Виктор ГЮГО. СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ

Мировая литература Выпуск № 75 от 2004-02-13 Число подписчиков: 12    Виктор ГЮГО. СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ Книга 2    VI. Разбитая кружка (продолжение)      Это была обширная площадь неправильной формы и дурно вымощенная, как и все площади того времени. На ней горели костры, а вокруг костров кишели странные кучки людей. Люди эти уходили, приходили, шумели. Слышался пронзительный смех, хныканье ребят, голоса женщин. Руки и головы этой толпы тысячью черных причудливых силуэтов вычерчивались на светлом фоне костров. Изредка там, где, сливаясь со стелющимися по земле густыми гигантскими тенями, дрожал отблеск огня, можно было различить пробегавшую собаку, похожую на человека, и человека, похожего на собаку. В этом городе, как в пандемониуме, казалось, стерлись все видовые и расовые границы. Мужчины, женщины и животные, возраст, пол, здоровье, недуги - все в этой толпе казалось общим, все делалось дружно; все слилось, перемешалось, наслоилось одно на другое, и на каждом лежал общий для всех отпечаток.      Несмотря на свою растерянность, Гренгуар при колеблющемся и слабом отсвете костров разглядел вокруг всей огромной площади мерзкое обрамление, образуемое ветхими домами, фасады которых, источенные червями, покоробленные и жалкие, пронзенные одним или двумя освещенными слуховыми оконцами, в темноте казались ему собравшимися в кружок огромными старушечьими головами, чудовищными и хмурыми, которые, мигая, смотрели на шабаш.      То был какой-то новый мир, невиданный, неслыханный, уродливый, пресмыкающийся, копошащийся, неправдоподобный.      Все сильнее цепенея от страха, схваченный, как в тиски, тремя нищими, оглушенный блеющей и лающей вокруг него толпой, злополучный Гренгуар пытался собраться с мыслями и припомнить, не суббота ли нынче. Но усилия его были тщетны: нить его сознания и памяти была порвана, и, сомневаясь во всем, колеблясь между тем, что видел, и тем, что чувствовал, он задавал себе неразрешимый вопрос: "Если я существую, - существует ли все окружающее? Если существует все окружающее, - существую ли я?"      Но тут в шуме и гаме окружавшей его толпы явственно послышался крик:      - Отведем его к королю! Отведем его к королю!      - Пресвятая дева! - пробормотал Гренгуар. - Я уверен, что здешний король - козел.      - К королю! К королю! - повторила толпа.      Его поволокли. Каждый старался вцепиться в него. Но трое нищих не упускали добычу. "Он наш!" - рычали они, вырывая его из рук у остальных. Камзол поэта, и без того дышавший на ладан, в этой борьбе испустил последний вздох.      Проходя по ужасной площади, он почувствовал, что его мысли прояснились. Вскоре ощущение реальности вернулось к нему, и он стал привыкать к окружающей обстановке. Вначале фантазия поэта, а может быть, самая простая, прозаическая причина - его голодный желудок породили что-то вроде дымки, что-то вроде тумана, отделявшего его от окружающего, - тумана, сквозь который он различал все лишь в сумерках кошмара, во мраке сновидений, придающих зыбкость контурам, искажающих формы, скучивающих предметы в груды непомерной величины, превращающих вещи в химеры, а людей в призраки. Постепенно эта галлюцинация уступила место впечатлениям более связным и не таким преувеличенным. Вокруг него как бы начало светать; действительность била ему в глаза, она лежала у его ног и мало-помалу разрушала грозную поэзию, которая, казалось ему, окружала его. Ему пришлось убедиться, что перед ним не Стикс, а грязь, что его обступили не демоны, а воры, что дело идет не о его душе, а попросту о его жизни (ибо у него не было денег - этого драгоценного посредника, который столь успешно устанавливает мир между честным человеком и бандитом). Наконец, вглядевшись с большим хладнокровием в эту оргию, он понял, что попал не на шабаш, а в кабак.      Двор чудес и был кабак, но кабак разбойников, весь залитый не только вином, но и кровью.      Когда одетый в лохмотья конвой доставил его, наконец, к цели их путешествия, то представившееся его глазам зрелище отнюдь не было способно вернуть ему поэтическое настроение: оно было лишено даже поэзии ада. То была самая настоящая прозаическая, грубая действительность питейного дома. Если бы дело происходило не в XV столетии, то мы сказали бы, что Гренгуар спустился от Микеланджело до Калло.      Вокруг большого костра, пылавшего на широкой круглой каменной плите и лизавшего огненными языками раскаленные ножки тагана, на котором ничего не грелось, были кое-как расставлены трухлявые столы, очевидно, без участия опытного лакея, иначе он позаботился бы о том, чтобы они стояли параллельно или по крайней мере не образовывали такого острого угла. На столах поблескивали кружки, мокрые от вина и браги, а за кружками сидели пьяные, лица которых раскраснелись от вина и огня. Толстопузый весельчак чмокал дебелую обрюзгшую девку. "Забавник" (на воровском жаргоне - нечто вроде солдата-самозванца), посвистывая, снимал тряпицы со своей искусственной раны и разминал запеленатое с утра здоровое и крепкое колено, а какой-то хиляк готовил для себя назавтра из чистотела и бычачьей крови "христовы язвы" на ноге. Через два стола от них "святоша", одетый как настоящий паломник, монотонно гнусил "тропарь царице небесной". Неподалеку неопытный припадочный брал уроки падучей у опытного эпилептика, который учил его, как, жуя кусок мыла, можно вызвать пену на губах. Здесь же страдающий водянкой освобождался от своих мнимых отеков, а сидевшие за тем же столом воровки, пререкавшиеся из-за украденного вечером ребенка, вынуждены были зажать себе носы.      