком в своем квартале!

Чарли краснеет от удовольствия. Люди не часто улыбаются ему и говорят, что он молодец. Даже ужас перед машиной и ремнями куда-то уходит.

- Во всем квартале? - От этой мысли у него спирает грудь. - Умнее, чем Хайми?

Гуарино снова улыбается:

- Умнее, чем Хайми.

Чарли глядит на машину с новым интересом и уважением - она сделает его умнее Хайми, который живет через два дома от них, умеет читать и писать и уже принят в бойскауты.

- Это ваша машина?

- Пока нет. Она принадлежит банку, но скоро станет моей, и я смогу многих ребят сделать умными. - Он гладит Чарли по голове и продолжает: - Иметь с тобой дело куда приятнее, чем с теми нормальными детьми, которых матери приводят ко мне в надежде, что я превращу их в гениев. А ты, Чарли... оставайся самим собой - хорошим маленьким мальчиком.

Доктор открывает дверь и выводит Чарли к родителям.

- Вот он. Ничего страшного не случилось. Замечательный мальчишка. Мы с ним будем друзьями. А, Чарли?

Чарли согласно кивает. Он хочет понравиться доктору Гуарино, но вот он встречает взгляд матери и ужас возвращается.

- Чарли! Что ты натворил!

- Случайность, миссис Гордон. Не наказывайте его. Посещение врача не должно ассоциироваться с наказанием.

Но Роза Гордон сгорает от стыда.

- Отвратительно! Доктор, я просто не знаю, что делать. Он и дома забывает... при гостях... Мне так стыдно за него!

На лице матери написано неприкрытое презрение, и Чарли начинает бить дрожь. На мгновение ему посчастливилось забыть, какой он плохой и как заставляет страдать маму и папу. Он не знает почему, но ему страшно, когда мама говорит, что он заставляет их страдать, и когда она плачет и кричит на него, он отворачивается к стенке и тихо стонет.

- Не пугайте его, миссис Гордон, и успокойтесь. Приводите его ко мне по вторникам и четвергам в это же время.

- Так поможет ему это или нет? - спрашивает Матт. - Десять долларов очень...

- Матт!!! - Роза хватает его за рукав. - Ну как ты можешь! Твоя плоть и кровь! Может быть, доктор Гуарино с божьей помощью вылечит его, и он станет похож на других, а ты твердишь про деньги!

Матт Гордон хочет что-то сказать, передумывает и вытаскивает бумажник.

- Ну что вы... - вздыхает Гуарино, изображая смущение при виде денег. - Финансовые вопросы решает мой ассистент... Благодарю вас. - Он слегка кланяется Розе, пожимает руку Матту, хлопает Чарли по спине. - Прекрасный мальчик, прекрасный, - и, не переставая улыбаться, исчезает в кабинете.

Всю дорогу домой они спорят. Матт жалуется, что в парикмахерском деле застой, а сбережения их тают. Роза с жаром возражает, что нет ничего важнее благополучия их единственного сына.

Чарли испуганно хнычет. Ему больно от злобы в голосах родителей. Как только они входят в дом, он стремглав мчится на кухню и становится там в угол за дверью, прижавшись лбом к стене и тихо плача. Родители не обращают на него внимания. Они забыли, что его нужно вымыть и сменить штанишки.

- Я не истеричка! Просто меня мутит от того, что когда я хочу что-то сделать для твоего сына, ты начинаешь ныть. Тебе все равно, каким он вырастет! Тебе плевать на него!

- Мне не все равно! Просто я давно понял, что никто ему не поможет. Такой ребенок - крест, и нам остается только нести его и любить. С этим я согласен, но не собираюсь потакать твоим дурацким затеям. Все наши сбережения ушли шарлатанам, а на эти деньги я давно мог открыть свое дело. Да-да! Не гляди на меня так! На деньги, которые ты швырнула на ветер, я мог бы завести свою парикмахерскую, а не выбиваться из сил за прилавком! Мое дело, где люди работали бы на меня !

- Не кричи так. Ему страшно.

- Иди к черту! Теперь я знаю, кто осел в этом доме - я! Потому что не остановил тебя вовремя!

Он выскакивает на улицу и с треском хлопает дверью.

