Если Пешавар напоминал мне старый Кабул, то до Исламабада Кабулу было далеко. Мой родной город мог стать таким разве что в будущем. Широкие чистые улицы, масса зелени, меньше народу на ухоженных базарах, современная элегантная архитектура, цветущие в тени деревьев кусты роз и жасмина…

Фарид привез нас в маленькую гостиницу где-то в переулке у подножия Маргаллы. По пути мы миновали знаменитую соборную мечеть Шаха Фейсала, по общему мнению, самую большую мечеть в мире. При виде громадины Сохраб как-то встрепенулся, высунулся из окна и смотрел на грандиозные минареты, пока машина не свернула за угол.

Кабульский отель, где ночевали мы с Фаридом, сравнения не выдерживал вовсе. Белье здесь было свежее, ковер чистый, полотенца в сверкающей ванной пахли лимоном, да тут еще шампунь, мыло, лезвия для бритья… И кровавых пятен на стенах не было. Зато на тумбочке между Двух кроватей стоял телевизор.

—Смотри!– сказал я Сохрабу, включил телевизор (пульт, правда, отсутствовал) и сразу же наткнулся на детский канал: кудлатые овечки-куклы распевали что-то на урду.

Сохраб сел на кровать, поджал колени к подбородку и принялся раскачиваться взад-вперед. Лицо у него было застывшее, зеленые глаза глядели на экран.

А ведь я обещал купить Хасану телевизор, когда вырасту.

—Я поехал, Амир-ага,– сказал Фарид.

—Останься на ночь. Путь-то неблизкий. Поедешь завтра.

—Ташакор. Только лучше уж я вернусь сегодня. А то буду волноваться, как там дети.– В дверях номера Фарид остановился.– Счастливо, Сохраб-джан.

Ответа он так и не дождался. Пожалуй, мальчик его даже не слышал. Серебристые отблески освещали качающуюся фигурку.

В коридоре я вручил Фариду конверт. Тот разорвал его и разинул рот.

—Не знаю, как тебя благодарить,– сказал я.– Ты столько сделал для меня.

—Сколько здесь?– Лицо у моего водителя было обалделое.

—Чуть больше двух тысяч долларов.

—Двух ты…– Нижняя губа у Фарида задрожала.

Мы вместе вышли на улицу. Машина тронулась с места. На прощанье Фарид дважды нажал на клаксон и помахал мне рукой. Я махнул ему в ответ.

Больше мы с ним не виделись.

Я дотащился до номера. Сохраб лежал на кровати, свернувшись в калачик. Глаза у него были закрыты. Спит или нет? Телевизор он выключил сам.

Я сел, кривясь от боли. Лоб был в ледяном поту. Долго еще мне мучиться? Ни лечь толком, ни встать, ни поесть. А с мальчиком что делать?

Хотя в глубине души я уже знал ответ.

Налив в стакан воды из графина, я запил две обезболивающие таблетки, полученные от Арманда (вода была теплая и горьковатая), подошел к окну, задернул шторы и лег. Грудь моя разрывалась от боли. Когда стало чуть полегче и уже можно было дышать, я натянул на себя одеяло и принялся ждать, когда пилюли подействуют.

Когда я проснулся, уже темнело. В щели между занавесками алел закат. Простыни были мокрые от пота, в голове гудело.

Опять мне что-то снилось, только что?

Постель Сохраба была пуста. Сердце у меня екнуло. Я позвал его. Голос мой был слаб и дик. Нереальность происходящего ужаснула меня. За тысячи миль от дома, в темном гостиничном номере, наполненном болью, с уст моих срывается имя мальчика, с которым я и знаком-то всего несколько дней.

Я опять позвал Сохраба. Тишина.

С трудом стащил себя с кровати, заглянул в ванную, распахнул дверь номера, окинул взглядом крошечный коридор. Мальчика нигде не было.

Заперев дверь, вцепился в перила лестницы и поковылял вниз, к стойке портье. Холл был оклеен розовыми обоями с фламинго, из кадки торчала пыльная искусственная пальма. Портье читал газету. Я описал ему Сохраба.

Портье отложил газету и снял очки. Прямоугольной формы усики были тронуты сединой, легкий изысканный аромат каких-то тропических фруктов щекотал ноздри.

—Мальчишки такие непоседы,– вздохнул он.– У меня своих трое. Носятся весь день напролет, а мамаша волнуется. Ну, что ты так на меня уставился?

—Этот мальчик вряд ли где-то носится,– промычал я.– Да и сами мы нездешние. Как бы он не потерялся.

Портье покачал головой:

—Присматривать надо за детишками, господин хороший.

—Я знаю. Только стоило мне уснуть, как его уже нет.

—Мальчишки – они такие.

—Ну да.– Пульс у меня участился. Вот ведь чурбан бесчувственный! Господин за стойкой принялся обмахиваться газетой.

—Велосипеды им подавай.

—Что?

—Я про своих. Требуют купить им велосипеды. «Мы больше никогда ничего у тебя не попросим, папочка». Как же.– Он хрюкнул.– Мамаша меня убьет на месте.

А Сохраб без сознания сейчас валяется где-нибудь в канаве. Или, связанный, в кузове грузовика. Кровь его падет на мои руки. Нет, не только. Вина ляжет и на этого типа тоже.

—Прошу вас…– скосив глаза, я прочитал его имя на приколотом к голубой рубашке тэге,– господин Фаяз, скажите, вы его не видели?

—Мальчика-то?

Я рассвирепел:

—Ну да, мальчика! Который приехал со мной. Ради бога, скажите мне наконец, попадался он вам на глаза или нет?

Портье перестал обмахиваться и сузил глаза:

—Друг мой, вы бы потише. Я не виноват, что он у вас потерялся.

Лицо мое, наверное, приобрело малиновый оттенок.

—Да, конечно. Извините. Это моя вина. Так вы его видели?

Портье опять надел очки и развернул газету.

—Нет, к сожалению, не видел.

Я еще минутку постоял у стойки, стараясь взять себя в руки, затем направился к выходу.

—Вы хоть представляете себе, где его искать?

—Нет.– Меня колотила нервная дрожь.

—Он чем-нибудь интересуется? Мои, например, без ума от американских боевиков, особенно с Арнольдом Шварценеггером.

—Мечеть!– воскликнул я.– Огромная мечеть! Когда мы проезжали мимо, Сохраб как-то ожил. Смотрел на нее во все глаза.

—Шах Фейсал?

—Да. Можете меня туда отвезти?

—А вы знаете, что это самая большая мечеть в мире?

—Нет, но…

—Один только ее двор вмещает сорок тысяч человек.

—Отвезете меня туда?

—Да тут и километра не будет. Но он уже выходил из-за стойки.

—Я заплачу за услугу.

Портье вздохнул и покачал головой.

—Подождите здесь.

И он скрылся за дверью.

Вернулся он скоро, в других очках и с ключами в руках. На его месте за стойкой расположилась маленькая круглолицая женщина в оранжевом сари.

—Денег я с вас не возьму,– гордо заявил Фаяз.– Отвезу так. Я ведь сам отец.

Что мне делать, когда стемнеет? Обратиться в полицию, сообщить им приметы Сохраба? Под укоризненным взглядом Фаяза отвечать на рутинные вопросы? И видеть, что за ними кроется одно: кому какое дело до мертвого афганского ребенка!

Слава богу, обошлось. Сохраб сидел на зеленом газончике посреди автостоянки. До мечети было метров сто.

Фаяз подъехал поближе и помог мне выйти.

—Мне пора возвращаться.

—Ничего страшного, мы немного пройдемся,– успокоил я его.– Очень вам благодарен, господин Фаяз. От всего сердца.

Он наклонился ко мне поближе:

—Можно мне вам сказать кое-что?

—Конечно.

Лицо его скрывали сумерки, только очки блестели.

—Дело в том, что вы, афганцы… такие беспечные.

Меня терзала боль. Челюсть тряслась. Казалось, вместо внутренностей у меня колючая проволока. Но все-таки я засмеялся.

—Что такого я сказал?– недоуменно спросил Фаяз.

А я давился смехом, мычал, хрюкал и фыркал.

—Ненормальные,– пробормотал портье.

Хлопнула дверь машины. Взвизгнули на повороте шины. Задние фонари мигнули в сгущающейся темноте.

—Как ты меня напугал!– Я сел на траву рядом с мальчиком и привалился спиной к дереву, чтобы не так донимала боль.

Сохраб не сводил глаз с гигантского шатра мечети Шаха Фейсала. Подъезжали и отъезжали автомобили, правоверные, одетые в белое, степенно поднимались и спускались по ступенькам. Мы молчали. С минарета мечети, сияющей сотнями огней, доносился призыв к молитве. Во мраке храм блистал, словно бриллиант, посылая в небо столб света. Светилось и лицо мальчика.

—Ты когда-нибудь был в Мазари-Шарифе?– неожиданно спросил он.

Колени его были поджаты к подбородку.

—Очень давно, Я уж и не помню ничего.

—Когда я был маленький, папа возил меня туда. Мама и Саса тоже ездили с нами. Папа купил мне на базаре коричневую обезьянку с хвостиком крючком. Не настоящую, надувную.

—В детстве у меня, наверное, тоже была такая.

—Мы с папой тогда побывали в Голубой Мечети. Сколько рядом с ней было голубей! И они совсем не боялись людей. Саса дала мне хлеба, и я покрошил его птицам. Они как накинулись все разом! Здорово было.

—Наверное, ты очень тоскуешь по родителям,– сказал я.

Видел он, как талибы их убивали, или нет?

—А ты скучаешь по своим папе и маме?– склонил голову набок Сохраб.

—Я-то? Маму я не помню. А отец умер несколько лет назад. По нему я скучаю, да. Иногда сильно.

—Ты помнишь, какой он был?

Мне вспомнилась могучая шея Бабы, его черные глаза, копна каштановых волос. Сесть ему на колени было все равно что на два бревна.

—Помню. И помню его запах.

—А я стал забывать их лица. Это плохо?

—Нет,– ответил я.– Время все стирает. И тут меня словно что-то толкнуло. Вот же она, фотография Хасана и Сохраба, у меня в нагрудном кармане!

—Держи,– протянул я мальчику снимок. Он взял фото в обе руки, повертел перед носом, замер и смотрел долго-долго. Не заплакал, молодец.

Мне вдруг вспомнилась фраза, которую я где-то слышал или читал. «В Афганистане много детей, но мало детства».

—Возьми себе,– устало сказал я.– Фотография твоя.

—Спасибо.

Послышался цокот копыт, мимо нас проехал запряженный лошадью экипаж. Звенели колокольчики на сбруе.

—Я последнее время много думал о мечетях,– вымолвил Сохраб.

—Да? Почему вдруг?

—Просто они не шли у меня из головы.– Он взглянул на меня. Только сейчас из глаз у него полились слезы.– Можно тебя спросить, Амир-ага?

—Разумеется.

—А Господь…– Сохраб всхлипнул,– Господь низвергнет меня в ад за то, что я сделал тому человеку?

Я попытался его обнять. Мальчик отшатнулся.

—Конечно, нет.

Как мне хотелось прижать его к себе, приласкать, утешить, объяснить, что ему не в чем себя винить. Слишком сурово судьба обошлась с ним самим.

Лицо у Сохраба немного разгладилось.

—Папа мне говорил, что нельзя никому причинять зло, даже плохим людям. Вдруг они просто не умеют иначе. И потом, самый плохой человек может однажды исправиться.

—Не всегда, Сохраб.

Он вопросительно посмотрел на меня.

—Асефа, человека, который обидел тебя, я знаю с детства. Наверное, ты сам это понял из нашего с ним разговора. Когда-то давно (лет мне было, как сейчас тебе) он пытался… побить меня. Хасан меня спас. Он был очень смелый и встал за меня горой. И вот однажды Асеф жестоко оскорбил твоего папу. Это была месть с его стороны. А я не сделал ничего, чтобы помочь Хасану, как он когда-то помог мне.

—Почему люди так цепляются к папе?– спросил Сохраб дрожащим голоском.– Он в жизни никому не сделал ничего плохого.

