Литературное чтиво Выпуск 33 (459) от 2007-05-07    Леонид ПАНТЕЛЕЕВ, Григорий БЕЛЫХ "РЕСПУБЛИКА ШКИД"    Власть народу      Вечер в Шкиде. - Тихие радости. - В погоне за крысой. - Танцкласс. - Власть народу.      Кончились вечерние уроки.      Дежурный в последний раз прошел по коридорам, отзвенел последний звонок, и Шкида захлопала партами, затопала, запела, заплясала и растеклась но этажам старого здания.      Младшие отделения высыпали в зал играть в чехарду, другие ринулись на лестницу - кататься на перилах, а кое-кто направился на кухню в надежде поживиться остатками обеда.      Старшие занялись более культурным развлечением. Воробей, например, достал где-то длинную бечевку и, сделав петлю, вышел в столовую. Там он уселся около дыры в полу, разложил петлю и бросил кусок холодной каши. Потом спрятался за скамейку и стал ждать.      Это он ловил крыс. Ловля крыс была последнее время его любимым развлечением. Воробей сам изобрел этот способ, которым очень гордился.      Япошка сидел в классе, пошмыгивал носом и с необычайным упорством переводил стихотворения Шамиссо с немецкого на русский. Перевод давался с трудом, но Японец, заткнув пальцами уши, не уставая подбирал и бубнил вслух неподатливую строку стиха: Я в своих мечтах, чудесных, легких... Я в мечтах своих, чудесных, легких... Я в чудесных, радостных мечтаньях... Я в мечтаньях, радостных, чудесных...      И так без конца. До тех пор, пока строчка наконец не принимала должного вида и не становилась на место.      Громоносцев долго, позевывая, смотрел в потолок, потом вышел из класса и, поймав какого-то шкета из младшего отделения, привел его в класс. Привязав к ноге малыша веревку, он лениво жмурился, улыбался и приказывал:      - А ну, мопсик, попляши.      Мопсик сперва попробовал сыграть на Колькином милосердии и взвыл:      - Ой, Коленька! У меня нога болит!      Но Громоносцев только посмеивался.      - Ничего, мопсик, попляши.      В углу за классной доской упражнялся в пении недавно пришедший новичок Бобер. Он распевал куплеты, слышанные где-то в кино, и аккомпанировал себе, изо всей силы барабаня кулаками по доске: Ай! Ай! Петроград - Распрекрасный град. Петро-Петро-Петроград - Чудный град!..      Доска скрипела, ухала и трещала под мощными ударами.      За партой сидел Янкель, рисовал лошадь. Потом рисовать надоело, и, бессмысленно уставившись взором в стенку, он тупо забормотал:      - Дер катер гейт нах хаузе. Дер катер гейт нах хаузе.      Янкель ненавидел немецкий язык, и фраза эта была единственной, которую он хорошо знал, прекрасно произносил и которой оперировал на всех уроках Эланлюм.      В стороне восседали группой одноглазый Мамочка, Горбушка, Косарь и Гога.      Они играли в веревочку.      Перебирая с пальца на палец обрывок веревки, делали замысловатые фигуры и тут же с трудом их распутывали.      Вдруг все, кто находился в классе, насторожились и прислушались. Сверху слышался шум. Над головами топали десятки ног, и стены класса тревожно покряхтывали под осыпающейся штукатуркой.      - Крысу поймали! - радостно выкрикнул Мамочка.      - Крысу поймали! - подхватили остальные и помчались наверх.      В зале царило смятение.      Посреди зала вертелся Воробей и с трудом удерживал длинную веревку, на конце которой судорожно извивалась большая серая крыса.      По стенкам толпились шкидцы.      - Ну, я сейчас ее выпущу, а вы ловите, - скомандовал Воробей.      Он быстро наклонился и надрезал веревку почти у самой шеи крысы.      Раздался визг торжества.      Крыса, оглушенная страшным шумом, заметалась по залу, не зная, куда скрыться, а за ней с хохотом и визгом носилась толпа шкидцев, стараясь затоптать ее ногами.      - О-о-о!!! Лови!      - А-га-а... Бей!      - Души!      - И-и-их!      Зал содрогался под дробным топотом ног и от могучего рева. Тихо позвякивали стекла в высоких школьных окнах.      - О-го-го!!! Лови! Лови!      - Забегай слева-а!      - Ногой! Ногой!      - Над-дай!      Двери зала были плотно закрыты. Щели заткнуты. Все пути отступления серому существу были отрезаны. Тщетно тыкался ее острый нос в углы. Везде стены и стены. Наконец Мамочка, почувствовав себя героем, помчался наперерез затравленной крысе и энергичным ударом ноги прикончил ее.      Мамочка, довольный, гордо оглядел столпившихся ребят, рассчитывая услышать похвалу, но те злобно заворчали. Им вовсе не хотелось кончать такое интересное развлечение.      - Эва! Расхрабрился!      - Сволочь! Надо было убивать?      - Подумаешь, герой, отличился! Этак бы и всякий мог!      Недовольные, расходились шкидцы.      В это время внизу Бобер закончил лихую песенку "Ай-ай, Петроград", загрустил и перешел на романс: В шумном платье муаровом, В макинтоше резиновом...      Потом затянул было "Разлуку", но тут же оборвал себя и громко зевнул.      - Пойти потанцевать, что ли, - предложил он скучающим голосом.      - Пойдем, - поддержал Цыган.      - Пойдем, - подхватил Янкель.      - Пошли! Пошли! Танцевать! - оживились остальные.      Янкель помчался за воспитателем и, поймав его где-то в коридоре, стал упрашивать:      - Сыграйте, дядя Сережа. А? Один вальсик и еще что-нибудь.      В Белом зале собралось все взрослое население республики. Шкидцы, как на балу, выбирали партнеров, и пары церемонно устанавливались одна за другой.      Дядя Сережа мечтательно запрокинул голову, ударил по клавишам, и под звуки "Дунайских волн" пары закружились в вальсе.      Собственно, кое-как умела танцевать только одна пара - Цыган и Бобер. Остальные лишь вертелись, топтались и толкали друг друга.      - Синьоры! Медам! Танц-вальс! Верти, крути, наворачивай! - надрывался Янкель, грациозно подхватывая Японца - свою даму - и нежно наступая ему на ногу.      Японец морщился, но продолжал топтаться, удивляясь вслух:      - Черт! Четверть часа вертимся - и все на одном месте!      Вальс сменился тустепом, тустеп - падеспанью.      Веселье постепенно просачивалось в холодные белые двери зала.      В самый разгар танцев, когда Шкида, единодушно закусив удила, дико отплясывала краковяк, ожесточенно притопывая дырявыми казенными сапогами, в дверях показался Викниксор.      - Ребята!      Крякнул вспугнутый рояль и смущенно смолк, захлебнувшись в аккорде.      Не успев в очередной раз притопнуть, остановились насторожившиеся пары. Лицо заведующего сияло какой-то особой торжественностью.      - Ребята, - повторил Викниксор, когда наступила полная тишина, - все немедленно идите в столовую. Сейчас состоится общешкольное собрание. ***      В полутемной столовой, пропахшей тюленьим жиром, тревожный гул голосов.      Бритые головы поминутно вертятся в разные стороны, а на лицах застыл вопрос: в чем дело?      