- Прошу прощения, сэр, но мы уже заходим на посадку. Застегните... О, вы так и просидели с ними от самого Нью-Йорка! Почти два часа...

- Я совсем забыл о нем. Расстегну, когда приземлимся. Мне больше не страшно.

Теперь я понимаю, от кого передалось мне это так поразившее всех желание стать умным . Роза вставала и засыпала с ним. Ее ужас, вина, стыд. Чарли - слабоумный! Ее мечта, что все можно исправить. И вечный вопрос - кто виноват? Матт или она? Только когда Норма доказала, что она способна иметь здоровых детей и что я просто-напросто урод, Роза оставила попытки переделать меня. Но сам я никогда не оставлял надежды превратиться в нормального человека... Чтобы она полюбила меня.

Вот что еще любопытно. Мне следовало бы затаить на Гуарино обиду за то, что он обманул меня, Розу и Матта. Но я вспоминаю его с благодарностью. Он всегда был добр ко мне. Улыбка, дружеское похлопывание по спине, ободряющее слово - все то, что доставалось мне так редко. Он обращался со мной, даже тогда, как с разумным существом.

Может, это попахивает неблагодарностью, но что действительно злит меня - отношение ко мне как к подопытному животному. Постоянные напоминания Немура, что он сделал меня тем, кто я есть , или что в один прекрасный день тысячи кретинов станут настоящими людьми .

Как заставить его понять, что не он создал меня? Немур совершает ту же ошибку, что и люди, потешающиеся над слаборазвитым человеком, не понимая при этом, что он испытывает те же самые чувства, что и они. Он и не догадывается, что задолго до встречи с ним я уже был личностью.

Я учусь сдерживать обиду, быть терпеливее, ждать. Я расту. Каждый день я узнаю о себе что-то новое, и воспоминания, начавшиеся с небольшой ряби, захлестывают меня десятибалльным штормом.

Недоразумения начались, как только мы прибыли в "Чалмерм-отель" в Чикаго и обнаружили, что наши комнаты освободятся только завтра к вечеру и заночевать нам придется в ближайшем отеле "Индепенденс". Немур был вне себя. Он воспринял это как личное оскорбление и переругался со всеми - от посыльного до управляющего. Он ждал в фойе, пока каждый из них в свою очередь ходил за вышестоящим чином, в надежде, что тот решит каверзный вопрос.

Мы стояли посреди всего этого смятения - куч сваленного в беспорядке багажа, летящих сломя голову носильщиков с тележками, участников симпозиума, не видевшихся целый год и теперь с чувством приветствовавших друг друга - и с растущим с каждой минутой смущением наблюдали, как Немур орет на представителей Международной ассоциации психологов.

Наконец стало ясно, что ничего нельзя поделать и до Немура дошла безнадежность нашего положения. Случилось так, что большинство молодых участников остановилось именно в "Индепепденсе". Многие из них слышали об эксперименте Немура и знали, кто я такой. Куда бы мы ни шли, кто-нибудь пристраивался сбоку и начинал интересоваться моим мнением о разнообразнейших вещах - от нового налога до археологических находок в Финляндии. Это был прямой вызов, но запас знаний позволял мне свободно обсуждать почти любую проблему. Однако скоро я заметил, что с каждым обращенным ко мне вопросом физиономия Немура все больше мрачнеет. Поэтому, когда симпатичная молодая врачиха из Фалмут-колледжа спросила, чем я могу объяснить причину моей умственной отсталости, я сказал, что лучше профессора Немура на этот вопрос не ответит никто.

Дождавшись момента показать себя, Немур впервые за все время нашего знакомства изволил положить руку мне на плечо.

- Нельзя с уверенностью сказать, что вызывает подобную разновидность фенилкетонурии - необычная биохимическая или генетическая ситуация, ионизирующее излучение, естественная радиоактивность или вирусная атака на эмбрион. Важно то, что результатом явился дефективный ген, вырабатывающий... назовем его "блуждающий энзим", который стимулирует дефективные биохимические реакции. Образовавшиеся в итоге новые аминокислоты конкурируют с нормальными энзимами, вызывая повреждения мозга.