Все эти чудеса два века спустя, по словам Соваля, казались столь занятными при дворе, что были, для потехи короля, изображены во вступлении к балету Ночь в четырех действиях, поставленному в театре Пти-Бурбон. "Никогда еще, - добавляет очевидец, присутствовавший при этом в 1653 году, - внезапные метаморфозы Двора чудес не были воспроизведены столь удачно. Изящные стихи Бенсерада подготовили нас к представлению".      Всюду слышались раскаты грубого хохота и непристойные песни. Люди судачили, ругались, твердили свое, не слушая соседей, чокались, под стук кружек вспыхивали ссоры, и драчуны разбитыми кружками рвали друг на друге рубища.      Большая собака сидела у костра, поджав хвост, и пристально глядела на огонь. При этой оргии присутствовали дети. Украденный ребенок плакал и кричал. Другой, четырехлетний карапуз, молча сидел на высокой скамье, свесив ножки под стол, доходивший ему до подбородка. Еще один с серьезным видом размазывал пальцем по столу оплывшее со свечи сало. Наконец четвертый, совсем крошка, сидел в грязи; его совсем не было видно за котлом, который он скреб черепицей, извлекая из него звуки, от коих Страдивариус упал бы в обморок.      Возле костра возвышалась бочка, а на бочке восседал нищий. Это был король на троне.      Трое бродяг, державших Гренгуара, подтащили его к бочке, и на одну минуту дикий разгул затих, только ребенок продолжал скрести в котле.      Гренгуар не смел вздохнуть, не смел поднять глаза.      - Hombre, quila lu sombrero!1 - сказал один из трех плутов, и, прежде чем Гренгуар успел сообразить, что это могло означать, с него стащили шляпу. Это была плохонькая шляпенка, но она могла еще пригодиться и в солнце и в дождь. Гренгуар вздохнул.      Король с высоты своей бочки спросил:      - Это что за прощелыга?      Гренгуар вздрогнул. Этот голос, измененный звучащей в нем угрозой, все же напоминал ему другой голос - тот, который нынче утром нанес первый удар его мистерии, прогнусив во время представления: "Подайте Христа ради!" Гренгуар поднял глаза. Перед ним действительно был Клопен Труйльфу.      Несмотря на знаки королевского достоинства, на Клопене Труйльфу было все то же рубище. Но язва на его руке уже исчезла. Он держал плетку из сыромятных ремней, употреблявшуюся в те времена пешими стражниками, чтобы оттеснять толпу, и носившую название "метелки". Голову! Клопена венчал убор с подобием валика вместо полей, так что трудно было разобрать, детская это шапочка или царская корона.      Узнав в короле Двора чудес нищего из большой залы Дворца, Гренгуар, сам не зная почему, приободрился.      - Мэтр... - пробормотал он. - Монсеньор... Сир... Как вас прикажете величать? - вымолвил он, наконец, достигнув постепенно высших титулов и не зная, вознести его еще выше или же спустить с этих высот.      - Величай меня, как угодно, - монсеньор, ваше величество или приятель. Только не мямли. Что ты можешь сказать в свое оправдание?      "В свое оправдание? - подумал Гренгуар. - Плохо дело".      - Я тот самый, который нынче утром... - запинаясь, начал он.      - Клянусь когтями дьявола, - перебил его Клопен, - назови свое имя, прощелыга, и все! Слушай. Ты находишься в присутствии трех могущественных властелинов: меня, Клопена Труйльфу, короля Алтынного, преемника великого кесаря, верховного властителя королевства Арго; Матиаса Гуниади Спикали, герцога египетского и цыганского, - вон того желтолицого старика, у которого голова обвязана тряпкой, - и Гильома Руссо, императора Галилеи, - того толстяка, который нас не слушает и обнимает потаскуху. Мы твои судьи. Ты проник в царство Арго, не будучи его подданным, ты преступил законы нашего города. Если ты не деловой парень, не христарадник или погорелец, что на наречии порядочных людей значит вор, нищий или бродяга, то должен понести за это наказание. Кто ты такой? Оправдывайся! Скажи свое звание.      - Увы! - ответил Гренгуар. - Я не имею чести состоять в их рядах. Я автор...      - Довольно! - не дав ему договорить, отрезал Труйльфу. - Ты будешь повешен. Это очень несложно, достопочтенные граждане! Как вы обращаетесь с нами, когда мы попадаем в ваши руки, так и мы обращаемся с вами здесь у себя. Закон, применяемый вами к бродягам, бродяги применяют к вам. Если он жесток, то это ваша вина. Надо же иногда полюбоваться на гримасу порядочного человека в пеньковом ожерелье; это придает виселице нечто благородное. Ну, пошевеливайся, приятель! Раздай-ка поживей свое тряпье вот этим барышням. Я прикажу тебя повесить на потеху бродягам, а ты пожертвуй им на выпивку свой кошелек. Если тебе необходимо поханжить, то у нас среди другого хлама есть отличный каменный бог-отец, которого мы украли в церкви Сен-Пьер-о-Беф. В твоем распоряжении четыре минуты, чтобы навязать ему свою душу.      Эта речь звучала устрашающе.      - Здорово сказано, клянусь душой! - воскликнул царь галилейский, разбивая свою кружку, чтобы подпереть черепком ножку стола. - Право, Клопен Труйльфу проповедует не хуже святейшего папы!      - Всемилостивейшие императоры и короли! - хладнокровно заговорил Гренгуар (каким-то чудом он снова обрел самоуверенность, и в голосе его звучала решимость). - Опомнитесь! Я Пьер Гренгуар, поэт, автор той самой мистерии, которую нынче утром представляли в большой зале Дворца.      - А! Так это ты! - воскликнул Клопен. - Я тоже там был, ей-богу! Ну, дружище, если ты докучал нам утром, это еще не резон для того, чтобы миловать тебя вечером!      "Нелегко мне будет вывернуться", - подумал Гренгуар, но тем не менее предпринял еще одну попытку.      - Не понимаю, почему, - сказал он, - поэты не причислены к нищенствующей братии. Бродягой был Эзоп, нищим был Гомер, вором был Меркурий...      - Ты что нам зубы-то заговариваешь своей тарабарщиной? - заорал Клопен. - Тьфу, пропасть! Дай себя повесить, не кобенься!      - Простите, всемилостивейший король, - молвил Гренгуар, упорно отстаивая свои позиции. - Об этом стоит подумать... одну минуту. Выслушайте меня... Ведь не осудите же вы меня, не выслушав...      