Школьное собрание для шкидцев - новость. Это в первый раз.      Все с нетерпением ждут Викниксора: что-то он скажет?      Наконец заведующий входит в столовую.      Несколько минут он стоит, осматриваясь, потом подзывает воспитателя и громко говорит:      - Сергей Иванович, вы будете для первого раза секретарем. Ребята еще не привыкли к самоуправлению.      Воспитатель молча садится, кладет перед собой лист бумаги и ждет, а Викниксор минуту думает и почесывает ухо. Потом он выпрямляется и начинает говорить:      - Ребята! До сих пор у нас в школе нет жизни... Да, постойте!..      Он сбивается.      - Я забыл начать-то. Итак, считаю первое общешкольное собрание открытым. Председателем пока буду я, секретарем Сергей Иванович. В порядке дня - мой доклад о самоуправлении в школе. Итак, я начинаю.      Шкида молчит. Шкида притаилась и ждет, что скажет ее рулевой.      - Итак, прошу внимания. Что такое наша школа? Это - маленькая республика.      - Пожалуй, скорее - монархия, - ехидным шепотом поправляет зава Японец.      - Наша школа - республика, но в республике всегда власть в руках народа. У нас же до сих пор этого но было. Мы имели, с одной стороны, воспитанников, с другой воспитателей, которыми руководил я. Этим, так сказать, нарушалась наша негласная конституция.      - Правильно! - несется приглушенный выкрик из гущи воспитанников.      Викниксор грозно хмурит брови, по тут же спохватывается и продолжает:      - Теперь этого не будет. Сейчас я изложу перед вами мой план. Школа должна идти в ногу с жизнью, а посему наш коллектив должен ввести у себя самоуправление.      - О-го-го!      - Здорово!      Шкидцы удивлены.      - Да. Самоуправление. Вам непонятно это слово? Слово русское. Вот схема нашей системы самоуправления. Сегодня же мы изберем старост по классам, по спальням, но кухне и по гардеробу. На обязанности их будет лежать назначение дежурных. Дежурные будут назначаться на один день. Сегодня один, завтра другой, послезавтра третий и так далее. Таким образом, все вы постепенно будете вовлечены в общественную жизнь школы. Поняли?      - О-го-го! Поняли!      - Ну, так вот. Старосту мы будем выбирать на месяц или на две недели. Но старосты - это еще но все. Старосты по кухне и по гардеробу нуждаются в контроле. Мы изберем для них тройку. Ревизионную тройку, которая и будет контролировать их работу. Согласны?      - Ясно! Согласны! - гудят голоса.      - Таким образом, мы изживем возможности воровства и отначивания.      - Вот это да! Правильно.      Викниксор чувствует себя прекрасно. Ему кажется, что он совершил огромный подвиг, сделал большой государственный шаг, ему хочется еще что-нибудь сообщить, и он говорит:      - Кроме того, педагогический совет будет созывать совет старост, и вместе с воспитателями ваши выборные будут обсуждать все наиболее существенные мероприятия школы и ее дальнейшую работу.      Шкида поражена окончательно. Возгласы и реплики разрастаются в рев.      - Ур-ра-а!      Но Викниксор переходит к выборам. Как на аукционе, он выкрикивает названия постов для будущих старост, а в ответ в многоголосом гуле слышатся фамилии выбираемых.      - Староста по кухне. Кого предлагаете? - возглашает Викниксор.      - Янкеля!      - Цыгана!      - Янкеля!      - Даешь Черных!      - Черных старостой!      - Кто за Черных? Поднять руки. Кто против? Против нет. Итак, единодушное большинство за. Черных, ты - староста по кухне.      Уже прозвенел звонок, призывающий спать, а собрание еще только разгоралось.      Наконец, далеко за полночь, Викниксор встал и объявил:      - Все места распределены. Время позднее, пора спать.      Он пошел к дверям, по, вспомнив что-то, обернулся и добавил:      - Собрание считаю закрытым. Между прочим, ребята, за последнее время вы что-то очень разбузились, поэтому я решил ввести для неисправимых изолятор. Поняли? А теперь - спать.      - Вот вам и конституция! - съязвил за спиной Викниксора Японец.      Но его не слушали.      - Ай да Витя! Ну и молодец! - восхищался Янкель, чувствуя, что пост кухонного старосты принесет ему немало приятного.      - Да-с, здорово.      - Теперь мы равноправные граждане.      - Эй, посторонитесь, гражданин Викниксор!.. Гррражданин шкидец идет, - не унимался Японец.      Новый закон Викниксора обсуждали везде.      В спальне, в уборной, в классах.      Бедный дядя Сережа безуспешно пытался угомонить и загнать в спальню своих возбужденных питомцев.      Шкидцы радовались.      Только один Еонин с видом глубоко обиженного, непризнанного пророка презрительно выкрикивал фразы, полные желчи и досады:      - Эх вы! Дураки! Растаяли! Вам дали парламент, но вы получили и каторгу.      Он намекал на старост и изолятор.      - Чего ты ноешь? - возмущались товарищи, однако Японец не переставал. Он закидывал руки вверх и трагически восклицал:      - Народ! О великий шкидский народ! Ты ослеп. Тебя околдовали. Заклинаю тебя, Шкида, не верь словам Викниксора, ибо кто-кто, а он всегда надуть может.      Не было случая, чтобы Еонин поддержал новую идею Викниксора, и всегда в его лице педагоги встречали ярого противника. Но если прежде за ним шло большинство, то теперь его мало кто слушал. Получившие конституцию шкидцы чувствовали себя именинниками.    Великий ростовщик      Паучок. - Клуб со стульчаком. - Четыре сбоку, ваших нет. - Шкида в рабстве. - Оппозиция. - Птички. - Савушкин дебош. - Смерть хлебному королю!      Слаенов был маленький, кругленький шкет. Весь какой-то сдобный, лоснящийся. Даже улыбался он как-то сладко, аппетитно. Больше всего он был похож на сытого, довольного паучка.      Откуда пришел Слаенов в Шкиду, никто даже не полюбопытствовал узнать, да и пришел-то он как-то по-паучьи. Вполз тихонько, осторожненько, и никто его не заметил.      Пришел Слаенов во время обеда, сел на скамейку за стол и стал обнюхиваться. Оглядел соседей и вступил в разговор.      - А что? У вас плохо кормят?      - Плохо. Одной картошкой живем.      - Здорово! И больше ничего?      - А тебе чего же еще надо? Котлеток? Хорошо, что картошка есть. Это, брат, случайно запаслись. В других школах и того хуже.      Слаенов подумал и притих.      Дежурный с важностью внес на деревянном щите хлеб. За ним вошел, солидно помахивая ключом, староста Янкель. Он уже две недели исправно работал на новом посту и вполне освоился со своими обязанностями.      - Опять по осьмухе дают! - тоскливо процедил Савушка, вечно голодный, озлобленный новичок из второго отделения, но осекся под укоризненным взглядом халдея Сашкеца.      Однако настроение подавленности передалось и двум соседям Савушки, таким же нытикам, как и он сам. Кузя и Коренев вечно ходили озабоченные приисканием пищи, и это сблизило их. Они стали сламщиками. Слаенов приглядывался к тройке скулящих, но сам деликатно молчал. Новичку еще не подобало вмешиваться в семейные разговоры шкидцев.      