Девушка нахмурилась. Она не ожидала лекции, но Немур уже захватил кафедру и поспешил развить свою мысль:

- Я называю это "конкурирующей ингибицией энзимов". Например, представьте себе, что энзим, произведенный дефективным геном, - это ключ, который можно вставить в замок центральной нервной системы, но который не поворачивается в нем. Следовательно, настоящий ключ - нужный энзим - уже не может проникнуть в замок. Результат? Необратимое нарушение протеина мозговой ткани.

- Но если оно необратимо, - вмешался в разговор один из присоединившихся к аудитории психологов, - как стало возможным излечение мистера Гордона?

- Ах, - проворковал Немур, - я сказал, что необратимо разрушение тканей, но не сам процесс. Многим ученым уже удавалось обратить его путем инъекций веществ, реагирующих с дефективными энзимами, меняя, так сказать, молекулярную бородку ключа. Этот принцип является основным и в нашей методике. Но сначала мы удаляем поврежденные участки мозга и заставляем пересаженную мозговую ткань синтезировать протеин с высокой скоростью...

- Минутку, профессор, - прервал я его на самой высокой ноте. - Что вы скажете о работе Рахаджамати на эту тему?

- Кого-кого? - непонимающе переспросил он.

- Рахаджамати. В ней он критикует теорию Таниды - концепцию изменения химической структуры блокирующих метаболизм энзимов.

Немур нахмурился:

- Где была переведена статья?

- Она еще не переведена. Я прочел ее в индийском журнале "Психопатология" несколько дней назад.

Немур оглядел присутствующих и сделал попытку отмахнуться от меня:

- Не стоит придавать этой статье слишком большого значения. Наши результаты говорят сами за себя.

- Но Танида сам предложил теорию блокирования блуждающего энзима путем рекомбинации, а теперь утверждает, что...

- Ну-ну, Чарли. То, что человек первым предложил теорию, отнюдь не означает, что последнее слово навсегда останется за ним, особенно в ее экспериментальном развитии. Думаю, все согласятся, что исследования, проведенные в США и Англии, далеко превосходят индийские и японские работы. У нас лучшие лаборатории и лучшее оборудование в мире.

- Но этим нельзя опровергнуть утверждения Рахаджамати, что...

- Сейчас не время углубляться в это. Я уверен, что этот вопрос подвергнется здесь детальному обсуждению.

Немур заговорил с каким-то старым знакомым и полностью отключился от меня. Потрясающе. Я отвел в сторонку Штрауса и засыпал его вопросами:

- Что скажешь? Ты всегда говорил, что это я слишком чувствителен для него. На что он так обиделся?

- Ты дал ему почувствовать свое превосходство, а он терпеть этого не может.

- Нет, серьезно. Скажи мне правду.

- Чарли, пора бы тебе перестать подозревать всех в желании посмеяться над тобой. Немур ничего не знает об этих статьях, потому что не читал их.

- Он что, не знает хинди и японского? Не может быть!

- Не у всех такие способности к языкам, как у тебя.

- Тогда как же он может отрицать выводы Рахаджамати, отмахиваться от сомнений Таниды в достоверности методов контроля? Он должен знать...

- Подожди, - задумчиво произнес Штраус. - Должно быть, это совсем недавние работы. Их еще не успели перевести.

- Ты хочешь сказать, что тоже не читал их?

Он пожал плечами:

- Лингвист из меня, пожалуй, даже похуже, чем из него. Правда, я уверен, что перед публикацией итоговой статьи Немур тщательно прочешет все журналы.

Я просто не знал, что сказать. Мысль о том, что оба они могут ничего не знать о революционных работах в своей области, ужаснула меня.

- Какие языки ты знаешь? - спросил я.

- Французский, немецкий, испанский, итальянский и немного шведский.

- А русский? Португальский? Китайский?

Тогда он напомнил мне, что является практикующим психиатром и нейрохирургом и не может уделять много времени изучению языков. Из древних он может читать только по-латыни и по-гречески. Никакого понятия о древних языках Востока.

Было видно, что Штраусу не терпится закончить дискуссию, но отпустить его просто так было выше моих сил. Интересно, что он вообще знает?

Физика: ничего глубже квантовой теории поля.

