Одна из высоток Тренировочного центра предназначена для трибутов и тех, кто их готовит. Там мы будем жить, пока не начнутся сами Игры. Каждому дистрикту отведен целый этаж. Заходишь в лифт и нажимаешь кнопку с номером своего дистрикта. Не запутаешься.
     Дома я всего дважды ездила на лифте, в Доме правосудия. Первый раз, когда получала медаль за смерть отца, и вчера после Жатвы. Но то была вонючая темная кабинка, ползущая, как черепаха. Здесь стены сделаны из стекла, и, несясь стрелой вверх, ты видишь, как люди на первом этаже превращаются в букашек. Здорово. Мне хочется спросить Эффи Бряк, можно ли прокатиться еще, да боюсь, это покажется ребячеством.
     Очевидно, обязанности Эффи не ограничиваются нашей доставкой в Капитолий, она будет опекать нас до самой арены. Пожалуй, так даже лучше; хотя бы скажет, куда и когда мы должны идти. Хеймитч будто сквозь землю провалился. С тех пор как пообещал нам свою помощь тогда в поезде, мы его не видели. Небось упился так, что и на ногах стоять не может. Эффи Бряк, напротив, как на крыльях летает. Еще бы, впервые ее трибуты стали фаворитами на Церемонии открытия. Она в восторге от того, как мы выглядели и как себя вели. Послушать Эффи, так она знает всех важных шишек в Капитолии и весь день бегала и расхваливала нас, подбивая стать нашими спонсорами.
     - Я старалась, как могла, - говорит она, сощурив глаза, - хотя этот Хеймитч не счел нужным посвятить меня в ваши планы. Рассказывала, как Китнисс пожертвовала собой ради сестры, как вы оба возвысились над варварством своего дистрикта.
     Варварство? Звучит как злая насмешка из уст того, кто ведет нас на бойню. И что значит "возвысились"? Умеем вести себя за столом?
     - Мне пришлось воевать с предубеждениями. Вы ведь из угольного дистрикта. Но я им сказала - и очень удачно, заметьте: "Что ж, если как следует надавить на уголь, он превращается в жемчуг!"
     Эффи так довольна собой, и нам ничего не остается, как восхититься ее находчивостью, даром что она мелет полную чушь. Уголь никогда не превращается в жемчуг. Жемчужины вырастают в раковинах. Наверное, она имела в виду алмазы. Хотя это тоже неправда. Я слышала, в Дистрикте-1 есть машина, делающая алмазы из графита. У нас графит не добывают. Этим занимался Дистрикт-13, пока его не разрушили.
     Интересно, люди, которым она нас рекламировала, тоже так считают? Или им без разницы?
     - К сожалению, я не могу подписывать за вас договоры со спонсорами. Тут без Хеймитча не обойтись, - продолжает она с досадой. - Не беспокойтесь! Будет надо, я его под дулом пистолета приведу.
     Пусть Эффи Бряк не блещет умом и тактом, зато решимости ей не занимать.
     Номер, в котором меня поселили, больше всего нашего дома в Дистрикте-12. Кругом бархат, как в поезде; а еще здесь столько всяких автоматических штуковин натыкано, что я вряд ли успею все их испробовать. В одном только душе около сотни регуляторов и кнопочек: можно задавать температуру и напор воды, выбирать сорта мыла и шампуней, ароматы и масла, включать массажные губки. Едва ступаешь на коврик, тут же включаются сушилки, обдающие тело теплым воздухом. Я касаюсь ящичка, посылающего импульсы к моей голове, и волосы, моментально распутавшись и высохнув, спадают на плечи ровными, блестящими прядями.
     Шкаф по команде выдает нужную одежду. Окна могут увеличивать или уменьшать отдельные части панорамы города. Стоит произнести в микрофон название блюда из гигантского списка, и меньше чем через минуту оно появляется перед тобой, дымящееся и аппетитное. Я хожу по комнате и жую бутерброды из пышного хлеба с гусиной печенью, пока не раздается стук в дверь - Эффи зовет к обеду.
     Самое время. Я как раз проголодалась.
     Когда я вхожу в столовую, Пит, Цинна и Порция стоят на балконе, выходящем на город. Я рада стилистам; особенно когда узнаю, что к нам присоединится Хеймитч. Если за столом верховодят Эффи и Хеймитч, это катастрофа. К тому же еда сейчас не главное, главное - обсудить нашу будущую стратегию, а Цинна и Порция уже показали себя отменными мастерами.
     Молодой человек в белой тунике молча подносит фужеры с вином. Я хотела отказаться, но передумала - вдруг больше не придется попробовать? Раньше я пила только мамино вино от кашля. Делаю глоток терпкой, кисловатой жидкости и втайне думаю, что от пары ложек меда она стала бы получше.
     Хеймитч появляется, когда подают первое блюдо. Он такой чистый и ухоженный, что кажется, с ним тоже поработал стилист. А еще он трезв как стеклышко. Никогда не видела его таким. Хеймитч выпивает предложенное вино и принимается за еду. Раньше он только пил, впервые вижу, как он ест. Может, он и в самом деле сдержит свое обещание?
     Цинна и Порция, похоже, благоприятно влияют на наших кураторов. Во всяком случае, они вежливы друг с другом. И наперебой поздравляют стилистов с успешным стартом. Пока идет светская беседа, я сосредотачиваюсь на еде. Грибной суп, зелень с крохотными помидорчиками, жареное мясо с кровью, нарезанное тонюсенькими лепестками, макароны в зеленом соусе, нежный сыр, подаваемый со сладким черным виноградом. Официанты - молодые люди в белых туниках - безмолвно снуют вокруг стола, наполняя бокалы и меняя блюда.
     Когда мой бокал с вином наполовину пустеет, чувствую легкое головокружение и перехожу на воду. Это состояние мне совсем не нравится, надеюсь, оно скоро пройдет. Как только Хеймитч выдерживает так целыми днями? Я пытаюсь вникнуть в разговор - он как раз коснулся наших костюмов для интервью, - но тут официантка ставит на стол роскошный торт и ловко поджигает его. На мгновение он ярко вспыхивает, языки пламени плещутся по краям и гаснут.
     - Ничего себе! Это спирт? - спрашиваю я, поднимая глаза на девушку. - Сейчас мне как-то не до... О, я тебя знаю!
     Не помню, где и когда я ее видела. Но видела точно. Темно-рыжие волосы, яркие черты лица, белая как фарфор кожа. Еще не договорив, я чувствую, как все сжалось у меня внутри от вины и страха. С ней связано что-то нехорошее, только я никак не могу вспомнить что. Лицо девушки искажается от ужаса, отчего мне еще больше становится не по себе. Она отрицательно качает головой и убегает.
     Я поворачиваюсь к столу и вижу, что взрослые смотрят на меня, широко раскрыв глаза.
     - Не мели чепуху, Китнисс. Откуда ты можешь знать безгласую? - резко говорит Эффи. - Как тебе такое взбрело в голову?
     - Что значит "безгласая"? - ошарашено спрашиваю я.
     - Преступница. Ей отрезали язык в наказание, - поясняет Хеймитч. - Скорее всего, за измену. Ты не можешь ее знать.
     - А если бы и знала, не должна обращаться к ней иначе как с приказом, - добавляет Эффи. - Разумеется, ты ее не знаешь.
     Дело в том, что они ошибаются. Теперь, когда Хеймитч произнес слово "измена", я вспомнила. Признаваться в этом, конечно, нельзя, да я и не собираюсь.
     - Да-да, я, наверное, обозналась. Просто... - бормочу я, не зная, как выкрутиться. Видно, от вина туго соображать стала.
     Пит щелкает пальцами.
     - Делли Картрайт. Вот на кого она похожа! Точная копия.
     Делли Картрайт, толстушка с бледным лицом и светлыми волосами, похожа на нашу официантку не больше, чем улитка на бабочку. А еще Делли самая приветливая девочка в школе, она всех встречает улыбкой. Даже меня. Как улыбается та темноволосая девушка, я никогда не видела... Я с радостью хватаюсь за спасительную соломинку, брошенную Питом:
     - Да, правда. С ней я и спутала. Наверное, из-за волос.
     - И глаза похожи, - поддерживает Пит. Атмосфера за столом разряжается.
     - Вот и ладно. Разобрались, - говорит Цинна. - Да, это был спирт, но он весь сгорел. Я специально заказал такой торт в честь вашего огненного дебюта.
     Покончив с обедом, мы идем в гостиную смотреть повтор церемонии открытия. Несколько пар выглядят неплохо, хотя до нас им далеко. Мы сами ахаем, когда видим себя выезжающими из ворот.
     - Кто подал идею держаться за руки? - интересуется Хеймитч.
     - Цинна, - отвечает Порция.
     - Здорово придумано. Есть что-то бунтарское, но в меру.
     Бунтарское? Мне это не приходило в голову. Потом я вспоминаю других трибутов, как они стояли каждый сам по себе, не касаясь и не желая замечать друг друга, будто Игры уже начались, и понимаю, что хотел сказать Хеймитч. Наши дружески соединенные руки выделяли нас не меньше, чем горящие одежды.
     - Завтра утром первая тренировка. Встретимся за завтраком, и я вам скажу, как действовать дальше, - обращается Хеймитч к Питу и мне. - Теперь поспите немного, пока взрослые разговаривают.
     Мы идем к своим комнатам. Когда подходим к моей двери, Пит прислоняется к косяку, задерживая меня.
     - Значит, у Делли Картрайт объявился двойник?
     Он ждет объяснений, и я почти готова их дать. Мы оба понимаем, что он меня прикрыл. И вот я снова в должниках. Если я расскажу правду о той девушке, то, возможно, мы станем квиты. Да и чем мне это повредит? Ну выдаст он меня, так что с того? Я всего лишь свидетель. К тому же про Делли Картрайт придумал сам Пит.
     Если подумать, мне самой хочется поговорить с кем-то об этой истории. С кем-то, кто сможет меня понять. Больше всего подошел бы Гейл, но увижу ли я его еще? Вряд ли мои откровения дадут Питу какое-то преимущество. Напротив, он решит, что я ему полностью доверяю и считаю своим другом.
     Кроме того, мне стало жутко. Девушка с отрезанным языком вернула меня к действительности. Я здесь не для того, чтобы красоваться в шикарной одежде и набивать живот деликатесами, а для того, чтобы умереть кровавой смертью под гиканье зрителей, приветствующих моего убийцу.
     Рассказать или нет? Голова все еще затуманена вином. Я таращусь в пустой коридор, как будто надеюсь найти там ответ.
     Пит видит мое замешательство.
     - Ты не была на крыше? - Я качаю головой.
     - Цинна меня водил. Оттуда виден почти весь город. Правда, шумновато из-за ветра.
     Наверное, намекает, что там нас никто не подслушает. У меня тоже такое чувство, будто за нами следят.
     - Туда можно вот так запросто подняться? - спрашиваю я.