Янкель обошел два стола, презрительно швыряя "пайки" шкидцам и удивляясь в душе, как это можно так жадно смотреть на хлеб. Сам Янкель чувствовал полное равнодушие к черствому ломтю, возможно потому, что у него на кухне, в столе, лежала солидная краюха в два фунта, оставшаяся от развешивания.      - Янкель, дай горбушку, - жалобно заскулил Кузя.      - Поди к черту, - обрезал его Черных.      Горбушки лежали отдельно, для старшего класса. Розданные пайки исчезали моментально. Только Слаенов не ел своего хлеба. Он равнодушно отложил его в сторону и лениво похлебывал суп.      - Ты что же хлеб-то не ешь? - спросил его Кузя, с жадностью поглядывая на соблазнительную осьмушку.      - Неохота, - так же равнодушно ответил Слаенов.      - Дай мне. Я съем, - оживился Кузя.      Но Слаенов уже прятал хлеб в карман.      - Я его сам на уроке заверну.      Кузя надулся и замолчал.      Когда все именуемое супом было съедено, принесли второе.      Это была жареная картошка.      Липкий, слащавый запах разнесся по столовой. Шкидцы понюхали воздух и приуныли.      - Опять с тюленьим жиром!      - Да скоро ли он кончится? В глотку уже не лезет!      Однако трудно проглотить только первую картофелину. Потом вкус "тюленя" притупляется и едят картошку уже без отвращения, стараясь как можно плотное набить животы.      Этот тюлений жир был гордостью Викниксора, и, когда ребята возмущались, он начинал поучать:      - Зря, ребята, бузите. Это еще хорошо, что у нас есть хоть тюлений жир, - в других домах и этого нет. А совершенно без жиру жить нельзя.      - Истинно с жиру бесятся! - острил Японец, с печальной гримасой поглядывая на миску с картошкой.      Он не мог выносить даже запаха "тюленя".      Вид картошки был соблазнителен, но приторный привкус отбивал всякий аппетит. Еошка минуту боролся, наконец отвращение осилило голод, и, подцепив картошку на вилку, он с озлоблением запустил ею по столу.      Желтенький шарик прокатился по клеенке, оставляя на ней жирный след, и влип в лоб Горбушке, увлекшемуся обедом.      Громкий хохот заставил встрепенуться Сашкеца.      Он обернулся, минуту искал глазами виновника, увидел утирающегося Горбушку, перевел взгляд на Японца и коротко приказал:      - За дверь!      - Да за что же, дядя Саша? - пробовал протестовать Японец, но дядя Саша уже вынимал карандаш и записную книжку, куда записывал замечания.      - Ну и вали, записывай. Халдей!      Еошка вышел из столовой.      Кончился обед, а Кузя все никак не мог забыть осьмушку хлеба в кармане Слаенова.      Он не отходил от него ни на шаг.      Когда стали подниматься по лестнице наверх в классы, Слаенов вдруг остановил Кузю.      - Знаешь что?      - Что? - насторожился Кузя.      - Я тебе дам свою пайку хлеба сейчас. А за вечерним чаем ты мне отдашь свою.      Кузя поморщился.      - Ишь ты, гулевой. За вечерним чаем хлеба по четвертке дают, а ты мне сейчас осьмушку всучиваешь.      Слаенов сразу переменил тон.      - Ну, как хочешь. Я ведь не заставляю.      Он опять засунул в карман вынутый было кусок хлеба.      Кузя минуту стоял в нерешительности. Благоразумие подсказывало ему: не бери, будет хуже. Но голод был сильнее благоразумия, и голод победил.      - Давай. Черт с тобой! - закричал Кузя, видя, как Слаенов сворачивает в зал.      Тот сразу вернулся и, сунув осьмушку в протянутую руку, уже независимо проговорил:      - Значит, ты мне должен четвертку за чаем.      Кузя хотел вернуть злосчастный хлеб, но зубы уже впились в мякиш. ***      Вечером Кузя "сидел на топоре" и играл на зубариках. Хлеб, выданный ему к чаю, переплыл в карман Слаенова. Есть Кузе хотелось невероятно, но достать было негде. Кузя был самый робкий и забитый из всего второго отделения, поэтому так трудно ему было достать себе пропитание.      Другие умудрялись обшаривать кухню и ее котлы, но Кузя и на это не решался.      Вся его фигура выражала унижение и покорность, и прямо не верилось, что в прошлом за Кузей числились крупные кражи и буйства. Казалось, что по своей покорности он взял чью-то вину на себя и отправился исправляться в Шкиду.      Рядом за столом чавкал - до тошноты противно - Кузин сламщик Коренев и, казалось, совсем не замечал, что у его друга нет хлеба.      - Дай кусманчик хлебца. А? - робко попросил Кузя у него, но тот окрысился:      - А где свой-то?      - А я должен новичку.      - Зачем же должал?      - Ну ладно, дай кусманчик.      - Нет, не дам.      Коренев опять зачавкал, а измученный Кузя обратился, на что-то решившись, через стол к Слаенову.      - До завтра дай. До утреннего чая.      Слаенов равнодушно посмотрел, потом достал Кузину четвертку, на глазах всего стола отломил половину и швырнул Кузе. Вторую половину он так же аккуратно спрятал в карман.      - Эй, постой! Дай и мне!      Это крикнул Савушка. Он уже давно уплел свою пайку, а есть хотелось.      - Дай и мне. Я отдам завтра, - повторил он.      - Утреннюю пайку отдашь, - хладнокровно предупредил Слаенов, подавая ему оставшуюся половину Кузиного хлеба.      - Ладно. Отдам. Не плачь. ***      На другой день у Слаенова от утреннего чая оказались две лишние четвертки. Одну он дал опять в долг голодным Савушке и Кузе, другую у него купил кто-то из первого отделения.      То же случилось в обед и вечером, за чаем.      Доход Слаенова увеличился. Через два дня он уже позволил себе роскошь - купил за осьмушку хлеба записную книжку и стал записывать должников, количество которых росло с невероятной быстротой.      Еще через день он уже увеличил себе норму питания до двух порций в день, а через неделю в слаеновской парте появились хлебные склады. Слаенов вдруг сразу из маленького, незаметного новичка вырос в солидную фигуру с немалым авторитетом.      Он уже стал заносчив, покрикивал на одноклассников, а те робко молчали и туже подтягивали ремешка на животах.      Еще бы, все первое и половина второго отделения были уже его должниками.      Уже Слаенов никогда не ходил один, вокруг него юлила подобострастная свита должников, которым он иногда в виде милостыни жаловал кусочки хлеба.      Награждал он редко. В его расчеты не входило подкармливать товарищей, но подачки были нужны, чтобы ребята не слишком озлоблялись против него.      С каждым днем все больше и больше запутывались жертвы Слаенова в долгах, и с каждым днем росло могущество "великого ростовщика", как называли его старшие.      Однако власть его простиралась не далее второго класса: самые могучие и самые крепкие - третье и четвертое отделение - смотрели с презрением на маленького шкета и считали ниже своего достоинства обращать на него внимание.      