Геология: ничего о геоморфологии, стратиграфии и даже петрологии.

Математика: дифференциальное исчисление на примитивнейшем уровне и ничего о банаховых алгебрах и римановом пространстве.

Все это было только первыми каплями из обрушившегося на меня потока открытий.

Я не смог досидеть до конца так называемого дружеского ужина и ускользнул, чтобы побродить и обдумать услышанное. Притворщики - вот они кто. Оба. Как ловко изображали они из себя гениев! Обычные люди, работающие вслепую, но убедившие других в своей способности осветить тьму. Почему все врут? Ни один из тех, кого я знаю, не выдержал проверки временем.

Заворачивая за угол, я краем глаза увидел спешащего за мной Барта.

- Шпионишь? - спросил я, когда мы поравнялись. Он неестественно засмеялся.

- Экспонат А, звезда первой величины. Если тебя задавит сегодня один из этих моторизованных чикагских ковбоев или ограбят на Стейт-стрит, я себе этого не прощу.

Не хочу находиться под неусыпным надзором.

Он отвел взгляд и, глубоко засунув руки в карманы, зашагал рядом.

- Пойми, Чарли, старик ужасно волнуется. Симпозиум - кульминация его жизни. На карту поставлена репутация!

- Не знал я, что вы так близки, - поддел я его, вспомнив, как часто Барт жаловался на профессорскую узколобость и тиранию.

- Не так уж мы близки... Он отдал своей работе всю жизнь. Он не Фрейд, не Юнг, не Павлов и не Уотсон, но он занят важным делом, и я уважаю его за одержимость, за то, что он, обыкновенный человек, поставил перед собой задачу, решить которую под силу только гению. А гении сейчас в основном заняты тем, что делают бомбы...

- Хотел бы я видеть, как ты в глаза назовешь его "обыкновенным человеком".

- То, что он думает о себе, не имеет никакого значения. Да, Немур эгоист, ну и что? Чтобы взяться за такую работу, как раз и нужно быть эгоистом. Я вдоволь насмотрелся на немуров всех мастей и знаю, что под их величественной внешностью всегда прячутся страх и неуверенность в себе.

- А также лживость и мелочность, - добавил я. - Теперь я их раскусил. Я давно подозревал, что Немур - обманщик, он всегда чего-то боялся. А вот кто по-настоящему удивил меня, так это Штраус.

Барт помолчал и глубоко вздохнул. Я не видел его лица, но во вздохе слышалось раздражение.

- Ты не согласен со мной?

- Ты прошел длинный путь слишком быстро. Сейчас у тебя изумительный мозг, степень твоей разумности невозможно вычислить, а сумма накопленных знаний превосходит всякое воображение. Но ты однобок. Ты знаешь. Ты видишь. Но не понимаешь. В тебе нет терпимости. Ты именуешь ученых притворщиками, но разве кто-нибудь из них сказал, что он совершенен, что он - сверхчеловек? Нет, они - простые люди. Это ты - гений.

Уловив, что речь его весьма смахивает на проповедь, Барт умолк.

- Продолжай, что же ты?

- Ты когда-нибудь видел жену Немура?

- Нет.

- Если хочешь знать, почему он всегда в напряжении, даже когда дела в лаборатории идут лучшим образом, а его лекциям аплодируют, тебе надо познакомиться с Бертой Немур. Известно тебе, что это она сделала его профессором? Что это она, пользуясь влиянием отца, буквально выбила из фонда Уэлберга дотацию для него? Именно она подтолкнула его к преждевременному докладу на симпозиуме. Пока тебя не погоняет такая женщина, не пытайся понять мужчину, испытавшего это на собственной шкуре.

Я ничего не ответил, а ему явно хотелось поскорее вернуться в отель. Возвращались мы в молчании.

Я - гений? Не уверен. По крайней мере, пока. Я, как сказал бы Барт, исключение . Вполне демократичный термин, позволяющий избегнуть проклятых ярлыков типа "одаренный" и "неспособный" (что на самом деле означает "блестящий" и "слабоумный"). Как только слово "исключение" начинает приобретать смысл, его тут же заменяют другим. Пользуйся словом только до тех пор, пока никто не понимает его значения. "Исключение" можно отнести к обоим концам умственного спектра, так что я всю жизнь был "исключением".