     - Конечно. Пойдем.
     Я иду за Питом по лестнице, ведущей на крышу. Мы оказываемся в маленькой куполообразной комнатке, откуда есть выход наружу. Когда мы ступаем в вечернюю прохладу, у меня захватывает дух. Капитолий светится огнями, как огромное поле светлячков. В Дистрикте-12 вечера частенько приходится проводить со свечкой, электричество бывает редко. Наверняка, только если по телевизору показывают Игры или какое-нибудь важное правительственное заявление. Но тут не экономят. Ни на чем.
     Мы подходим к ограждению у края крыши. Я смотрю вниз на улицу, кишащую людьми. Гудят машины, что-то звякает, иногда доносится чей-нибудь голос. В Дистрикте-12 в это время уже все спят.
     - Я спрашивал Цинну, почему нас "отпускают". Кому-то из трибутов может прийти в голову броситься вниз.
     - И что он ответил?
     - Что не выйдет. - Пит вытягивает руку за перила, раздается сухой треск, и руку отбрасывает назад. - Здесь какое-то электрическое поле. Оно швыряет тебя обратно на крышу.
     - Как о нас заботятся! - говорю я. Хотя Цинна сам приводил сюда Пита, я не уверена, можно ли нам находиться здесь одним так поздно. Никогда не видела трибутов на крыше Тренировочного центра. Из чего вовсе не следует, что тут нет камер. - Думаешь, за нами наблюдают?
     - Возможно, - признает Пит. - Давай посмотрим сад.
     С другой стороны купола разбиты клумбы с цветами, и растут деревья в кадках. С веток свисают сотни музыкальных подвесок. Вот откуда раздавался звон. При таком ветре нас точно не услышат. Пит смотрит на меня вопросительно. Я притворяюсь, что разглядываю цветок.
     - Однажды, когда мы охотились в лесу и сидели в засаде, - начинаю я шепотом.
     - Ты с отцом? - шепчет Пит.
     - Нет, с моим другом Гейлом. Вдруг все птицы разом умолкли. Кроме одной, которая будто предупреждала нас о чем-то. И тут я увидела девушку. Это точно та девушка. С ней был парень. У обоих одежда изодрана в клочья, черные круги под глазами. Они бежали так, словно от этого зависела их жизнь.
     На минуту я замолчала, вспомнив, как вид этой странной пары, явно не из нашего дистрикта, заставил нас замереть. Позже я часто спрашивала себя, могли ли мы им помочь. Наверное. Могли спрятать их. Если бы действовали быстро. Да, нас с Гейлом застигли врасплох, но мы ведь охотники и знаем, как выглядит загнанная дичь. Мы с первого взгляда поняли, что эти молодые люди в опасности. Тем не менее мы только смотрели.
     - Потом, словно ниоткуда, появился планолет, - продолжаю я. - Только что небо было чистым, и вот он уже над ними. Он летел почти бесшумно, но они его заметили. На девушку сбросили сеть и, подхватив, утащили вверх. Быстро, как на лифте. Парню повезло меньше. Его пронзили копьем, привязанным к тросу, и тоже подняли в планолет. Мы услышали, как кричит девушка. Какое-то имя. Наверное, того парня. Планолет исчез. Просто растворился в воздухе. И птицы стали петь снова, будто ничего не случилось.
     - Они вас видели? - спросил Пит.
     - Не знаю. Мы сидели под выступом скалы, - отвечаю я.
     Я лукавлю. Как раз после птичьего крика, когда еще не появился планолет, глаза девушки на мгновение встретились с моими, и в них была мольба. Но ни я, ни Гейл даже пальцем не пошевелили, чтобы ей помочь.
     - Ты вся дрожишь, - говорит Пит.
     Я и правда заледенела. Ветер обдает меня холодом снаружи, а воспоминания - изнутри. Крик девушки и сейчас звучит у меня в ушах. Возможно, то имя было последним словом, какое она произнесла.
     Пит снимает пиджак и набрасывает мне на плечи. Я хотела отстраниться, а потом решила: почему бы и нет? Пусть думает, что я все принимаю за чистую монету.
     - Они отсюда? - спрашивает Пит, застегивая пиджак у меня под подбородком.
     Я киваю. В них точно было что-то капитолийское.
     - Как думаешь, куда они направлялись?
     - Не знаю, - признаюсь я. Дистрикт-12 и так на отшибе. Дальше - сплошь лес, дикие места, если не считать источающих яд развалин, что остались от Дистрикта- 13 после химических атак. Иногда их показывают по телевизору, чтобы мы не забывали. - Не представляю, почему они убежали отсюда.
     Хеймитч сказал, что безгласые наказаны за измену. Измену чему? Получается, Капитолию... Тут ведь есть все, что душе угодно. Живи и радуйся. Против чего бунтовать?
     - Я бы отсюда тоже убежал, - выпаливает Пит и нервно оглядывается вокруг. Он произнес это так громко, что даже музыкальные подвески не смогли заглушить. - Я бы тут же убежал домой, если бы мне только позволили. Хотя надо признать, кормят здесь отменно, - смеется он.
     Снова выкрутился. Теперь тот возглас - обычная реплика испуганного трибута, а вовсе не сомнение в безупречности Капитолия.
     - Похолодало. Может, войдем внутрь? - предлагает Пит, и когда мы заходим под теплый, залитый светом купол, непринужденно продолжает разговор: - Твой друг Гейл, это тот самый парень, который забрал от тебя сестру на Жатве?
     - Да. Ты его знаешь?
     - Не так чтобы... Слышал, как девчонки по нему вздыхали. Я думал, он твой двоюродный брат или вроде того. Вы очень похожи.
     - Нет, мы не родственники.
     Пит кивает с тем же непроницаемым видом.
     - Приходил с тобой попрощаться? - спрашивает он опять.
     - Приходил, - отвечаю я и внимательно смотрю ему в лицо. - А еще твой отец приходил. С печеньем.
     Пит поднимает брови, будто впервые слышит. Ну, врать-то и притворяться он мастер. Видела сегодня.
     - Правда? Вообще-то он всегда вас любил, тебя и твою сестру. Наверное, он предпочел бы иметь дочь вместо своры мальчишек.
     Мысль о том, что в доме Пита когда-то заходила речь обо мне, за столом, а может, у пекарской печи, совершенно меня огорошила. Во всяком случае, это явно случалось не при матери.
     - В детстве он был знаком с твоей мамой.
     Вот так раз! Еще одна новость. Похоже на правду.
     - А... да. Она выросла в городе, - отвечаю я. Не могу же я сказать, что мама никогда не упоминала об отце Пита иначе как о пекаре, когда хвалила его хлеб.
     Мы подходим к моей двери, и я возвращаю Питу пиджак.
     - Пока. Утром увидимся.
     - До завтра, - отвечает он и идет дальше по коридору.
     Когда я открываю дверь, рыжеволосая девушка подбирает с пола мои ботинки и трико, где я их бросила перед душем. Я хочу извиниться за то, что, возможно, навлекла на нее неприятности, потом вспоминаю, что могу обращаться к ней только с приказом.
     - О, прости, - говорю я. - Их следовало отнести Цинне. Прошу прощения, ты не могла бы сделать это за меня?
     Избегая моего взгляда, девушка коротко кивает и направляется к двери.
     Я старалась, чтобы в моих словах прозвучало сожаление о том, как глупо повела себя во время обеда, но понимаю, что сожалею о гораздо большем. Мне стыдно, что я даже не пыталась помочь ей в лесу, позволив Капитолию искалечить ее и убить парня.
     Точно смотрела Игры по телевизору.
     Я сбрасываю туфли и забираюсь в кровать прямо в одежде. Дрожь не проходит. Возможно, она меня и не помнит. Нет, зачем себя обманывать. Нельзя забыть того, кто был твоей последней надеждой. Я натягиваю одеяло на голову, надеясь спрятаться от взгляда рыжеволосой немой девушки, взгляда, проникающего сквозь двери и стены. Будет ли она рада видеть, как я умираю?

     Всю ночь меня преследуют кошмары. Рыжеволосая девушка, кровавые эпизоды прошлых Голодных игр, отрешенная и чужая мама, худенькая, испуганная Прим, отец... Я вскакиваю с криком: "Спасайся!", когда шахта взрывается миллионом ярких осколков.
     В окна пробиваются первые утренние лучи. Под завесой клубящегося тумана Капитолий выглядит жутко. У меня болит голова. Во рту привкус крови, видно, во сне прикусила щеку.
     Я сползаю с кровати и тащусь в душ. Наугад тыкаю кнопки на панели и прыгаю под струями воды, то ледяными, то обжигающими. Потом меня облепляет лимонная пена, которую приходится соскребать жесткой щеткой. Ну и ладно, зато взбодрилась.
     Обсохнув и обтершись лосьоном, беру одежду, оставленную мне перед шкафом: черные узкие брюки, бордовую тунику с длинными рукавами, кожаные туфли. Заплетаю косу. Первый раз после Жатвы я выгляжу собой. Никаких изысканных причесок и платьев, никаких огненных накидок. Такая как есть. Как будто собралась в лес. Это меня успокаивает.
     Хеймитч не уточнил, во сколько именно мы встретимся за завтраком, утром тоже никто не приходил, однако я голодна и потому решаю пойти в столовую без приглашения. Еда, должно быть, уже готова. Надежды меня не обманули. Стол еще не накрыт, но на стойке у стены не меньше двадцати кушаний. Рядом, вытянувшись в струнку, стоит безгласый официант. Он утвердительно кивает на вопрос, можно ли мне самой взять себе еды. Я накладываю на большое блюдо яйца, сосиски, оладьи с апельсиновым вареньем, ломтики красного арбуза. Ем все это, глядя, как над Капитолием встает солнце. Потом беру вторую тарелку - горячую кашу с тушеной говядиной. И наконец наслаждаюсь десертом: беру гору булочек, ломаю их кусочками и ем, обмакивая в горячий шоколад, как Пит в поезде.
     Мысли уносятся к маме и Прим. Они, должно быть, уже встали. Мама готовит на завтрак кашу-размазню. Прим нужно до школы подоить козу. Всего два утра назад я была дома. Неужели правда? Да, всего два. А теперь дом осиротел. Что подумали они о моем вчерашнем огненном дебюте на Играх? Появилась ли у них надежда или они совсем упали духом, увидев воочию две дюжины трибутов, из которых в живых суждено остаться одному?
     Входят Хеймитч и Пит, желают мне доброго утра и садятся есть. Мне не нравится, что Пит одет так же, как и я. Надо поговорить с Цинной. Не будем же мы, в конце концов, изображать близнецов на самих Играх? Наверняка стилисты это понимают. Я вспоминаю, что Хеймитч приказал нам во всем им подчиняться. Будь на месте Цинны кто-то другой, я бы могла ослушаться. Но после вчерашнего триумфа у меня язык не повернется что-то ему возразить.