—Твой папа был очень хороший человек, ты прав. Только вот что я стараюсь тебе втолковать, Сохраб-джан. В этом мире есть плохие люди, которые никогда не станут хорошими. Иногда приходится давать им отпор. Мне следовало разделаться с Асефом, еще когда я был мальчишкой. Ты сделал это за меня. Он получил по заслугам.

—Думаешь, папа рассердился бы на меня?

—Наверняка нет. В Кабуле ты спас мне жизнь. Он бы гордился тобой.

Сохраб вытер лицо рукавом. Рыдания сотрясали его маленькое тело.

—Я скучаю по отцу и по маме,– прохрипел он.– И я скучаю по Сасе и Рахим-хан-сагибу. Только… хорошо, что их со мной нет. Так мне порой кажется.

—Почему это?– Я коснулся его руки, и мальчик резко отдернул ее.

—Потому что… я не хочу, чтобы они видели меня таким. Я грязный.– Сохраб всхлипнул.– Я полон греха.

—На тебе нет грязи,– возразил я.

—Эти люди…

—И не смей так думать о себе.

—…они такое вытворяли… со мной… главный и два его помощника…

—На тебе нет грязи и нет греха.– Я взял-таки его за руку, как он ни выдирался.– Я не обижу тебя. Обещаю.

Обнять его. Привлечь к себе.

Сохраб весь напрягся. Обмяк. Спрятал лицо у меня на груди.

Между теми, кто вскормлен одной грудью, существует братство. Но оно есть и между мною и маленьким мальчиком, смочившим слезами мою рубаху. Нас навеки связала победа над Асефом.

Когда же задать ему вопрос, который не дает мне уснуть по ночам? Может быть, сейчас и настал подходящий момент?

—Поедешь со мной в Америку? Будешь жить со мной и моей женой.

Сохраб не ответил.

Ведь ему надо было выплакаться.

Целую неделю я не заговаривал про Америку, будто этот вопрос меня вовсе не интересовал. И вот в один прекрасный день мы с Сохрабом взяли такси и отправились на смотровую площадку Дамани-Ко, «край горы». Отсюда, со скалистого выступа на склоне одного из холмов Маргаллы, открывался прекрасный вид на Исламабад с его зелеными проспектами и белыми зданиями. Таксист сказал нам, что оттуда можно разглядеть президентский дворец, а после дождя, когда воздух чист, видны даже земли за Равалпинди. Глаза его в зеркале заднего вида перебегали с меня на Сохраба и обратно. Моя физиономия была уже не такая опухшая, зато желтизны прибавилось.

Мы сели на скамеечку в тени эвкалипта, идеальное место для любителей пикников на природе. Был жаркий день, солнце стояло высоко, небо словно выцвело. На соседних лавках лакомились самсой и пакорой, слышалась знакомая мне индийская мелодия из какого-то старого фильма, по-моему, из «Пакизы». Ребятишки играли в мяч, заливисто смеялись, кричали. Вспомнилась крыса в кабинете директора детского дома в Карте-Се, и у меня вдруг дыхание перехватило.

Во что мои соотечественники превратили родную землю!

—Что с тобой?– спросил Сохраб.

—Ничего страшного,– улыбнулся я.– Уже прошло.

Мы расстелили на нагретом солнцем столе гостиничное полотенце и принялись играть в панджпар. Музыка не утихала, теперь мотивы шли все больше незнакомые.

—Смотри,– Сохраб картами указал на ястреба, кружившего в неохватном небе.

—Я и не знал, что в Исламабаде есть ястребы,– сказал я.

—И я не знал.– Мальчик не отрывал глаз от птицы.– А там, где ты живешь, они есть?

—В Сан-Франциско-то? Наверное. Только они как-то не попадались мне на глаза.

Я надеялся, он спросит еще о чем-нибудь. Но Сохраб перетасовал карты и сказал, что хочет есть. Пришлось достать из бумажного пакета кофту. Сам-то я питался исключительно протертыми бананами и апельсинами – с этой целью пришлось одолжить у госпожи Фаяз на неделю блендер. Чашка вместо тарелки, соломинка вместо ложки.

Сохраб подал мне салфетку и проследил, чтобы я хорошо вытер губы. Я благодарно улыбнулся, и он ответил мне улыбкой.

—Твой папа и я были братьями,– неожиданно вырвалось у меня. Тогда, у мечети, я почему-то не смог ему об этом сказать. Только тайнам между нами места теперь не было.– У нас был один отец.

Сохраб отложил лепешку.

—Папа никогда не говорил, что у него есть брат.

—Он и не знал.

—Почему?

—Ему не сказали. И мне никто ничего не сказал. Все выяснилось совсем недавно.

У Сохраба сделалось такое лицо, будто он видит меня впервые в жизни.

—А почему люди скрывали это от папы?

—Я сам себе задавал этот вопрос. И ответ мне совсем не понравился. Скажем так: в глазах других мы не годились друг другу в братья.

—Потому что он был хазареец?

Я заставил себя посмотреть ему прямо в глаза.

—Да.

—А ваш отец одинаково любил тебя и папу? Озеро Карга. Мы пускаем камешки по воде, и плоский голыш Хасана рикошетит целых восемь раз. Баба хлопает Хасана по плечу.

Больничная палата, с лица Хасана сняли повязки, волнение и радость отца.

—Думаю, он любил нас одинаково, только каждого по-своему.

—Ему было стыдно за папу?

—Нет. Думаю, ему было стыдно за самого себя.

Мы уехали со смотровой площадки ближе к вечеру, разморенные зноем. Всю дорогу я чувствовал на себе взгляд Сохраба.

Возле магазина я попросил водителя остановиться и купить мне телефонные карты.

Когда стемнело, мы лежали на кроватях у себя в номере и смотрели телевизор. Два служителя Аллаха с седеющими бородами и в белых чалмах отвечали на звонки правоверных со всего света. Мусульманин из Финляндии по имени Аюб поинтересовался, попадет ли его сын в ад за то, что его штаны висят на бедрах слишком низко, даже трусы видны.

—Я однажды видел Сан-Франциско на картинке,– сообщил Сохраб.

—Правда?

—Там был красный мост и высокий дом с острой верхушкой.

—Тебе бы на улицы посмотреть,– сказал я.

—Они такие интересные?

Муллы на экране оживленно обсуждали тему.

—Они такие крутые, что, когда машина одолевает подъем, видишь только ее капот и небо.

—Страшно, наверное.– Сохраб повернулся спиной к телевизору.

—Только на первых порах. Быстро привыкаешь.

—А снег там идет?

—Нет. Зато тумана хоть отбавляй. Ты хорошо запомнил фото с красным мостом?

—Да.

—Иногда туман такой плотный, что моста совсем не видно. Из мглы торчат только две башни.

—Ух ты!– В его улыбке было удивление.

—Сохраб?

—Да?

—Ты подумал над тем, о чем я тебя спросил?

Улыбка исчезла у него с лица. Муллы в телевизоре пришли к выводу, что сын Аюба отправится прямиком в ад. А нечего таскать такие неприличные штаны.

—Я подумал,– выговорил Сохраб.

—И что?

—Мне страшно.

—Понятное дело,– ухватился я за соломинку.– Но ты быстро выучишь английский и привыкнешь…

—Я не об этом. Хотя… Только самое страшное другое…

—Что?

Сохраб сел на кровати и подтянул колени к подбородку.

—Что, если я тебе надоем? Что, если я не понравлюсь твоей жене?

Я сполз со своей койки и сел рядом с ним.

—Ты никогда не надоешь мне, Сохраб. Обещаю. Ты ведь мой племянник, помни. А Сорая-джан очень добрая. Поверь мне, мы будем любить тебя. Это я тоже обещаю.

Я взял его за руку. Сохраб поежился, но руку не отдернул.

—Я не хочу опять в приют,– тихо сказал он.

—Этого никогда не будет.– Я стиснул ему руку.– Ты поедешь домой вместе со мной.

Он беззвучно заплакал. Через минуту его рука сжала мою.

Мы кивнули друг другу.

Дозвонился я с четвертой попытки.

—Алло,– прозвучал в трубке голос Сораи. В Исламабаде половина восьмого вечера.

Значит, в Калифорнии половина восьмого утра. Сорая уже час как на ногах и скоро уйдет на работу.

—Это я.– Сидя на кровати, я смотрел на спящего Сохраба.

—Амир!– радостно вскрикнула она.– У тебя все хорошо? Где ты?

—В Пакистане.

—Почему ты не звонил? Я так волновалась! Мама каждый день молилась и совершала назр.

—Прости. Сейчас у меня все хорошо.

Я сказал ей, что уезжаю на неделю, самое большее на две. А прошел уже почти месяц.

—Скажи Хале Джамиле, пусть прекратит истребление овец,– улыбнулся я.

—Почему «сейчас»? И что такое у тебя с голосом?

—Не волнуйся за меня. Все замечательно. Честное слово, Сорая. Мне надо о многом рассказать тебе, я давно собирался. Но сперва самое важное.

—Слушаю тебя,– сказала она уже более спокойным тоном.

—Я вернусь не один. Со мной приедет маленький мальчик. Его надо будет усыновить.

—Что?

Я посмотрел на часы.

—У меня на этой дурацкой телефонной карте всего пятьдесят семь минут, а мне столько всего надо тебе сказать… Сядь, пожалуйста.

Судя по звукам, к телефону подтащили стул.

—Ну,– сказала жена.

И впервые за пятнадцать лет нашего брака я поведал ей все. Раньше я не мог без ужаса подумать о признании. А теперь у меня прямо камень с души упал. Мне кажется, сама Сорая испытала нечто подобное, когда рассказала мне о своем прошлом во время сватовства.

Когда я закончил свой рассказ, она плакала.

—Что ты на это?– спросил я.

—Не знаю, что и подумать, Амир. Столько всего сразу…

—Я понимаю.

Она высморкалась.

—В одном убеждена: он должен жить с нами. Я настаиваю.

—Это точно?– Я закрыл глаза и улыбнулся.

—И ты еще спрашиваешь? Ведь он твой шум, родственник, значит, и мой тоже. Ты не можешь выгнать его на улицу.– Она помолчала.– А какой он из себя?

Я поглядел на спящего Сохраба.

—Очень милый и серьезный.

—Невинная душа. Хочу его видеть.

—Сорая?

—Да?

—Достет дарум. Я люблю тебя.

—И я тебя.– В ее голосе звучала улыбка.– Только будь осторожен.

—Постараюсь. И вот еще что. Не говори родителям, кто он. Я сам.

—Ладно.

И мы закончили разговор.

Тщательно постриженную лужайку перед американским посольством в Исламабаде украшали круглые цветочные клумбы и декоративные кусты. Само здание, невысокое и белое, мало чем выделялось из рядовой застройки. Металлодетекторы живо реагировали на каркас, скрепляющий мою челюсть, и на всех трех КПП меня обыскали. Когда же мы попали в само посольство, мне будто плеснули в лицо ледяной водой – кондиционеры работали на совесть. Я назвал свое имя секретарше – худощавой блондинке за пятьдесят в бежевой блузке и черных брюках,– и она улыбнулась мне. Впервые за много дней передо мной предстала женщина, одетая не в бурку или шальвар-камиз. Постукивая карандашом по столу, блондинка просмотрела список записавшихся на прием, нашла мое имя и предложила сесть.

—Лимонаду не желаете?

—Я – нет, спасибо.

—А ваш сын?

—Простите?

—Вот этот милый молодой джентльмен,– улыбнулась она Сохрабу.

—Да, будьте любезны. Благодарю вас.

Мы с Сохрабом сели на кожаный диван, рядом с которым стоял американский флаг на длинном древке. Мальчик взял со стеклянного столика журнал и принялся невнимательно листать.

—Что?– вдруг спросил он.

—Не понял?

—Ты улыбаешься.

—Просто я думал о тебе.

Мой племянник нервно усмехнулся, взял другой журнал и пролистал за полминуты.

—Не бойся,– я коснулся его руки,– ты среди друзей. Успокойся и будь как дома.

Хороший совет. Мне самому не помешало бы последовать ему. А то сижу как на иголках. Да тут еще шнурок развязался.