Чем, больше я узнаю, тем больше вижу такого, о существовании чего даже не подозревал. Раньше я тешил себя дурацкой мыслью, что смогу знать ВСЕ, вобрать в себя все знания человечества. Теперь же я надеюсь, что окажусь способным узнать только о наличии знания и понять хоть малую его крупицу. Хватит ли мне времени?

Барт зол на меня. Ему кажется, что я слишком нетерпелив, да и остальные придерживаются такого же мнения. Меня придерживают, хотят поставить на место. Где мое место? Кто я? Что я такое? Итог всей моей жизни или только нескольких последних ее месяцев? О, какими нетерпеливыми становятся они сами, стоит мне завести разговор об этом! Никому не хочется признаваться в своем невежестве. Парадокс - "простой человек" вроде Немура посвящает жизнь тому, чтобы делать других гениями. Он мечтает войти в историю первооткрывателем новых законов обучения, этаким Эйнштейном от психологии. Но, несмотря ни на что, в нем жив извечный страх учителя перед талантливым учеником, страх мастера перед тем, что подмастерье обесценит его работу. С другой стороны, я не ученик и не подмастерье Немура, как, например, Барт.

Страх Немура обнаружить себя человеком на ходулях среди великанов вполне понятен. Ошибка уничтожит его. Он слишком стар, чтобы начать все снова.

Так же поразило меня, если не сказать больше, открытие истинной сущности людей, перед которыми я преклонялся. Но тут Барт прав - нельзя быть таким нетерпимым. Ведь это их идеи и блестящая работа сделали возможным Эксперимент, и мне нельзя поддаваться искушению смотреть на них сверху вниз. Следует усвоить, что когда меня слегка поругивают за слишком сложный и непонятный "другим" язык отчетов, мои учителя имеют в виду и себя. Но все равно страшно подумать, что мою судьбу держат в своих руках не те гиганты, какими я представлял их себе раньше, а люди, не знающие ответов на многие вопросы.

Я диктую эти заметки, пережив ни с чем не сравнимый эмоциональный стресс. Я сбежал оттуда, и сижу теперь в самолете, летящем в Нью-Йорк. Не представляю, что мне делать, когда окажусь там.

Признаюсь, поначалу зрелище сотен ученых и мыслителей, собравшихся в одном месте в одно время, чтобы обменяться идеями, вызывало у меня благоговение. Вот здесь, думал я, происходит нечто настоящее. Здесь все будет не так, как в стерильных университетских дискуссиях, потому что здесь собрались светила психологии и теории обучения, настоящие ученые, которые пишут книги и читают лекции, ученые, которых цитируют. Пусть Немур и Штраус - середнячки, но не остальные, был уверен я.

Настало время, и Немур повел нас по гигантскому фойе с роскошной мебелью в стиле барокко, по широким мраморным лестницам сквозь растущую толпу головокивателей и рукопожимателей. Утром прибыло еще двое наших - профессора Уайт и Клингер шествовали чуть справа и на шаг позади Немура и Штрауса. Мы с Бартом замыкали шествие.

Толпа расступилась, и мы вошли в главный конференц-зал. Немур весело помахал рукой репортерам и фотографам, собравшимся, чтобы из первых уст услышать о тех замечательных вещах, которые удалось сделать с обыкновенным кретином всего за три месяца. Очевидно, Немур предупредил их заранее.

Некоторые доклады произвели на меня сильное впечатление. Группа ученых с Аляски выяснила, как стимуляция различных областей мозга влияет на способность к восприятию знаний, а другая, из Новой Зеландии, определила участки коры мозга, ответственные за восприятие стимулов.

Были и другие работы. Например, П.Т. Целлерман сделал доклад о том, как зависит скорость, с которой крысы проходят лабиринт, от формы углов в нем... Или сообщение некоего Верфеля о влиянии уровня разумности на время реагирования у макак-резусов. Время, деньги и энергия, потраченные впустую. Да, прав был Барт, превознося Немура и Штрауса за то, что они посвятили себя важному и неизвестному делу, в то время как другие занимались простенькими темами с гарантированным успехом.

Если бы только Немур был способен относиться ко мне, как к человеку!