     Я волнуюсь из-за тренировок. Три дня трибуты готовятся все вместе, на четвертый каждый получает возможность продемонстрировать свои умения перед распорядителями Игр. Предстоящая встреча лицом к лицу с другими трибутами вызывает у меня мандраж. Я взяла из корзинки булочку и верчу в руках, аппетит пропал.
     Покончив с очередной порцией тушеного мяса, Хеймитч со вздохом отодвигает тарелку, достает из кармана фляжку и делает большой глоток.
     - Итак, приступим к делу, - говорит он, облокотившись на стол, - во-первых, как мне вас готовить? Вместе или порознь? Решайте сейчас.
     - А зачем порознь? - спрашиваю я.
     - Ну, скажем, у тебя есть секретный прием или оружие, и ты не хочешь, чтобы об этом узнали другие.
     Я смотрю на Пита.
     - У меня секретного оружия нет, - говорит он. - А твое мне известно, верно? Я съел немало подстреленных тобой белок.
     Оказывается, Пит ел моих белок. Мне всегда представлялось, как пекарь тихонько уходит и жарит их для себя одного. Не из жадности, просто городские семьи предпочитают дорогое мясо, купленное у мясника, - говядину, конину, курятину.
     - Готовь нас вместе, - говорю я Хеймитчу, и Пит согласно кивает.
     - Договорились. Теперь мне нужно получить представление о том, что вы умеете.
     - Я - ничего, - отвечает Пит. - Разве что хлеб испечь придется.
     - К сожалению, не придется, - говорит Хеймитч. - А ты, Китнисс? Я уже видел, с ножом ты управляться умеешь.
     - Не так чтобы очень. Я могу охотиться с луком и стрелами.
     - Хорошо?
     Я задумываюсь. Мы четыре года питались тем, что я добывала на охоте. Не так плохо. До отца мне, конечно, далеко, да и опыта у него было куда больше. Зато Гейла по части стрельбы я превзошла. Гейл - мастер ставить капканы и силки.
     - Довольно хорошо.
     - Великолепно, - встревает Пит. - Мой отец покупает у нее белок и удивляется, что стрелы всегда попадают точно в глаз. То же самое и с зайцами для мясника. Китнисс даже оленя убить может.
     Такая оценка моих способностей со стороны Пита застает меня врасплох. Не думала, что он обо мне столько знает. И с чего он взялся меня расхваливать?
     - Что это ты так разошелся? - спрашиваю я с подозрением.
     - А что такого? Хеймитчу, чтобы тебе помочь, надо знать твои реальные возможности. Не стоит себя недооценивать.
     Почему-то я злюсь еще больше.
     - А ты сам? Я видела тебя на рынке. Как ты таскал стофунтовые мешки с мукой, - обрываю я его. - Что ж ты ему не расскажешь? Или это, по-твоему, ничего?
     - Да, на арене наверняка будет полно мешков с мукой, и я забросаю ими противников. Мешки - не оружие. Сама понимаешь, - выпаливает Пит.
     - Он умеет бороться, - говорю я Хеймитчу. - На школьных соревнованиях в прошлом году занял второе место, уступив только брату.
     - И что толку? Ты часто видела, чтобы один борец задавливал другого насмерть? - с отвращением произносит Пит.
     - Зато всегда бывают рукопашные схватки. Если ты раздобудешь нож, у тебя по крайней мере будет шанс. А если кто навалится на меня, я - труп!
     От злости мой голос срывается на крик.
     - Никто на тебя не навалится. Будешь жить на дереве, питаясь сырыми белками, и отстреливать соперников из лука. Знаешь, когда мама пришла прощаться, она сказала, что в этот раз Дистрикт-12, возможно, победит. Я думал, она хочет меня подбодрить, а оказалось, она имела в виду тебя!
     - Конечно, она говорила о тебе! - отмахиваюсь я.
     - Нет, она сказала "победительница". Победительница, то есть ты!
     Я оторопела. Неужели его мать так сказала? Неужели она оценивает меня выше своего сына? Судя по боли в глазах Пита, он не врет.
     Я снова на задворках пекарни. По спине текут ледяные струйки дождя, в животе пусто. И одиннадцатилетняя девочка во мне говорит:
     - Только потому, что кое-кто мне помог. Взгляд Пита падает на булочку у меня в руках, и я понимаю, что он тоже помнит тот день. Он пожимает плечами.
     - На арене тебе тоже помогут. От спонсоров отбоя не будет.
     - Не больше, чем у тебя.
     Пит переводит глаза на Хеймитча.
     - Она совсем не понимает, какое впечатление производит на всех.
     Он проводит пальцем по столу, не глядя на меня.
     Что он хочет сказать? Мне помогут? Когда мы умирали от голода, никто не помог! Никто, кроме Пита. Мне ничего не давали даром. Дела пошли в гору, только когда появилась добыча. Я умею торговать. Или нет? Какое впечатление я произвожу? Слабой и нуждающейся в помощи? Он думает, торговля мне удавалась, потому что люди меня жалели? Неужели так и есть? Возможно, кто-то и был со мной щедрее обычного, но я всегда считала, что это из-за отца, которого многие хорошо знали. Да и дичь всегда была первоклассная... Нет, никто меня не жалел!
     Я сердито смотрю на булочку. Пит нарочно хотел меня задеть.
     Минуту спустя Хеймитч произносит:
     - Так. Так, так, Китнисс, гарантировать, что на арене будут луки и стрелы, я не могу, но перед распорядителями Игр покажи все, на что способна. До тех пор о стрельбе забудем. Как у тебя дела с установкой ловушек?
     - Ну, простенькие силки поставлю, - бормочу я.
     - Это может пригодиться в плане добычи пропитания, - говорит Хеймитч. - Да, Пит, она права, физическая сила на арене не последнее дело. Часто только она и выручает. В Тренировочном центре есть гири, но не показывай другим, сколько ты можешь поднять. Для вас обоих стратегия одна. Походите на групповые тренировки. Постарайтесь выучиться там чему-то новому. Побросайте копья, помашите булавами, научитесь вязать толковые узлы. А то, что умеете лучше всего, приберегите для индивидуальных показов. Все ясно?
     Пит и я киваем.
     - И последнее. На людях держаться вместе и во всем помогать друг другу! - продолжает Хеймитч. Мы оба начинаем возражать, он ударяет ладонью по столу. - Во всем! Это не обсуждается! Вы согласились делать, что я скажу! Вы будете вместе и будете вести себя как друзья. Теперь убирайтесь. В десять подходите к лифту. Эффи отведет вас на тренировку.
     Закусив губу, я отправляюсь в свой номер и погромче хлопаю дверью, чтобы Пит слышал. Сажусь на кровать. Я ненавижу Хеймитча, ненавижу Пита, ненавижу себя за то, что вспомнила тот главный день под дождем. Что за выдумки! Мы с Питом должны притворяться друзьями! Восхищаться друг другом, какие мы сильные и ловкие, подбадривать. Тем не менее наступит момент, и нам придется бросить валять дурака и стать теми, кто мы есть, - жестокими противниками. Я и сейчас готова к этому, если бы не Хеймитч со своими нелепыми указаниями. Что ж, сама виновата, согласившись тренироваться вместе. Так я ведь не имела в виду, что буду во всем опорой Питу. Между прочим, он тоже явно не горит желанием мне помогать.
     В ушах звучат слова Пита: "Она не понимает, какое впечатление производит на людей". Хотел унизить. Ясно же. Глубоко в душе зарождается крохотное сомнение: может, это был комплимент и он хотел сказать, что я могу нравиться. Удивительно, как много он обо мне знает... Впрочем, получается, я тоже не выпускала из виду его, мальчика с хлебом. Мешки, борьба... да мне чуть ли не каждый его шаг известен!
     Почти десять. Я чищу зубы и поправляю волосы. Злость заставила меня забыть о страхе перед встречей с другими трибутами, а теперь волнение возвращается. Подходя к лифту, ловлю себя на том, что грызу ногти, и тут же прекращаю.
     Помещения для тренировок расположены в том же здании, под первым этажом. На здешнем лифте спускаться меньше минуты. Двери растворяются, и перед нами - громадный зал со множеством всяческого оружия и полосами препятствий. Хотя еще нет десяти, мы прибыли последними. Остальные трибуты стоят тесным кружком, у каждого к одежде приколот квадрат с номером дистрикта. Я быстро осматриваюсь, пока кто-то прикалывает такой же квадрат мне на спину. Только мы с Питом одеты одинаково. Когда мы присоединяемся ко всем, подходит главный тренер, высокая, атлетического сложения женщина по имени Атала, и знакомит нас с программой тренировок. Зал разбит на секции. В каждой свой инструктор. Мы можем свободно перемещаться от секции к секции, руководствуясь указаниями наших менторов. В одних секциях обучают навыкам выживания, в других - приемам боя. Запрещено выполнять боевые упражнения с другими трибутами. Если нужен партнер, для этого есть специальные помощники.
     Пока Атала читает перечень секций, мой взгляд невольно перебегает от одного трибута к другому. Первый раз мы стоим рядом друг с другом, в простой одежде. Я падаю духом. Почти все юноши и добрая половина девушек выше и крупнее меня, хотя многие, очевидно, жили впроголодь: кожа тонкая, кости торчат, глаза впалые. Пожалуй, у меня даже есть фора. Несмотря на худобу, я стройная и сильная. Видно, сказалась семейная предприимчивость: я сама добывала себе пропитание в лесу, и это закалило меня. Думаю, мое здоровье крепче, чем у большинства трибутов.
     Другое дело - добровольцы, приехавшие из богатых дистриктов, те, кого всю жизнь готовили к Играм, и у кого никогда не было недостатка в еде. Обычно это участники из дистриктов 1, 2 и 4. Формально тренировать трибутов до их прибытия в Капитолий запрещено, однако на деле это правило нарушается из года в год. У нас в Дистрикте-12 таких трибутов называют профессиональными или профи. Можно ставить десять против одного, что победителем окажется кто-то из них.
     При виде таких соперников все надежды, что наше вчерашнее феерическое появление перед публикой дало нам какие-то преимущества, растаяли как дым. Другие трибуты завидовали нам, но не потому, что мы такие молодцы, а лишь потому, что у нас такие потрясающие стилисты. Сегодня профи смотрят на нас с презрением. Они источают высокомерие и животную силу. Самый мелкий из них тяжелее меня фунтов на пятьдесят, а самый крупный - на все сто. Едва Атала заканчивает объяснения, профи прямиком направляются в секции с самым опасным и внушительным оружием, где демонстрируют, как легко и просто умеют с ним обращаться.
     "Хорошо, что я быстро бегаю", - думаю я и вздрагиваю, когда кто-то толкает меня локтем. Это Пит, он рядом, как наказывал Хеймитч, и лицо у него озабоченное.
     - С чего хочешь начать?