Но его тихий голос был заглушен раздававшимся вокруг него шумом. Мальчик с еще большим остервенением скреб котел, а в довершение всего какая-то старуха поставила на раскаленный таган полную сковороду сала, трещавшего на огне, словно орава ребятишек, преследующая карнавальную маску.      Посовещавшись с герцогом египетским и вдребезги пьяным галилейским царем, Клопен Труйльфу пронзительно крикнул толпе:      - Молчать!      Но так как ни котел, ни сковорода не внимали ему и продолжали свой дуэт, то, соскочив с бочки, он одной ногой дал пинка котлу, который откатился шагов на десять от ребенка, а другой спихнул сковородку, причем все сало опрокинулось в огонь, и снова величественно взгромоздился на свой трон, не обращая внимания ни на заглушенные всхлипывания ребенка, ни на воркотню старухи, чей ужин сгорал великолепным белым пламенем.      Труйльфу подал знак, и герцог, император, мазурики и домушники выстроились полумесяцем, в центре которого стоял Гренгуар, все еще находившийся под крепкой охраной. Это было полукружие из лохмотьев, рубищ, мишуры, вил, топоров, голых здоровенных рук, дрожавших от пьянства ног, мерзких, осовелых, отупевших рож. Во главе этого "круглого стола" нищеты, словно дож этого сената, словно король этого пэрства, словно папа этого конклава, возвышался Клопен Труйльфу, - прежде всего благодаря высоте своей бочки, а затем благодаря грозному и свирепому высокомерию, которое, зажигая его взор, смягчало в его диком обличье животные черты разбойничьей породы. Это была голова вепря среди свиных рыл.      - Послушай! - обратился он к Гренгуару, поглаживая жесткой рукой свой уродливый подбородок. - Я не вижу причины, почему бы нам тебя не повесить. Правда, тебе это, по-видимому, противно, но это вполне понятно: вы, горожане, к этому не привыкли и воображаете, что это невесть что! Впрочем, мы тебе зла не желаем. Вот тебе средство выпутаться. Хочешь примкнуть к нашей братии?      Легко представить себе, какое действие произвело это предложение на Гренгуара, уже утратившего надежду сохранить свою жизнь и готового сложить оружие. Он живо ухватился за него.      - Конечно, хочу, еще бы! - воскликнул он.      - Ты согласен вступить в братство коротких клинков? - продолжал Клопен.      - Да, именно в братство коротких клинков, - ответил Гренгуар.      - Признаешь ли ты себя членом общины вольных горожан? - спросил король Алтынный.      - Да, признаю себя членом общины вольных горожан.      - Подданным королевства Арго?      - Да.      - Бродягой?      - Бродягой.      - От всей души.      - Имей в виду, - заметил король, - что все равно ты будешь повешен.      - Черт возьми! - воскликнул поэт.      - Разница заключается в том, - невозмутимо продолжал Клопен, - что ты будешь повешен несколько позже, более торжественно, за счет славного города Парижа, на отличной каменной виселице и порядочными людьми. Это все-таки утешение.      - Да, конечно, - согласился Гренгуар.      - У тебя будут и другие преимущества. В качестве вольного горожанина ты не должен будешь платить ни за чистку и освещение улиц, ни жертвовать в пользу бедных, а каждый парижанин вынужден это делать.      - Аминь, - ответил поэт, - я согласен. Я бродяга, арготинец, вольный горожанин, короткий клинок и все, что вам угодно. Всем этим я был уже давно, ваше величество, король Алтынный, ибо я философ. А, как вам известно, et omma in philosophia, omnes in philosopho contmentur2.      Король Алтынный насупился.      - За кого ты меня принимаешь, приятель? Что ты там болтаешь на арго венгерских евреев? Я не говорю по-еврейски. Я больше не граблю, я выше этого, я убиваю. Перерезать горло - да, а срезать кошелек - нет!      Гренгуар силился вставить какие-то оправдания в этот поток слов, которым гнев придавал все большую отрывистость.      - Простите меня, ваше величество, - бормотал он, - я говорил по-латыни, а не по-еврейски.      - А я тебе говорю, - с запальчивостью возразил Клопен, - что я не еврей, и прикажу тебя повесить, отродье синагоги, вместе вот с этим ничтожным иудейским торгашом, который торчит рядом с тобой и которого я надеюсь вскоре увидеть пригвожденным к прилавку, как фальшивую монету!      С этими словами он указал пальцем на низенького бородатого венгерского еврея, который докучал Гренгуару своим facitote caritatem3, а теперь, не разумея иного языка, изумленно взирал на короля Алтынного, не понимая, чем вызвал его гнев.      Наконец, его величество Клопен успокоился.      - Итак, прощелыга, - обратился он к нашему поэту, - ты хочешь стать бродягой?      - Конечно, - ответил поэт.      - Хотеть - этого еще мало, - грубо ответил Клопен. - Хорошими намерениями похлебки не, сдобришь, с ними разве только в рай попадешь. Но рай и Арго - вещи разные. Чтобы стать арготинцем, надо доказать, что ты на что-нибудь годен. Вот попробуй, обшарь чучело.      - Я обшарю кого вам будет угодно, - ответил Гренгуар.      Клопен подал знак. Несколько арготинцев вышли из полукруга и вскоре вернулись. Они притащили два столба с лопатообразными подпорками у основания, которые придавали им устойчивость, и с поперечным брусом сверху. Все в целом представляло прекрасную передвижную виселицу, и Гренгуар имел удовольствие видеть, как ее воздвигли перед ним в мгновение ока. Все в этой виселице было в исправности, даже веревка, грациозно качавшаяся под перекладиной.      "Зачем они все это мастерят?" - с некоторым беспокойством подумал Гренгуар.      Звон колокольчиков, раздавшийся в эту минуту, положил конец его тревоге. Звенело чучело, подвешенное бродягами за шею к виселице: это было нечто вроде вороньего пугала, наряженного в красную одежду и увешанного таким множеством колокольчиков и бубенчиков, что их хватило бы на украшение упряжки тридцати кастильских мулов. Некоторое время, пока веревка раскачивалась, колокольчики звенели, затем стали постепенно затихать и, когда чучело, подчиняясь закону маятника, вытеснившего водяные и песочные часы, повисло неподвижно, совсем замолкли.      