Секретарша поставила перед мальчиком высокий стакан – лимонад со льдом:

—Пожалуйста.

Сохраб застенчиво улыбнулся.

—Большое спасибо,– произнес он по-английски. Еще он знал, как будет «до свидания». Вот и весь его запас иностранных слов.

—Не за что,– рассмеялась дама в брюках и, постукивая каблучками, вернулась за свой стол.

—До свидания,– вежливо произнес Сохраб.

Ручки у невысокого Реймонда Эндрюса были маленькие, чистенькие, ухоженные, на безымянном пальце блестело обручальное кольцо. Рукопожатие вялое. «Наши судьбы теперь в этих руках»,– подумал я, усаживаясь напротив чиновника. На стене у него за спиной рядом с топографической картой США висел рекламный плакат фильма «Отверженные». В горшке на подоконнике росли помидоры.

—Закурите?– спросил Эндрюс глубоким баритоном, удивительным для такой тщедушной фигурки.

—Нет, благодарю.

На Сохраба едва взглянул. На меня и вовсе старается не смотреть. К чему бы это?

Эндрюс достал из ящика стола початую пачку сигарет и щелкнул зажигалкой. Намазал руки лосьоном (баночка явилась из того же ящика). С зажатой в зубах сигаретой посмотрел на помидорный куст. Закрыл ящик и выдохнул дым.

—Ну что же,– глаза его сощурились,– рассказывайте.

Я почувствовал себя как Жан Вальжан перед инспектором Жавером. Пришлось напомнить самому себе, что я на американской земле, что этот господин – не противник мне, а союзник и что помогать людям вроде меня – его работа.

—Я намерен усыновить этого мальчика и увезти с собой в Штаты.

—Рассказывайте,– повторил он, аккуратно стряхивая пепел в мусорную корзину.

Я изложил ему версию, которая созрела у меня в голове, пока я разговаривал с Сораей. В Афганистан я прибыл, чтобы разыскать сына моего сводного брата. Мальчик проживал в детском доме в ужасающих условиях. Я заплатил директору энную сумму и забрал племянника. И вот мы в Пакистане.

—Вы приходитесь ребенку дядей?

—Да.

Эндрюс взглянул на часы, протянул руку и повернул горшок с помидорами.

—Кто-нибудь может удостоверить этот факт?

—Да. Только я не знаю, где этот человек сейчас.

Чиновник повернулся ко мне и кивнул. Лицо его ничего не выражало.

Он хоть в покер-то играет своими нежными ручками?

—Челюсть у вас закована в металл, как я предполагаю, вовсе не потому, что так велит мода?

Да, Сохраб, вляпались мы с тобой.

—В Пешаваре на меня напали грабители.

—Я так и думал.– Он откашлялся.– Вы мусульманин?

—Да.

—Практикующий?

—Да.

По правде говоря, последний раз я молился Аллаху, когда доктор Амани сказал, что прогноз у Бабы неблагоприятный. И молитвы вспомнились сами собой, не зря в школе зубрил.

—Хотя в вашем положении это не так уж и важно.– Он провел рукой по безукоризненно уложенным волосам.

—Что вы имеете в виду?

Я взял Сохраба за руку. Мальчик вопросительно смотрел то на меня, то на чиновника.

—Ответ получится очень длинным. Можно для начала дать вам краткий совет?

—Слушаю вас.

Эндрюс затушил сигарету и сморщился.

—Откажитесь от этой затеи.

—Простите?

—Не подавайте заявления об усыновлении. Ничего не выйдет. Вот вам мой совет.

—Принято к сведению,– мрачно сказал я.– Может, объясните почему?

—Значит, вам понадобился длинный ответ,– бесстрастно произнес Эндрюс и сдвинул руки вместе, будто собираясь пасть на колени перед образом Девы Марии.– Предположим, все в вашем рассказе правда, хотя даю голову на отсечение, вы кое о чем умолчали. А кое-что добавили. Но не это важно. Вы здесь, он тоже здесь, все остальное побоку. Так вот, ваше заявление столкнется с серьезными препятствиями. Начать с того, что этот ребенок – не сирота.

—А кто же он тогда?

—С юридической точки зрения он сиротой не является.

—Его родителей расстреляли прямо на улице. Соседи это видели.

Хорошо еще, Сохраб не понимает по-английски!

—У вас имеется свидетельство о смерти?

—О смерти? Это в Афганистане-то? Там у большинства населения нет свидетельств о рождении.

Глаза у чиновника так стеклянными и остались.

—Сэр, не я составляю законы. Как бы вы ни возмущались, вам придется доказывать, что его родители умерли. Мальчик должен быть официально признан сиротой.

—Но…

—Я еще не закончил. Ведь вам нужен длинный ответ. Следующая сложность – взаимодействие с властями страны, где ребенок родился. Это и вообще не просто, а если речь идет об Афганистане – тем более. Американского посольства в Кабуле нет. Это очень затрудняет дело. Вопрос становится почти неразрешимым.

—Так что же мне делать? Выкинуть мальчика на улицу?

—Я этого не говорил.

—Его изнасиловали.– Мне вспомнились колокольчики и подведенные глаза.

—Очень сожалею.– Полнейшее равнодушие, словно про погоду говорит.– Но для Службы иммиграции и натурализации это не повод для выдачи молодому человеку визы.

—Что вы хотите этим сказать?

—Если желаете как-то помочь своей родине, переведите деньги какой-нибудь достойной благотворительной организации. Или идите добровольцем в обслугу лагеря беженцев. Но в данный конкретный момент мы не рекомендуем гражданам США усыновлять афганских детей.

—Идем, Сохраб,– сказал я на фарси и поднялся с места.

Мальчик скользнул ко мне и прижался головой к моему бедру. На фото Хасан с сыном стояли в такой же позе.

—Можно еще вопрос, мистер Эндрюс?

—Слушаю.

—У вас есть дети?

Сощурился. Моргнул. Впервые за все время.

—Так есть или нет? Вопрос очень простой. Молчание.

—Так я и думал. На вашем месте должен сидеть человек, который понимает, каково это – хотеть ребенка.

Я направился к выходу, Сохраб за мной.

—А вам можно задать вопрос?– ожил Эндрюс.

—Валяйте.

—Вы успели пообещать мальчику, что возьмете его с собой в Америку?

—И что, если успел? Он покачал головой:

—Давать обещания детям – дело опасное.– Вздохнул и опять открыл ящик стола.– Так вы не отступитесь?

—Не отступлюсь.

Эндрюс протянул мне визитку:

—Тогда советую обратиться к хорошему адвокату по делам иммиграции. Омар Фейсал работает здесь, в Исламабаде. Скажите, что вы от меня.

—Спасибо,– пробормотал я и взял карточку.

—Желаю удачи.

Выходя из кабинета, я оглянулся. Ярко освещенный солнцем, Реймонд Эндрюс смотрел в окно, пальцы его нежно гладили помидорный куст.

—Всего наилучшего,– попрощалась с нами секретарша.

—Ваш босс мог бы быть и полюбезнее,– пожаловался я.

Как она отреагирует? Округлит глаза и скажет что-нибудь вроде: «Известное дело. Все жалуются»? Она понизила голос:

—Бедный Рей. После смерти дочери он просто сам не свой.

Я вопросительно поднял бровь.

—Самоубийство,– прошептала дама в брюках.

В такси на пути в гостиницу Сохраб прижался головой к окну, не отрывая глаз от проплывающих мимо элегантных зданий, осененных эвкалиптами. Его дыхание то и дело туманило стекло.

Сейчас спросит меня, как прошла беседа.

Но он так и не спросил.

За закрытой дверью ванной шумно лилась вода. С первого дня нашего пребывания в гостинице Сохраб взял в привычку мыться перед сном не меньше часа. В Кабуле-то горячего водоснабжения было не сыскать днем с огнем.

Пока он отмокал в благоухающей пене (ну теперь-то ты чистый, Сохраб), я позвонил Сорае.

Рассказал о нашем разговоре с Реймондом Эндрюсом. Спросил:

—Что скажешь?

—Давай считать, что он не прав.

Она звонила в несколько международных агентств по усыновлению. За афганского ребенка никто из них не берется, но ведь еще не вечер.

—Как родители восприняли новость?

—Мадар рада за нас. Ты же знаешь, как она к тебе относится, что бы ты ни сделал, ей все по душе. Падар… ну, по нему никогда не поймешь. Он не торопится раскрывать душу.

—А ты сама рада?

Она переложила трубку в другую руку.

—Мальппу-племяннику будет хорошо с нами, уж мы постараемся. Только бы нам было хорошо с ним.

—Я того же мнения.

—Меня одолевают мысли: какое блюдо ему понравится больше всего? Какой предмет в школе он полюбит? Вот дура-то, правда?– Сорая засмеялась.

Сохраб наконец закрыл кран. Слышно было, как мальчик плещется в ванне.

—Ты молодчина,– восхитился я.

—Да, чуть не забыла! Я ведь позвонила Кэке Шарифу!

Это он читал стихи на нашей нике (написаны они были почему-то на фирменном бланке какой-то гостиницы). Это его сын держал у нас над головами Коран, когда мы с Сораей, озаряемые фотовспышками, выходили на сцену.

—И что сказал дядюшка?

—Он постарается что-нибудь для нас сделать, переговорит с приятелями из службы иммиграции.

—Вот это новость так новость!– обрадовался я.– Жду не дождусь, когда ты увидишься с Сохрабом.

—Я жду не дождусь, когда увижусь с тобой. Трубку я повесил с улыбкой.

Вот и Сохраб вышел из ванной.

После нашей беседы с Реймондом Эндрюсом он и десяти слов не проронил. Буркнет что-то невразумительное и опять молчит.

Забравшись в кровать, мальчик натянул одеяло до подбородка и почти сразу уснул.

Я протер пятачок на запотевшем зеркале и побрился. Старомодные бритвы в гостинице, еще с «безопасными» лезвиями. В ванне я валялся, пока вода не остыла и кожа не покрылась мурашками. Образы из прошлого и мысли о будущем уносили меня далеко-далеко…

Редкозубая улыбка Омара Фейсала – смуглого круглолицего брюнета с ямочками на щеках – была сама любезность. Под мышкой адвокат держал раздутый поношенный портфель без ручки, на локтях коричневого вельветового костюма красовались кожаные заплаты. Чуть ли не каждую фразу он начинал со смеха и извинений. Что-то вроде: Простите, я буду в пять. Ха-ха.

Когда я ему позвонил, он настоял, что сам ко мне подъедет.

—Таксисты в этом городе – народ ушлый.– Его английский был безупречен.– Почуют иностранца – сразу сдерут втридорога.

И вот Омар у нас в номере, источает улыбки и извинения, сопит и потеет.

Стоило ему полезть в портфель за блокнотом, как на мою кровать высыпалась целая куча бумаг. Число просьб о прощении удесятерилось.

Одним глазом Сохраб смотрел на телеэкран (звук был выключен), другим – на адвоката. Я сказал мальчику утром, что к нам придет юрист, и Сохраб не стал задавать липших вопросов, только кивнул и прилип к телевизору.

—Вот он.– Желтый блокнот в руках у Фейсала.– Надеюсь, мои дети унаследуют организационные способности матери. Извините, наверное, вы не это хотели услышать от перспективного адвоката. Ха-ха-ха.

—Реймонд Эндрюс очень высокого мнения о вас.

—Мистер Эндрюс. Да, да. Достойнейший человек. Позвонил мне и рассказал про вас.

—Неужели?

—Да, да.

—Значит, положение, в котором я оказался, вам известно.

Фейсал смахнул с верхней губы капельки пота.

—Мне известна версия мистера Эндрюса. С застенчивой улыбкой он повернулся к Сохрабу и произнес на фарси:

—А это, наверное, юноша, из-за которого весь сыр-бор.

—Разрешите представить вам Сохраба,– сказал я.– А это господин Фейсал, адвокат, о котором я тебе говорил.

Сохраб соскользнул с кровати и пожал Омару руку.

—Салям алейкум,– произнес он тоненьким голоском.

—Алейкум салям, Сохраб. А ты знаешь, что тебя назвали в честь великого воина?