     Я смотрю на профи, которые выделываются, как могут, явно стараясь всех запугать. Потом на их соперников - тощих и неумелых, впервые берущих в руки нож или топор.
     - Может, займемся узлами? - предлагаю я.
     - Давай, - соглашается Пит. Мы идем в пустующую секцию; инструктор рад, что у него появились ученики: вязание узлов, похоже, не пользуется особой популярностью при подготовке к Голодным играм. Узнав, что я кое-что понимаю в силках, он показывает нам простую, но эффективную петлю-ловушку, вздергивающую незадачливого противника за ногу вверх. Мы сосредотачиваемся на одном этом искусстве, и за час оба в совершенстве его осваиваем. Затем переходим в секцию маскировки. Пит с нескрываемым удовольствием размазывает по своей бледной коже различные комбинации грязи, глины и раздавленных ягод, составляя сложные рисунки вьющихся стеблей и листьев. Инструктор приходит в восторг.
     - Я ведь имел дело с пирогами, - объясняет Пит.
     - С пирогами? - удивляюсь я, отвлекаясь от наблюдения за парнем из Дистрикта-2, всаживающим копье в сердце манекена с расстояния в пятнадцать ярдов. - Какими пирогами?
     - Глазированными, для праздников. Теперь до меня дошло, о чем он говорит, - о пирогах на витрине пекарни, разрисованных всякими финтифлюшками и цветами. Для дней рождения и Нового года. Когда мы бывали на площади, Прим всегда тащила меня туда полюбоваться. Хотя у нас никогда не было на них денег, я соглашалась - в Дистрикте-12 так мало красивого.
     Я внимательно рассматриваю узор на руке Пита. Затейливо чередующиеся светлые и темные пятна напоминают игру солнечных лучей, пронизывающих листву деревьев в лесу. Но где ее мог видеть Пит? Вряд ли он когда-то выходил за ограждение. Неужели ему хватило косматой старой яблони у них на заднем дворе? Почему-то все это - умение Пита, похвала специалиста по маскировке, воспоминание о недосягаемых пирогах - возбуждает во мне злость.
     - Очень мило. Жаль, у тебя не будет возможности заглазировать кого-нибудь до смерти, - язвительно замечаю я.
     - Не задавайся. Никто не знает, что там будет на арене. Вдруг - огромный пи...
     - Ты не собираешься идти дальше? - обрываю я его.
     Следующие три дня мы так и ходим, не торопясь, от секции к секции, учась некоторым полезным вещам: от разведения огня и метания ножей до постройки шалаша. Несмотря на приказ Хеймитча не высовываться, Пит таки отличился в рукопашном бою, а я шутя прошла тест на знание съедобных растений. От стрельбы из лука и тяжелой атлетики мы, однако, держимся подальше, бережем козыри для индивидуальных сессий.
     Распорядители Игр появились в первый же день, вскоре после начала тренировки - около двух десятков мужчин и женщин в пурпурных одеяниях. Они сидят на скамьях, устроенных вдоль стен зала, иногда прохаживаются, смотрят, что-то записывают. А чаще всего пируют за огромным столом, куда слуги подносят все новые кушанья, и как будто не обращают ни на кого внимания. Хотя пару раз, повернувшись в их сторону, я натыкалась на чей-нибудь взгляд. Во время наших перерывов на еду распорядители совещаются о чем-то с инструкторами. Когда мы возвращаемся, они сидят вместе.
     Завтрак и обед нам подают отдельно на своих этажах, ленч - для всех двадцати четырех сразу в столовой рядом с тренировочным залом. Блюда расставлены на тележках - подходи и бери, что хочешь. Профи обычно собираются шумной компанией за одним столом, подчеркивая свое превосходство - мол, мы друг друга не боимся, а на остальных нам и вовсе наплевать. Большинство других сидят поодиночке, словно овцы, отбившиеся от стада. С нами никто не заговаривает; мы едим вместе и даже пытаемся поддерживать дружескую беседу - Хеймитч на этот счет все уши прожужжал.
     Знать бы еще, о чем говорить. О доме - грустно, о настоящем - невыносимо. Однажды Пит вытащил хлеб из корзинки и стал показывать мне разные сорта. Организаторы позаботились, чтобы в корзинах был хлеб из всех дистриктов вдобавок к непревзойденному капитолийскому. Буханки в форме рыбы, зеленые от добавленных в них водорослей, из Дистрикта-4. Маленькие полумесяцы, усыпанные семенами, из Дистрикта-11. Почему-то выглядят они гораздо аппетитнее, чем обычные растрескавшиеся кругляшки у нас дома, хотя и сделаны из такого же теста.
     - Вот так вот, - подытоживает Пит, сгребая буханки обратно в корзину.
     - Ты много знаешь, - говорю я.
     - Только о хлебе, - возражает он. - Ладно, теперь засмейся, будто я сказал что- то смешное.
     Мы оба прыскаем от смеха, довольно убедительно, и словно бы не замечаем, как остальные на нас глазеют.
     - Отлично, а сейчас я продолжаю мило улыбаться, а ты что-нибудь говори, - продолжает Пит.
     Эта так называемая дружба изматывает будь здоров. Тем более что с тех пор как в тот раз я хлопнула дверью, отношения между нами охладели. Но приказ есть приказ.
     - Я не рассказывала, как однажды за мной гнался медведь?
     - Нет, хотя звучит интригующе.
     Я начинаю рассказ, старательно разукрашивая его мимикой и жестами. История эта произошла на самом деле - как-то раз я сдуру решила поспорить с медведем- барибалом, у кого из нас больше прав на дупло с медом. Пит хохочет и к месту задает вопросы. У него это получается гораздо лучше, чем у меня.
     На второй день, когда мы пробуем свои силы в метании копья, Пит шепчет мне на ухо:
     - Кажется, мы обзавелись еще одной тенью.
     Я метаю копье - с небольшого расстояния выходит не так уж плохо - и вижу, что чуть поодаль сзади за нами наблюдает девочка из Дистрикта-11, та самая двенадцатилетняя, которая так напомнила мне Прим. Вблизи она выглядит на десять. Блестящие темные глаза, атласная кожа. Девочка слегка наклонилась вперед на носочках и чуть-чуть отстранила локти от боков, готовая упорхнуть при малейшем звуке. Будто маленькая птичка.
     Пока Пит бросает, я наклоняюсь за другим копьем.
     - Кажется, ее зовут Рута, - негромко говорит он.
     Я закусываю губу. Рута - маленький желтый цветок, растущий на Луговине. Рута, Прим - в каждой из них едва ли семьдесят фунтов, да и то если в мокрой одежде.
     - Ну и что ты предлагаешь? - спрашиваю я несколько резче, чем хотела.
     - Ничего, - отвечает он. - Просто поддерживаю разговор.
     Теперь, когда я знаю, что она рядом, мне трудно ее игнорировать. Девочка молча ходит следом и учится в тех же секциях, что и мы. Она не хуже меня разбирается в растениях, быстро лазает, метко стреляет - раз за разом попадает в мишень из рогатки. Но что такое рогатка против здоровенного парня с мечом?
     За завтраком и обедом Хеймитч и Эффи дотошно выспрашивают нас о каждой минуте, проведенной в тренировочном зале: что делали, кто за нами наблюдал, какое впечатление производят другие трибуты. Цинна и Порция с нами не едят, так что наших кураторов ничто не сдерживает. Нет, друг с другом они больше не схватываются, зато с завидным единодушием принялись за нас. Не знаю, как Пит терпит, а я от нескончаемых указаний, что делать и чего не делать на тренировках, уже на стенку лезу.
     Когда во второй вечер нам наконец удается от них улизнуть, Пит ворчит:
     - Уж лучше бы Хеймитч опять запил.
     Пытаюсь засмеяться, но получается только фырканье. Осекаюсь и понимаю, что совсем запуталась, когда мы друзья, а когда нет. На арене я, по крайней мере, буду знать точно.
     - Не надо. Зачем притворяться наедине.
     - Ладно, Китнисс, - устало отвечает Пит. После этого мы разговариваем только на людях.
     На третий день, после ленча, нас начинают вызывать на индивидуальные показы к распорядителям Игр. Дистрикт за дистриктом, вначале юношу, потом девушку. Как обычно, Дистрикт-12 последний. Мы торчим в столовой, не зная, куда еще податься. Те, кто уходят, обратно не возвращаются. Комната постепенно пустеет, и необходимость играть на публику отпадает. Когда вызывают Руту, мы с Питом остаемся одни и сидим молча, пока не приходит его очередь. Он встает.
     - Помни, что Хеймитч советовал выложиться по полной, - невольно срывается у меня с губ.
     - Спасибо. Так и сделаю. Ни пуха тебе.
     Я киваю. Зачем я вообще что-то говорила? Хотя... если мне суждено проиграть, то пусть лучше выиграет Пит. Будет лучше для нашего дистрикта, а значит, для мамы и Прим.
     Минут через пятнадцать называют мое имя. Я приглаживаю волосы, расправляю плечи и... войдя в зал, сразу понимаю, что ничего хорошего меня не ждет. Слишком долго они здесь просидели, эти распорядители, слишком много демонстраций посмотрели, а многие и выпили лишка. Больше всего им сейчас хочется пойти домой.
     Мне не остается ничего другого как выполнять задуманное. Я направляюсь к секции стрельбы из лука. Вот они, долгожданные! Все эти дни у меня прямо руки чесались до них добраться. Луки из дерева, пластика, металла и еще из каких-то незнакомых мне материалов. Стрелы с безупречно ровным оперением. Я выбираю лук, надеваю тетиву и набрасываю на плечо подходящий колчан со стрелами. Выбор мишеней невелик: обычные круглые и силуэты людей. Я иду в центр зала и выбираю первую цель - манекен для метания ножей. Еще натягивая стрелу, понимаю: что-то не так. Тетива туже, чем та, которой я пользовалась дома, а стрела жестче. Я промахиваюсь на несколько дюймов, и теперь на меня уж точно никто и не взглянет. Вот так показала себя! Я собираю волю в кулак и возвращаюсь к щиту с мишенями. Выпускаю одну стрелу за другой, пока руки не привыкают к новому оружию.
     Опять занимаю ту же позицию в центре зала и поражаю манекен в самое сердце. Следующей стрелой перерубаю веревку, на которой подвешен мешок с песком для боксеров. Мешок бухается на пол и с треском лопается. Тут же делаю кувырок, встаю на колено и точным выстрелом сбиваю светильник высоко под потолком. Вниз летит сноп искр.
     Вот теперь то, что надо! Я поворачиваюсь к распорядителям, ожидая их реакции. Некоторые одобрительно кивают, но большинство увлечены жареным поросенком, только что поданным на стол.
     Меня охватывает ярость. От этого, возможно, зависит моя жизнь, а им и дела нет. Поросенок куда важнее! Сердце колотится в груди, щеки пылают. Не думая, выхватываю стрелу и посылаю ее в сторону стола. Раздаются вскрики, едоки шарахаются в стороны. Стрела пронзает яблоко во рту поросенка и пришпиливает его к стене. Все таращатся на меня, не веря глазам.