Клопен указал Гренгуару на старую, расшатанную скамью, стоявшую под чучелом:      - Ну, влезай!      - Черт побери! - воспротивился Гренгуар. - Ведь я могу сломать себе шею. Ваша скамейка хромает, как двустишие Марциала: размер одной ноги у нее - гекзаметр, другой - пентаметр.      - Влезай! - повторил Клопен.      Гренгуар взобрался на скамью и, пробалансировав, обрел, наконец, равновесие.      - А теперь, - продолжал король Арго, - зацепи правой ногой левое колено и стань на носок левой ноги.      - Ваше величество! - взмолился Гренгуар. - Вы непременно хотите, чтобы я повредил себе что-нибудь.      Клопен покачал головой.      - Послушай, приятель, ты слишком много болтаешь! Вот в двух словах, что от тебя требуется: ты должен, как я уже говорил, стать на носок левой ноги; в этом положении ты дотянешься до кармана чучела, обшаришь его и вытащишь оттуда кошелек. Если ты изловчишься сделать это так, что ни один колокольчик не звякнет, - твое счастье: ты станешь бродягой. Тогда нам останется только отлупить тебя хорошенько, на что уйдет восемь дней.      - Черт возьми! - воскликнул Гренгуар. - Придется быть осторожным! А если колокольчики зазвенят?      - Тогда тебя повесят. Понимаешь?      - Ничего не понимаю, - ответил Гренгуар.      - Ну так слушай же! Ты обшаришь это чучело и вытащишь у него из кармана кошелек; если в это время звякнет хоть один колокольчик, ты будешь повешен. Понял?      - Да, ваше величество, понял. Ну, а если нет?      - Если тебе удастся выкрасть кошелек так, что никто не услышит ни звука, тогда ты - бродяга, и в продолжение восьми дней сряду мы будем тебя лупить. Теперь, я надеюсь, ты понял?      - Нет, ваше величество, я опять ничего не понимаю. В чем же мой выигрыш, коли в одном случае я буду повешен, в другом - избит?      - А в том, что ты станешь бродягой, - возразил Клопен. - Этого, по-твоему, мало? Бить мы тебя будем для твоей же пользы, это приучит тебя к побоям.      - Покорно благодарю, - ответил поэт.      - Ну, живей! - закричал король, топнув ногой по бочке, загудевшей, словно огромный барабан. - Обшарь чучело, и баста! Предупреждаю тебя в последний раз: если звякнет хоть один бубенец, будешь висеть на его месте.      Банда арготинцев, покрыв слова Клопена рукоплесканиями и безжалостно смеясь, выстроилась вокруг виселицы. Тут Гренгуар понял, что служил им посмешищем и, следовательно, мог ожидать от них чего угодно. Итак, не считая слабой надежды на успех в навязанном ему страшном испытании, уповать ему было больше не на что. Он решил попытать счастья, но предварительно обратился с пламенной мольбой к чучелу, которое намеревался обобрать, ибо ему казалось, что легче умилостивить его, чем бродяг. Мириады колокольчиков с крошечными медными язычками представлялись ему мириадами разверстых змеиных пастей, готовых зашипеть и ужалить его.      - О! - пробормотал он. - Неужели моя жизнь зависит от малейшего колебания самого крошечного колокольчика? О! - молитвенно сложив руки, произнес он. - Звоночки, не трезвоньте, колокольчики, не звените, бубенчики, не бренчите!      Он предпринял еще одну попытку переубедить Труйльфу.      - А если налетит порыв ветра? - спросил он.      - Ты будешь повешен, - без запинки ответил тот.      Видя, что ему нечего ждать ни отсрочки, ни промедления, ни возможности как-либо отвертеться, Гренгуар мужественно покорился своей участи. Он обхватил правой ногой левую, стал на левый носок и протянул руку; но в ту самую минуту, когда он прикоснулся к чучелу, тело его, опиравшееся лишь на одну ногу, пошатнулось на скамье, которой тоже не хватало одной ноги; чтобы удержаться, он невольно ухватился за чучело и, потеряв равновесие, оглушенный роковым трезвоном множества колокольчиков, грохнулся на землю; чучело от толчка сначала описало круг, затем величественно закачалось между столбами.      - Проклятие! - воскликнул, падая, Гренгуар и остался лежать, уткнувшись носом в землю, неподвижный, как труп.      Он слышал зловещий трезвон над своей головой, дьявольский хохот бродяг и голос Труйльфу:      - Ну-ка, подымите этого чудака и повесьте его без проволочки.      Гренгуар встал. Чучело уже успели отцепить и освободили для него место.      Арготинцы заставили его влезть на скамью. К Гренгуару подошел сам Клопен и, накинув ему петлю на шею, потрепал его по плечу:      - Прощай, приятель! Теперь, будь в твоем брюхе кишки самого папы, тебе не выкрутиться!      Слово "пощадите" замерло на устах Гренгуара. Он растерянно огляделся. Никакой надежды: все хохотали.      - Бельвинь де Летуаль! - обратился король Арго к отделившемуся от толпы верзиле. - Полезай на перекладину.      Бельвинь де Летуаль проворно вскарабкался на поперечный брус виселицы, и мгновение спустя Гренгуар, посмотрев вверх, с ужасом увидел, что Бельвинь примостился на перекладине над его головой.      - Теперь, - сказал Клопен Труйльфу, - ты, Андри Рыжий, как только я хлопну в ладоши, вышибешь коленом у него из-под ног скамейку, ты, Франсуа ШантПрюн, повиснешь на ногах этого прощелыги, а ты, Бельвинь, прыгнешь ему на плечи, да все трое разом. Слышали?      Гренгуар содрогнулся.      - Ну, поняли? - спросил Клопен трех арготинцев, готовых ринуться на Гренгуара, словно пауки на муху. Несчастная жертва переживала ужасные мгновения, пока Клопен спокойно подталкивал ногою в огонь несколько еще не успевших загореться прутьев виноградной лозы. - Поняли? - повторил он и уже хотел хлопнуть в ладоши. Еще секунда - и все было бы кончено.      Но вдруг он остановился, точно осененный какойто мыслью.      - Постойте! - воскликнул он. - Чуть не забыл!.. По нашему обычаю, прежде чем повесить человека, мы спрашиваем, не найдется ли женщины, которая захочет его взять. Ну, дружище, это твоя последняя надежда. Тебе придется выбрать между потаскушкой и веревкой.      Этот цыганский обычай, сколь ни покажется он странным читателю, весьма пространно описывается в старинном английском законодательстве. О нем можно справиться в Заметках Берингтона.      Гренгуар перевел дух: но в течение получаса он уже второй раз возвращался к жизни, стало быть, особенно доверять этому счастью он не смел.      - Эй! - крикнул Клопен, снова взобравшись на бочку. - Эй! Бабье, девки! Найдется ли среди вас - будь то ведьма или ее кошка - какая-нибудь потаскушка, которая пожелала бы взять его себе? Эй, Колета Шарон, Элизабета Трувен, Симона Жодуин, Мари Колченогая, Тони Долговязая, Берарда Фануэль, Мишель Женайль, Клодина Грызи-Ухо, Матюрина Жирору! Эй, Изабо ла Тьери! Глядите сюда! Мужчина задаром! Кто хочет?      По правде сказать, Гренгуар представлял собой малопривлекательное зрелище в том плачевном состоянии, в каком он находился. Женщины отнеслись равнодушно к этому предложению. Бедняга слышал, как они ответили: "Нет, лучше повесьте. Тогда мы все получим удовольствие".      Три особы женского пола, однако, отделились от толпы и подошли посмотреть на него. Первая была толстуха с квадратным лицом. Она внимательно оглядела жалкую куртку философа. Его камзол был до такой степени изношен, что на нем было больше дыр, чем в сковородке для жаренья каштанов. Девушка скорчила гримасу.      - Рвань! - пробурчала она. - А где твой плащ? - спросила она Гренгуара.      - Я потерял его.      - А шляпа?      - У меня ее отняли.      - А башмаки?      - У них отваливаются подошвы.      - А твой кошелек?      - Увы, - запинаясь, ответил Гренгуар, - у меня нет ни полушки.      - Ну так попроси, чтобы тебя повесили, да еще скажи спасибо! - отрезала она и повернулась к нему спиной.      Вторая - старая, смуглая, морщинистая, омерзительная нищенка, до того безобразная, что даже во Дворе чудес она составляла исключение, - покружила вокруг Гренгуара. Ему даже стало страшно, что вдруг она пожелает его взять.      - Слишком тощий! - пробормотала она и отошла.      Третья была молоденькая девушка, довольно свеженькая и не слишком безобразная. "Спасите меня!" - шепнул ей бедняга. Она взглянула на него с состраданием, затем потупилась, поправила складку на юбке и остановилась в нерешительности. Он следил за всеми ее движениями: это была его последняя надежда. "Нет, - проговорила она. - Нет, Гильом Вислощекий меня поколотит". И она замешалась в толпу.      - Ну, приятель, тебе не везет, - заметил Клопен.      Поднявшись во весь рост на своей бочке, он, всем на забаву, крикнул, подражая тону оценщика на аукционе:      - Никто не желает его приобрести? Раз, два, три!      Затем повернулся лицом к виселице и, кивнув головой, добавил: - Остался за вами!      Бельвинь де Летуаль, Андри Рыжий и Франсуа Шант-Прюн снова приблизились к Гренгуару.      В эту минуту среди арготинцев раздался крик:      - Эсмеральда! Эсмеральда!      Гренгуар вздрогнул и обернулся в ту сторону, откуда доносились возгласы. Толпа расступилась и пропустила непорочное, ослепительное создание.      То была цыганка.      - Эсмеральда! - повторил Гренгуар, пораженный, несмотря на свое волнение, той быстротой, с какою это магическое слово связало все его сегодняшние впечатления.      Казалось, это удивительное существо простирало до самого Двора чудес власть своего очарования и красоты. Арготинцы и арготинки безмолвно уступали ей дорогу, и их зверские лица как бы светлели от одного ее взгляда.      Своей легкой поступью она приблизилась к осужденному. Хорошенькая Джали следовала за ней. Гренгуар был ни жив ни мертв. Эсмеральда молча глядела на него.      - Вы хотите повесить этого человека? - с важностью обратилась она к Клопену.      - Да, сестра, - ответил король Алтынный, - разве только ты захочешь взять его в мужья.      Она сделала свою очаровательную гримаску.      - Я беру его, - сказала она.      Тут Гренгуар непоколебимо уверовал в то, что все происходящее с ним с утра лишь сон, а это - продолжение сна.      Развязка хотя и была приятна, но слишком сильно потрясла его.      С шеи поэта сняли петлю и велели ему спуститься со скамьи. Он вынужден был сесть - так он был ошеломлен. Цыганский герцог молча принес глиняную кружку. Цыганка подала ее Гренгуару.      - Бросьте ее на землю, - сказала она.      Кружка разлетелась на четыре части.      - Брат! - произнес цыганский король, возложив на их головы свои руки. - Она твоя жена. Сестра! Он твой муж. На четыре года. Ступайте.    VII. Брачная ночь      Спустя несколько минут наш поэт очутился в каморке со сводчатым потолком, уютной и жарко натопленной, перед столиком, который, казалось, только того и ждал, чтобы позаимствовать какой-нибудь снеди из висевшего на стене шкапчика. В перспективе у Гренгуара была удобная постель и общество хорошенькой девушки. Приключение было похоже на волшебство. Он начал не шутя почитать себя за сказочного принца; время от времени он осматривался, как бы желая убедиться, не здесь ли еще огненная колесница, запряженная двумя крылатыми химерами, которая одна могла столь стремительно перенести его из преисподней в рай. Порой, чтобы не совсем оторваться от земли, он, цепляясь за действительность, устремлял упорный взгляд на прорехи своего камзола. Его рассудок, блуждая в фантастических просторах, держался только на этой нити.      Девушка не обращала на него никакого внимания; она уходила, возвращалась, передвигала табуретку, болтала с козочкой, строила по временам свою гримаску; наконец села возле стола, и теперь Гренгуар мог ее разглядеть.      