Сохраб молча кивнул, вернулся на свою кровать и лег на бок, не отрывая глаз от телевизора.

—Я и не знал, что вы так хорошо говорите на фарси,– сказал я по-английски.– Ваше детство прошло в Кабуле?

—Родился я в Карачи, но долгие годы жил в Кабуле. Шаринау, рядом с мечетью Хаджи Якуба. А вырос я в Беркли. В конце шестидесятых отец открыл там музыкальный магазин. Свободная любовь, банданы, мини-юбки, все такое.– Он наклонился ко мне поближе: – Я был в Вудстоке.

—Кайф,– сказал я.

Адвокат так смеялся, что опять весь вспотел.

—За исключением нескольких мелочей, я представил мистеру Эндрюсу верную картину,– продолжал я.– Вас я ознакомлю с ее полным вариантом, без цензурных изъятий.

Фейсал лизнул палец, открыл в блокноте чистую страницу и снял с ручки колпачок.

—Очень вам буду признателен. Давайте с этого момента говорить только по-английски.

—Согласен.

И я рассказал ему обо всем. О встрече с Рахим-ханом, о дороге до Кабула, о приюте, о публичном побивании камнями на стадионе «Гкзи».

—Господи,– прошептал он.– У меня такие милые воспоминания о Кабуле. Трудно поверить, что там сейчас творятся такие ужасы.

—А вы давно там были?

—Порядочно.

—Ничего общего с Беркли, должен заметить.

—Продолжайте.

Рассказ мой перешел на поединок с Асефом. Я рассказал о Сохрабе, рогатке, бегстве в Пакистан. Когда я закончил, Фейсал что-то записал, глубоко вздохнул и мрачно посмотрел на меня.

—Вам предстоит жестокая битва, Амир.

—И у меня есть надежда на победу? Фейсал спрятал ручку.

—Боюсь, вы уже слышали это от Реймонда Эндрюса. Победа крайне маловероятна. Хотя в принципе возможна.

И куда пропала вся его веселость?

—Значит, беспризорникам вроде Сохраба никогда не обрести семью? Эти ваши предписания и законоуложения просто бесчеловечны!

—Плетью обуха не перешибешь, Амир. И против фактов не попрешь. А факты таковы: текущее иммиграционное законодательство, требования агентств по усыновлению и политическая ситуация в Афганистане не в вашу пользу.

—Непостижимо.– Меня душила злость.– То есть все как раз предельно ясно. Но все равно это выше моего понимания.

Омар нахмурил лоб.

—К последствиям любого бедствия – а Талибан куда хуже землетрясения, уж вы мне поверьте, Амир,– можно отнести практическую невозможность доказать, что тот или иной ребенок остался сиротой. Разберись, поди, может, у этого конкретного мальчика родители живы и просто бросили его из-за невозможности прокормить. Или, может, он в одном лагере беженцев, а папа с мамой – в другом. С этим сталкиваешься на каждом шагу. Так что иммиграционная служба визу не выдаст, пока официально не будет доказано, что ребенок подпадает под определение «сирота». Как ни нелепо, вам необходимо представить свидетельства о смерти.

—И кто мне их в Афганистане даст?

—Более того. Даже если доказано, что родители погибли, Служба иммиграции придерживается мнения, что пусть уж лучше ребенка усыновят в его родной стране. Хотя бы право наследования останется за ним.

—Что наследовать-то?– воскликнул я.– Талибы подмели все подчистую. Вы видели, что они сделали с гигантскими статуями Будды в Бамиане?

—Простите, Амир, я излагаю точку зрения официального органа.– Фейсал посмотрел на Сохраба и улыбнулся.– Ребенка можно усыновить только согласно законодательству его страны. И если в стране смута, как сейчас в Афганистане, властям не до приемных родителей с их бедами.

Я вдохнул и протер глаза. Мигрень начиналась сразу же за веками.

—Предположим даже, что случилось чудо и ваше дело официально рассмотрят афганские чиновники.– Омар скрестил руки на выступающем животике.– Скорее всего, последует отказ. Мусульманские страны, даже маленькие, не любят отдавать своих детей за границу. Ведь шариат в большинстве из них не признает усыновлений.

—По-вашему, мне не стоит связываться с этим делом?

—Я вырос в США, Амир. Америка меня научила: отступать, не ввязавшись в битву, значит обосраться. Но как юрист я обязан представить вам факты. А они подсказывают мне еще вот что: ни одно агентство не пошлет своего представителя в Афганистан для оценки условий жизни ребенка.

Сохраб сидел на кровати, подтянув колени к подбородку (любимая поза Хасана), и исподтишка наблюдал за нами.

—Я его дядя, это принимается в расчет?

—Если есть доказательства. Соответствующие документы или свидетели.

—Документов нет,– утомленно произнес я.– Сохраб узнал обо всем от меня, да и сам я до недавнего времени пребывал в неведении.

У меня только один свидетель, да и тот, возможно, уже умер.

—М-да.

—Омар, у меня есть какие-то варианты?

—Говоря откровенно, очень мало.

—Так что же мне делать, ради всего святого?

Фейсал набрал воздуху в грудь, постучал авторучкой по подбородку. Выдохнул.

—Вы можете подать заявление на усыновление и надеяться на лучшее. Вы можете попытаться усыновить ребенка по его собственному желанию. Для этого вам придется прожить вместе с Сохрабом в Пакистане два года, день в день. Вы можете попросить политического убежища от его имени. Процедура длительная, и вам придется доказывать факт политического преследования. Вы можете подать просьбу о выдаче гуманитарной визы. Вопрос этот в компетенции Генерального прокурора, и ее не всем дают.– Адвокат помолчал.– Есть и еще вариант, для вас, пожалуй, самый выгодный.

—Говорите же!

—Вы можете отдать мальчика в детский дом здесь, а потом обратиться с просьбой об усыновлении. Пока суд да дело, все эти формы «Ай-600» и обстоятельства семейной жизни, он будет в безопасности.

—Что еще за формы?

—Простите. Форма «Ай-600» – стандартная процедура анкетирования Службы иммиграции. Обстоятельства семейной жизни изучает агентство по усыновлению. Надо же убедиться, что вы с женой – не буйные сумасшедшие.

—Но я обещал Сохрабу никогда больше не отдавать его в детский дом!

—Как я сказал, этот вариант для вас самый подходящий.

Мы поговорили еще немного, и я проводил его до машины.

Солнце садилось. Старый «фольксваген»-жук просел под тяжестью толстяка-юриста. Фейсал опустил стекло и окликнул меня.

—Да?– Я подошел поближе.

—Вы подумайте хорошенько. Если действовать, то только так.

Как жалко, что рядом со мной нет Сораи!

Когда я вернулся в номер, телевизор был выключен. Я опустился на свою кровать и попросил Сохраба сесть рядом.

—Господин Фейсал считает, что у меня есть возможность забрать тебя с собой в Америку.

—Правда?– Сохраб слабо улыбнулся, впервые за все дни, что мы провели вместе.– Когда едем?

—В этом-то все и дело. Придется немного потерпеть. Но с его помощью мы добьемся своего.

Я погладил мальчика по голове. С улицы донесся слабый призыв муэдзина.

—Сколько потерпеть?– спросил Сохраб.

—Не знаю. Какое-то время.

Сохраб повел плечами. Улыбка его сделалась шире.

—Ничего. Можно и подождать. Это как кислые яблоки.

—Яблоки?

—Однажды, совсем маленький, я забрался на яблоню и наелся зеленых яблок. У меня разболелся живот, его раздуло как барабан. Мама сказала, что если бы я подождал, пока яблоки созреют, живот бы не прихватило. И теперь, когда мне очень хочется чего-то, я всегда вспоминаю ее слова.

—Зеленые яблоки,– пробормотал я.– Ты умница, Сохраб-джан. Такой разумный мальчик мне еще не попадался.

У Сохраба даже уши покраснели от похвалы.

—И ты возьмешь меня на красный мост, который часто окутан туманом?

—Обязательно возьму.

—И мы поедем по крутым улицам, где из машины видно только капот и небо?

—Проедемся по всем до единой.– Я постарался сморгнуть слезы.

—А английский язык трудный?

—Через год ты будешь говорить так же свободно, как на фарси.

—Правда?

—Да.– Я взял его за подбородок и повернул лицом к себе.– Только вот что, Сохраб…

—Что?

—Господин Фейсал считает, что нам будет проще уехать, если… если ты согласишься некоторое время побыть в детском доме.

—В детском доме?– Улыбка исчезла у него с лица.– В приюте?

—Совсем недолго.

—Нет. Ни за что. Прошу тебя.

—Сохраб, это правда будет недолго. Даю слово.

—Ты обещал мне, что никогда не отдашь меня в такое место, Амир-ага.– Голос у Сохраба пресекся, по щекам потекли слезы.

Хорошо же я выгляжу в глазах мальчика!

—Это же Исламабад, не Кабул. Здесь все будет совсем по-другому. Я буду часто навещать тебя. Время пролетит быстро. Очень скоро я заберу тебя оттуда, и мы улетим в Америку.

—Нет! Нет! Только не в приют! Я боюсь! Там меня будут обижать!

—Тебя никто больше не обидит. Никогда и нигде.

—Это неправда! Они всегда говорят: «Мы не сделаем тебе ничего плохого!» И всегда врут! Ради Аллаха, не отдавай меня в приют!

Я смахнул слезы у него со щеки и мягко сказал:

—Яблоки, помнишь? Это как кислые яблоки.

—Ничего подобного! Это место совсем не такое! Только не в приют! Умоляю тебя!

—Ш-ш-ш-ш.– Я прижал к себе дрожащее маленькое тельце.– Ш-ш-ш-ш. Все будет хорошо. Мы вместе вернемся домой. Вот увидишь, все будет хорошо.

—Обещай, что не отдашь меня туда! Ради Аллаха, Амир-ага! Дай слово!– В сдавленном голосе Сохраба сквозил ужас.

Дать слово и нарушить? Я крепко обнял мальчика и принялся укачивать. Через некоторое время он затих, слезы высохли, дрожь прекратилась. Немного погодя Сохраб мирно засопел, тело его обмякло. Ужас усыпляет детей, вспомнились когда-то прочитанные строки.

Я отнес его в постель и уложил, потом лег сам. За окном пылал закат.

Когда меня разбудил телефонный звонок, небо было совершенно черное. Я протер глаза и включил торшер. Половина одиннадцатого вечера. Я проспал почти три часа.

—Алло?

Усталый голос господина Фаяза:

—Звонок из Америки.

—Спасибо.

Свет в ванной горел: Сохраб совершал вечернее омовение.

Щелчок в трубке. Радостный голос Сораи:

—Салям!

—Привет.

—Как прошло совещание с адвокатом?

Я рассказал ей о предложении Омара Фейсала.

—Не забивай себе голову,– сказала жена.– Мы поступим иначе. Звонил Кэка Шариф. Он говорит, главное, привезти Сохраба в США. А уж дядюшка позаботится, чтобы мы уже не расставались. Он тут посоветовался с приятелями и почти уверен, что Сохраб получит гуманитарную визу.

—Серьезно? Да здравствует Кэка Шариф!

—А мы выступим в качестве опекунов. Только надо все провернуть очень быстро. Виза действительна в течение года, времени для всех формальностей по усыновлению достаточно.

—Неужели у нас все получится?

—Похоже на то.

—Вот ведь радость! Люблю тебя.

—И я тебя.

Я повесил трубку и поднялся с кровати.

—Сохраб! У меня замечательная новость!– Я постучал в дверь ванной.– Только что из Калифорнии звонила Сорая. Нет нужды связываться с детским домом, Сохраб. Мы летим в Америку, ты и я! Слышишь меня? Мы отправляемся в Америку!

Я распахнул дверь.

Из груди моей исторгся крик. Я стоял на коленях и кричал. Кричал со сжатыми зубами. Кричал так, что, казалось, разорвется горло.

Когда приехала «скорая», я тоже кричал. Так мне потом сказали.

Войти мне не позволили.