Слаенов хорошо сознавал опасность такого положения. В любой момент эти два класса или даже один из них могли разрушить его лавочку. Это ему не улыбалось, и Слаенов разработал план, настолько хитрый, что даже самые умные деятели из четвертого отделения не могли раскусить его и попались на удочку.      Однажды Слаенов зашел в четвертое отделение и, как бы скучая, стал прохаживаться по комнате.      Щепетильные старшие не могли вынести такой наглости: чтобы в их класс, вопреки установившемуся обычаю, смели приходить из первого отделения и без дела шляться по классу! Слаенов для них еще ничего особенного не представлял, поэтому на него окрысились.      - Тебе что надо здесь? - гаркнул Громоносцев.      Слаенов съежился испуганно.      - Ничего, Цыганок, я так просто пришел.      - Так? А кто тебя пускал?      - Никто.      - Ах, никто? Ну, так я тебе сейчас укажу дверь, и ты в другой раз без дела не приходи.      - Да я что же, я ничего. Я только думал, я думал... - бормотал Слаенов.      - Что думал?      - Нет, я думал, вы есть хотите. Хочешь, Цыганок, хлеба? А? А то мне его девать некуда.      Цыган недоверчиво посмотрел на Слаенова.      - А ну-ка, давай посмотрим.      При слове "хлеб" шкидцы оглянулись и насторожились, а Слаенов уже спокойно вынимал из-за пазухи четвертку хлеба и протягивал ее Громоносцеву.      - А еще у тебя есть? - спросил, подходя к Слаенову, Японец. Тот простодушно достал еще четвертку.      - На. Мне не жалко.      - А ну-ка, дай и мне, - подскочил Воробей, за ним повскакали со своих мест Мамочка и Горбушка.      Слаенов выдал и им по куску.      Когда же подошли Сорока и Гога, он вдруг сморщился и бросил презрительно:      - Нету больше!      Хитрый паучок почуял сразу, что ни Гога, ни Сорока влиянием не пользуются, а поэтому и тратиться на них считал лишним.      Ребята уже снисходительно поглядывали на Слаенова.      - Ты вали, забегай почаще, - усмехнулся Цыган и, войдя во вкус, добавил: - Эх, достать бы сахаринчику сейчас да чайку выпить!      Слаенов решил завоевать старших до конца      - У меня есть сахарин. Кому надо?      - Вот это клево, - удивился Японец. - Значит, и верно чайку попьем.      А Слаенов уже распоряжался:      - Эй, Кузя, Коренев! Принесите чаю с кухни. Кружки у Марфы возьмите. Старшие просят.      Кузя и Коренев ждали у дверей и по первому зову помчались на кухню.      Через пять минут четвертое отделение пировало. В жестяных кружках дымился кипяток, на партах лежали хлеб и сахарин. Ребята ожесточенно чавкали, а Слаенов, довольный, ходил по классу и, потирая руки, распространялся:      - Шамайте, ребята. Для хороших товарищей разве мне жалко? Я вам всегда готов помочь. Как только кто жрать захочет, так посылайте ко мне. У меня всегда все найдется. А мне не жалко.      - Ага. Будь спокоен. Теперь мы тебя не забудем, - соглашался Японец, набивая рот шамовкой.      Так было завоевано четвертое отделение.      Теперь Слаенов не волновался. Правда, содержание почти целого класса первое время было для него большим убытком, но зато постепенно он приучал старших к себе.      В то время хлеб был силой, Слаенов был с хлебом, и ему повиновались.      Незаметно он сумел превратить старших в своих телохранителей и создал себе новую могучую свиту.      Первое время даже сами старшие не замечали этого. Как-то вошло в привычку, чтобы Слаенов был среди них. Им казалось, что не они со Слаеновым, а Слаенов с ними. Но вот однажды Громоносцев услышал фразу, с таким презрением произнесенную каким-то первоклассником, что его даже передернуло.      - Ты знаешь, - говорил в тот же день Цыган Японцу, - нас младшие холуями называют. А? Говорят, Слаенову служим.      - А ведь правы они, сволочи, - тоскливо морщился Японец. - Так и выходит. Сами не заметили, как холуями сделались. Противно, конечно, а только трудно отстать... Ведь он, гадюка, приучил нас сытыми быть!      Скоро старшие свыклись со своей ролью и уже сознательно старались не думать о своем падении.      Один Янкель по-прежнему оставался независимым, и его отношение к ростовщику не изменилось к лучшему. Силу сопротивления ему давал хлеб. Он был старостой кухни и поэтому мог противопоставить богатству Слаенова свое собственное богатство.      Однако втайне Янкель невольно чувствовал уважение к паучку-ростовщику. Его поражало то умение, с каким Слаенов покорил Шкиду. Янкель признавал в нем ловкого человека, даже завидовал ему немножко, но тщательно это скрывал.      Тем временем Слаенов подготавливал последнюю атаку для закрепления власти. Незавоеванным оставалось одно третье отделение, которое нужно было взять в свои руки. Кормить третий класс, как четвертый, было убыточно и невыгодно, затянуть его в долги, как первый класс, тоже не удалось. Там сидели не такие глупые ребята, чтобы брать осьмушку хлеба за четвертку.      Тогда Слаенов напал на третье отделение с новым оружием.      Как-то после уроков шкидцы, по обыкновению, собрались в своем клубе побеседовать и покурить.      Клубов у шкидцев было два - верхняя и нижняя уборные. Но в верхней было лучше. Она была обширная, достаточно светлая и более или менее чистая.      Когда-то здесь помещалась ванна, потом ее сняли, но пробковые стены остались, остался и клеенчатый пол. При желании здесь можно было проводить время с комфортом, и, главное, здесь можно было курить с меньшим риском засыпаться.      В уборных всегда было оживленно и как-то по-семейному уютно.      Клубился дым на отсвете угольной лампочки. Велись возбужденные разговоры, и было подозрительно тепло. На запах шкидцы не обращали внимания.      Уборные настолько вошли в быт, что никакая борьба халдеев с этим злом не помогала. Стоило только воспитателю выгнать ребят из уборной и отойти на минуту в сторону, как она вновь наполнялась до отказа.      В верхней-то уборной и начал Слаенов атаку на независимое третье отделение.      Он вошел в самый разгар оживления, когда уборная была битком набита ребятами, Беспечно махнув в воздухе игральными картами, Слаенов произнес:      - С кем в очко сметать?      Никто не отозвался.      - С кем в очко? На хлеб за вечерним чаем, - снова повторил Слаенов      Худенький, отчаянный Туркин из третьего отделения принял вызов.      - Ну давай, смечем. Раз на раз!      Слаенов с готовностью смешал засаленные карты.      Вокруг играющих собралась толпа. Все следили за игрой Турки. Все желали, чтобы Слаенов проиграл. Туркин набрал восемнадцать очков и остановился.      - Побей. Хватит, - тихо сказал он.      Слаенов открыл свою карту - король. Следующей картой оказался туз.      - Пятнадцать очков, - пронесся возбужденный шепот зрителей.      - Прикупаешь? - спросил Туркин тревожно. Слаенов усмехнулся.      - Конечно.      - Король!      - Девятнадцать очков. Хватит.      Туркин проиграл.      - Ну, давай на завтрашний утренний сыграем, - опять предложил Слаенов.      Толстый Устинович, самый благоразумный из третьеклассников, попробовал остановить.      - Брось, Турка. Не играй.      Но тот уже зарвался.      - Пошел к черту! Не твой хлеб проигрываю. Давай карту, Слаеныч.      Туркин опять проиграл.      Дальше игра пошла лихорадочным темпом. Счастье переходило от одного к другому.      Оторваться темпераментный Турка уже не имел силы, и игра прерывалась только на уроках и за вечерним чаем.      Потом они играли, играли и играли.      В третьем отделении царило невероятное возбуждение. То и дело в класс врывались гонцы и сообщали новости:      - Туркин выиграл у Слаенова десять паек.      - Туркин проиграл пять.      Уже прозвенел звонок, призывающий ко сну, а игра все продолжалась.      В спальне кто-то предупредительно сделал на кроватях отсутствующих чучела из одеял и подушек...      Утром стало известно: Туркин в доску проигрался. Он за одну ночь проиграл двухнедельный паек и теперь должен был ежедневно отдавать весь свой хлеб Слаенову.      Скоро такая же история случилась с Устиновичем, а дальше началась дикая картежная лихорадка. Очко, как заразная бацилла, распространялось в школе, и главным образом в третьем отделении. Появлялись на день, на два маленькие короли выигрыша, но их сразу съедал Слаенов.      То ли ему везло, то ли он плутовал, однако он всегда был в выигрыше. Скоро третье отделение ужо почти целиком зависело от него.      Теперь три четверти школы платило ему долги натурой.      Слаенов еще больше вырос. Он стал самым могучим в Шкиде. Вечно он был окружен свитой старших, и с широкого лица его не сходило выражение блаженства.      Это время Шкиде особенно памятно. Ежедневно Слаенов задавал пиры в четвертом отделении, откармливая свою гвардию.      В угаре безудержного рвачества росло его могущество. Шкида стонала, голодная, а ослепленные обжорством старшеклассники не обращали на это никакого внимания.      Каждый день полшколы отдавало хлеб маленькому жирному пауку, а тот выменивал хлеб на деньги, колбасу, масло, конфеты.      Для этого он держал целую армию агентов.      Из-за голода в Шкиде начало развиваться новое занятие - "услужение".      Первыми "услужающими" оказались Кузя и Коренев. За кусочек хлеба эти вечно голодные ребята готовы были сделать все, что им прикажут. И Слаенов приказывал.      Он уже ничего не делал сам. Если его посылали пилить дрова, он тотчас же находил заместителя за плату: давал кусок хлеба - и тот исполнял за него работу. Так было во всем.      Скоро все четвертое отделение перешло на положение тунеядцев-буржуев.      Все работы за них выполняли младшие, а оплачивал эту работу Слаенов.      Вечером, когда Слаенов приходил в четвертое отделение, Японец, вскакивая с места, кричал:      - Преклоните колени, шествует его величество хлебный король!      - Ура, ура, ура! - подхватывал класс.      Слаенов улыбался, раскланивался и делал знак сопровождающему его Кузе. Кузя поспешно доставал из кармана принесенные закуски и расставлял все на парте.      - Виват хлебному королю! - орал Японец. - Да будет благословенна жратва вечерняя! Сдвигайте столы, дабы воздать должное питиям и яствам повелителя нашего!      Мгновенно на сдвинутых партах вырастали горы конфет, пирожные, сгущенное молоко, колбаса, ветчина, сахарин.      Шум и гам поднимались необыкновенные. Начиналась всамделишная "жратва вечерняя". С набитыми ртами, размахивая толстыми, двухэтажными бутербродами, старшие наперебой восхваляли Слаенова.      - Бог! Божок! - надрывался Японец, хлопая Слаенова по жирному плечу. - Божок наш! Телец златой, румяненький, толстенький!      И, припадая на одно колено, под общий исступленный хохот протягивал Слаенову огрызок сосиски и умолял:      - Повелитель! Благослови трапезу.      Слаенов хмыкал, улыбался и, хитро поглядывая быстрыми глазками, благословлял - мелко крестил сосиску.      - Ай черт! - в восторге взвизгивал Цыган. - Славу ему пропеть!      - Носилки королю! На руках нести короля!      Слаенова подхватывали на руки присутствовавшие тут же младшие и носили его по классу, а старшие, подняв швабры - опахала - над головой ростовщика, ходили за ним и ревели дикими голосами: Славься ты, славься, Наш золотой телец! Славься ты, славься, Слаенов-молодец!.. Церемония заканчивалась торжественным возложением венка, который наскоро скручивали из бумаги.      Доедая последний кусок пирожного, Японец, произносил благодарственную речь.      ...Однажды во время очередного пиршества Слаенов особенно разошелся.      Ели, кричали, пели славу. А у дверей толпилась кучка голодных должников.      Слаенов опьянел от восхвалений.      - Я всех могу накормить, - кричал он. - У меня хватит!      Вдруг взгляд его упал на Кузю, уныло стоявшего в углу. Слаенова осенило.      - Кузя! - заревел он. - Иди сюда, Кузя!      Кузя подошел.      - Становись на колени!      Кузя вздрогнул, на минуту смешался; что-то похожее на гордость заговорило в нем. Но Слаенов настаивал.      - На колени. Слышишь? Накормлю пирожными.      И Кузя стал, тяжело нагнулся, будто сломался, и низко опустил голову, пряча от товарищей глаза. Лицо Слаенова расплылось в довольную улыбку.      - На, Кузя, шамай. Мне не жалко, - сказал он, швыряя коленопреклоненному Кузе кусок пирожного. Внезапно новая блестящая мысль пришла ему в голову.      - Эй, ребята! Слушайте! - Он вскочил на парту и, когда все утихли, заговорил: - Кузя будет мой раб! Слышишь, Кузя? Ты - мой раб. Я - твой господин. Ты будешь на меня работать, а я буду тебя кормить. Встань, раб, и возьми сосиску.      Побледневший Кузя покорно поднялся и, взяв подачку, отошел в угол. На минуту в классе возникла неловкая тишина. Японца передернуло от унизительного зрелища. То же почувствовали Громоносцев и Воробей, а Мамочка открыто возмутился:      - Ну и сволочь же ты, Слаенов.      Слаенов опешил, почувствовал, что зарвался, но уже у следующее мгновение оправился и громко запел, стараясь заглушить ворчание Мамочки.      Рабство с легкой руки Слаенова привилось, и прежде всего обзавелись рабами за счет ростовщика четвертоотделенцы. Все они чувствовали, что поступают нехорошо, но каждый про себя старался смягчить свою вину, сваливая на другого.      Рабство стало общественным явлением. Рабы убирали по утрам кровати своих повелителей, мыли за них полы, таскали дрова и исполняли все другие поручения.      Могущество Слаенова достигло предела.      Он был вершителем судеб, после заведующего он был вторым правителем школы.      Когда оказалось, что хлеба у него больше, чем он мог расходовать, Слаенов начал самодурствовать. Он заставлял для своего удовольствия рабов петь и танцевать.      