     - Спасибо за внимание, - говорю я с поклоном и, не дожидаясь разрешения, иду к выходу.

     По пути к лифту забрасываю лук на плечо, пролетаю мимо изумленных безгласых у дверей лифта и ударяю кулаком по кнопке с номером 12. Двери затворяются, и лифт несет меня вверх. Я успеваю доехать до своего этажа, прежде чем первые слезы скатываются у меня по щекам, и несусь по коридору в комнату, не обращая внимания на окрики из гостиной. Запираю дверь, падаю на кровать и наконец даю волю слезам.
     Это конец! Я все испортила! Если у меня и была малюсенькая надежда, то этой стрелой я ее разбила. Что со мной сделают? Арестуют? Казнят? Отрежут язык и заставят прислуживать трибутам? Чем я думала, когда стреляла в распорядителей? Конечно, я не в них стреляла, а в яблоко. Я так разозлилась, что меня игнорируют. Если бы я хотела кого-то убить, то не промахнулась бы!
     Хотя какая разница? Все равно я бы не выиграла. Пусть делают со мной, что хотят. По настоящему меня пугает то, что они могут сделать с мамой и Прим. Как эта дурацкая выходка отразится на моей семье? Отберут их скудные пожитки? Или посадят маму в тюрьму, а Прим отправят в приют? А может, их тоже убьют? Неужели убьют? Почему нет? Кого они жалеют?
     Что я наделала? Вместо того чтобы извиниться или, рассмеявшись, превратить все в шутку, я гордо удалилась. Можно сказать, послала всех к черту. Теперь нечего ждать снисхождения.
     Эффи и Хеймитч стучат мне в дверь. Я кричу, чтобы они убирались, и через какое- то время они отстают. Через час, может, больше я перестаю плакать, глажу ладонью шелковые простыни и смотрю, как дома и крыши Капитолия, будто леденцы, блестят в лучах заходящего солнца.
     Вначале я жду, что за мною явится стража. Время идет, и постепенно я успокаиваюсь. Им ведь по-прежнему нужна девушка-трибут из Дистрикта-12, не так ли? Если распорядители захотят меня наказать, то сделают это публично. Подождут, пока я окажусь на арене, и спустят на меня голодных диких зверей. Лука и стрелу меня, ясное дело, не будет - об этом они позаботятся.
     Ну а для начала дадут мне такой низкий балл, что никому в здравом уме и в голову не придет стать моим спонсором. Баллы объявят еще сегодня. Так как тренировки закрыты для зрителей, распорядители сами оценивают шансы каждого трибута, задавая ориентир для заключения пари - занятия, которому здесь с удовольствием предаются от начала до конца Игр. Самый низкий балл - единица, хуже и придумать нельзя; самый высокий и практически недостижимый - двенадцать. Оценка, конечно, еще не гарантия победы, она лишь отдает должное способностям и умениям, проявленным трибутом во время тренировок. Как все сложится на арене, абсолютно непредсказуемо, и нередко те, кто получили высокий балл, гибнут одними из первых. А победителем пару лет назад стал парень, которого оценили на тройку. Но вот в том, что касается спонсорства, баллы действительно могут помочь. Или навредить. Я-то надеялась заслужить своей стрельбой семерку или хотя бы шестерку, а теперь ясно: у меня балл будет худшим из двадцати четырех. А без спонсоров шансы выжить падают почти до нуля.
     Когда Эффи стучит в дверь и зовет меня к обеду, я решаю пойти. Чего ради прятаться? Шила в мешке не утаишь. Вечером результаты покажут по телевизору. Я иду в ванную и умываюсь, но лицо все равно красное и опухшее от слез.
     За столом собрались все, включая Цинну и Порцию. Уж хотя бы стилистов не было! Меньше всего мне хочется разочаровать их. Все, что они сделали для церемонии открытия, пошло псу под хвост. Я хлебаю мелкими ложечками рыбный суп, стараясь ни на кого не смотреть. Суп соленый и напоминает мне о слезах.
     Взрослые заводят разговор о прогнозе погоды, а я ловлю взгляд Пита. Он вопросительно поднимает брови: что случилось? Я только мотнула головой. Когда подают главное блюдо, Хеймитч обращается к нам:
     - Ладно, хватит о пустяках, скажите-ка лучше, как вы сегодня преуспели? С большим треском?
     Пит отвечает не долго думая:
     - С треском или нет, кажется, без разницы. К тому времени как я туда попал, им уже было не до меня. Пели какую-то застольную песню. Никто и не глянул в мою сторону. Ну, я и бросал туда-сюда всякие тяжелые штуки, пока не отпустили.
     От этого признания мне становится чуть-чуть спокойнее. Хоть Пит и не нападал на распорядителей, но по крайней мере его они тоже провоцировали.
     - Ну а как твои дела, солнышко? - поворачивается Хеймитч ко мне.
     Это его "солнышко" разозлило меня и заставило заговорить:
     - А я запустила в распорядителей стрелу.
     Все перестают есть.
     - Что? - Ужас в голосе Эффи подтверждает мои наихудшие опасения.
     - Я выстрелила в них. То есть... не совсем в них. В их сторону. Сначала было примерно как у Пита. Я стреляла и стреляла, а им хоть бы хны... Ну я слетела с катушек да и выбила яблоко из пасти их дурацкого жареного поросенка! - с вызовом заявляю я.
     - И что они сказали? - осторожно спрашивает Цинна.
     - Ничего. Точнее, не знаю. Я сразу же ушла.
     - Тебя не отпустили? - ахает Эффи.
     - Я сама себя отпустила.
     Тут я вспоминаю, как обещала Прим сделать все, чтобы победить, и на меня словно бы обрушивается тонна угля.
     - Что ж, дело сделано, - констатирует Хеймитч, намазывая маслом булочку.
     - Думаете, меня арестуют?
     - Вряд ли. Трудновато будет найти тебе замену, - говорит он.
     - А что с мамой и Прим? Их накажут?
     - Не думаю. Какой прок? Если для острастки, чтобы другим неповадно было, то придется раскрыть все, что случилось. Едва ли они захотят. А иначе только морока. Скорее уж они устроят тебе ад на арене.
     - Так ведь Игры для того и проводят, чтобы нам жизнь медом не казалась, - встревает Пит.
     - Вот именно, - соглашается Хеймитч, и я понимаю, что, как это ни глупо звучит, им двоим удалось меня развеселить.
     Хеймитч хватает пальцами свиную отбивную, заставляя Эффи нахмуриться, окунает ее в бокал с вином. Потом раздирает кусок руками и со смехом спрашивает:
     - И как они выглядели?
     Уголки моего рта невольно приподнимаются:
     - Ошарашенными, испуганными. Некоторые смешными. - Перед глазами у меня возникает картина. - Один мужчина сел в чашу с пуншем.
     Хеймитч громко гогочет, и мы все тоже смеемся, кроме Эффи, хотя и она, похоже, с трудом подавляет улыбку.
     - Так им и надо. Смотреть на вас - их работа, и то, что вы из Дистрикта-12, еще не причина отлынивать от обязанностей. - Она озирается, будто сказала что-то из ряда вон выходящее. - Может, я слишком резка, но таково мое мнение, - добавляет она, не обращаясь ни к кому в отдельности.
     - Теперь я получу самый низкий балл, - говорю я.
     - Баллы играют роль, только когда они очень высокие. Плохие и посредственные никого не интересуют. Кто знает, может, ты нарочно притворялась, чтобы получить оценку пониже? Бывает ведь такое, - возражает Порция.
     - Надеюсь, мою четверку воспримут именно так, - говорит Пит. - Если я хоть столько получу. В самом деле, что может быть скучнее? Вышел парень, покидал железный шар на пару ярдов, раз чуть себе ногу не отшиб... Зрелище так себе.
     Я улыбаюсь и чувствую, что умираю от голода. Отрезаю себе кусок свинины, захватываю им комок картофельного пюре и начинаю есть. Все в порядке, моя семья в безопасности. Остальное - ерунда.
     После обеда идем в гостиную смотреть объявление результатов. Сначала показывают фотографию трибута, через пару секунд внизу экрана - его балл. Профи, как следовало ожидать, получают от восьми до десяти. Большинство других - около пяти. Маленькую Руту неожиданно оценивают на семерку. Интересно, чем ей так удалось поразить судей? Хотя при ее крохотных размерах что угодно покажется невероятным. Дистрикт-12, разумеется, последний. Питу достается восьмерка. Стало быть, кто-то на него все-таки смотрел. Мои ногти впиваются в ладони, пока я напряженно смотрю в телевизор, ожидая худшего. И тут на экране вспыхивает - одиннадцать! Одиннадцать!
     Эффи Бряк испускает визг, все хлопают меня о спине и кричат поздравления. Я все еще не могу поверить.
     - Тут какая-то ошибка. Как, как это возможно? - спрашиваю я Хеймитча.
     - Видно, понравился твой характер. Им ведь нужно устроить зрелище, и горячие головы тут как раз пригодятся.
     - Огненная Китнисс! - говорит Цинна, обнимая меня. - Подожди, вот увидишь свое платье для интервью!
     - Опять пламя?
     - В некотором роде, - лукаво отвечает он.
     Мы с Питом поздравляем друг друга - снова неловкость. У нас обоих хорошие результаты, только вот что это значит для другого? При первой возможности я убегаю в свой номер и с головой зарываюсь в подушки. Я выжата как лимон от сегодняшних волнений и слез. Медленно я погружаюсь в сон. Приговор отложен, есть передышка; под закрытыми веками все вспыхивает число "одиннадцать".
     Проснувшись на рассвете, я еще некоторое время лежу в постели, глядя, как на ясном небе встает солнце. Сегодня воскресенье. Дома - выходной. Интересно, где сейчас Гейл? В лесу? Обычно по воскресеньям мы делаем запасы на неделю. Встаем рано, охотимся, собираем, потом торгуем в Котле. Как там Гейл без меня? Каждый из нас умеет охотиться в одиночку, но вдвоем сподручнее, особенно когда на крупного зверя идешь. Да и вообще - с напарником и ноша легче, и веселее.