Его увозят куда-то за двойные двери. Я кидаюсь вслед за каталкой, но ее загораживают двое мужчин в хирургических шапочках и женщина в зеленом халате. Край белой простыни метет кафельный пол, из-под простыни торчат маленькие окровавленные ступни. На ногте большого пальца левой ноги трещинка. Здоровенный парень в голубом упирается мне в грудь обеими руками и выталкивает за дверь. Обручальное кольцо у него на пальце такое холодное! Пытаюсь отпихнуть его, ругаюсь.

—Вам сюда нельзя,– говорит он по-английски, вежливо и жестко.– Ждите здесь.

Двойные двери со вздохом захлопываются. Только макушки в шапочках видны через застекленный верх.

Я в широком коридоре без окон. Вдоль стен на металлических складных стульях сидят люди. Их много. Некоторые примостились на полу, на потертом ковре. Еле сдерживаю крик. Такое уже творилось со мной однажды – в кромешной тьме цистерны бензовоза на пути в Пакистан. Забыть обо всем, обратиться в облако, улететь далеко-далеко, пролиться дождем над холмами… Только ноги у меня словно залиты бетоном, глотку саднит, в легких нет воздуха. Вот она, реальная жизнь, другой не будет. Больничное помещение, запах нашатыря и пота, перегара и карри. Под потолком, в тусклом свете люминесцентных ламп, с бумажным шелестом кружат мотыльки. Рваный шепот, вздохи, всхлипывания, стоны, лязг дверей лифта. Что мне делать, что делать?

Осматриваюсь. Сердце молотом бьет по ребрам, удары гулко отдаются в ушах. Слева от меня маленькая темная кладовая. Вот что мне нужно. Выхватываю из стопки сложенное покрывало. У туалета медсестра щебечет о чем-то с полицейским. Беру ее за локоть и спрашиваю, где запад. Она не понимает и хмурится. Глаза мне заливает пот, горло горит огнем. Спрашиваю еще раз. Умоляю. Наконец полицейский соображает, что мне нужно.

Бросаю на пол свой импровизированный джайнамаз, молитвенный коврик, преклоняю колени, касаюсь лбом пола. Кланяюсь и кланяюсь, обратясь к западу. А я ведь уже лет пятнадцать не молился, вдруг забыл слова? Нет, кое-что помню. Ла иллаалай Йлла, Мохаммед расул улла. Нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммед – пророк Его. Баба ошибался, Бог есть. И всегда был. Я вижу его в глазах людей в этом коридоре скорби и отчаяния. Вот он, дом Господень; здесь, а не меж возносящихся к небу минаретов в белоснежном маджиде обретают Бога те, кто потерял его. Да простятся мне мои прегрешения, предательство и ложь! Да простится мне, что я много лет пренебрегал обязанностями мусульманина и обратился к Аллаху лишь в трудную минуту, да будет он ко мне благорасположен и милостив! Я кланяюсь, и целую землю, и даю обет совершить закят и назр. Я буду соблюдать пост во время Рамадана и даже по окончании его. Я вспомню каждое слово из Корана, священной книги, и отправлюсь в паломничество в знойный город посреди пустыни, и поклонюсь святыне Аль Кааба. Мысли мои отныне пребудут с Господом. Пусть только исполнит одно мое желание: да не падет на меня кровь Сохраба! Хватит и того, что руки у меня обагрены кровью его отца.

Губы у меня соленые от слез. Люди в коридоре уставились на меня, а я отбиваю поклоны и молюсь, молюсь.

Господи, не воздавай мне по грехам моим!

Черная, беззвездная ночь опускается на Исламабад. Я сижу на полу в темном закутке у отделения скорой помощи, передо мной коричневый столик, заваленный мятыми газетами и журналами: «Тайм» за апрель 1996 года, пакистанская газета с фотографией мальчика, попавшего под поезд неделю назад, какое-то глянцевое издание с улыбающимися звездами Лолливуда на обложке. На стуле у противоположной стены клюет носом пожилая женщина в изумрудно-зеленом шальвар-камизе и вязаном платке, накатывающаяся дремота то и дело обрывает ее молитвы на полуслове. Кого сегодня услышит Господь, ее или меня? Перед глазами у меня стоит лицо Сохраба, подбородок с торчащей косточкой, уши-раковинки, глаза, формой напоминающие бамбуковые листья. Почему у сына и у отца одно лицо?

Черная, беспросветная тоска хватает меня за горло. Воздуха мне, воздуха!

Поднимаюсь и распахиваю окно. В помещение врывается душный запах тления и гнили. Стараюсь дышать всей грудью, но комок в горле остается.

Опять опускаюсь на пол. Листаю «Тайм» и не понимаю ни слова. Смотрю на трещины на цементном полу, на паутину по углам, на подоконник с дохлыми мухами, на часы на стене. Четверть пятого утра. Часов шесть назад меня вытолкали из комнаты за двойной дверью. И до сих пор никаких известий.

Странное ощущение: я словно сливаюсь с полом. Ужасно клонит в сон. Глаза закрываются, и я уношусь прочь. Вот проснусь, и все, что я видел, окажется сном. И вода, звонко капающая из крана в полную крови ванну, и левая рука мальчика, касающаяся пола, и окровавленное бритвенное лезвие на бачке – этим же лезвием я брился накануне,– и полуоткрытые безжизненные глаза. Прочь, не хочу. Глаза – это слишком страшно.

Сплю. Не помню, что снится.

Кто– то трясет меня за плечо. Открываю глаза. Передо мной на корточках сидит мужчина. На нем знакомая хирургическая шапочка, рот прикрыт белой бумажной маской, на маске – сердце у меня замирает – капельки крови. На его пейджере фотография маленькой девочки с раскосыми глазами. Врач снимает маску – слава богу. Видеть больше не могу крови Сохраба. У доктора смуглая кожа – прямо швейцарский шоколад, который мы с Хасаном покупали на базаре в Шаринау,– редеющие волосы и карие глаза. Он представляется – доктор Наваз,– в речи его угадывается британский акцент. Мне вдруг хочется бежать от него, и подальше,– ведь я не вынесу его слов.

Он говорит: порезы были глубокие и мальчик потерял много крови.

Губы мои шепчут молитву.

Ла иллаалай Йлла, Мухаммад расул улла.

Он говорит: ему пришлось сделать несколько переливаний.

А как я скажу обо всем Сорае?

Его дважды вытаскивали с того света.

Даю обет совершить закят и назр.

И молодой здоровый организм победил.

Буду поститься.

Мальчик жив. Все хорошо.

Доктор Наваз улыбается. Смысл его слов ускользает. Он еще что-то говорит, но я уже ничего не слышу. Я целую ему руки, и прижимаюсь лицом к его ладоням, и поливаю слезами его короткие мясистые пальцы.

Он замолкает. Ждет.

У полутемной, набитой жужжащими приборами палаты интенсивной терапии форма буквы «Г». Доктор Наваз ведет меня между рядами коек, разделенных белыми пластиковыми занавесками. Кровать Сохраба самая последняя, рядом с ней пост медсестер, две девушки в зеленом делают записи и тихонько переговариваются между собой. Пока мы с доктором ехали в лифте, я боялся, что, завидев Сохраба, опять разрыдаюсь. Вот оно, бледное личико, его едва видно из-за проводов и трубок. Но глаза мои сухи. Странное оцепенение овладевает мной. Наверное, водитель, успевший в последнюю секунду отвернуть в сторону и чудом избежать лобового столкновения, испытывает нечто подобное.

Сидя на стуле в ногах у Сохраба, я засыпаю. Когда открываю глаза, небо в окне у поста медсестер ясное, светло-голубое. Всходит солнце. Моя тень падает на неподвижно лежащего мальчика.

—Вам бы поспать,– говорит мне сестра.

Не узнаю ее – наверное, из утренней смены. Она отводит меня в соседнюю палату – пустую – и вручает подушку и одеяло. Опускаюсь на обитый искусственной кожей диван и сразу же куда-то проваливаюсь.

Во сне я опять внизу, в комнатке возле входа в отделение скорой помощи. Появляется доктор Наваз, снимает маску, его неожиданно белые руки тщательно ухожены, волосы причесаны. Да это вовсе и не доктор. Это мистер Эндрюс, любитель помидоров из посольства. Набычившись, он щурит глаза.

Днем госпиталь – это путаница изломанных, залитых искусственным светом коридоров, по которым оживленно снуют люди. У этого лабиринта больше нет от меня тайн, я знаю, например, что кнопка четвертого этажа в лифте не горит и что дверь мужского туалета на том же этаже перекосило и, не надавив как следует плечом, ее не откроешь. Ритм больничной жизни тоже мне знаком: суматоха перед концом утренней смены, суетня и толкотня на протяжении всего дня, тишина и спокойствие ночью, прерываемые лишь стремительным движением сестер и врачей, если кого-то привезли на «скорой». Днем я бодрствую у кровати Сохраба, а по ночам брожу по коридорам, погруженный в мысли о том, что сказать мальчику, когда он очнется. Звук моих шагов разносится далеко. Придумать мне так ничего и не удается, и я возвращаюсь в палату интенсивной терапии с пустой головой.

Когда по прошествии трех дней извлекали дыхательную трубку и переводили мальчика в другую палату, меня в госпитале как раз не было. Измученный бессонницей, накануне вечером я отправился в гостиницу в надежде хоть немного поспать и всю ночь проворочался с боку на бок. Утро застало меня в ванной комнате. Всю кровь, конечно, смыли, отдраили стены, на пол постелили новые коврики, но все равно на ванну я старался не смотреть. А вот присесть на самый краешек почему-то хотелось. Я представил себе, как Сохраб пускает горячую воду, раздевается, развинчивает бритвенный станок, снимает металлические накладки, достает лезвие, зажимает между двумя пальцами, погружается в воду, лежит немного с закрытыми глазами… О чем он думал, когда резал себе руку?

В холле меня настиг господин Фаяз.

—Выражаю вам свое глубокое сожаление, но вынужден просить вас покинуть гостиницу. Ваше присутствие здесь отпугивает постояльцев и плохо сказывается на бизнесе, очень плохо.

Пришлось освободить номер. За три дня, которые я провел в госпитале, денег с меня не взяли. Ожидая на улице такси, я вспомнил слова, которые господин Фаяз сказал мне, когда мы нашли у мечети Сохраба. Дело в том, что вы, афганцы… такие беспечные. Я тогда посмеялся над ним, а зря. Ну как я мог заснуть, если перед этим принес Сохрабу весть, которой тот боялся больше всего на свете?

Таксиста я попросил сперва отвезти меня в персидский книжный магазин. А уже потом в госпиталь.

В новой палате Сохраба кремовые стены, украшенные обшарпанной серой лепниной, кафельный пол когда-то был белым. В палате находился еще один пациент – подросток из Пенджаба со сломанной ногой, медсестра сказала мне, что он упал с крыши движущегося автобуса. От загипсованной конечности к блокам тянулись веревочки с грузиками на конце.

Кровать моего племянника была у самого окна, утреннее солнце освещало ее. Рядом стоял охранник в форме, рот полон вареных арбузных семечек,– как несостоявшийся самоубийца, Сохраб находился под круглосуточным наблюдением. Так полагается, сказал мне доктор Наваз. Увидев меня, охранник отдал честь и покинул помещение.

Сохраб в больничной пижаме с короткими рукавами лежал лицом к окну. Я думал, он спит, но, когда я пододвинул стул к кровати, глаза мальчика распахнулись, он посмотрел на меня и отвернулся. Несмотря на все переливания крови, Сохраб был смертельно бледен, на сгибе правой руки виднелся длинный лиловый шрам – напоминание о больничных процедурах.

—Как ты себя чувствуешь?– спросил я. Он не ответил, глядя на детскую площадку за окном. У качелей в тени гибискуса зеленые виноградные плети обвивали деревянную решетку. Несколько детей копошились в песочнице. По безоблачному голубому небу тихо двигался крошечный самолетик, оставляя за собой белый след.

—Доктор Наваз говорит, тебя через несколько дней выпишут. Здорово, правда?

Тишина. Пенджабец на соседней койке пошевелился во сне и что-то пробормотал.

—Мне нравится твоя палата.– Я старался не смотреть на перевязанные запястья.