Но вот председатель объявил доклад от университета Бекмана, и мы заняли свои места на возвышении рядом с президиумом - я и Барт, а между нами Элджернон в клетке. Мы были главной приманкой этого вечера, и председатель торжественно представил нас. Я почти ожидал, что из его уст вырвется: "Почтеннейшая публика! Не проходите мимо! Уникаааальное представление! Нигде больше в научччном мире! Мышь и кретин становятся гениями прррямо на ваших глазах!!!"

Однако он сказал:

- Прежде чем вы услышите сам доклад, мне хочется сказать несколько слов. Все мы уже слышали о совершенно поразительной работе, проделанной в стенах университета Бекмана на средства фонда Уэлберга под руководством профессора психологии Немура совместно с доктором Штраусом, сотрудником нейропсихологической лаборатории того же университета. Нет нужды повторять, что мы ждем доклада с понятным нетерпением. Предоставляю слово университету Бекмана!

Немур грациозно кивнул и от избытка чувств подмигнул Штраусу. Первым выступал профессор Клингер. Элджернон, непривычный к дыму и шуму, нервно забегал по клетке. Ни с того ни с сего у меня появилось сильнейшее желание открыть дверцу и выпустить его в зал. Абсурд, конечно. Тем не менее, слушая излияния Клингера на тему "Сравнение лабиринтов с преимущественно левосторонними поворотами с лабиринтами с преимущественно правосторонними", я поймал себя на том, что непроизвольно поглаживаю пальцами задвижку клетки.

Потом Барт описал собранию разработанную им методику обучения Элджернона и достигнутые с ее помощью результаты. За этим должна была последовать демонстрация самого Элджернона, решающего разнообразнейшие проблемы, чтобы заполучить свой кусочек сыра (есть вещи, на которые я не перестаю обижаться).

Я никогда не имел ничего против Барта. В отличие от других, он всегда казался мне прямым и откровенным человеком, но, начав описывать с трибуны белую мышь, которой был дарован разум, сразу стал таким же выспренным и помпезным, как все остальные. Словно примерял мантию своих учителей. Я считал Барта своим другом - только это и удержало меня. Выпустить Элджернона - значит превратить симпозиум в балаган, а это, безусловно, отразится на репутации Барта, для которого сегодняшнее выступление - первый старт в гонке за академическими почестями. Мой палец остался лежать на задвижке. Элджернон внимательно следил за ним своими розовыми глазками и, я уверен, прекрасно понимал, что я хочу сделать. Но тут Барт поднял клетку для показа. Он объяснил, насколько сложен замок и сколько ума требуется, чтобы открыть его. Чем умнее становился Элджернон, тем меньше времени ему для этого требовалось - очевидный и известный мне факт. Но потом Барт сказал нечто такое, о чем я не знал . Оказывается, достигнув максимума разумности, Элджернон повел себя странно. Иногда он совсем отказывался работать, даже когда был явно голоден. Иногда же, успешно решив задачу, он вместо того, чтобы полакомиться, ни с того ни с сего начинал бросаться на прутья клетки.

Когда из зала спросили, нельзя ли предположить, что это странное поведение прямо связано с уровнем разумности, Барт уклонился от ответа.

- По моему мнению, - сказал он, - ничто не свидетельствует об этом. Возможно, на определенном этапе и хаотичное поведение, и уровень разумности являются следствием самой операции, а не функциями друг друга. Не исключено, что такое поведение - черта характера Элджернона. У других мышей не наблюдалось ничего подобного, но, с другой стороны, ни одна из них не достигла уровня Элджернона и не смогла удержаться достаточно долго даже на своем уровне.

Ясно, что эту информацию держали в тайне от меня, и я даже подозреваю почему. Естественно, я разозлился, но это оказалось пустяком в сравнении с той дикой яростью, которая охватила меня при показе фильмов. Я и не подозревал, что все ранние эксперименты со мной были засняты на пленку. Вот я за столом рядом с Бартом, смущенный и с раскрытым ртом, стараюсь пройти лабиринт электрической палочкой. При каждом ударе тока выражение моего лица меняется на испуганное, но потом дурацкая улыбка появляется снова. Каждый раз зал корчится от смеха, и каждый такой случай кажется им смешнее предыдущего.