При каждом таком зрелище присутствовали и старшие. Скрепя сердце они притворно усмехались, видя кривлянья младших.      Им было до тошноты противно, но слишком далеко зашла их дружба со Слаеновым.      А великий ростовщик бесновался.      Часто, лежа в спальне, он вдруг поднимал свою лоснящуюся морду и громко выкрикивал:      - Эй, Кузя! Раб мой!      Кузя покорно выскакивал из-под одеяла и, дрожа от холода, ожидал приказаний.      Тогда Слаенов, гордо посматривая на соседей, говорил:      - Кузя, почеши мне пятки.      И Кузя чесал.      - Не так... Черт! Пониже. Да но скреби, а потихоньку, - командовал Слаенов и извивался, как сибирский кот, тихо хихикая от удовольствия.      Ежедневно вечером за хлеб нанимал он сказочников, которые должны были говорить до тех пор, пока Слаенов не засыпал.      Доход Слаенова с каждым днем все рос. Он получал каждый день чуть ли не весь паек школы - полтора - два пуда хлеба - и кормил старших. За это старшие устраивали ему овации, называли его "Золотым тельцом" и "Хлебным королем".      Слаенов был первым богачом не только в Шкиде, но, пожалуй, и во всем Петрограде.      Так продолжался разгул Слаенова, а между тем нарастало недовольство.      Все чаще и чаще на кухне у Янкеля собиралась тройка заговорщиков.      Там, за прикрытой дверью, за чаем с хлебом и сахарином, обсуждались деяния Слаенова.      - Ой и сволочь же этот Слаенов, - возмущался Мамочка, поблескивая одним глазом. - Я бы его сейчас отдул, хоть он и сильнее меня!      - И ст-т-оит. И ст-т-оит, - заикался Гога, но Янкель благоразумно увещевал:      - Обождите, ребята, придет время, мы с ним поговорим.      Тройка эта показала Слаенову свои когти. Однажды, когда он попытался заговорить с Мамочкой и ласково предложил ему сахарину, тот возмутился.      Прямолинейный и страшно вспыльчивый Мамочка сперва покрыл Слаенова крепкой руганью, потом начал отчитывать:      - Да я тебя, сволочь несчастная, сейчас кочергой пришибу, ростовщик поганый! Обокрал всю школу. Ты лучше со мной и не разговаривай, парша, а то, гляди, морду расквашу!      Нападение было неожиданным. Мамочка искал только предлога, а Слаенов никак не думал, что противники окажутся такими стойкими и злобными.      Скандал произошел в людном месте. Кругом стояли и слушали рабы и одобрительно, хотя и боязливо, хихикали.      Слаенов так опешил, что даже не нашелся, что сказать, и, посрамленный, помчался в четвертое отделение.      Там он сел в углу и сделал плачущее лицо.      - Ты чего скуксился? - спросил его Громоносцев.      Слаенов обо всем рассказал.      - Понимаешь, Мамочка грозится побить, - говорил он и щупал глазами фигуры своих телохранителей, но те смущенно молчали.      Тут Слаенов впервые почувствовал, что сделал крупный промах.      Он считал себя достаточно сильным, чтобы заставить Громоносцева и всю компанию приверженцев повлиять на их одноклассника Мамочку, но ошибся. Мамочку, по-видимому, никто не решался трогать, и это было большим ударом для Слаенова.      Он сразу почувствовал, во что может превратиться маленькое ядро оппозиции, и поэтому решил раздавить ее в зародыше.      Но начал он уже не с Мамочки. ***      Янкель только что вошел в класс. В руках его была солидная краюха хлеба, которая, по обыкновению, осталась от развески.      Он собирался пошамать, но, увидев Слаенова, нахмурился.      - Долго ты здесь будешь шляться еще? - угрюмо спросил он ростовщика среди наступившей гробовой тишины, но вдруг, заметив в руках Слаенова карты, смолк.      В голове родилась идея: а что, если попробовать обыграть?      Расчет Слаенова оказался верен: в следующее же мгновение Янкель предложил сыграть в очко.      Игра началась.      Через час, после упорной борьбы, Янкель проиграл весь свой запас и начал играть на будущее.      Игра велась ожесточенно. Весь класс чувствовал, что это не просто игра, что это борьба двух стихий. Но Янкелю в этот день особенно не везло. За последующие два часа он проиграл тридцать пять фунтов хлеба, двухмесячный паек. Слаенов предложил прекратить игру, по Янкель настаивал на продолжении.      С трудом удалось его успокоить и увести в спальню.      Маленький, лоснящийся, тихий паучок победил еще раз.      Утром Янкель встал с больной головой. Он с отчаянием вспомнил о вчерашнем проигрыше.      На кухне он заглянул в тетрадку и решил на риск назначить дежурным по кухне вне очереди Мамочку. Так и сделал.      Сходили с ним в кладовую, получили на день хлеб и стали развешивать.      Янкель придвинул весы, поставил на чашку четверточную гирю, собираясь вешать, и вдруг изумился, глядя на Мамочкины манипуляции.      Тот возился, что-то подсовывая под хлебную чашку весов.      - Ты что там делаешь?      - Не видишь, что ли? Весу прибавляю, - рассердился Мамочка.      - Что же, значит, обвешивать ребят будем? Ведь заскулят.      - Не ребят, а Слаенова... Все равно ему пойдет.      Янкель подумал и не стал возражать.      К вечеру у них скопилось пять фунтов, которые и переправились немедленно в парту Слаенова.      Янкель повеселел. Если так каждый день отдавать, то можно скоро отквитать весь долг.      На другой день он по собственной инициативе подложил под весы солидный гвоздь и к вечеру получил шесть фунтов хлеба.      Янкель был доволен.      Тихо посвистывая, он сидел у стола и проверял по птичкам в тетради выданное количество хлеба. Птички ставились в списке против фамилии присутствующих учеников.      Как назло, сегодня отсутствовало около десяти человек приходящих, и Янкель уже высчитал, что в общей сложности от них он получил около фунта убытку: обвешивать можно было только присутствующих.      Вдруг Янкель вскочил, словно решил какую-то сложную задачу.      - Идея! Кто же может заподозрить меня, если я поставлю четыре лишние птички.      Открытие было до смешного просто, а результаты оказались осязательными.      Четыре птички за утренний и за вечерний чай дали два лишних фунта, а четыре за обед прибавили еще маленький довесок в полфунта.      Своим открытием Янкель остался доволен и применил его и на следующий день.      Дальше пошло легко, и скоро оппозиция вновь задрала голову.      От солидного янкелевского долга Слаенову осталось всего пять фунтов, которые он должен был погасить на следующий день.      Но в этот день над Янкелем разразилось несчастье.      После обеда он в очень хорошем настроении отправился на прогулку, а когда пришел обратно в школу, на кухне его встретил новый староста.      За два часа прогулки случилось то, о чем Янкель даже и думать не мог.      Викниксор устроил собрание и, указав на то, что Черных уже полтора месяца работает старостой на кухне, предложил его переизбрать, отметив в то же время, что работа Черных была исправной и безукоризненной.      