     Целых полгода я лазала по лесам одна, пока не столкнулась с Гейлом. Было тоже воскресенье, октябрь, воздух прохладный и пряный от мертвых листьев. Все утро я соревновалась с белками, собирая орехи, а после обеда, когда потеплело, выкапывала на мелководье клубеньки стрелолиста. Из дичи удалось подстрелить только одну белку, она так увлеклась поиском желудей, что прямо в руки мне бежала. Но дичью можно будет заняться и потом, когда на землю ляжет снег, и под ним ничего не найдешь. Забравшись в тот день дальше обычного, я уже спешила домой, с трудом таща мешки, и тут наткнулась на мертвого зайца, подвешенного на тонкой проволоке в нескольких футах от земли. Ярдов через пятнадцать висел другой. Я узнала эти петли-ловушки, такие ставил мой отец. Когда в нее попадает зверь, петля затягивается и поднимает его вверх, чтобы другие животные не добрались. Все лето я безуспешно пыталась делать эти штуки, поэтому теперь остановилась, чтобы рассмотреть поближе. Я только взялась за проволоку чуть повыше кролика, как раздался чей-то голос: "Лучше не трогай!" Я отскочила на несколько шагов назад, и из-за дерева появился Гейл. Должно быть, он наблюдал за мной. Ему тогда было всего четырнадцать, но со своим ростом больше шести футов он казался мне совсем взрослым. Я и раньше встречала еще в Шлаке и в школе. И еще один раз... Он тоже потерял отца при том взрыве в шахте, и в январе, вместе со мной, получал медаль "За мужество" в Доме правосудия. Два его маленьких брата цеплялись за подол матери, по огромному животу которой было ясно: со дня на день семью ждет пополнение.
     - Как тебя зовут? - спросил Гейл, подходя ближе и вытаскивая кролика из петли. На поясе у него уже висело три тушки.
     - Китнисс, - ответила я едва слышно.
     - Ты что, не знаешь, Кискисс, воровство у нас наказывается смертью?
     - Китнисс, - поправила я громче. - Я не собиралась воровать. Просто хотела посмотреть, как устроена ловушка. В мои никогда ничего не попадается.
     Он нахмурился и спросил с подозрением:
     - А белка у тебя откуда?
     - Подстрелила.
     Я сняла с плеча лук- маленький, детский, отец смастерил его специально для меня. К большому я еще только приноравливалась, когда было время, и надеялась весной добыть первую крупную дичь.
     Гейл уставился на лук.
     - Можно взглянуть?
     - Бери, только помни: воровство карается смертью.
     Тут я впервые увидела, как Гейл улыбается. Его лицо сразу преобразилось: из угрожающего оно стало приветливым. С ним даже захотелось подружиться. Тем не менее прошел не один месяц, прежде чем я улыбнулась ему в ответ.
     Мы поговорили об охоте. Я сказала Гейлу, что, возможно, достану ему лук, если он даст мне кое-что взамен. Не еду. Я хотела знаний. Хотела научиться ставить такие ловушки, чтобы каждый день пояс был обвешан жирными кроликами. Гейл ответил, что звучит заманчиво, но нужно подумать. Со временем, сначала неохотно и с опаской, мы начали делиться друг с другом умениями, оружием, своими тайными местами; где росли дикие сливы или водились индейки. Гейл научил меня делать силки и ловить рыбу. Я показала ему съедобные растения и в конце концов отдала один из своих драгоценных луков. Пришел день, когда мы без лишних слов поняли, что стали командой. Делили трудности и делились добычей, чтобы ни его, ни моя семья не голодали.
     С Гейлом я чувствовала себя в безопасности, чего мне так не хватало после смерти отца. Теперь я не была такой одинокой в многочасовых блужданиях по лесу. И охотиться стало легче. Не нужно постоянно оглядываться назад, когда кто-то прикрывает тебя с тыла. Гейл значил для меня намного больше, чем просто напарник на охоте.
     Я ему доверяла как никому другому, могла высказать все те мысли, что тщательно скрывала внутри дистрикта. И он отвечал мне тем же. В лесу, рядом с Гейлом, я иногда бывала счастлива.
     Я считаю его другом, но "друг" слишком слабо сказано для того, чтобы выразить, чем он стал мне в последний год. Мое сердце сжимается от тоски. Если бы он был здесь! Нет, конечно, я не хочу этого на самом деле. Не хочу, чтобы он оказался на арене и погиб. Просто... просто я очень скучаю. И мне жутко одиноко. Что чувствует он? Скучает ли? Наверно.
     Я вспоминаю число "одиннадцать", вспыхнувшее под моим именем вчера вечером, и точно знаю, как бы это прокомментировал Гейл. "Тебе есть над чем поработать!" - сказал бы он с улыбкой, и теперь я бы без колебаний улыбнулась ему ответ.
     Насколько мне легко с Гейлом, настолько трудно с Питом. Трудно даже притворяться друзьями. Я постоянно задаюсь вопросом, зачем он что-то сделал или сказал. Хотя как тут можно сравнивать? С Гейлом мы сошлись потому, что так было легче выжить нам обоим. С Питом все иначе: выживание одного значит смерть другого. И никуда от этого не деться.
     Эффи стучит в дверь напомнить, что меня снова ждет "важный-преважный день". Завтра у нас берут интервью для телевидения, так что сегодня у всей группы забот полон рот.
     Встаю и принимаю душ, стараясь в этот раз быть повнимательнее с кнопками. Пит, Эффи и Хеймитч собрались за столом и о чем-то шушукаются. С чего бы это? Впрочем, голод сильнее любопытства, сперва я нагружаю блюдо завтраком, а потом уж присоединяюсь к остальным.
     Из мясного сегодня баранина с черносливом, уложенная на гарнир из зизании, черного риса. Вкусно - пальчики оближешь. Только когда на тарелке остается меньше половины, замечаю, что все почему-то молчат. Я делаю глоток апельсинового сока и вытираю рот.
     - В чем дело? Вы ведь должны натаскивать нас для интервью, верно?
     - Верно, - соглашается Хеймитч.
     - Ну так не стесняйтесь. Я вполне могу есть и слушать одновременно.
     - Понимаешь, мы несколько изменили планы... В том, что касается нашего текущего подхода...
     - Какого еще подхода? - удивляюсь я, не в силах вспомнить из данных нам за последнее время инструкций ничего, достойного такого наименования. Разве что не выпендриваться перед другими трибутами.
     Хеймитч пожимает плечами:
     - Пит попросил, чтобы его готовили отдельно.

     Предатель! Это было первой мыслью, мелькнувшей у меня в голове после известия Хеймитча. Глупее не придумаешь. Нельзя назвать предателем того, кому ты и так никогда не доверял. Да и о каком доверии между трибутами может идти речь? И все же... он тот мальчик, который стерпел побои ради того, чтобы дать мне хлеб, тот, на кого я опиралась в колеснице, кто прикрыл меня в случае с рыжеволосой девушкой, безгласой, и кто так стремился, чтобы Хеймитч узнал о моем умении стрелять... Разве могла я после всего этого в самом деле совершенно не доверять ему? С другой стороны, я чувствую облегчение, наконец-то не нужно притворяться друзьями. Если между нами и успела возникнуть какая-то слабая, неуместная привязанность, то теперь с ней покончено. И самое время. Через два дня начинаются Игры, там сантименты ни к чему. Что бы ни повлияло на решение Пита (подозреваю, дело в моем превосходстве на тренировках), я должна быть ему благодарна. Видно, он в конце концов смирился с тем, что чем скорее мы станем вести себя как враги, тем лучше.
     - Хорошо, - говорю я. - И какое у нас расписание?
     - Эффи четыре часа учит одного из вас, как себя вести, а с другим я в это же время обсуждаю, что он должен говорить, - поясняет Хеймитч. - Ты, Китнисс, начнешь с Эффи.
     Как ни трудно вообразить, чему я могу четыре часа учиться у Эффи, у меня нет ни одной свободной минуты. Мы идем в мою комнату, Эффи заставляет меня надеть длинное вечернее платье и туфли на высоком каблуке и учит в этом ходить. Больше всего трудностей из-за туфель. Я никогда не носила обувь на каблуках, и ступни у меня буквально вихляются из стороны в сторону - ощущение не из приятных. Но Эффи ведь ходит так каждый день, значит, смогу и я. С платьем другая проблема: оно путается вокруг ног, а как только я пытаюсь его подобрать, тут же коршуном налетает Эффи и с криком: "Не выше лодыжек!" бьет меня по рукам. Когда с ходьбой наконец покончено, оказывается, что и сидеть-то я толком не умею! То и дело норовлю склонить голову вниз и не смотреть собеседнику в глаза. А потом еще жесты, улыбки... Улыбаться нужно почти непрерывно. Эффи по сто раз велит мне повторять всякие банальные фразочки, не стирая с лица улыбки. Ко второму завтраку щеки у меня подергиваются от перенапряжения.
     - Что ж, я сделала, что могла, - вздыхает Эффи. - Не забывай, Китнисс: зрители должны тебя полюбить.
     - Думаете, это возможно?
     - Нет, если ты будешь испепелять их взглядом. Прибереги свой гнев для арены, представь, что ты среди друзей.
     - Друзей! Да они ставки делают, сколько я проживу! - выпаливаю я.
     - Значит - сделай вид! - прикрикивает Эффи, затем берет себя в руки и одаряет меня лучезарной улыбкой. - Вот так. Видишь, я улыбаюсь, несмотря на то, что ты невыносима.
     - Очень убедительно, - говорю я. - Пойду есть.
     Я сбрасываю туфли и, задрав платье до бедер, шлепаю босиком в столовую.
     Пит и Хеймитч выглядят вполне довольными, и у меня появляется надежда, что вторая консультация выйдет удачнее, чем первая. Какая наивность! После ленча Хеймитч ведет меня в гостиную и, усадив на диван, хмурится.
     - Что такое? - не выдерживаю я.
     - Пытаюсь понять, что с тобой делать. Как мы тебя подадим. Очаровательной? Чопорной и холодной? Яростной? До сих пор ты была звездой: ради сестры добровольно пошла на Игры, потом твой дебют- незабываемый, благодаря Цинне, - самый высокий балл на тренировках. Публика заинтригована, но никто не знает, какая ты есть на самом деле. И от впечатления, которое ты произведешь завтра, напрямую зависит, сколько спонсоров я смогу для тебя заполучить.
     Я с детства смотрела интервью с трибутами и понимаю, что Хеймитч прав. Если ты понравился публике - юмором ли, грубой силой или эксцентричностью, - это большой плюс.
     - Как будет вести себя Пит? Или это секрет?
     - Как приятный, обходительный молодой человек. Он очень мило и естественно умеет посмеяться над самим собой, - говорит Хеймитч. - А ты такая мрачная и озлобленная, что только заговоришь, будто холодом веет.
     - Неправда! - возражаю я.
     - Да перестань. Не знаю, откуда взялась та жизнерадостная, приветливо машущая ручкой девушка с колесницы, только ни прежде, ни потом я ее не видел.
     - А вы мне много дали поводов для радости? - возмущаюсь я.
     - Тебе не надо нравиться мне, я не спонсор. Итак, представь, что я публика. Восхити меня.
     - Хорошо! - рычу я.
     Хеймитч выполняет роль ведущего, а я пытаюсь отвечать ему со всей любезностью, на какую способна. Точнее, не способна. Я слишком злюсь на Хеймитча - тоже мне, холодом веет - и вообще из-за этого дурацкого интервью и проклятых Игр. Как это все несправедливо! Почему я должна выплясывать как дрессированная собачонка на потеху тем, кого ненавижу? С каждой минутой моя злость все сильнее прорывается наружу, и под конец я уже не говорю, а рявкаю.