Вы были когда-то ребенком, читатель, а может быть, вам посчастливилось остаться им по сей день. Вы, конечно, не раз в сияющий солнечный день, сидя на берегу быстрой речки, ловили взором прелестную стрекозу, зеленую или голубую, которая стремительным, резким косым летом переносилась с кустика на кустик и словно лобзала кончик каждой ветки. (Я проводил за этим занятием долгие дни - плодотворнейшие дни моей жизни.) Вспомните, с каким любовным вниманием ваша мысль и взор следили за этим маленьким вихрем пурпуровых и лазоревых крыл, свистящим и жужжащим, в центре которого трепетал какой-то неуловимый образ, затененный стремительностью своего движения. Это воздушное создание, чуть видное сквозь трепетанье крылышек, казалось вам нереальным, призрачным, неосязаемым, неразличимым. А когда, наконец, стрекоза опускалась на верхушку тростника и вы, затаив дыхание, могли разглядеть продолговатые прозрачные крылья, длинное эмалевое одеяние и два хрустальных глаза, - как бывали вы изумлены и как боялись, что этот образ снова превратится в тень, а живое существо - в химеру! Припомните эти впечатления, и вам будет понятно, что испытывал Гренгуар, созерцая под видимой и осязаемой оболочкой ту Эсмеральду, которую до сей поры он видел лишь мельком за вихрем пляски, песни и суеты.      "Так вот что такое Эсмеральда!" - думал он, следя за ней задумчивым взором и все более и более погружаясь в мечтания. - Небесное создание и уличная плясунья! Как много и как мало! Она нанесла нынче утром последний удар моей мистерии, и она же вечером спасла мне жизнь. Мой злой гений! Мой ангел-хранитель! Прелестная женщина, клянусь честью! Она должна любить меня до безумия, если решилась завладеть мной таким странным способом. Да, кстати, - встав внезапно из-за стола, сказал он себе, охваченный тем чувством реальности, которое составляло основу его характера и философии, - как-никак, но ведь я ее муж!"      Эта мысль отразилась в его глазах, и он с таким предприимчивым и галантным видом подошел к девушке, что она невольно отшатнулась.      - Что вам угодно? - спросила она.      - Неужели вы сами не догадываетесь, обожаемая Эсмеральда? - воскликнул Гренгуар с такой страстью в голосе, что сам себе удивился.      Цыганка изумленно посмотрела на него.      - Я не понимаю, что вы хотите сказать.      - Как же так? - продолжал Гренгуар, все более и более воспламеняясь и воображая, что в конце концов он имеет дело всего лишь с добродетелью Двора чудес. - Разве я не твой, нежная моя подруга? Разве ты не моя?      С этими словами он простодушно обнял ее за талию.      Она выскользнула у него из рук, как угорь. Отскочив на другой конец каморки, она наклонилась, затем выпрямилась, и, раньше чем Гренгуар успел сообразить, откуда он взялся, в ее руке сверкнул маленький кинжал. Гордая, негодующая, сжав губы, красная, как наливное яблочко, стояла она перед ним; ноздри ее раздувались, глаза сверкали. Тут же выступила вперед и белая козочка, наставив на Гренгуара лоб, вооруженный двумя хорошенькими позолоченными, острымиострыми рожками. Все это произошло в мгновение ока.      Стрекоза превратилась в осу и стремилась ужалить.      Наш бедный философ опешил и с глупым видом смотрел то на козочку, то на Эсмеральду.      - Пресвятая дева! - воскликнул он, опомнившись и обретая дар речи. Вот так храбрецы!      Цыганка нарушила молчание:      - А ты, как я погляжу, предерзкий плут!      - Простите, мадемуазель, - улыбаясь, молвил Гренгуар, - но зачем же вы взяли меня в мужья?      - А было бы лучше, если бы тебя повесили?      - Значит, вы вышли за меня замуж только ради того, чтобы спасти от виселицы? - спросил Гренгуар, слегка разочаровавшись в своих любовных мечтах.      - А о чем же другом я могла думать?      Гренгуар закусил губы. "Ну, ну, - пробормотал он, - видимо. Купидон далеко не столь благосклонен ко мне, как я предполагал. Но для чего же тогда было разбивать эту злосчастную кружку?"      Кинжал молодой цыганки и рожки козочки все еще находились в оборонительном положении.      - Мадемуазель Эсмеральда! - сказал поэт. - Заключим перемирие. Я не актуариус Шатле и не буду доносить, что вы, вопреки запрещениям и приказам парижского прево, носите при себе кинжал. Но все же вы должны знать, что восемь дней назад Ноэль Лекривен был присужден к уплате штрафа в десять су за то, что носил шпагу. Ну да меня это не касается; я перехожу к делу. Клянусь вам вечным спасением, что я не подойду к вам без вашего согласия и разрешения, только дайте мне поужинать.      В сущности Гренгуар, как и господин Депрео, был "весьма мало сластолюбив". Он не принадлежал к породе грубоватых и развязных мужчин, которые берут девушек приступом. В любви, как и во всем остальном, он был противником крайних мер и предпочитал выжидательную политику. Приятная беседа с глазу на глаз и добрый ужин, в особенности, когда человек голоден, казались ему великолепной интермедией между прологом и развязкой любовного приключения.      Цыганка оставила его речь без ответа. Состроив презрительную гримаску, она, точно птичка, подняла головку и вдруг расхохоталась; маленький кинжал исчез так же быстро, как появился, и Гренгуар не успел разглядеть, куда пчелка спрятала свое жало.      Скоро на столе очутились ржаной хлеб, кусок сала, сморщенные яблоки и жбан браги. Гренгуар с увлечением принялся за еду. Слыша бешеный стук его железной вилки о фаянсовую тарелку, можно было предположить, что вся его любовь обратилась в аппетит.      Сидя напротив него, девушка молча наблюдала за ним, явно поглощенная какими-то другими мыслями, которым она порой улыбалась, и милая ее ручка гладила головку козочки, нежно прижавшуюся к ее коленям.      Свеча желтого воска освещала эту сцену обжорства и мечтательности.      Заморив червячка, Гренгуар устыдился, заметив, что на столе осталось несъеденным всего одно яблоко.      - А вы не голодны, мадемуазель Эсмеральда? - спросил он.      Она отрицательно покачала головой и устремила задумчивый взор на сводчатый потолок комнатки.      "Что ее там занимает? - спросил себя Гренгуар, посмотрев туда же, куда глядела цыганка. - Не может быть, чтобы рожа каменного карлика, высеченного в центре свода. Черт возьми! С ним-то я вполне могу соперничать".      - Мадемуазель! - окликнул он Эсмеральду.      Она, казалось, не слышала.      Он повторил громче:      - Мадемуазель Эсмеральда!      Напрасно! Ее мысли витали далеко, и голос Гренгуара был бессилен отвлечь ее от них. К счастью, вмешалась козочка: она принялась тихонько дергать свою хозяйку за рукав.      - Что тебе, Джали? - словно пробудившись от сна, быстро спросила цыганка.      - Она голодна, - ответил Гренгуар, обрадовавшись случаю завязать разговор.      Эсмеральда накрошила хлеба, и козочка грациозно начала его есть с ее ладони.      Гренгуар, не дав девушке времени снова впасть в задумчивость, отважился задать ей щекотливый вопрос:      - Итак, вы не желаете, чтобы я стал вашим мужем?      Она пристально поглядела на него и ответила:      - Нет.      - А любовником? - спросил Гренгуар.      Она состроила гримаску и сказала:      - Нет.      - А другом? - настаивал Гренгуар.      Она опять пристально поглядела на него и, помедлив, ответила:      - Может быть.      Это "может быть", столь любезное сердцу философа, ободрило Гренгуара.      - А знаете ли вы, что такое дружба? - спросил он.      - Да, - ответила цыганка. - Это значит быть братом и сестрой; это две души, которые соприкасаются, не сливаясь; это два перста одной руки.      - А любовь?      - О, любовь! - промолвила она, и голос ее дрогнул, а глаза заблистали. - Любовь - это когда двое едины. Когда мужчина и женщина превращаются в ангела. Это - небо!      Тут лицо уличной плясуньи просияло дивной красотой; Гренгуар был потрясен - ему казалось, что красота Эсмеральды находится в полной гармонии с почти восточной экзальтированностью ее речи. Розовые невинные уста Эсмеральды чуть заметно улыбались, ясное, непорочное чело, как зеркало от дыхания, порой затуманивалось какой-то мыслью, а из-под опущенных длинных черных ресниц струился неизъяснимый свет, придававший ее чертам ту идеальную нежность, которую впоследствии уловил Рафаэль в мистическом слиянии девственности, материнства и божественности.      - Каким же надо быть, чтобы вам понравиться? - продолжал Гренгуар.      - Надо быть мужчиной.      - А я? - спросил он. - Разве я не мужчина?      - Мужчиной, у которого на голове шлем, в руках шпага, а на сапогах золотые шпоры.      - Так! - заметил Гренгуар. - Значит, без золотых шпор нет и мужчины. Вы любите кого-нибудь?      - Любовью?      - Да, любовью.      Она призадумалась, затем сказала с каким-то особым выражением:      - Я скоро это узнаю.      - Отчего же не сегодня вечером? - нежно спросил поэт. - Почему не меня?      Она серьезно взглянула на него.      - Я полюблю только того мужчину, который смеет защитить меня.      Гренгуар покраснел и принял эти слова к сведению. Девушка, очевидно, намекала на ту слабую помощь, какую он оказал ей два часа тому назад, когда ей грозила опасность. Теперь ему вспомнился этот случай, полузабытый им среди других его ночных передряг. Он хлопнул себя по лбу:      - Мне следовало бы с этого и начать! Простите мою ужасную рассеянность, мадемуазель. Скажите, каким образом вам удалось вырваться из когтей Квазимодо?      Этот вопрос заставил цыганку вздрогнуть.      - О! Этот страшный горбун! - закрыв лицо руками, воскликнула она и задрожала, словно ее охватило холодом.      - Он действительно страшен! Но как же вам удалось ускользнуть от него? - настойчиво повторил свой вопрос Гренгуар.      Эсмеральда улыбнулась, вздохнула и промолчала.      - А вы знаете, почему он вас преследовал? - спросил Гренгуар, пытаясь обходным путем вернуться к интересовавшей его теме.      - Не знаю, - ответила девушка и тут же прибавила - Вы ведь тоже меня преследовали, а зачем?      - Клянусь честью, я и сам не знаю.      Оба замолчали. Гренгуар царапал своим ножом стол, девушка улыбалась и пристально глядела на стену, словно что-то видела за ней. Вдруг она едва слышно запела: Quando las pintadas aves Mudas estan у la tierra4      Оборвав песню, она принялась ласкать Джали.      - Какая хорошенькая козочка! - сказал Гренгуар.      - Это моя сестричка, - ответила цыганка.      - Почему вас зовут Эсмеральдой5? - спросил поэт.      - Не знаю.      - А все же?      Она вынула из-за пазухи маленькую овальную ладанку, висевшую у нее на шее на цепочке из зерен лаврового дерева и источавшую сильный запах камфары. Ладанка была обтянута зеленым шелком; посредине была нашита зеленая бусинка, похожая на изумруд.      - Может быть, поэтому, - сказала она.      Гренгуар хотел взять ладанку в руки. Эсмеральда отстранилась.      - Не прикасайтесь к ней! Это амулет. Либо вы повредите ему, либо он вам.      Любопытство поэта разгоралось все сильнее.      - Кто же вам его дал?      Она приложила пальчик к губам и спрятала амулет на груди. Гренгуар попытался задать ей еще несколько вопросов, но она отвечала неохотно.      - Что означает слово "Эсмеральда"?      - Не знаю, - ответила она.      - На каком это языке?      - Должно быть, на цыганском.      - Я так и думал, - сказал Гренгуар. - Вы родились не во Франции?      - Я ничего об этом не знаю.      - А кто ваши родители?      Вместо ответа она запела на мотив старинной песни: Отец мой орел, Мать - орлица. Плыву без ладьи. Плыву без челна. Отец мои орел, Мать - орлица.      - Так, - сказал Гренгуар. - Сколько же вам было лет, когда вы приехали во Францию?      - Я была совсем малюткой.      - А в Париж?      - В прошлом году. Когда мы входили в Папские ворота, то над нашими головами пролетела камышовая славка; это было в конце августа; я сказала себе: "Зима нынче будет суровая".      - Да, так оно и было, - сказал Гренгуар, радуясь тому, что разговор, наконец, завязался. - Мне все время приходилось дуть на пальцы. Вы, значит, обладаете даром пророчества?      Она снова прибегла к лаконической форме ответа:      - Нет.      - А тот человек, которого вы называете цыганским герцогом, - глава вашего племени?      - Да.      - А ведь это он сочетал нас браком, - робко заметил поэт.      Она состроила свою обычную гримаску.      - Я даже не знаю, как тебя зовут.      - Сейчас вам скажу! Пьер Гренгуар.      - Я знаю более красивое имя.      - Злюка! - сказал поэт. - Но пусть так, я не буду сердиться. Послушайте, может быть, вы полюбите меня, узнав поближе. Вы так доверчиво рассказали мне свою историю, что я должен отплатить вам тем же. Итак, вам уже известно, что мое имя Пьер Гренгуар. Я сын сельского нотариуса из Гонеса. Двадцать лет назад, во время осады Парижа, отца моего повесили бургундцы, а мать мою зарезали пикардийцы. Таким образом, шести лет я остался сиротой, и подошвами моим ботинкам служили мостовые Парижа. Сам не знаю, как мне удалось прожить с шести до шестнадцати лет. Торговка фруктами давала мне сливу, булочник бросал корочку хлеба; по вечерам я старался, чтобы меня подобрал на улице ночной дозор: меня отводили в тюрьму, и там я находил для себя охапку соломы. Однако все это не мешало мне расти и худеть, как видите. Зимою я грелся на солнышке у подъезда особняка де Сане, недоумевая, почему костры Иванова дня зажигают летом. В шестнадцать лет я решил выбрать себе род занятий. Я испробовал все. Я пошел в солдаты, но оказался недостаточно храбрым. Потом пошел в монахи, но оказался недостаточно набожным, а кроме того, не умел пить. С горя я поступил в обучение к плотникам, но оказался слабосильным. Больше всего мне хотелось стать школьным учителем; правда, грамоте я не знал, но это меня не смущало. Убедившись через некоторое время, что для всех этих занятий мне чего-то не хватает и что я ни к чему не пригоден, я, следуя своему влечению, стал сочинять стихи и песни. Это ремесло как раз годится для бродяг, и это все же лучше, чем промышлять грабежом, на что меня подбивали вороватые парнишки из числа моих приятелей. К счастью, я однажды встретил его преподобие отца Клода Фролло, архидьякона Собора Парижской Богоматери. Он принял во мне участие, и ему я обязан тем, что стал по-настоящему образованным человеком, знающим латынь, начиная с книги Цицерона Об обязанностях и кончая Житиями святых, творением отцов целестинцев. Я кое-что смыслю в схоластике, пиитике, стихосложении и даже в алхимии, этой премудрости из всех премудростей. Я автор той мистерии, которая сегодня с таким успехом и при таком громадном стечении народа была представлена в переполненной большой зале Дворца. Я написал также труд в шестьсот страниц о страшной комете тысяча четыреста шестьдесят пятого года, из-за которой один несчастный сошел с ума. На мою долю выпадали и другие успехи. Будучи сведущ в артиллерийском деле, я работал над сооружением той огромной бомбарды Жеана Мога, которая, как вам известно, взорвалась на мосту Шарантон, когда ее хотели испробовать, и убила двадцать четыре человека зевак. Вы видите, что я для вас неплохая партия. Я знаю множество презабавных штучек, которым могу научить вашу козочку, - например, передразнивать парижского епископа, этого проклятого святошу, мельницы которого обдают грязью прохожих на всем протяжении Мельничного моста. А потом я получу за свою мистерию большие деньги звонкой монетой, если только мне за нее заплатят. Словом, я весь к вашим услугам; и я, и мой ум, и мои знания, и моя ученость, я готов жить с вами так, как вам будет угодно, мадемуазель, - в целомудрии или в веселии: как муж с женою, если вам так заблагорассудится, или как брат с сестрой, если вы это предпочтете.      Гренгуар умолк, выжидая, какое впечатление его речь произведет на девушку. Глаза ее были опущены.      - Феб, - промолвила она вполголоса и, обернувшись к поэту, спросила: - Что означает слово "Феб"?      Гренгуар хоть и не очень хорошо понимал, какое отношение этот вопрос имел к тому, о чем он говорил, а все же был не прочь блеснуть своей ученостью и, приосанившись, ответил:      - Это латинское слово, оно означает "солнце".      - Солнце!.. - повторила цыганка.      - Так звали прекрасного стрелка, который был богом, - присовокупил Гренгуар.      - Богом! - повторила она с мечтательным и страстным выражением.      В эту минуту один из ее браслетов расстегнулся и упал. Гренгуар быстро наклонился, чтобы поднять его. Когда он выпрямился, девушка и козочка уже исчезли. Он услышал, как щелкнула задвижка. Дверца, ведшая, по-видимому, в соседнюю каморку, заперлась изнутри.      "Оставила ли она мне хоть постель?" - подумал наш философ.      Он обошел каморку. Единственной мебелью, пригодной для спанья, был довольно длинный деревянный ларь; но его крышка была резная, и это заставило Гренгуара, когда он на нем растянулся, испытать ощущение, подобное тому, какое испытал Микромегас, улегшись во всю длину на Альпах.      - Делать нечего, - сказал он, устраиваясь поудобней на этом ложе, приходится смириться. Однако какая странная брачная ночь! А жаль! В этой свадьбе с разбитой кружкой было нечто наивное и допотопное, - мне это понравилось. Продолжение следует...      1Hombre, quila lu sombrero! - Шляпу долой, человек! (исп.) обратно к тексту      2Et omma in philosophia, omnes in philosopho - Философия и философы всеобъемлющи (лат.) обратно к тексту      3Facitote caritatem - Подайте милостыню (лат.) обратно к тексту      4Quando las pintadas aves mudas estan у la tierra - Когда цесарки меняют перья и земля (исп.) обратно к тексту      5Esmeralda по испански - изумруд обратно к тексту Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Мировая литература Ваши пожелания и предложения присылайте по адресу maxvech@mail.ru