Неловкое молчание.

Через несколько минут у меня на лбу и верхней губе выступил пот. Я указал на нетронутую чашку с гороховым пюре, на платмассовую ложку:

—Ты должен есть, тебе ведь надо набираться сил. Может, тебя покормить?

Он с каменным лицом посмотрел мне в глаза и снова отвернулся. Взгляд у него был безжизненный, как тогда, в ванной.

Я достал из пакета у ног подержанную книгу («Шахнаме», купленная мною в персидской книжной лавке) и показал обложку Сохрабу:

—Эту книгу мы с твоим папой читали в детстве, сидя под гранатовым деревом на холме у нашего дома…

Сохраб глядел в окно. Я постарался улыбнуться.

—Больше всего твой отец любил легенду о Рустеме и Сохрабе, в честь которого тебя и назвали. Да ты и сам это знаешь.

Какой же я идиот!

—В письме он написал, что и тебе очень нравится эта история. Почитать?

Сохраб зажмурился и прикрыл глаза рукой. Той самой, с лиловым шрамом.

Я открыл заранее заложенную страницу.

—Начнем.

Интересно, что подумал Хасан, когда впервые сам прочел «Шахнаме» и обнаружил, какой отсебятиной я его пичкал?

—«Внимай же повести о битве между Рустемом и Сохрабом, сколь бы печальной она ни была.

Однажды Ростем, пробудившись чуть свет, наполнил стрелами колчан, оседлал своего могучего скакуна Рехша и помчался к Турану. По дороге булавой разил он онагра, зажарил его на вертеле из ствола дерева, съел целую тушу и, запив водой из родника, заснул богатырским сном. Проснувшись, он окликнул коня, но того и след простыл. Пришлось в доспехах, с оружием брести пешком…»

Я прочел почти целиком первую главу (до того места, где юный воин Сохраб является к своей матери Техмине, царевне Семенгана, и требует сказать, кто его отец) и захлопнул книгу.

—Хочешь послушать еще? Настала очередь сражений, помнишь? Сохраб ведет свое войско в Иран к Белой Крепости.

Он мотнул головой.

—Ладно.– Меня ободрило, что он хоть как-то отреагировал.– Может быть, продолжим завтра. Как ты себя чувствуешь?

Рот у Сохраба приоткрылся, и оттуда донесся хрип. Доктор Наваз предупреждал меня, что такое возможно, ведь трубка касалась голосовых связок. Мальчик облизал губы и шепотом выговорил:

—Устал…

—Врач говорит, так и полагается… Он опять помотал головой.

—Что, Сохраб? Сморщившись, он прошелестел:

—Устал от всего…

Солнечный луч разделял нас, и с той стороны вырисовывалось пепельно-серое лицо Хасана – не того мальчика, с кем я резался в шарики, пока муэдзин не выкликал свой вечерний азан и Али не звал нас домой, и не Хасана, с которым мы играли на холме в догонялки на закате дня, а изгнанного слуги, тащившего на спине к машине Бабы свои пожитки под теплым проливным дождем,– таким я его видел последний раз в жизни.

—Устал от всего,– печально повторил мальчик.

—Чего тебе хочется? Скажи, я все сделаю.

—Мне хочется…– Он прервался и прижал к горлу руку (опять его перевязанное запястье у меня перед глазами).– Мне хочется, чтобы прежняя жизнь вернулась.

—Сохраб…

—Мне хочется, чтобы папа и мама были рядом. И Саса тоже. Мне хочется поиграть в саду с Рахим-хан-сагибом. Мне хочется опять жить в нашем доме.– Он провел рукой по глазам.– Хочу, чтобы все старое вернулось.

Что мне сказать, когда я глаз не смею поднять? Сколько можно разглядывать собственные руки? Это ведь и моя жизнь тоже. Я играл на том же дворе и жил за теми же воротами. Но трава высохла, и чужой джип стоит у нашего дома, пачкая маслом асфальт. Со старой жизнью покончено, Сохраб, и населявшие ее люди либо умерли, либо умирают. Остались только мы с тобой. Я и ты, и больше никого.

—Это невозможно,– наконец сказал я.

—Лучше бы ты не…

—Не говори так, прошу тебя.

—Лучше бы ты оставил меня лежать в воде.

—Не смей так говорить, Сохраб.– Я коснулся его плеча, но мальчик сбросил мою руку.– Для меня невыносимо слышать это.

А ведь недавно Сохраб перестал меня отпихивать. Пока я не нарушил своего обещания.

—Сохраб, мне не вернуть прежнюю жизнь, как бы мне этого ни хотелось. Зато я могу взять тебя с собой. Ты был в ванной, когда я хотел сказать тебе об этом. Тебе дадут визу в Америку, и ты будешь жить с нами. Это правда. Я обещаю.

Он шмыгнул носом и зажмурился. Зря я сказал «обещаю».

—Знаешь, за свою жизнь я сделал много дурного, в чем потом раскаивался. Самое плохое: я взял назад обещание, которое дал тебе. Но больше такого не повторится. Прости меня, пожалуйста. И верь мне.– Я понизил голос: – Так ты поедешь вместе со мной?

В тот зимний день, сидя под вишней, ты спросил у Хасана, будет ли он есть грязь, если ты велишь. Устроил другу проверочку, нечего сказать. А теперь сам оказался в роли муравья под лупой. Старайся теперь, доказывай, что чего-то стоишь. Ты заслужил.

Сохраб повернулся на другой бок, спиной ко мне, и долго не произносил ни слова. Я уж подумал, он задремал, когда услышал:

—Я так устал…

Порвалось что-то между мной и мальчиком. До моей встречи садвокатом Омаром Фейсалом робкая искорка надежды все-таки светилась в глазах Сохраба. Теперь взгляд его потускнел, и неизвестно, вспыхнут ли его глаза опять. Улыбнется он когда-нибудь? Поверит мне?

Я сидел у его кровати, пока он не заснул, потом отправился на поиски другой гостиницы.

Я и ведать не ведал тогда, что целый год пройдет, прежде чем Сохраб заговорит вновь.

Мое предложение Сохраб так и не принял. И не отверг. Он понимал: однажды повязки снимут, больничную одежду заберут. Что тогда делать маленькому хазарейцу-беспризорнику, куда податься? Сил не осталось, в душе пустота и безразличие, веры никому нет, как нет и возврата к прежней жизни. Зато есть дядюшка с его Америкой.

Что ждет его там?

Но рассуждать о будущем для меня – непозволительная роскошь. Не до того, от демонов бы отбиться.

В общем, не прошло и недели, как по раскаленному летному полю мы подошли к самолету, и воздушный лайнер унес сына Хасана в Америку.

Позади были ужасы, впереди туман.

Однажды, году этак в 1984-м, в видеомагазине во Фримонте ко мне подошел парень со стаканом кока-колы в руке, показал на кассету с «Великолепной семеркой» и спросил, смотрел ли я этот фильм.

—Тринадцать раз,– любезно ответил я.– Чарльз Бронсон умирает, Джеймс Кобурн и Роберт Вон тоже.

Парень взглянул на меня так, будто я плюнул ему в стакан.

—Ну спасибо тебе, приятель.

Кассету он, само собой, не купил.

Так Америка преподала мне урок: у нас не принято раскрывать, чем кончается фильм. Совершившему этот смертный грех уже не отмыться, всеобщее презрение покрывает его.

В Афганистане все было наоборот: люди старались заранее разузнать побольше насчет конца. Стоило нам с Хасаном вернуться из кинотеатра «Зейнаб» с какого-нибудь индийского фильма, как на нас все накидывались – Али, Рахим-хан, Баба, толпа отцовских приятелей и дальних родственников, вечно слонявшихся по двору и по дому. Только и слышно было: «А она находит свое счастье? А его мечты исполняются или все идет прахом? А конец счастливый?»

А какой конец у истории про меня и Хасана? Счастливый или нет?

Кто знает!

Все– таки жизнь – не индийский фильм. Зендаги мигозара, жизнь продолжается, любят повторять афганцы. И нет ей дела до героев и героинь, завязок и кульминаций, прелюдий и финалов, жизнь просто неторопливо движется вперед, словно пропыленный караван кучи.

И хотя в прошлое воскресенье случилось маленькое чудо, это дела не меняет.

Жарким августовским днем 2001-го (месяцев семь тому назад) мы прибыли домой. Сорая встречала нас в аэропорту. Я очень давно ее не видел. Только когда она обхватила меня за шею и меня овеял яблочный запах ее волос, я до конца понял, как соскучился.

—Ты как утреннее солнышко после темной ночи,– шепнул я.

—Что?

—Ничего.– Я коснулся губами ее уха.– Это я про себя.

Она присела перед Сохрабом на корточки и взяла мальчика за руку.

—Салям, Сохраб-джан. Я твоя Хала Сорая. Мы все тебя заждались.

Сердце у меня сжалось. В улыбке жены, в ее заплаканных глазах я увидел воплощенный образ материнства. Как жаль, что у нас нет своих детей!

Глядя в сторону, Сохраб переступил с ноги на ногу.

Из кабинета на втором этаже Сорая устроила спальню для Сохраба. На постельном белье разноцветные змеи парили в синем небе, у шкафа к стене была приклеена полоска бумаги с дюймами и футами – измерять рост мальчика, на видном месте стояла корзинка с книжками, игрушками и акварельными красками.

Сохраб безучастно сидел на кровати в своей белой футболке и новых джинсах, купленных перед отлетом в Исламабаде,– все это болталось на нем как на вешалке. Лицо у него по-прежнему было смертельно бледное, под глазами – темные круги. Глядел он на нас так же равнодушно, как в госпитале за обедом – на тарелки с рисом.

Сорая спросила, как ему понравилась комната. Я обратил внимание, что она старается не смотреть ему на запястья с розовыми шрамами и в то же время глаз не может от них отвести. Сохраб наклонил голову и, не говоря ни слова, засунул руки под себя. Посидел немного и лег. Когда минут через пять мы заглянули в комнату, он уже спал.

Мы тоже легли. Сорая заснула у меня на груди. А у меня, как водится, была бессонница. И с демонами я был один на один.

Где– то в середине ночи я встал и отправился к Сохрабу. Мальчик спал. Предмет, торчащий из-под подушки, оказался моментальной фотографией, на которой Рахим-хан запечатлел его вместе с отцом.

Со снимка мне щербато улыбался брат. «Отец разрывался между тобой и Хасаном. Он любил вас обоих, но свое чувство к Хасану вынужден был скрывать»,– писал Рахим-хан в своем письме. Да, я был законный сын, наследник всего, что отец нажил, в том числе и неискупленных грехов. А мой сводный брат не имел никаких прав на отцовское богатство, зато унаследовал его чистоту и благородство. В глубине души Баба, наверное, втайне считал его своим настоящим сыном.

Я осторожно засунул фото обратно под подушку и внезапно понял, что во мне уже нет ни зависти, ни ревности, ни желчи. Поразительно, при каких обыденных обстоятельствах на человека нисходит прощение. Ни торжественного настроения, ни молитвенного экстаза. Просто клубок боли, копившейся столько лет, вдруг сам собой истаял и исчез в ночи.

Следующим вечером к нам на обед пришли генерал и Хала Джамиля. Прическа у тещи сделалась короче, а волосы – темнее. С собой она принесла гостинец – миндальный пирог.

При виде мальчика Хала Джамиля воскликнула:

—Машалла! Какой же ты красивый! Сорая говорила, что ты очень хорошенький, но одно дело – услышать, а другое увидеть!

И она вручила ему синий свитер с высокой горловиной.

—Это я для тебя связала. На следующую зиму будет в самый раз.

Сохраб принял подарок.

Генерал, опираясь обеими руками на трость, глядел на Сохраба словно на какую-то диковинную безделушку.

—Здравствуй, молодой человек.– Вот и все, что он сказал.

Теща забросала меня вопросами насчет моих травм – в свое время всем было сообщено, что на меня напали грабители. Нет, необратимых повреждений у меня нет. Да, через пару недель проволочный каркас снимут и я смогу есть, как все люди. Да, конечно, я буду прикладывать ревень с сахаром, чтобы шрамы быстрее зажили. И т. д. и т. п.