     - Ладно, хватит, - сдается Хеймитч. - Будем искать другой вариант. Ты только выплеснула всю свою враждебность, однако так ничего толком и не сказала. Я задал тебе полсотни вопросов, и все еще не имею ни малейшего представления ни о твоей жизни, ни о твоей семье, ни о том, что ты любишь. О тебе хотят знать, Китнисс!
     - Я не хочу, чтобы они знали. У меня уже отобрали будущее! Я не отдам им своего прошлого!
     - Тогда ври! Сочини что-нибудь!
     - Я не умею красиво врать.
     - Придется научиться. И поскорее. Обаяния в тебе не больше, чем в дохлой рыбе.
     Как он обо мне! Обидно. Видно, даже Хеймитч понял, что сказал грубость, и уже мягче он добавляет:
     - Есть идея! Попробуй сыграть забитую провинциальную девчонку.
     - Забитую? - повторяю я.
     - Ну да, изобрази, будто не можешь поверить, что тебе, простой девчушке из Дистрикта-12, так повезло. Ты о таком и не мечтала. Повосторгайся костюмом, который сделал Цинна. Скажи, какие тут все милые, как тебя поразил город. В общем, если не хочешь говорить о себе, то, по крайней мере, сыпь комплиментами. Все время уводи разговор от себя. И захлебывайся от восхищения.
     Следующие часы проходят в сплошных мучениях. Сразу стало ясно, что бурные восторги у меня не идут. Пробуем выставить меня дерзкой, но с гонором тоже напряженка. Для свирепой я слишком "субтильная". Я не остроумная. Не забавная. Не сексапильная. Не загадочная.
     К концу консультации я вообще никакая. Примерно в то время, когда я упражнялась в остроумии, Хеймитч не выдержал и начал пить, а его замечания стали еще более едкими.
     - Я сдаюсь, солнышко. Просто отвечай на вопросы и старайся не отравить зрителей своим ядом.
     Вечером я обедаю одна в своей комнате. Заказываю гору всяких деликатесов, наедаюсь до тошноты и расшвыриваю тарелки по комнате, вымещая на них злость к Хеймитчу, к Голодным играм, ко всему живому в Капитолии. Когда девушка с рыжими волосами приходит расстелить мне постель, ее глаза расширяются при виде такого погрома.
     - Оставь! - ору я на нее. - Оставь все как есть!
     Ее я тоже ненавижу за этот понимающий и укоряющий взгляд, который говорит, что я трусиха, чудовище, марионетка в руках Капитолия, тогда и сейчас. Для девушки наконец свершится хоть какая-то справедливость: за смерть парня в лесу я заплачу своей жизнью.
     Вместо того чтобы уйти, девушка закрывает дверь и направляется в ванную. Приносит мокрое полотенце, заботливо вытирает мне лицо, стирает кровь с моих рук, порезанных осколками. Почему она это делает? Почему я ей позволяю?
     - Я должна была спасти тебя, - говорю я тихо.
     Она качает головой. Что она имеет в виду? Что мы были правы, когда просто стояли и смотрели? Или она простила меня?
     - Нет, должна.
     Она касается пальцами губ и показывает на меня. Наверное, хочет сказать, что я тоже стала бы безгласой. Вполне возможно. Безгласой или мертвой.
     Целый час мы убираемся в комнате. Когда весь мусор собран и сброшен в утилизатор, я забираюсь в кровать, а девушка подтыкает мне одеяло, как пятилетней. Потом уходит. Мне хочется, чтобы она осталась, пока я не усну. Чтобы была рядом, когда проснусь. Я хочу ее защиты, того, что сама не сумела ей дать.
     Утром вокруг меня кружит группа подготовки. Уроки Эффи и Хеймитча позади. Этот день принадлежит Цинне. Он моя последняя надежда. Возможно, ему удастся сделать меня настолько неотразимой, что никому дела не будет до моих слов.
     Группа работает со мной до самого вечера: мою кожу превращают в блестящий атлас, разрисовывают руки, а на все двадцать идеально подготовленных ноготочков наносят узоры в виде языков пламени. Вения делает прическу: заплетает огненно- красные пряди в косу, начиная от левого виска, затем поверх головы и вниз к правому плечу. На лицо наносят слой светлого крема, стирая все мои черты, и рисуют их заново. Огромные темные глаза, яркие полные губы, ресницы, от взмаха которых разлетаются искры света. Наконец, покрывают все тело порошком, и я сияю словно окутанная золотой пыльцой.
     Потом входит Цинна, что-то неся в руках - вероятно, мое платье, из-за чехла нельзя разглядеть.
     - Закрой глаза, - приказывает он.
     Я ощущаю шелковистую ткань, скользящую по обнаженной коже, и тяжесть, опустившуюся на плечи. Платье весит, наверное, не меньше сорока фунтов! Я хватаюсь за руку Октавии и вслепую сую ноги в туфли, с радостью обнаруживая, что каблуки у них дюйма на два ниже, чем у тех, в которых меня заставляла ходить Эффи. Пару минут на мне еще что-то одергивают и поправляют. Потом тишина.
     - Можно открыть глаза? - спрашиваю я.
     - Да, - отвечает Цинна. Существо, которое я вижу перед собой в большом зеркале, явилось из другого мира - оттуда, где кожа блестит, глаза вспыхивают огнями, а одежда из драгоценных камней. Платье - это что-то невероятное! - целиком покрыто сверкающими самоцветами: красными, белыми, желтыми и кое-где, на самых краешках огненных узоров, голубыми. При малейшем движении меня словно охватывают языки пламени.
     Нет, я не красивая, я не великолепная, я - ослепительная как солнце.
     Какое-то время мы просто стоим и любуемся.
     - О, Цинна, спасибо, - шепчу я.
     - Покружись, - говорит он.
     Я вытягиваю руки в стороны и вращаюсь. Все восхищенно ахают.
     Цинна отпускает группу и просит меня походить в платье и туфлях. К ним и привыкать не надо, они гораздо удобнее, чем те, что приносила Эффи. Платье нисколько не мешает при ходьбе, и его не приходится подбирать - одной заботой меньше.
     - Ну, значит, к интервью ты готова? - спрашивает Цинна.
     По выражению его лица я догадываюсь, что он разговаривал с Хеймитчем. И знает, какая я никудышная.
     - Хуже некуда. Хеймитч назвал меня дохлой рыбой. Как мы ни пробовали, ничего путного не выходит. Мне не годился ни один образ из тех, что он предлагал.
     Цинна на минуту задумывается.
     - Почему бы тебе не быть просто самой собой?
     - Собой? Тоже не подходит. Хеймитч говорит, я мрачная и враждебная.
     - Пожалуй, да... если Хеймитч рядом, - отвечает Цинна с улыбкой. - Я тебя такой не считаю. Группа тебя обожает, ты даже распорядителей Игр покорила. Что до обычных капитолийцев, то они только о тебе и говорят. Все восхищаются твоей силой духа.
     Силой духа? Вот уж не ожидала. Не знаю, что именно он подразумевает, наверное, что я борец, что я храбрая, а не озлобленная и недоверчивая. Да, я не улыбаюсь каждому встречному, но есть люди, которые мне дороги и которых я люблю.
     Цинна берет мои ледяные руки в свои теплые ладони.
     - Когда будешь отвечать на вопросы, представь, что говоришь с другом у себя дома. А? У тебя ведь есть лучший друг? Как его зовут?
     - Гейл, - отвечаю я, не задумываясь. - Только это глупо, Цинна. Я никогда не стала бы рассказывать Гейлу ничего подобного. Он и так все обо мне знает.
     - А как насчет меня? Ты не могла бы представить меня своим другом? - спрашивает Цинна.
     Цинна, безусловно, нравится мне больше всех, кого я встретила после отъезда из родного дистрикта. Он сразу внушил к себе симпатию и до сих пор меня не разочаровал.
     - Да, наверное, но...
     - Я буду сидеть в первом ряду вместе с другими стилистами. Ты сможешь меня видеть. Когда тебе зададут вопрос, смотри мне в глаза и говори, что думаешь.
     - Даже если то, что я думаю, ужасно? - спрашиваю я, зная, что так и будет.
     - В этом случае особенно. Ну как, договорились?
     Я киваю. Это уже что-то. Хотя бы соломинка, за которую можно ухватиться.
     Нам пора выходить. Как скоро! Интервью проводят на сцене перед Тренировочным центром. Сейчас выйду из комнаты и всего через несколько минут окажусь перед толпой и перед камерами, перед всем Панемом.
     Цинна поворачивает дверную ручку, удерживаю.
     - Цинна... - От страха я вся трясусь.
     - Помни, они уже тебя любят, - мягко говорит он. - Просто будь собой.
     У лифта мы встречаемся со всей группой Дистрикта-12. Порция и ее команда славно поработали: Пит в черном, расшитом языками пламени костюме выглядит потрясающе. Хотя в этот раз одежда у нас, к счастью, не одинаковая, мы хорошо смотримся рядом. Хеймитч и Эффи разоделись в пух и прах. Хеймитча я избегаю, но вежливо принимаю комплименты от Эффи. Какой бы надоедливой и бесцеремонной она ни была, все-таки от нее меньше вреда, чем от Хеймитча.
     Когда лифт спускается вниз, другие трибуты уже всходят друг за другом на сцену и рассаживаются полукругом. Мое интервью будет последним, точнее, предпоследним, потому что девушки идут первыми. Как бы я хотела быть первой и поскорее отмучиться! Нет, мне сначала предстоит увидеть, как остроумны, забавны, скромны, яростны и очаровательны все остальные. К тому же, пока до меня дойдет очередь, зрители устанут, как распорядители в прошлый раз. А у меня даже стрелы нет, чтобы привлечь их внимание.
     У самой сцены к нам сзади подходит Хеймитч и рычит: "Не забывайте, вы все еще пара друзей; ведите себя соответственно".
     Вот как! А я-то думала, мы с этим покончили с тех пор, как Пит попросил готовить его отдельно. Видно, подготовка - одно, а игра на публику - совсем другое. Да и вести-то себя никак особенно не нужно: просто иди друг за дружкой и садись на свое место.
     Едва я ступаю на сцену, дыхание у меня учащается и кровь начинает стучать в висках. Я рада опуститься на стул: у меня так дрожат ноги, что я боюсь грохнуться со своих каблуков. Несмотря на вечер, на Круглой площади светлее, чем летним днем. Для особо важных персон амфитеатром установлены кресла; весь первый ряд занимают стилисты. Камеры будут обращаться к ним всякий раз, когда толпа станет восторженно принимать результаты их труда. Большой балкон на здании справа занимают распорядители Игр. Почти все остальные балконы оккупировали телевизионщики. Площадь и примыкающие улицы битком забиты народом. В каждом доме и каждом общественном здании по стране работают телевизоры. Не забыт ни один житель Панема, и отключений электричества сегодня не будет.