Я твердил себе, что они - не пустоголовые ротозеи, а ученые, посвятившие жизнь поиску истины. Да, кадры оказались весьма забавными, и Барт, уловив общее настроение, стал вставлять веселенькие комментарии. Меня не покидала мысль, что, если выпустить Элджернона и все они начнут ползать на коленях и ловить маленького белого перепуганного гения, будет еще смешнее. Однако я сдержался, и когда на трибуну взобрался Штраус, совсем успокоился.

Штраус говорил в основном о теории и технике нейрохирургии. Он в деталях описал, каким образом, определив местонахождение гормональных контрольных центров, ему удалось изолировать и стимулировать их и в то же время удалить участки коры, синтезирующие гормоны-ингибиторы. Он изложил теорию блокировки энзимов, после чего перешел к описанию моего состояния до и после операции. Присутствующим были розданы фотографии (и когда их только успели сделать), и по кивкам и улыбкам я заключил, что большинство согласны с тем, что "пустое" выражение лица уступило место "внимательному и интеллигентному".

Я появился здесь как часть научного труда и не сомневался, что меня выставят в витрину, но все говорили обо мне так, словно я представляю собой нечто едва только созданное. Ни один из участников симпозиума не думал обо мне как о живом человеке. Постоянное сопоставление "Элджернона и Чарли", "Чарли и Элджернона" ясно показало, что они рассматривают нас обоих как подопытных животных, не имеющих права на существование вне стен лаборатории. Но, не переставая злиться, я никак не мог избавиться от ощущения, что что-то здесь не так.

Наконец пришел черед главы проекта, профессора Немура, обобщить сказанное и получить свою долю восхищения. Долго же пришлось ему ждать этого дня.

Надо отдать ему должное - он произвел прекрасное впечатление, и я с удивлением обнаружил, что соглашаюсь с ним и в нужных местах даже киваю головой. Тестирование, эксперимент, операция, мое последующее развитие - все это он описал в деталях, украшая речь цитатами из отчетов, в большинстве своем совсем не теми, что хотелось бы услышать мне. Слава богу, у меня хватило ума не включать в отчеты некоторые детали, касающиеся наших отношений с Алисой.

...И вот, уже кончая доклад, он сказал это :

- Все мы, участники эксперимента, горды сознанием того, что исправили одну из ошибок природы и создали новое, совершенно исключительное человеческое существо. До прихода к нам Чарли был вне общества, один в огромном городе, без друзей и родственников, без умственного аппарата, необходимого для нормальной жизни. У него не было прошлого, не было осознания настоящего, не было надежд на будущее, Чарли Гордона просто не существовало...

Не знаю, почему меня разозлила именно эта фраза - для меня не было новостью, что участники чикагского симпозиума придерживаются того же мнения. Мне захотелось встать и крикнуть: "Я - человек, я - личность, у меня есть отец и мать, воспоминания, история. Я был и до того, как меня вкатили в операционную!"

И тут я четко увидел то, что смутно беспокоило меня, когда говорил Штраус, и потом, когда Немур подводил итоги. Они ошиблись... ну конечно! Статистические оценки периода, необходимого для доказательства необратимости перемен, основывались на ранних экспериментах и относились к постоянно тупым или постоянно разумным животным. Но совершенно очевидно, что для животных, чей интеллект возрос в два-три раза, период ожидания должен быть неизмеримо большим...

Следовательно, выводы Немура преждевременны. В нашем с Элджерноном случае надо было ждать дольше, значительно дольше... Профессора совершили ошибку, и никто не заметил ее! Меня словно парализовало. Не только Элджернон, но и я сижу в клетке, построенной вокруг меня.

Сейчас посыплются вопросы, и, не дав пообедать, меня заставят развлекать мировую элиту. Нет! Пора убираться отсюда.

- ...в некотором смысле он - результат глубоко продуманного психологического эксперимента. На месте почти пустой оболочки, обузы для общества, не без оснований опасающегося его безответственного поведения, мы имеем настоящего человека, готового внести свою лепту в дело всеобщего прогресса. Мне представляется, что несколько слов, сказанных самим Чарли Гордоном...