Мы с генералом попивали вино в гостиной, а жена с Халой Джамилей накрывали на стол. Слушая мой рассказ о талибах и Кабуле, тесть кивал в нужных местах, при упоминании о человеке, продававшем свой протез, поцокал языком. Про казнь на стадионе «Гази» и Асефа я упоминать не стал. Рахим-хана генерал знал по Кабулу и скорбно покачал головой, услышав про его болезнь. Но, судя по взглядам, какие тесть бросал на Сохраба, дремлющего на диване, мы топтались вокруг да около основной темы.

Расправившись с обедом, генерал решительно отложил вилку и взял быка за рога.

—Амир-джан, так ты расскажешь нам, откуда взялся этот мальчик?

—Икбал-джан! Что за вопросы ты задаешь?– возмутилась Хала Джамиля.

—Пока ты занята своим вязанием, моя дорогая, мне приходится заботиться о том, что говорят в обществе о нашей семье. Люди будут спрашивать. Им захочется узнать, почему какой-то хазарейский мальчик живет под одной крышей с моей дочерью. Что мне им ответить?

Сорая уронила ложку.

—Можешь им сказать… Я взял жену за руку:

—Спокойно, Сорая. Все в порядке. Генерал-сагиб совершенно прав. Люди будут спрашивать.

—Но, Амир…

—Не стоит волноваться.– Я повернулся к тестю: – Дело в том, генерал-сагиб, что мой отец спал с женой своего слуги и прижил с ней ребенка по имени Хасан. Его недавно убили. Мальчик на диване – сын Хасана. Он мой племянник. Вот так и отвечайте, если вас спросят.

Все выпучили на меня глаза.

—И вот еще что, генерал-сагиб. Никогда больше не называйте его «хазарейским мальчиком» в моем присутствии. Моего племянника зовут Сохраб.

За столом воцарилось глубокое молчание.

Назвать Сохраба «спокойным» не поворачивался язык. Ведь это слово подразумевает некую умиротворенность, плавность, безмятежность. Спокойствие – это когда жизнь течет неторопливо, чуть слышно, но уверенно.

А если жизнь застыла и не движется, то какая она? Оцепенелая? Безмолвная? И есть ли она вообще?

Вот таким и был Сохраб. Молчание облегало его словно кокон. Мир не стоил того, чтобы о нем говорить. Мальчик не жил, а существовал, тихо и незаметно.

Порой мне казалось, что люди в магазине, на улице, в парке не видят Сохраба, смотрят сквозь него, будто никакого мальчика и нет. Сижу, читаю, подниму глаза от книги – а Сохраб сидит напротив меня, словно возникнув из ничего. Он не ходил, а скользил словно тень, даже движения воздуха не чувствовалось. А большую часть времени он спал.

Сорая очень расстраивалась из-за маленького молчуна. Мы еще приехать не успели, а жена уже напридумывала для него и занятия по плаванию, и футбол, и кегли. И что ее ждало? Ни разу не раскрытые книжки в детской, линейка для измерения роста без единой отметки, нетронутые составные картинки-пазлы? О своих собственных несбывшихся мечтах я уж и не говорю.

А вот в мире было неспокойно. Во вторник утром, 11 сентября, рухнули башни-близнецы и настали большие перемены. Всюду замелькали американские флаги: на антеннах такси, на одежде прохожих, даже на замызганных кепках попрошаек. Как-то прохожу мимо Эдит, уличной музыкантши, каждый день играющей на аккордеоне на углу Саттер-стрит и Стоктон-стрит, а у той на футляре инструмента – американский флаг.

Вскоре США подвергли Афганистан бомбардировке, на политическую сцену опять вышел Северный альянс, талибы, словно крысы, попрятались по пещерам. Зазвучали названия городов, знакомые мне с детства: Кандагар, Герат, Мазари-Шариф. Когда я был совсем маленький, Баба возил меня с Хасаном в Кундуз, мы втроем сидели в тени акации и по очереди пили арбузный сок из глиняного горшка – вот и все, что сохранила память. Теперь с уст Дена Разера, Тома Брокау и многочисленных посетителей кофеен не сходила битва за Кундуз, последний оплот талибов на севере. В декабре представители пуштунов, таджиков, узбеков и хазарейцев собрались в Бонне, и под недремлющим оком ООН начался политический процесс, призванный положить конец кровопролитию, длящемуся уже более двадцати лет. Каракулевая шапка и зеленый чапан Хамида Карзая приобрели популярность.

Все это прошло мимо Сохраба.

Мы с Сораей занялись кое-какими проектами, связанными с Афганистаном, причиной тому был не только гражданский долг, но и тишина, воцарившаяся на втором этаже нашего дома, безмолвие, засасывающее, словно черная дыра. Меня никогда не привлекала общественная деятельность, но когда позвонил Кабир, бывший посол в Софии, и попросил оказать посильную помощь в больничном проекте, я согласился. Небольшой госпиталь стоял когда-то у самой афгано-пакистанской границы, там оперировали беженцев, подорвавшихся на минах. Но деньги кончились, и госпиталь закрыли. Мы с Сораей вызвались руководить проектом. Теперь большую часть времени я проводил в своем кабинете за электронной почтой: вербовал по всему миру участников, хлопотал о субсидиях, организовывал мероприятия по сбору средств. И убеждал себя, что, привезя сюда Сохраба, поступил правильно.

Новый год мы с Сораей встретили у телевизора. Выступал Дик Кларк, густо сыпалось конфетти, люди целовались, поздравляли друг друга, радостно восклицали. А у нас дома с приходом нового года ничего не изменилось. Все окутывала тишина.

Четыре дня тому назад (сейчас март 2002 года), в холодный дождливый день, произошло маленькое чудо.

Мы с Сораей, Халой Джамилей и Сохрабом отправились в парк Лейк-Элизабет во Фримонте на собрание афганцев. Генерал недели две как отправился на родину – ему предложили в Афганистане министерскую должность. С серым костюмом и карманными часами было покончено. Хала Джамиля намеревалась последовать вслед за супругом, как только он худо-бедно обустроится. Она ужасно скучала по мужу, беспокоилась о его здоровье – и мы настояли, чтобы она пока переехала к нам.

В прошлый вторник – первый день весны – был афганский Новый год, Солинау. Афганцы с берегов всего залива Сан-Франциско участвовали в праздничных собраниях и мероприятиях. У меня, Сораи и Кабира был и еще повод для радости: наша маленькая больница в Равалпинди неделю назад открылась – пока, правда, только педиатрическое отделение, без хирургии. Однако начало было положено.

Все последние дни светило солнце, но в воскресенье с самого утра зарядил дождь. Афганское счастье, горько усмехнулся я, встал с кровати и, пока Сорая спала, совершил утренний намаз. В словах молитвы я давно уже не путался.

На место мы прибыли около полудня. Кучка людей пряталась под наскоро сооруженным навесом. Кто-то уже жарил болами, дымились чашки с чаем, исходило паром блюдо ауша из цветной капусты. Из аудиоплеера разносился хриплый голос Ахмада Захира. Наверное, наша четверка выглядела забавно, когда мы шагали по мокрой траве: впереди я с Сораей, за нами Хала Джамиля, Сохраб в необъятном желтом дождевике – замыкающий.

—Чему улыбаешься?– спросила Сорая, закрываясь от дождя газетой.

—Афганцы и Пагман неразделимы. Даже если настоящие сады Пагмана далеко.

Вот и навес. Жена и теща сразу направились к полной женщине, жарящей болани со шпинатом. Сохраб вошел было под пластиковую крышу, но сразу выскочил обратно под дождь, руки в карманах дождевика, мокрые волосы – прямые и каштановые, как у Хасана – облепили голову, встал у грязной лужи и смотрит в нее. Его никто не замечал. Со временем расспросы насчет нашего приемного сына – какой странный!– поутихли, чему мы были несказанно рады, ибо порой соотечественники бывают на редкость бестактны. Чего стоит одно только преувеличенное сочувствие, которым нас долго душили, все эти возгласы вроде «О ганг бичара» («Бедный немой малыш»). Новость, на наше счастье, давно потускнела, и сейчас Сохраб для всех слился с пейзажем.

Я пожал руку Кабиру, невысокому седому человеку. Он представил меня целой дюжине новых знакомых, среди которых были отставной учитель, инженер, бывший архитектор, хирург – ныне хозяин ларька с хот-догами в Хейворде. Все они в Кабуле были знакомы с Бабой, все его уважали, у всех он сыграл в жизни определенную роль. По их словам, мне очень повезло. Ну как же, у меня ведь был такой замечательный отец.

Мы поговорили про тяжелую и, наверное, неблагодарную работу, ждущую Хамида Карзая в связи с проведением Лоя жирга и с грядущим возвращением короля после двадцати восьми лет изгнания. Мне вспомнилась ночь дворцового переворота 1973 года, когда под звуки стрельбы небо полыхало серебром,– Али тогда обнял меня и Хасана и сказал: не бойтесь, идет охота на уток.

Кто– то рассказал анекдот про Муллу Насреддина, все засмеялись.

—Твой отец любил хорошую шутку,– сказал Кабир.

—А ведь правда.

Я с улыбкой вспомнил, что первое время даже американские мухи пришлись Бабе не по душе. Сидя на кухне с мухобойкой, он с отвращением смотрел на зловредных насекомых, суетливо ползающих по стене и с поспешным жужжанием перелетающих с места на место, а потом прорычал:

—В этой стране даже мухи куда-то торопятся!

Часам к трем дождь перестал, но небо по-прежнему хмурилось. Подул холодный ветер. Народу прибавилось. Афганцы поздравляли друг друга, обнимались, целовались, делились угощением. В мангалах разожгли угли, далеко разнесся запах куриного кебаба и чеснока. Поставили кассету с каким-то новым, неизвестным мне певцом. Весело кричали дети, один Сохраб неподвижно стоял возле урны в своем желтом дождевике и смотрел вдаль.

Немного погодя, когда бывший хирург подробно рассказывал мне, как они с Бабой вместе учились в восьмом классе, Сорая дернула меня за рукав:

—Погляди-ка, Амир!

Штук шесть воздушных змеев парило в воздухе – желтые, красные и зеленые пятна на сером фоне.

Продавец змеев расположился неподалеку от нас.

—А ты не хочешь поучаствовать?– спросила жена.

Я подумал. Передал ей чашку с чаем. Подошел к продавцу и указал на желтого змея, обтянутого тканью.

—Солинау мубарак,– пожелал мне торговец, принял двадцатку и вручил деревянную шпулю с намотанной лесой.

—Вас тоже с Новым годом,– ответил я, проверяя на прочность покрытый «жидким стеклом» шпагат. Метод проверен еще мной и Хасаном: зажать лесу между большим и указательным пальцем и как следует дернуть. Из пореза сразу же показалась кровь. Продавец ухмыльнулся. Я улыбнулся ему в ответ.

Сохраб так и стоял около урны, только теперь глядел в небо. Со змеем в руках я подошел к нему.

—Нравится материал?– спросил я. Сохраб посмотрел на меня, на змея, потом опять на небо. Волосы у него были совсем мокрые, даже струйки по щекам стекали.

—Я где-то читал, что в Малайзии при помощи воздушных змеев ловят рыбу,– сказал я.– Ты об этом наверняка не знал. К змею привязывают леску с крючком, и он летит себе над мелководьем. Тень на воду не падает, и рыба не пугается. А в Древнем Китае генералы посылали войскам приказы на змеях. Это правда. Я тебя не обманываю. Я показал мальчику окровавленный палец:

—Тар – в отличном состоянии.

Краем глаза я видел, что Сорая наблюдает за нами из-под навеса, руки стиснуты на груди. В отличие от меня, она постепенно оставила попытки заинтересовать чем-то мальчика. Вопросы без ответа, пустые взгляды, молчание – все это было ей слишком больно, и она решила подождать лучших времен. Вдруг что-то сдвинется.

Я послюнил палец и выставил руку вверх.

—Твой отец просто топнул бы ногой и посмотрел, куда полетит пыль. Он много таких штучек знал.– Я опустил руку.– Ветер вроде западный.