     На сцену выскакивает Цезарь Фликермен, ведущий. Он берет интервью у трибутов уже больше сорока лет, а выглядит таким молодым, что даже жутко. Всегда одинаковое лицо, покрытое белым гримом. Одинаковая прическа, только волосы каждый раз нового цвета. Тот же костюм - темно-синий, усеянный тысячью крохотных лампочек, мерцающих будто звезды в полуночном небе.
     В Капитолии хирурги умеют делать людей моложе и стройнее. У нас, в Дистрикте- 12, старость в почете, потому что многие умирают молодыми. Увидев пожилого человека, хочется поздравить его с долголетием и узнать секрет выживания. Толстякам даже завидуют - они не живут впроголодь, как большинство из нас. Здесь все по-другому. Морщины стараются скрыть. Круглый живот не признак успеха.
     В этом году волосы Цезаря зеленовато-голубые, веки и губы тоже. Зрелище кошмарное, но не настолько, как в прошлый раз, когда он избрал своим цветом темно-красный и, казалось, истекал кровью. Пустив пару шуточек, чтобы разогреть аудиторию, Цезарь приступает к делу.
     На середину сцены к нему выходит девушка-трибут из Дистрикта-1; в прозрачном золотистом наряде она выглядит вызывающе. Очевидно, у ментора не было забот с определением подходящего для нее образа: роскошные светлые волосы, изумрудные глаза, высокий рост, изящная фигура делают ее совершенно неотразимой.
     Каждое интервью длится всего три минуты. По их истечении звенит звонок, и следующий трибут поднимается с места. Надо отдать должное умению Цезаря показать любого трибута в лучшем свете. Он одобрительно кивает, подбадривает робких, смеется над неуклюжими шутками и своей реакцией привлекает внимание даже к слабым ответам.
     Я сижу в грациозной позе, как учила Эффи, пока дистрикты сменяются один за другим. Второй, третий, четвертый. Все трибуты, похоже, строго придерживаются избранных образов. Здоровенный парень из Дистрикта-2 - безжалостная машина для убийства. Девушка с лисьим личиком из Дистрикта-5 - хитрая и изворотливая. Я волнуюсь все больше, и даже присутствие Цинны, которого я заметила сразу, как он занял свое место, меня не успокаивает. Восьмой, девятый, десятый. Он очень тихий, этот мальчик-калека из Десятого дистрикта. Мои ладони мокрые от пота, и я не могу их вытереть, платье из драгоценных камней не впитывает влагу. Одиннадцатый.
     Рута, в легком газовом платье с крылышками, порхает к Цезарю. Толпа затихает при виде этого эфемерного создания. Цезарь очень ласков с ней, - поздравляет ее с семеркой, полученной за тренировки, - великолепным результатом для такой крохи. Когда он спрашивает, в чем ее сильная сторона, Рута не задумывается.
     - Меня очень трудно поймать, - говорит она робко. - А если меня не смогут поймать, то не смогут и убить. Так что не списывайте меня со счетов раньше времени.
     - Я - никогда в жизни! - ободряюще говорит Цезарь.
     Цеп, парень из Дистрикта-11, такой же смуглый, как и Рута, однако на этом сходство заканчивается. Он один из здоровяков, около шести с половиной футов ростом, и мускулистый, как бык. Но к компании профи не присоединился, хотя те звали, я видела. Он вообще был всегда один, ни с кем не общался и к тренировкам оставался равнодушен. При этом получил от распорядителей десятку, и думаю, ему нетрудно было произвести на них впечатление. Он никак не реагирует на попытки Цезаря его расшевелить и отвечает только "да" или "нет", а то и вовсе молчит. С таким сложением, как у него, мне бы слова никто не сказал, будь я хоть трижды угрюмой и озлобленной! Уверена, половина спонсоров уже всерьез подумывают им заняться. Я бы сама на него поставила, если бы было что.
     Теперь вызывают Китнисс Эвердин, и я, будто во сне, встаю, бреду в центр сцены и пожимаю руку, приветственно протянутую мне Цезарем. У него хватает такта не вытереть ее тут же о свой костюм.
     - Итак, Китнисс, Капитолий, должно быть, немало отличается от Дистрикта-12. Что тебя больше всего здесь поразило? - спрашивает Цезарь.
     Что... что он говорит? Слова звучат в ушах, но не имеют для меня никакого смысла. Я отчаянно ищу глазами Цинну, наши взгляды смыкаются, и я представляю себе, что вопрос произносят его губы: "Что тебя больше всего здесь поразило?"
     Поразило, поразило... надо назвать что-нибудь приятное. Что? "Будь честной, - приказываю я себе. - Говори правду".
     - Тушеное филе барашка, - выдавливаю я. Цезарь смеется, и я смутно слышу, что кое-кто в толпе тоже.
     - С черносливом? - уточняет Цезарь. Я киваю. - О, я сам уплетаю его за обе щеки. - Он поворачивается боком к зрителям, прикладывает руку к животу и с тревогой спрашивает: - Не заметно? - В ответ раздаются ободряющие возгласы и аплодисменты. В этом весь Цезарь: всегда найдет способ тебя поддержать.
     - Да, Китнисс, - говорит он доверительным тоном, - когда я увидел тебя на церемонии открытия, у меня буквально остановилось сердце. А что ты подумала, увидев свой костюм?
     Цинна поднимает бровь: честно!
     - Вы имеете в виду, после того как я перестала бояться, что сгорю заживо?
     Взрыв хохота, неподдельного, со стороны зрителей.
     - Да, именно, - подтверждает Цезарь. Кому-кому, а Цинне стоило об этом сказать.
     - Подумала, что Цинна замечательный, и это - самый потрясающий костюм из всех, какие я видела. Я просто поверить не могла, что он на мне. И не могу поверить, что сейчас на мне это платье. - Я расправляю юбку. - Вы только посмотрите!
     Пока зрители ахают и стонут, Цинна едва заметно показывает пальцем: покружись! Я делаю один оборот, вызывая еще более бурную реакцию публики.
     - О, сделай так еще! - восклицает Цезарь. Я поднимаю руки вверх и быстро вращаюсь, снова и снова, чтобы юбка развевалась, и меня охватывали языки пламени. Народ безумствует. Остановившись, я хватаюсь за руку Цезаря.
     - Не прекращай! - просит он.
     - Придется. У меня все плывет перед глазами! - хихикаю я; наверное, первый раз в жизни я веду себя так легкомысленно, опьянев от страха и кружения.
     Цезарь обнимает меня рукой:
     - Не бойся, я тебя держу. Не позволю тебе последовать по стопам твоего ментора.
     Толпа дружно гикает и улюлюкает, когда камеры выхватывают Хеймитча, прославившегося своим нырком головой вниз со сцены во время Жатвы. Хеймитч добродушно отмахивается от операторов и показывает на меня.
     - Все в полном порядке. Со мной она в безопасности, - уверяет Цезарь зрителей. - А что насчет твоего балла за тренировки? Одиннадцать! Не намекнешь, как тебе удалось получить столько? Чем ты отличилась?
     Я бросаю взгляд на балкон с распорядителями Игр и прикусываю губу.
     - А-а... все, что я могу сказать... думаю, такое случилось впервые.
     Все камеры наставлены на распорядителей, которые, давясь от смеха, кивают в знак согласия.
     - Ты нас мучаешь! - говорит Цезарь так, будто ему и впрямь больно. - Подробности! Подробности!
     Я поворачиваюсь к балкону.
     - Мне ведь лучше не рассказывать об этом?
     Мужчина, упавший в чашу с пуншем, кричит: "Нет!"
     - Спасибо, - говорю я. - Мне жаль, но ничего не поделаешь. Мой рот на замке.
     - В таком случае давай вернемся к Жатве, к тому моменту, когда назвали имя твоей сестры, - предлагает Цезарь; его голос стал тише и серьезнее, - и ты объявила себя добровольцем. Ты не могла бы рассказать нам о ней?
     Нет. Ни за что. Только не вам. Но... может быть, Цинне. Мне кажется, я даже вижу сострадание на его лице.
     - Ее зовут Прим, ей всего двенадцать. И я люблю ее больше всех на свете.
     Над Круглой площадью повисла тишина.
     - Что она сказала тебе после Жатвы? - спрашивает Цезарь.
     Правду. Правду. Я проглатываю комок в горле.
     - Она просила меня очень-очень постараться и победить.
     Зрители, замерев, ловят каждое мое слово.
     - И что ты ответила ей? - мягко направляет меня Цезарь.
     Вместо нежности мною овладевает ледяная твердость. Мускулы напряжены, словно готовятся к схватке. Когда я открываю рот, мой голос звучит на октаву ниже:
     - Я поклялась, что постараюсь.
     - Не сомневаюсь, - говорит Цезарь, сжимая мне плечи. Звенит звонок. - Жаль, но наше время закончилось. Удачи тебе, Китнисс Эвердин, трибут из Дистрикта-12.
     После того как я занимаю свое место, аплодисменты еще долго не смолкают. Я снова смотрю на Цинну, ожидая его одобрения. Он потихоньку показывает мне два больших пальца.
     Первая половина интервью с Питом пролетает для меня как в тумане, ясно только, что Питу с ходу удалось завоевать зрительские симпатии: из толпы то и дело раздаются крики и смех. На правах сына пекаря он сравнивает трибутов с хлебом из их дистриктов, затем рассказывает забавную историю об опасностях, какие таят в себе капитолийские ванны. "Скажите, я все еще пахну розами?" - спрашивает он Цезаря, и они начинают на пару дурачиться и обнюхивать друг друга, заставляя зрителей покатываться со смеху. Я вполне прихожу в себя, только когда Цезарь задает Питу вопрос, есть ли у него девушка.
     Пит колеблется, потом неубедительно качает головой.
     - Не может быть, чтобы у такого красивого парня не было возлюбленной! Давай же, скажи, как ее зовут! - не отстает Цезарь.
     Пит вздыхает.
     - Ну, вообще-то, есть одна девушка... Я люблю ее, сколько себя помню. Только... я уверен, до Жатвы она даже не знала о моем существовании.
     Из толпы доносятся возгласы понимания и сочувствия. Безответная любовь - ах, как трогательно!
     - У нее есть другой парень? - спрашивает Цезарь.
     - Не знаю, но многие парни в нее влюблены.
     - Значит, все, что тебе нужно, - это победа: победи в Играх и возвращайся домой. Тогда она уж точно тебя не отвергнет, - ободряет Цезарь.
     - К сожалению, не получится. Победа... в моем случае не выход.
     - Почему нет? - озадаченно спрашивает ведущий.
     Пит краснеет как рак и, запинаясь, произносит:
     - Потому что... потому что... мы приехали сюда вместе.

Продолжение следует...