Черт бы его побрал. Он не понимает, о чем говорит. Я с удивлением увидел, как палец, перестав подчиняться моей воле, отодвигает задвижку на клетке Элджернона. Он внимательно посмотрел на меня, выскочил из клетки и побежал по длинному столу, за которым восседал президиум. Сначала его почти не было видно на белоснежной скатерти, но вот одна из женщин взвизгнула и вскочила на ноги, опрокинув при этом свой стул и графин с водой. Барт закричал:

- Элджернон сбежал!

- Элджернон спрыгнул со стола на сцену, а с нее - в зал.

- Ловите его! Ловите! - пронзительно завопил Немур в аудиторию, превратившуюся в спутанный клубок рук и ног. Некоторые из женщин (не экспериментаторы) залезали на неустойчивые складные стулья, а в это время остальные, горя желанием изловить беглеца, сбивали их оттуда.

- Закройте задние двери! - крикнул Барт, до которого дошло, что Элджернон достаточно умен и направится именно туда.

- Беги! - услышал я собственный голос. - В боковую дверь!

Через несколько секунд кто-то закричал:

- Он выскочил в боковую дверь!

- Ради бога, поймайте же его! - умолял Немур.

Толпа вывалилась из зала в коридор. Элджернон, резво перебирая лапками, вел охоту. Под столами в стиле Людовика XIV, вокруг пальм в кадках, по лестницам, в фойе. К погоне присоединялись встречные. Наблюдая, как они носятся взад и вперед, гоняясь за белой мышкой, которая была умнее многих из них, я получал ни с чем не сравнимое удовольствие.

- Смейся, смейся, - фыркнул Немур, наткнувшись на меня. - Если мы не поймаем его, все пойдет насмарку.

Изображая усердие, я поднял мусорную корзину и посмотрел, нет ли под ней Элджернона.

- Знаете ли вы, что ошиблись и его поимка уже не имеет никакого значения.

В эту секунду из дамской комнаты с визгом выскочили полдюжины женщин, в отчаянии прижимая юбки к ногам.

- Он там! - крикнул кто-то, и вся толпа в нерешительности остановилась перед табличкой "Для дам ". Я первым пересек невидимый барьер и вошел в священные врата. Элджернон сидел на раковине, рассматривая свое отражение в зеркале.

- Пойдем, - сказал я. - Я тебя не брошу. - Он позволил мне взять себя и посадить в карман пиджака. - Сиди тихо, я сам тебя выну.

Тут ворвались другие. На их физиономиях было написано, что они ожидают встретить здесь толпу вопящих обнаженных леди. В самый разгар поисков я вышел в коридор и услышал голос Барта:

- Тут дырка для вентиляции. Может, он шмыгнул туда?

- Посмотри, куда она ведет, - сказал Штраус.

- Беги на второй этаж, - сказал Немур Штраусу, - а я спущусь в подвал.

Силы разделились. Я последовал за батальоном, ведомым Штраусом, на второй этаж, где все занялись поисками выхода вентиляции. Когда Штраус и Уайт повернули направо в коридор В, я повернул налево, в коридор Б, и на лифте поднялся в свою комнату.

Закрыв за собой дверь, я легонько похлопал по карману. Розовый носик и белые усы высунулись наружу.

- Уложу вещи и смоемся отсюда. Только ты и я. Парочка доморощенных гениев ударяется в бега.

Посыльный отнес чемодан и магнитофон в такси. Я заплатил по счету и вышел на улицу. Объект охоты уютно устроился в теплом кармане. Обратный билет в Нью-Йорк у меня уже был, оставалось только проставить дату.

Я не вернусь в свою убогую комнатушку. Поживу немного в отеле и подыщу маленькую квартирку поближе к Таймс-сквер.

Я диктую это и чувствую себя несравненно лучше, чем раньше, хотя и плохо понимаю, что делаю на борту самолета с Элджерноном, сидящим под креслом в обувной коробке. Нельзя впадать в панику. Ошибка Немура не обязательно должна быть серьезной. Просто все вдруг стало таким неопределенным... Но что же делать?

Первым делом найду родителей. И поскорее. Может, у меня значительно меньше времени, чем мне казалось...