Сохраб в молчании смахнул капельку воды с мочки уха и переступил с ноги на ногу.

Сорая как-то спросила у меня, какой у него голос. Я сказал, что и сам уже забыл.

—Я тебе не говорил, что твой отец лучше всех бегал за змеями в Вазир-Акбар-Хане? А может, и во всем Кабуле,– продолжил я, тщательно привязывая лесу к петельке посередке крестовины.– Все соседские мальчишки ужасно ему завидовали. Он даже в небо не смотрел, когда бежал. Говорили, он следует за тенью змея. Но я-то его знал лучше. Он не гнался за тенью. Он просто… знал, где змей упадет.

Сразу пять змеев взмыли в небо. Люди с чашками в руках задрали головы.

—Поможешь мне запустить его?– спросил я. Сохраб глянул на змея и опять уставился в небо.

—Ладно, один справлюсь.

Я ухватил шпулю левой рукой и отмотал фута три шпагата. Желтый змей, лежащий на траве, вздрогнул.

—Тебе предоставляется последняя возможность.

Но Сохраб не сводил глаз с двух змеев, парящих высоко над деревьями.

—Ну что же. За дело.

И я сорвался с места и зашлепал по лужам, зажав в кулаке конец лесы и стараясь держать змея высоко над головой. Как давно я не запускал змеев! Вот уж, наверное, посмешище-то. Шпуля в левой руке потихоньку разматывалась, леса резала в кровь правую руку. Ветер подхватил змея, и я ускорил бег. Еще порез, и еще. Шпуля быстро завертелась.

Все, дело сделано. Можно остановиться, перевести дух. И посмотреть на небо.

Мой змей маятником качался в вышине из стороны в сторону, слышался тихий шелест, будто бумажная птица машет крыльями. Кабульские зимы так и ожили у меня в памяти. Мне опять было двенадцать лет, и все старые навыки ко мне вернулись.

Рядом кто-то стоял. Я скосил глаза. Это был Сохраб, руки в карманах дождевика. Бежал вслед за мной, вот ведь как.

—Хочешь подержать?– спросил я. Сохраб не ответил. Но руки у мальчика сами собой выскочили из карманов. Помедлив, он ухватился за протянутую ему лесу. Я быстро выбрал слабину. Сердце у меня колотилось.

Мы стояли с ним бок о бок, высоко задрав головы. Дети, визжа, играли в догонялки, по парку разносилась музыка из какого-то старого индийского фильма, мужчины постарше молились, преклонив колени на пластиковые коврики, пахло мокрой травой, дымом и жареным мясом…

Если бы я мог, я бы остановил время.

Зеленый змей подлетел поближе к нашему. Его направлял мальчишка с прической ежиком и в майке с надписью печатными буквами «ROCK RULES». Мальчишка поймал мой взгляд, улыбнулся и помахал мне рукой. Я помахал ему в ответ.

Сохраб передал мне лесу.

—Так,– сказал я.– Давай-ка преподнесем ему урок. А?

Отсутствующее выражение исчезло с лица Сохраба, глаза его больше не казались стеклянными. Они ожили. В них появился азарт. Щеки раскраснелись.

Он ведь еще ребенок, как я мог забыть об этом!

Зеленый змей потихоньку подбирался к нашему.

—Не будем торопиться,– прошептал я.– Ну, давай… иди ко мне…

Зеленый занял позицию чуть выше нашего, не подозревая о ловушке, которую я ему приготовил.

—Смотри, Сохраб. Это один из любимых приемов твоего отца. Старый приемчик под названием «подпрыгни и нырни».

Сохраб учащенно сопел, изо всех сил вцепившись в вертящуюся шпулю. Стоило мне мигнуть, как шпулю уже держали маленькие мозолистые руки с треснувшими ногтями. Где же Сохраб? Откуда взялся мальчик с заячьей губой? И почему все засыпал слепящий снег, пахнущий курмой из репы, орехами и опилками? Как тихо стало. Только откуда-то издалека доносится голос хромого старого слуги, зовущий нас домой.

Зеленый змей теперь прямо над нами.

—Сейчас ударит,– шепнул я Сохрабу.– Момент настал.

Зеленый помедлил немного. Ринулся вниз.

—Готов!– воскликнул я.

Я проделал все блестяще. И это после стольких-то лет! Рывок в сторону – и мой змей увернулся. Слегка отпустить лесу, резко дернуть. Еще раз. Еще. Теперь мы выше. Описываем полукруг.

Все, братишка, сопротивление бесполезно. Леса-то твоя с треском перерезана. Прием Хасана сработал.

Зеленый, кувыркаясь и трепыхаясь, снижается. Люди у нас за спиной свистят и хлопают. Я вне себя от радости.

Сияющий Баба аплодирует мне с крыши. Смотрю на Сохраба. Он кривит рот. Он улыбается!

Не может быть!

Ватага мальчишек уже кинулась вдогонку за змеем.

Моргаю, и улыбка исчезает с лица мальчика. Но она была! Я сам видел!

—Хочешь, я принесу тебе этого змея? Кадык у Сохраба дергается. Волосы развеваются по ветру.

По-моему, он кивает. Слышу собственный голос:

—Для тебя хоть тысячу раз подряд! Бросаюсь вслед за змеем. Всего-навсего улыбка. Она ничего не решает, ничего не исправляет. Такая мелочь. Вздрогнувший листок на ветке, с которой вспорхнула испуганная птица.

Но для меня это знак. Для меня это первая растаявшая снежинка – предвестник весны.

Бегу. Взрослый мужик в толпе визжащих детей. Смешно, наверное. Но это неважно. Ветер холодит мне лицо. На губах у меня улыбка шириной с Панджшерское ущелье.

Я бегу.

Конец.

Амир сам скажет вам, что он не является ни самым благородным, ни самым храбрым мужчиной. Но три года назад он совершил благородный и храбрый поступок. Он вернулся в талибанский Афганистан после двадцати лет отсутствия, чтобы искупить свой детский грех предательства. Он вернулся, чтобы спасти ребенка, которого никогда не видел, и тем самым спасти себя от собственного проклятия. Путешествие это едва не стоило ему жизни. И всему виной я. Ведь в конце концов, это я создал Амира, который является главным героем моего романа «Бегущий за воздушным змеем».

В 2003 году, когда моя книга ушла в печать, я повторил путешествие моего героя, сев в «Боинг-727» рейсом на Кабул. Как и Амир, я не был там очень много лет, целых 27, мне было 11, когда я покинул Афганистан. И теперь я возвращался туда 37-летним врачом, живущим в Северной Калифорнии, писателем, мужем и отцом двух детей. Я не отрываясь смотрел в иллюминатор, надеясь, что в прорехах между облаками увижу Кабул. И, когда это случилось, я словно слился со своей книгой и своим героем, я стал Амиром и вдруг ощутил родство с древней землей, которая виднелась далеко внизу. Это очень удивило меня. Я ведь и думать о ней забыл. Но выходит, дело обстояло иначе. И Афганистан тоже не забыл меня. Бытует мнение, что человек пишет о том, что он испытал. Я же собирался испытать то, что написал.

Мое двухнедельное пребывание в Кабуле окрасилось совершенно ирреальными оттенками, ибо каждый день я видел те места и те предметы, которые я уже видел – глазами Амира, в своем воображении. Но так же, как и Амир, я чувствовал себя туристом на собственной родине. Мы оба слишком долго не были здесь, мы не участвовали в двух войнах, бушевавших здесь, мы не страдали с остальными афганцами. Я писал о чувстве вины Амира. Теперь я и сам испытал то же чувство.

Граница между воспоминаниями Амира и моими собственными стерлась. На страницах книги Амир переживал мои воспоминания, а теперь я переживал его. Я помнил красивую улицу Джаде, а теперь здесь руины, груды щебня, остатки стен в выбоинах от пуль, за которыми нищие нашли себе пристанище. Я помнил, как отец покупал мне на этой улице мороженое. И я помнил, как Амир и его верный друг Хасан покупали на этой же улице бумажных змеев – у слепого старика по имени Сайфо. Я посидел на осыпающихся ступенях «Кино-парка», где мы с братом…

Удивительная книга… Это одна из тех незабываемых историй, которые остаются с вами на многие годы. Все большие темы литературы и жизни соткали ткань этого экстраординарного романа: любовь, гордость, чувство вины, искупление… Роман настолько мощный, что очень долго все, что я читала позже, казалось мне пресным и невыразительным.

Изабель Альенде

Прекрасный роман… несомненно, одна из лучших книг последних лет. Рвущая сердце история о необыкновенной дружбе.

The Denver Post

Блестящий дебют… История о дружбе двух афганских мальчишек и их трагических судьбах. Этот традиционный по форме роман просто сметает читателя.

San Francisco Chronicle

Изумительные, захватывающие дух сюжетные повороты убедительно представляют личные судьбы на фоне политических событий… Редко встретишь книгу настолько своевременную и написанную на таком высоком литературном уровне.

Publishers Weekly

Личный мотив – тесная дружба Амира и сына его слуги Хасана – является тем стержнем, на котором держится книга. Хрупкость отношений мальчиков, вместе запускающих воздушных змеев, проявляется вполне, когда вся их прежняя жизнь рушится. Хоссейни изображает жизнь дореволюционного Афганистана с мягким юмором и в то же время не скрывая трений между различными народностями страны… Какие яркие образы – инвалид, продающий свой протез, чтобы накормить детей; виновные в супружеской измене, побиваемые камнями в перерыве футбольного матча; маленький мальчик, танцующий на потребу насильникам подобно обезьянке шарманщика!

The New York Times

Автор дает осознать масштаб бедствий, обрушившихся на страну, о которой до одиннадцатого сентября мало у кого было сложившееся представление. И, несмотря на целый ряд печальных эпизодов, конец романа внушает оптимизм относительно будущего Афганистана,– оптимизм, который готов разделить весь мир.

BookPage

Хоссейни способен вызывать нежность и ужас, представлять сладкие калифорнийские мечты и кабульские кошмары. Поразительная притча.

Globe and Mail

Мастерски рассказанная история об Афганистане, незнакомом большинству американцев, и о сторонах человеческой души, о которых обычно не говорят.

Contra Costa Times

Настоящее открытие: яркий литературный дебют афганца, ныне живущего в США. На фоне трагических событий недавнего прошлого развивается тема предательства и искупления. Обжигающее зрелище борьбы за собственное достоинство и спасение души. В самую точку.

Kirkus Reviews

Срез жизни афганцев на протяжении четверти века. Герои Хоссейни Амир и его отец, перипетии их отношений, дружба Амира и Хасана представлены с немалым литературным талантом. Хоссейни, ныне врач из Калифорнии, пожалуй, единственный афганец, пишущий на английском. Горячо рекомендуем его первый роман.

Library Journal

Книга, собственно, не раскрывает политических вопросов, она скорее повествует о жизни в некогда прекрасной стране, ныне разодранной на части многолетней гражданской войной. Через сюжет и образы Хоссейни показывает, какие испытания выпали на долю его любимой родины.

San Antonio Express-News

Выдающийся роман об отчаянной борьбе самых обычных людей на крутом повороте истории.

People

Сильная вещь… никаких наворотов, никакой литературщины, скупая жесткая проза… Темы семьи и дружбы, предательства и спасения поданы ясно и просто, хотя некоторые сцены кажутся литературно необработанными и читать их тяжело… Видно, что Хоссейни любит свою страну и ненавидит ее теперешнее обличье. Автор пользуется четкими мазками, его роман стоит ближе к «Тысяче журавлей» Кавабаты, нежели к «Трилогии» Нагиба Мафуза. Особенно удаются Хоссейни сцены отчаяния и душевных мук.

The Washington Post Book World

Талант рассказчика и уважение к литературным традициям проявляются в равной мере. О любви, политике и социальных противоречиях Хоссейни повествует искренне, без прикрас и необычайно увлекательно.

The Cleveland Plain Dealer

Хоссейни демонстрирует, как следует писать (просто и изысканно), чтобы читатель увлеченно переворачивал страницу за страницей.

The Philadelphia Inquirer