Старостой под давлением Слаенова избрали Савушку - его вечного должника.      Удар пришелся кстати, и Викниксор невольно явился помощником Слаенова в борьбе с его противниками.      Дни беззаботного существования сменились днями тяжелой нужды. Никогда не голодавшему Янкелю было очень тяжело сидеть без пайка, но долг нужно было отдавать.      Слаенов между тем успокоился.      По его мнению, угрозы его могуществу больше не существовало.      Так же пировал он со старшими, не замечая, что Шкида, изголодавшаяся, измученная, все больше и больше роптала за его спиной.      А ростовщик все наглел. Он уже сам управлял кухней, контролируя Савушку. Слаенов заставлял Савушку подделывать птички, не считаясь с опасностью запороться.      Хлеб ежедневно по десятифунтовой буханке продавался за стенами Шкиды в лавку чухонки. Слаенов стал отлучаться по вечерам в кинематограф. Денег завелось много.      Но злоупотребление птичками не прошло даром.      Однажды за перекличкой Викниксор заметил подделку.      Лицо его нахмурилось, и, подозвав воспитателя, он проговорил:      - Александр Николаевич, разве Воронин был сегодня?      Сашкец ответил без промедления:      - Нет, Виктор Николаевич, не был.      - Странно. Почему же он отмечен в тетради?..      Викниксор углубился в изучение птичек.      - А Заморов был?      - Тоже нет.      - А Данилов?      - Тоже нет.      - Андриянов?      - Нет.      - Позвать старосту.      Савушка явился испуганный, побледневший.      - Вы меня звали, Виктор Николаевич?      - Да, звал. - Викниксор строго поглядел на Савушку и, указав на тетрадь, спросил голосом, не предвещавшим ничего хорошего:      - Почему здесь лишние отметки?      Савушка смутился.      - А я не знаю, Виктор Николаевич.      - А хлеб кто за них получал?      - Я... я никому не давал.      Вид Савушки выдал его с головой. Он то бледнел, то краснел, шмыгал глазами по столовой и, как затравленный, не находя, что сказать, бормотал:      - Не знаю. Не давал. Не знаю.      Голос Викниксора сразу стал металлическим:      - Савин сменяется со старост. Савина в изолятор. Александр Николаевич, позаботьтесь.      Сашкец молча вытащил из кармана ключ и, подтолкнув, повел Савушку наверх.      В столовой наступила грозная тишина.      Все сознавали, что Савушка влип ни за что ни про что. Виноват был Слаенов.      Ребятам стало жалко тихого и покорного Савушку.      А Викниксор, возмущенный, ходил по комнате и говорил:      - Это неслыханно! Это самое подлое и низкое преступление. Обворовывать своих же товарищей. Брать от них последний кусок хлеба. Это гадко!      Вдруг его речь прервал нечеловеческий вопль. Крик несся с лестницы. Викниксор помчался туда.      На лестнице происходила драка.      Всегда покорный Савушка вдруг забузил.      - Не пойду в изолятор. Сволочи, халдеи! Уйди, Сашкец, а то морду разобью!      Сашкец делал героические попытки обуздать Савушку. Он схватил его за талию, стараясь дотащить до изолятора, но Савин не давался.      В припадке ярости он колотил по лицу воспитателя кулаками. Сашкец посторонился и выпустил его. Савушка с громким воплем помчался к двери. В эту минуту в дверях показался Викниксор, но, увидев летящего ураганом воспитанника, отскочил - и сделал это вовремя. Кулак Савина промелькнул у самого его носа...      - А, Витя! Я тебя убью, сволочь! Дайте мне нож...      - Савин, в изолятор! - загремел голос заведующего, но это еще больше раззадорило воспитанника.      - Меня? В изолятор? - взвизгнул Савушка и вдруг помчался на кухню.      Оттуда он выскочил с кочергой.      - Где Витя? Где Витя? - Савушка был страшен. При виде мчащегося на него ученика, яростно размахивающего кочергой, Викниксору сделалось нехорошо.      Стараясь сохранить достоинство, он стал отступать к своей квартире, но в последний момент ему пришлось сделать большой прыжок за дверь и быстро ее захлопнуть.      Кочерга Савушки с треском впилась в высокую белую дверь.      Разозленный неудачным нападением, Савушка кинулся было на воспитателя, но ярость его постепенно улетучилась. Он бросил кочергу и убежал.      Через четверть часа Сашкец, с помощью дворника, нашел его в классе. Савушка, съежившись, сидел в углу на полу и тихо плакал.      В изолятор он пошел покорный, размякший и придавленный.      Педагоги не знали, что стряслось с Савиным. Они недоумевали. Ведь многих же сажали в изолятор, но ни с кем не было таких припадков буйства, как с Савушкой. Истину знали шкидцы. Они-то хорошо понимали, кто был виноват в преступлении Савина, и Слаенов все больше и больше чувствовал обращенные на него свирепые взгляды.      Страх все сильнее овладевал им. Он понимал, что теперь это не пройдет даром.      Тогда он вновь решил задобрить свою гвардию и устроил в этот вечер неслыханный пир: он поставил на стол кремовый торт, дюжину лимонада и целое кольцо ливерной колбасы. Но холодно и неприветливо было на пиршестве. Угрюмы были старшие.      А там наверху голодная Шкида паломничала к изолятору и утешала Савушку сквозь щелку:      - Савушка, сидишь?      - Сижу.      - Ну, ладно, ничего. Посидишь - и выпустят. Это все Слаенов, сволочь, виноват.      А Савушка, понурившись, ходил, как зверек, по маленькой четырехугольной комнатке и грозился:      - Я этому Слаенову морду расквашу, как выйду.      В верхней уборной собрались шкидцы и, мрачные, обсуждали случившееся.      Турка держал четвертку хлеба и сосредоточенно смотрел на нее. Эта четвертка - его утренний паек, который нужно было отдать Слаенову, но Турка был прежде всего голоден, а кроме того, озлоблен до крайности. Он еще минуту держал хлеб в руке, не решаясь на что-то, и вдруг яростно впился зубами в хлебную мякоть.      - Ты что же это? - удивился Устинович. - А долг?      - Не отдам, - хмуро буркнул в ответ Турка.      - Ну-у? Неужели не отдашь? А старшие?..      Да, старшие могли заставить, и это сразу охладило Турку. Теперь уже был опасен не Слаенов, а его гвардия. Он остановился с огрызком в раздумье - и вдруг услышал голос Янкеля:      - Эх, была не была! И я съем свою четвертку. А долг пусть Слаенов с Гоголя получит.      В зтот момент все притихли.      В дверях показался Слаенов. Он раскраснелся. И так всегда красное лицо пылало. Он прибежал с пирушки - на углах рта еще белели прилипшие крошки торта и таяли кусочки крема.      Слаенов почувствовал тревогу и насторожился, но решил держаться до конца спокойно.      Он подошел, пронизываемый десятками взоров, к Турке и спокойно проговорил:      - Гони долг, Турка. За утро.      Туркин молчал.      Молчали и окружающие.      - Ну, гони долг-то! - настаивал Слаенов.      - С Гоголя получи. Нет у меня хлеба, - решительно брякнул Турка.      - Как же нет? А утренняя пайка?      - Съел утреннюю пайку.      - А долг?      - А этого не хотел? - с этими словами Турка сделал рукою довольно невежливый знак. - Не буду долгов тебе отдавать - и все!      - Как это не будешь? - опешил Слаенов.      - Да не буду - и все.      - А-а-а!      Наступила тишина. Все следили за Слаеновым. Момент был критический, но Слаенов растерялся и глупо хлопал глазами.      - Нынче вышел манифест. Кто кому должен, тому крест, - продекламировал Янкель, вдруг разбив гнетущее молчание, и громкий хохот заглушил последние его слова.      - А-а-а! Значит, так вы долги платите?! Ну, хорошо...      С этими словами Слаенов выскочил из уборной, и ребята сразу приуныли.      - К старшим помчался. Сейчас Громоносцева приведет.      Невольно чувствовалось, что Громоносцев должен будет решить дело. Ведь он - сила, и если сейчас заступится за Слаенова, то завтра же вновь Турка будет покорно платить дань великому ростовщику, а с ним будут тянуть лямку и остальные.      - А может, он не пойдет, - робко высказал свои соображения Устинович среди всеобщего уныния. Все поняли, что под "ним" подразумевается Громоносцев, и втайне надеялись, что он не пойдет за Слаеновым.      Но он пришел. Пришел вместе со Слаеновым.      Слаенов гневно и гордо посмотрел на окружающих и проговорил, указывая пальцем на Туркина:      - Вот, Цыганок, он отказывается платить долги!      Все насторожились. Десяток пар глаз впился в хмурое лицо Цыгана, ожидая чего-то решающего.      Да или нет?      Да или нет?..      А Слаенов жаловался:      - Я пришел. Давай, говорю, долг, а он смеется, сволочь, и на Гоголя показывает.      Громоносцев молчал, но лицо его темнело все больше и больше. Узенькие ноздри раздулись, и вдруг он, обернувшись к Слаенову, скверно выругался.      - Ты что же это?.. Думаешь, я держиморда или вышибала какой? Я вовсе не обязан ходить и защищать твою поганую морду, а если ты еще раз обратишься ко мне, я тебя сам проучу! Сволота несчастная!      Хлопнула дверь, и Слаенов остался один в кругу врагов, беспомощный и жалкий.      Ребята зловеще молчали. Слаенов почувствовал опасность и вдруг ринулся к двери, но у двери его задержал Янкель и толкнул обратно.      - Попался, голубчик, - взвизгнул Турка, и тяжелая пощечина с треском легла на толстую щеку Слаенова.      Слаенов охнул. Новый удар по затылку заставил его присесть.      Потом кто-то с размаху стукнул кулаком по носу, еще и еще раз...      Жирный ростовщик беспомощно закрылся руками, но очередной удар свалил его с ног.      - За что бьете? Ребята! Больно! - взвыл он, но его били.      Били долго, с ожесточением, словно всю жизнь голодную на нем выколачивали. Наконец отрезвились.      - Хватит. Ну его к черту, паскуду! - отдуваясь, проговорил Турка.      - Хватит! Ну его! Пошли...      Слаенов, избитый, жалкий, сидел в углу у стульчака, всхлипывал и растирал рукавом кровь, сочившуюся из носа.      Ребята вышли.      Весть о случившемся сразу облетела всю Шкиду.      Старшие в нижней уборной организовали митинг, где вынесли резолюцию: долги считать ликвидированными, рабство уничтоженным - и впредь больше не допускать подобных вещей.      Почти полтора месяца голодавшая Шкида вновь вздохнула свободно и радостно.      Вчерашние рабы ходили сегодня довольные, но больше других были довольны старшие.      Сразу спал гнет, мучивший каждого из них. Они сознавали, что во многом были виноваты сами, и тем радостней было сознание, что они же помогли уничтожить сделанное ими зло.      Падение Слаенова совершилось быстро и неожиданно. Это была катастрофа, которой он и сам не ожидал. Сразу исчезли все доходы, сразу он стал беспомощным и жалким, но к этому прибавилось худшее: он не имел товарищей. Все отшатнулись от него, и даже Кузя, еще недавно стоявший перед ним на коленях, смотрел теперь на него с презрением и отвращением.      Через два дня из изолятора выпустили Савушку и сняли с него вину.      Школа, как один человек, встала на его защиту, а старшеклассники рассказали Викниксору о деяниях великого ростовщика.      Савушка, выйдя из изолятора, тоже поколотил Слаенова, а на другой день некогда великий, могучий ростовщик сам был заключен в изолятор, но никто не приходил к нему, никто не утешал его в заключении.      Еще через пару дней Слаенов исчез. Дверь изолятора нашли открытой. Замок был сорван, а сам Слаенов бежал из Шкиды.      Говорили, что он поехал в Севастополь, носились слухи, что он живет на Лиговке у своих старых товарищей-карманников, но все это были толки.      Слаенов исчез навсегда.      Так кончились похождения великого ростовщика - одна из тяжелых и грязных страниц в жизненной книге республики Шкид.      Долго помнили его воспитанники, и по вечерам "старички", сидя у печки, рассказывали "новичкам" бесконечно прикрашенные легенды о деяниях великого, сказочного ростовщика Слаенова. Продолжение следует...    Наши планы Борис Акунин "Турецкий гамбит"      1877 год, русско-турецкая война. Принимавший участие в военных действиях в качестве сербского волонтера титулярный советник Эраст Фандорин пробирается в главный штаб русского командования с важным секретным сообщением. По пути он знакомится с очаровательной барышней, Варваровй Андреевной Суворовой, направляющейся в расположение русских войск, чтобы повидаться с женихом Петей Яблоковым - шифровальщиком генерального штаба.      Добравшись до своих, Фандорин сообщает генералу Соболеву о хитром фланговом маневре, задуманном турками. Из него следует, что русским надо срочно занять Плевну, ибо туда движется корпус Османа-Паши. У генерал-адъютанта Мизинова, бывшего шефа Фандорина, уже заготовлен на этот счет приказ главнокомандующего, который Петр Яблоков срочно шифрует и отправляет. К тому же у Мизинова есть для Фандорина еще одна задачка не из простых. Речь идет об Анваре-эфенди, секретаре султана Абдул-Гамида. Сей интересный турок лично возглавляет секретную операцию против русских. Господин отчаянный, с авантюрной жилкой. Вполне может сам появиться в русской ставке и сойти за "своего" благодаря европейской внешности и безупречному владению несколькими языками. Необходимо срочно вычислить турка. Но как? Ведь подозреваются все... Сергей Белошников "Палач"      История женщины, готовой на все ради мести компании насильников. На союз с "крестным отцом" мафиозного клана. На жестокие интриги и циничные преступления.     Но принесет ли счастье такая месть? Месть, которая, идя по нарастающей, с каждым эпизодом уничтожает еще одну частицу ее души?     Остановиться - необходимо. Остановиться - невозможно... 404    Подпишитесь на рассылку Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения