- Давай прощаться, - сказала Леля, - мне пора.
     Леля стояла в коридоре, покачиваясь на шпильках, блестящих и тонких, как волшебные палочки. Она прижимала к сердцу бумажный пакет и черного кота Манделу. Голова ее была повязана розовым шарфом, губы вымазаны красным и липким, густо накрашенные глаза блестели в полумраке. Мандела, чуя важность момента, застыл глиняной кошкой-копилкой. А Леля роняла слова, точно монеты в прорезь.
     - Сыми вот это, девка моя, - она потянулась к Сашиным серьгам - латунным бедуинским полукружьям, - половинки не носи. И от половинки яблока не откусывай. Сдачу в полшекеля не бери. И с половинками не живи...
     Экстрасенсиха Леля вселила Сашу и Мишу в свою квартиру. То есть, конечно, не свою, а хозяйкину, но снятую давно и ставшую уже почти своей. Хозяйка, жадная старая румынка, повысила квартплату, а сама даже телефона не поставила. Жильцы перебивались мобильниками разных систем. Вот и сейчас лелина "Моторола" выкрикнула: "Не сыпь мне соль на рану!", и Леля торопливо ответила:
     - Пашенька, я иду, уже иду, уже спускаюсь, с Сашенькой прощаюсь. Ну все, девка моя. - Леля поцеловала ее в щеку, не прижимаясь, чтобы не стиснуть кулек и Манделу. - До свиданьица тебе. И подарок мой помни, не забывай, - добавила она, приседая на ступеньках, чтобы шпильки не подломились, - и левую руку никому не показывай! - крикнула из холла на первом этаже, - на левой ладони код жизни! По ней гадают, - голос гас во дворе, но Саша помнила и добавила сама: "Кто по ручке судьбу читает, тот и ссурочит, как неча делать. Береги левую ладонь".
     Когда Саша увидела соседку в первый раз, подумала, что она из Баку. Такая Лелька была яркая, восточная, шумная. Позолоченные браслеты звенели на запястьях, бархатные тапочки без задника, расшитые блестками, громко хлопали о каменный пол. Но Леля оказалась из Бобруйска. Она зарабатывала на жизнь экстрасенсорикой. Могла посадить на диету одним взглядом. Осуждающе-презрительным или проникающим, как рентген. Толстухи - Леля называла их "амбалками" - приходили по вечерам. Садились в кружок, втиснув крутые бока в стулья. Волшебно журчащим голосом Леля читала похудательные лекции, выученные с кассет. Она не была диетологом, но амбалки худели! Глаза экстрасенсихи генерировали лучи гиперболоида. Лучи тыкались в пухлые бедра и животы. Лишний жир таял, точно масло на сковородке. Иногда он перетекал в Лелю. Отряд счастливо похудевших амбалок уходил строить новую жизнь, а распухшая хилерша ложилась в постель и хворала неделю. "Защиту не поставила", - жаловалась Леля. Во время болезни не ела, только гладила Манделу и слушала музыку - ласковое соитие ручья с тибетскими колокольцами. Потом сбрасывала вес, поднималась с дивана и набирала новых амбалок. "Вычухалась!" - радостно сообщала она.
     Саша пошла в свою комнату и достала Лелин подарок. Надо бы спрятать, а то мистер Хардли зайдет, не поймет и вышвырнет в мусор. Да, на вид просто моток спутанных нитей красного цвета. Но это только на вид.
     - Ты, небось, встречала в книжках выражение: "потянуть за нить воспоминаний"? - сказала Леля накануне, - типа, поговорочка такая? А она, правда, есть. Вот, держи. Наши ведьмацкие штучки. Будешь распутывать и вспоминать. А как до конца домотаешь, так выйдет твое главное воспоминание, коренное. То, с чего все началось. Мотай, девка моя, терпеливо, не рви нитки. Получишь разгадку личной тайны!
     Сумка у кровати безмолвно задрожала, словно ласки попросила, прижимаясь к Сашиной ноге в линялой джинсе. В отличие от Лели, Саша была бесцветной и бесшумной, даже мобильник у нее не пел, а вибрировал. Она наклонилась к сумке, понимая, что это мистер Хардли и на этот раз придется с ним говорить. В хозяйкином ободранном зеркале времен британского мандата отразилась вся она - рыжеватые коротко остриженные волосы, круглое испуганное лицо, смуглые веснушки на щеках. Фигура, хотя не толстая, но какая-то неженственная, ровная, как столб - ни талии, ни бедер. Одно хорошо - джинсы сидят на таком столбе, как родные.
     - Саша, Саша, прости меня, прости, - Миша заговорил тихой, истерической скороговоркой, - давай жить вместе. Прости меня, моя хорошая, ну, прости, ты ведь моя хорошая, любименькая девочка...
     - Мы встретимся еще один раз, - Саша перебила его, стараясь придать голосу жесткость ножа, отсекающего вязкую лапшу, - и ты отдашь мне ключ от квартиры, наконец.
     - А-а-а, ты хочешь встретиться, не так ли? - истерика сразу перешла в идиотское торжество. - Если бы не хотела, просто вставила бы новый замок, и все дела. Тебе нужно меня видеть! - Последнюю фразу он выкрикнул уже почти нормальным, давящим голосом, стараясь внушить и ей желание поскорее увидеться. Саша вспомнила подругу, несомую белой "тойотой" в неизвестные дали. Леля с котом под мышкой тут же возникла в догосударственном зеркале и сказала так:
     - Придурка твоего, девка, убрать, как неча делать. Слухай меня. Мысленно упрись ему в грудь обеими руками и толкай, не переставая, пока не отвалит.
     Саша мысленно уперлась в астеническую грудь бывшего мужа и толкнула его так, что мобильник зашипел, обрывая связь. Она не успела сказать, что не может сменить замок без ведома хозяйки, а та как раз должна вот-вот явиться с новой жиличкой.
     Саша положила телефон на прикроватную тумбочку и снова взяла клубок в руки. "Потянуть за нить воспоминаний". Это можно, если клубок ровный. Потянешь - размотается. А этот весь перепутан, тяни не тяни. Ладно, буду вспоминать не по порядку, а как получится.
     Первой вылезла память давнего дня в конце зимы. Набережная Москвы-реки, пьяный, влажный ветер слюняво тычется в лицо, мусолит волосы и мех воротника. Круто изогнутое русло реки несет вздутые грязно-снежные наволочки, точно центрифуга огромной стиральной машины. Библиотека иностранной литературы, просторное здание, двумя рукавами обнимающее двор, развернулась ей навстречу. Саша любит тишину, шуршание страниц, желтые каталожные карточки, насаженные, как шашлык, на металлический штырь, скрип тележек с книгами. Она нашла нужные карточки, переписала данные из формуляров в бланк заказа, дождалась очереди. Библиотекарша сказала, что книги будут через час. Можно пойти в буфет. Можно погулять во дворе среди мокрых деревьев. Или полистать журналы. Она выбрала последнее.
     Людей в зале было много, Саша с трудом отыскала свободное место. Слева сидел старик, читал немецкую книгу в потемневшем переплете. Справа - молодой парень с прямыми черными волосами, в красном свитере. Он читал научный журнал по-английски, а русский перевод записывал в тетрадь. Саша скосила глаза. "It will hardly dissolve at this temperature", - прочитала она, и перевод: "Он быстро растворится при такой температуре".
     Саша не выдержала.
     - Извините, - сказала она, краснея, - вы неправильно перевели. "Hardly" значит "вряд ли". Очень просто запомнить: хардли - вряд ли. Он не растворится при такой температуре.
     - Да, - растерялся парень, - я думал, хард - это жесткий, значит, хардли - жестко. Он жестко растворится. Ну, что бы это могло быть? Быстро растворится, что ли. Ах я, бестолочь!
     У него были черные узкие глаза и брови-стрелочки, сведенные у переносицы опасным углом. Он улыбнулся, открыв ровные, слегка длинноватые зубы. Сросшиеся брови придавали его лицу преувеличенно грозное выражение мужской фотомодели. (Позже Леля скажет: "Мужочек твой такой страшенный, что аж красивый!") К тому же оказалось, что он пишет кандидатскую. А Саша - всего лишь курсовую.
     Она сходила за книгами, а он приберег ей место, чтобы не заняли. Через два часа они вместе вышли на улицу, усталые той особой библиотечной усталостью, что сродни музейной. Уже стемнело. Ветер отдавал зимним холодом. Напротив, через пустынную огромную площадь, горели окна высотного дома на Котельнической набережной.
     - Мне туда! - Миша махнул рукой в сторону высотки.
     - Мне тоже, - согласилась Саша.
     Они стояли у арки.
     - Я здесь живу, - сказал Миша, - а вы?
     - Я на Электрозаводской.
     - Я бы проводил вас, но мама ждет гостей, я обещал быть к семи. Ну, до свидания. Хотя нет, постойте. Вы же хорошо знаете английский. Может, порепетируете меня к экзамену на кандидатский? Ручка у меня есть. У вас не найдется блокнота?
     Так вот где живет мистер Хардли! (Саша привыкла давать людям прозвища.) Он живет в сталинской высотке, среди академиков, актеров и писателей. "Мистер Хардли - это вряд ли, мистер Хардли - это вряд ли, - повторяла она вновь и вновь, летя к Таганке, - он не растворится при такой температуре!" В радостном беге сквозь ледяной ветер она вдруг почувствовала, как к запаху позднего снега примешивается неприятный душок унижения. От библиотеки путь был короче, чем от крылатой башни на набережной. Она сделала лишний крюк из-за мистера Хардли.
     Саша посмотрела на нить воспоминаний. "Ведь врет, все врет Лелька. Это я сама вспоминаю, а нитки - психотерапия. Успокоение. Упражнение для невротиков. Я ей не верю, нет. Но я верю, что нужно верить". В правой руке лежал крошечный клубок, в левой - слегка потерявший в весе моток перепутанных нитей. Она сколола клубок булавкой - ей не хотелось возвращаться к той ночи, стылому ветру и одинокой поездке в гремящем метро. Она распутала еще одно воспоминание. Леля и Паша, ее новый возлюбленный. Он проник в их общую квартиру через Лелиных магических знакомых. Мандела - индикатор человечьей энергетики - сразу принял гостя, потерся черным пушистым боком о мохнатую Пашину ногу. "Своего признал, - удовлетворенно хмыкнула Леля, - ну, иди, побазарим!" Она закрыла дверь, и Саша не слышала, о чем "базарит" с ее подругой рамат-ганский рефлексолог. Через полчаса дверь приоткрылась. Лелина комната была видна из кухни, где Саша жарила яичницу. Паша лежал на каменном полу, как был, в маечке и шортах. "Пробей меня, Леля, - попросил он, - ты знаешь где".
     Леля согнула в колене правую ногу, левую вытянула вперед, занесла, раскачала, как в ритуальном индийском танце, и с силой ударила Пашу голой пяткой меж лопаток. "О-о-о... - застонал Паша, - в самую чакру... Лелешка, как хорошо... Все каналы мне прочистила..." Через час довольный Чакра (так Саша прозвала нового знакомого) уходил от Лели, провожаемый влюбленным взглядом Манделы. Чакра приходил снова и снова, оставался ночевать, окончательно приручил капризного кота. В конец концов он выжил-таки соперника - русского колдуна, мрачного человека, ночами кружившего по городу на велосипеде. Теперь Леля и Чакра решили пожениться и открыть совместную клинику. Дочка Чакры от первого брака делала педикюр, а он - рефлексологию на свежераспаренную пятку. Леле предстояло добавить к перечню услуг снятие сглаза и вечерние сеансы для амбалок. Саша радовалась за подругу. Одни разводятся, другие женятся - вечный круговорот страстей.
     Название города Холон недаром происходит от "холь" - прах земной, несвятое. Он населен по преимуществу людьми, далекими от веры. Но рядом с кварталом, где жила Саша, находился религиозный поселок. Он стоял на горе, обнесенной невысокой каменной стеной. Поверх стены зеленела живая изгородь. Въезд для машин преграждали автоматические ворота, запертые и обесточенные по субботам. Для пешеходов оставалась боковая калитка, которую жители поселка открывали каждый своим ключом. Прочие холонцы называли это место по-разному: кто "гадюшником", кто "гетто", кто просто "хасидской деревней". Саша подыскала и ему особое имя. Она звала поселок Островом. Проходя мимо, Саша всякий раз удивлялась, как не похож Остров на разлитое вокруг израильское море. Как-то раз она остановилась против калитки. Здесь изгородь не мешала рассматривать чужую жизнь. Две девушки в серых плиссированных юбках и серых жилетках поверх голубых блузок играли с маленькими девочками в мяч. "Фейге, ким!" - крикнула одна. Островитяне говорили на идиш, и это было странно. А еще Остров был застроен настоящими домами. "Настоящими" у Саши считались высотные башни. (Остальной Холон состоял из трехэтажных недомерков). Видно, на Острове не хватало земли, оттого он и вырос таким высоким. А плиссе и гофре? Кто теперь носит такое, неудобное в стирке и глажке? А деревья? Вместо пальм на Острове росли липы и тополя, неизвестно кем и как привезенные из Европы.
     Вечером пришла хозяйка, Софи Михаэлеску, пожелтевшая блондинка с лицом взволнованного кролика. Она привела новую жиличку Зину, невысокую хмурую женщину с прямыми светлыми волосами и напряженной, как сжатый кулак, физиономией. Зинины чемоданы втащил ее друг Игоречек. Он, как и Чакра, разгуливал в шортах. На коленях Игоречка были вытатуированы звезды, из-под майки лезли в разные стороны синие орлы и змеи, а мелодия для сотового телефона повергла Сашу в испуганный восторг. "Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая!" - гнусаво-блатным голоском пропел серебряный мобильник. Саша спряталась в свою комнату, хозяйка увязалась за ней. Одинокая Софи Михаэлеску томилась, когда не слышала звука собственного голоса. Поэтому она непрерывно болтала, "трындела", по Лелиному выражению. Саша, конечно, и ее не оставила без прозвища - "мадам Трындалеску". Мадам незаметно оглядела стены (все ли картинки на месте?), провела въедливым пальцем по ребрышкам жалюзей (нет ли пыли?) и закудахтала, затрындела, упорно называя Сашу "Саррой". "Леля, помоги!" - беззвучно взмолилась Саша, и та немедленно отозвалась: "Вообрази метелку. Вообразила? Теперь выметай Софку из квартиры. Только мети все время, не переставая, пока не отвалит". Через десять минут мобильник румынки сыграл национальный гимн Израиля. Она заохала в трубку, многословно извинилась и ушла, гонимая невидимой метлой. Было слышно, как Зина с Игоречком расставляют вещи, тихо матеря ушедшую мадам. Потом они отмывали диван времен Оттоманской империи - узкое и длинное сооружение, обтянутое коричневым бархатом с желтыми проплешинами. "В тюрьме и то чистее было!" - сипло взвыл Игоречек, и все затихло.
     Саша не рассказала подругам о встрече с мистером Хардли. Да и нечего было рассказывать - он не звонил. А потом они сдали труднейший экзамен по истории языка. Нужно было разобрать отрывок из всемирной истории Орозия в переводе на древнеанглийский. Саша получила "четверку". Профессорша залезла в листок с заданием и углядела ошибку. Саша записала межзубные звуки английским диграфом "th", а не руническими знаками. Вся группа решила отметить событие походом в кино. "Сдала историю языка - можно замуж", - пошутила староста. Они отправились в "Иллюзион" на старый американский фильм с Лорин Бэколл. "Иллюзион" находился на первом этаже той самой высотки на Котельнической. Саша с подружками гуляла в фойе и разглядывала выставку старинных открыток с портретами кинозвезд. И тут вдруг увидела его. Он был один, высокий и узкий, неуверенно-грустный в черной рубашке и черных джинсах. Она кивнула ему, а он узнал ее и подошел поговорить.
     Они стали встречаться. Теперь Саша рассказывала о нем однокашницам. Это было необходимо для статуса. На факультете учились одни девчонки. Любовные истории становились достоянием общественности. Саша боялась сглазить свой роман, поэтому в ее отчетах Миша никогда не звался по имени, а только мистером Хардли. Произнести вслух его настоящее имя она считала святотатством. Саша также опускала поцелуйно-обнимательные подробности, упорно обходя смешливые намеки подруг. Центральная башня здания на Котельнической изнутри оказалась полой, но словосочетание "колодец двора" не подходило к ее перепутанным внутренностям. Мистер Хардли объяснил, что дом возводили до войны и после. Довоенная часть не соответствует послевоенной. К тому же строители учли потребности сановных жильцов и соорудили часть квартир по индивидуальному проекту. "Вон там жил Паустовский. А там - Раневская. А вот здесь, смотри, архитектор Чечулин, автор проекта. Уланова и сейчас здесь живет, но отсюда не видно, где". - "А в той угловой башенке кто?" - спросила Саша, указывая на пятиэтажную стрельчатую башню. Миша рассказал о летчике-герое, когда-то уведенном отсюда в ГПУ прямо с новоселья.
     Она познакомилась с родителями мистера Хардли. Отец, восьмидесятилетний композитор, профессор консерватории, почти не выходил из своей комнаты. Сидя в кресле с блокнотом и ручкой, и лишь изредка подходя к роялю, он дергал плечами и что-то мычал еле слышно. В лысой и желтой, как тыква, голове клокотала музыка, требующая немедленной записи. Миша только на минуту открыл дверь его кабинета, сказал: "Это Саша", и снова закрыл. С матерью, Цецилией Израилевной, заведующей кардиологическим отделением номенклатурной больницы, у Саши сложились почти дружеские отношения. Цецилия была младше мужа на тридцать лет. Саша прозвала ее "Тычинкой". Она была хрупкая, ломкая, с белым лицом, вечно осыпающимся пудрой-пыльцой. Разговаривала тихим истерическим голосом. Без пудры ее лицо казалось страдальчески-серым из-за больничного недосыпа. В конце лета Тычинка увезла мужа-долгожителя к морю, а Саша переселилась к Мише в их невероятную квартиру с мраморными колоннами в коридоре. Первая ночь отзывалась в памяти инопланетным блеском летчиковой башенки в окне и длинноватыми зубами, занесенными над ее лицом. Все же со временем она привыкла к Мише. А робкие натуры, боящиеся перемен, склонны путать привычку с любовью.
     У мистера Хардли все было не так, как у нее дома, - гости, книги, разговоры, еда. Женщины заказывали себе туалеты, расплачиваясь валютными рублями. Заграница придвинулась совсем близко - кто-то вечно приезжал с международных симпозиумов, протаскивая через таможню запретное: книги издательства "Посев" и видеокассеты. Видео смотрели часто, иногда просили Сашу переводить. Миша нехотя признавал ее авторитет в области английского, в остальном же был мудрым руководителем и наставником. Саша не возражала. Ей нравились высокие потолки, консьержка в холле, гранит и мрамор подъезда, статуи на фронтоне, знаменитые соседи.
     Тычинка часто повторяла слова "наш круг", "он не нашего круга", словно происходила из Виндзоров или Габсбургов. У Саши до мистера Хардли никакого круга не просматривалось. Ее родители, обычные инженеры, жили в пятиэтажном хрущевском домике. Подруги по институту ездили на учебу с московских окраин. (Нет, были там и дочери сотрудников дипломатического корпуса, но они учились в других группах и имели доступ к работе с иностранцами.) Поэтому Саша оценила жертву Тычинки, одобрившей их с Мишей свадьбу. Они вместе поехали в ателье-люкс заказывать платье для Саши. Глядя на будущую невестку, эффектно задрапированную в сколотый булавками атлас, Тычинка вдруг сказала:
     - Знаешь, Сашенька, а Миша ведь был женат. На первом курсе. А на третьем - развелся. Неудачный, скороспелый брак, - в жалких глазах Тычинки, обведенных чернотой недосыпа, ясно читалась вина, которую она боялась обнаружить. Она словно хотела о чем-то предупредить Сашу, но недоговаривала, чтобы та догадалась сама. - У Мишеньки тяжелый характер, - Тычинка ткнулась напудренным носом в лицо Саши, кольнула седыми щетинками на верхней губе, - но ты же умненькая девочка. Я думаю, вы поладите.
     Почему Саша не убежала тогда? Ведь ясно читала по глазам незлой еврейской женщины. Могла бы скинуть атлас, роняя булавки, и смыться, навсегда уйти из башни на набережной. Но ей было неудобно перед мамой, Мишей, подругами, портнихой, даже перед Тычинкой, готовой к такому повороту. Она хотела быть хорошей, никого не обидеть и заодно добиться вожделенного замужнего положения.
     Саша убрала клубок в тумбочку, зажгла сигарету, открыла окно. Она курила, стряхивая пепел в лужу. Была глубокая и влажная приморская ночь. Неожиданно сорвалась сигнализация у припаркованной возле дома белой "Субару", и та завыла горестно и тоскливо, призывая ушедшего хозяина. От крика проснулись еще две машины на соседней улице. Одна заверещала, словно гигантская тропическая птица, другая запричитала высоким и жутким голосом. Надсадный вой перекинулся на здание городской детской библиотеки. Оно отозвалось трубным ревом, пугая кошек. Весь квартал проснулся, но из-за лени и пофигизма никто не думал звонить в полицию. Сонные люди терпеливо переносили истошные вопли четырех механических глоток. Белая "Субару" перевела дух, словно плачущий ребенок, и, отдышавшись, завыла снова. Неожиданно, одна за другой, замолчали машины на соседней улице, затихла библиотека, и только сиротка-"Субару" еще долго звала хозяина, безутешно рыдая в темноте.
     - Сашурочка, можно к тебе? Все равно не спишь, - Зинка в тугих "трениках" протиснулась сквозь приоткрытую дверь, не дожидаясь ответа. Саша уже заметила, что соседка обычно находилась там, где считала нужным, запросто вытиралась Сашиным полотенцем и никогда не убирала за собой кухонный стол. Зинке следовало дать прозвище. Ее друг Игоречек в Израиле работал по специальности - вооруженным охранником. Зинка мечтала сдать экзамен и тоже стать охранницей. Поэтому Саша прозвала ее Пулей, о чем соседка, разумеется, не догадывалась. Пуля достала из кармана спортивных трикотажных штанов сигареты и спички, закурила и предложила Саше.
     - Ты не думай, я не совсем русская, - Пуля стрельнула облачком дыма, - я половинка. - Саша вздрогнула. - У меня папа еврей. Но здесь я евреев не полюбила чисто конкретно. - Потянулся бесконечный рассказ о несчастьях, выпавших на долю Пули в Израиле. Саша отключилась от Пулиных жалоб почти сразу, привычно обращаясь к терпеливому и любящему внутреннему собеседнику. "Привет, хорошая моя, - ответил внутренний собеседник почему-то с Пашкиными интонациями. - Ну, расскажи, как делишки?"
     Израильская жизнь Саши была перенаселена, но в то же время бесконечно одинока. Она никогда не могла остаться наедине со своими мыслями и книгами, и поговорить ей тоже было не с кем. Саша работала в справочном бюро тель-авивской автостанции. Начальство ценило ее многоязычие: она обслуживала по-русски, по-английски и на иврите. Вокруг все время болтались люди, кто-то разговаривал за спиной и за стеклом кабинки, над головой гремели объявления по радио. Саша хотела тишины. За оградкой Острова всегда было тихо. Иногда там кричали дети, но это не раздражало Сашу. Дети играли в забытые вне Острова игры. Девочки прыгали через веревочку - не тоненькую магазинную, а настоящую пеньковую веревку позапрошлого века. Другие гоняли битку по меловым "классам". Игра "тише едешь - дальше будешь" называлась у них "селедка", но это была та же игра. Маленькие островитяне хранили забавы Сашиного детства.
     На каменной стене Острова по обеим сторонам от калитки всегда висели плакаты. Один изображал разлапистое солнышко. Другой - старичка в черном пиджаке и шляпе, с белой бородой. Старик был уже в том возрасте, когда трудно сидеть прямо. Он приветствовал зрителей поднятой левой рукой, а сам горбился в правую сторону. Его ладонь была обращена к Саше. Белая, узкая, как у женщины, с ясными линиями жизни и судьбы и рельефными бугорками ума и характера. Мизинец намного короче других пальцев, отчего рука выглядит еще тоньше. Как может он так доверчиво открыть миру левую ладонь? Неужели не боится, что его ссурочат недобрые люди? Саша посмотрела в глаза старика. Нет, он не боялся. Леля немного научила ее хиромантии. Старик сделал поистине царскую карьеру, судя по мощной, как библейская река, линии судьбы. Линия жизни терялась среди вен запястья. А вот детей, наверное, нет. Бугорок, ответственный за потомство, совершенно гладкий. Впрочем, на фотографии всего не увидишь. Саша постояла у портрета, попрощалась со стариком и пошла к остановке, унося тишину Острова в лязг ненавистной автостанции.
     Вечером она неслышно вошла в свою квартиру. Пуля была на кухне, перед Сашей мелькнула накачанная синяя нога с красной лампасой. "Зингарелла, Зингарелла, я твое ласкаю тело!" - пропел Зинкин мобильник высоким голосом кастрата. Потянулся нескончаемый разговор ни о чем. "А, соседка... Шо соседка, - вдруг ответила Пуля на чей-то вопрос, - придурошная. Она ж ма-а-а-сквичка. Они там в Ма-аскве все с прибабахом. Слышишь, сидит целый вечер на диване и клубок сматывает. А нитки такие облезлые, старые. Я ей говорю: Сашурочка, ты вяжешь? А она молчит. Придурошная чисто конкретно".
     Саша прошла к себе. Идти на кухню ужинать вдвоем с Пулей она не стала. Ну что ж, придурошная так придурошная. Саша принялась распутывать нити.
     Мистер Хардли повез ее к друзьям, Владе и Марине Певзнер. Певзнеры жили в университетских домах на станции "Академическая". Владя учился вместе с Мишей в аспирантуре. Они ели салат из крабов и тосты с сыром, иногда Владя брался за гитару и смешил гостей непристойными песнями студентов-медиков: "Лишь неслышно в артерии где-то одинокий блуждает гормон..." Потом они слушали Гребенщикова. Саше хорошо елось и пелось, Певзнеры были обычные московские евреи, без "круга". Разговор перешел на поездки Гребенщикова к далай-ламам, к восточной философии. Владя достал с полки книгу и стал читать что-то. Саша не очень понимала, она выпила чуть больше обычного. "Что такое "Упанишады"?" - спросила Марина. "Это индийские летописи", - уверенно сказал мистер Хардли. "Философские сочинения", - поправила Саша. "Летописи", - повторил мистер Хардли. "Философские сочинения", - пробормотала Саша. Не из упрямства, она просто забыла, что уже поправила его однажды. Она, наверно, была пьяна.
     И тут он ударил ее. По щеке ударил. Не сильно, но унизительно, потому что Марина и Владя видели. Она выскочила из дому в джинсах и свитере, в Марининых войлочных тапочках без задника. На улице было минус двадцать, мела метель. Саша протрезвела сразу, но еще продолжала бежать, как ей казалось, по направлению к метро. Минут через семь у нее отмерзли уши и пальцы ног, снег набился в размокшие тапочки, снежинки падали в свободный ворот свитера и таяли на груди. Она могла бы добежать до метро и попросить у кого-нибудь пятак. Но в таком виде ее приняли бы за сумасшедшую, улизнувшую из психушки. Надо было вернуться и взять дубленку, сапоги и сумку с кошельком. Саша остановилась и обернулась назад. Шесть блочных двенадцатиэтажек стояли перед ней в два ряда, по три в каждом. Они были совершенно одинаковые, белые в белом снегу. Саша не знала, из какой башни она только что выскочила. Адреса Певзнеров она не помнила, это мистер Хардли привел ее сюда от метро. Она долго вглядывалась в белизну, целых пять минут. Вокруг все заволокло белой мутью, снежинки садились ей на ресницы и губы. Какое-то давнее, неприятное воспоминание таилось в белом мельтешении, что-то уже было в ее жизни снежное, зимнее, обидное. Потом под завесой метели зашевелилась черная точка, словно муха, запутавшаяся в марле. Точка росла, приближалась и обернулась наконец мистером Хардли. Он шел к ней от крайней правой башни, сжимая в одной руке сапоги, в другой - дубленку. Он подошел совсем близко. Его длинные глаза и брови слились в две черные ленты, схваченные у переносья. Синюшные треугольники выступили на скулах. Узкая высокая фигура наклонилась над ней. "А ты, оказывается, истеричка, - сказал он, - ну ничего, пошли". Он встал на колени и помог надеть сапоги, потом обнял ее дубленкой и повел назад, дрожащую и смятую. "Саша, мы можем прекрасно жить, - кричал он на ходу, брезгливо держа на отлете раскисшие тапочки, - только ты должна слушать меня! Я ненавижу, когда со мной спорят. Меня никто никогда не выслушал до конца. Отец слушал музыку у себя в голове. Мать была занята собой и своими больными. Я хочу, чтобы ты молчала, когда я говорю!" Они вернулись к Певзнерам. Владя прочитал мистеру Хардли притворно строгую нотацию, а Марина, хитрая и веселая женщина, сумела обратить неприятность в шутку. Этой ночью, желая загладить вину и одновременно утвердить свою власть, Миша любил ее особенно долго, старательно и безрезультатно.
     Почему она не сбежала тогда, как первая жена? Борьба за статус уже не волновала Сашу. Штампик в паспорте всякому доказал бы ее женскую состоятельность. Бедная Саша, она не знала, что первый удар никогда не бывает последним. Она все надеялась на следующий поворот реки. И ведь прожила с ним не два, не три года - целых десять долгих лет от крылатой башни на Котельнической до трехэтажки-недомерка в центре Холона. Со временем научилась слушать его, одновременно разговаривая с невидимым внутренним собеседником, который любил и понимал ее лучше Миши. В те годы ей часто попадалось выражение "внутренняя эмиграция". Люди покидали Совок условно, порывали всякую связь с государством, не уезжая из страны. Подобно диссидентам, Саша совершила внутренний развод, внешне оставаясь женой мистера Хардли. Заметив ее отсутствующий взгляд, он часто кричал: "Где ты? С какого дерева тебя снять? Повтори, что я сейчас сказал!" Она спокойно повторяла последнюю фразу, не вдумываясь в ее смысл.
     В подмандатном шкафу мадам Трындалеску пылились вещи, сохранившиеся от прежнего хозяина, малоизвестного израильского художника. Он же увешал стены карандашными рисунками в деревянных рамах. Рисунки изображали Иерусалим до 1967 года, одноцветные пустынные пейзажи и ослов на фоне арабского рынка. В шкафу, изъеденном жучками, Саша нашла книгу по истории искусства. Книга пожелтела, страницы слежались в папье-маше. Терпеливо, как воспоминания, Саша отклеила друг от друга святого Себастьяна, устрашающее распятие и Марию Магдалину французского художника Латура, сидящую перед мертвой головой. Глядя на страдальческую позу Магдалины, на белое юношеское тело святого, пронзенное стрелами, на кровавые слезы в глазах Христа, Саша впервые задумалась о сути христианства. Она выросла в христианской стране. Однако Саша никогда не знала, почему эта болезненная религия захватила мир, превратила слезы, гвозди и кровь в предметы обожания, а мертвечину - в некрофильскую святыню, почитаемую миллионами. И вот теперь, глядя на кровавые слезы Христа, она внезапно ощутила силу христианства.
     "Как было бы хорошо, - думала Саша, - если бы где-нибудь был человек. Не Бог, Бог слишком далек (на ум пришло мудреное слово "трансцендентен"). Именно человек, но не такой, как все, а сильный, похожий на Бога. И чтобы этот человек любил не все человечество скопом, а только меня одну. И любил бы так сильно, что пошел бы ради меня на немыслимые, нечеловеческие муки. Пошел бы на муки ради меня, а не наоборот, как было до сих пор. Так вот, значит, во что они верят. Их Мессия - жертвенная любовь, текущая в мир. Мир, изведенный одиночеством до такой степени, что о нем кричат по ночам железные механизмы и звонят на разные голоса сотовые телефоны...
     Да, но этот мне не подходит. Он слаб и несчастен, а его слезы слишком театральны. Его последователи ненавидят евреев. Он похож на Мессию, но он - не Мессия. Мне нужен другой, любящий без истерик, ведущий к жизни, а не к мертвечине".
     За окном хлестал ливень. Приближалась Ханука. В окнах библиотеки горели огни. Две кудлатые воспитательницы, неловко выпятив полноватые животы, водружали на подставки фанерную Стену Плача. Потом они проверяли длинные фонарики-свечки, неслышно переговариваясь за стеклом. Тетка в деревенской шляпе с цветами и длинной юбке сидела у самого окна, шевеля мехами аккордеона. Сбоку на стуле дрожала гора бумажных корон, украшенных язычками мишурного пламени. Саша закурила в открытое окно. Внизу пузырилась лужа, гася искры сигареты.
     - Зина, если войдете в квартиру, а тут чужой мужчина, не пугайтесь. Это мой бывший муж. У него остался ключ. - Они вместе пили кофе на кухне.
     - Тю! Так шо ж ты замок не сменишь? - спросила Пуля.
     - Это стоит шестьдесят шекелей. И мастера надо вызвать, я же одна не справлюсь. Вот зарплату получу и сменю. Да не бойтесь, он ничего не украдет.
     - Ни худа себе! Шестьдесят шмокелей! А шо ж ты ключ не отобрала?
     - Смысла нет. Он отдаст, но прежде сделает себе новый. Он ко мне все время лезет.
     - Ну ладно, - Пуля смягчилась, - я Игорька позову, он втырит замок. Не расстраивайся.
     Они разводились в раввинате. Когда Мишу спросили о причинах развода, он вдруг сказал, что подозревает жену в супружеской измене. Она видела, как писарь в меховой шапке оживился, достал карандаш из-за уха и принялся что-то строчить в протоколе. Три бородатых раввина тоже взволновались, попросили Мишу повторить сказанное. Саша оцепенела. Она так ничего и не сказала бы, но ее спасла Лелька. Она толкнула подругу локтем в бок. По-своему, по-ведьмацки толкнула. Волна от удара поднялась Саше в горло, заставила вскочить на ноги.
     - Он врет, - закричала Саша неожиданно звонким, чужим голосом, - он меня бил, у меня свидетели есть!
     Их развели без проволочек. Потом Лелька объяснила: "Это его дружки-святоши подучили. По закону тебе алименты положены, а неверную жену, девка моя, раввины увольняют без выходного пособия". Бездетная Саша получила мизерные алименты. Мистер Хардли думал, что она не проживет без его денег. Но Саша нашла работу на автостанции и записалась на учительские курсы. Она оживилась, многолетняя вялость сошла с нее. Он звонил ей, предлагал встретиться, совал деньги в почтовый ящик. Деньги она отсылала в Реховот, на адрес Певзнеров. Они подселили Мишу к себе на лоджию до лучших времен.
     Нить воспоминаний свернулась в красный клубок. Ей осталось распутать совсем немного. Новый кусок нити потянул за собой перестроечные годы. Советская жизнь уходила в область истории. Прежний круг разомкнулся. В номенклатурной больнице теперь лечились за деньги обычные больные. Ателье-люкс, где Тычинка обшивала себя и Сашу, превратилось в дорогой кооператив, открытый для всех желающих. Дом на Котельнической изменился. Кое-кто из актеров и художников переселился на Запад. Кого-то вынесли через гранитный портал и торжественно схоронили на Ваганьковском. На место выбывших постепенно вселялись иностранцы и "новые русские", изувечившие тщательно продуманный фасад бородавками кондиционеров. Навеки уснул композитор, будивший престарелых вождей ревом кантат и ораторий. Моложавая Тычинка снова вышла замуж. Новый муж, бывший партийный работник и деятельный бизнесмен, не ограничивал место обитания одной комнатой, как Мишин папа. Двум семьям стало тесно в пятикомнатной квартире. Миша и Саша решили уехать. Переезд в Америку требовал неимоверных хлопот: как раз в это время изменилась иммиграционная политика. Поток эмигрантов повернул в Израиль.
     Мистер Хардли успел защитить диссертацию по биохимии. Он сразу же начал работать в особом проекте для ученых-репатриантов при институте Вейцмана в Реховоте. На первое время их приютили Певзнеры. Владя так и не защитился, и теперь доделывал работу в том же институте. Саша и Миша сняли квартиру в хорошем районе. Город им нравился. Нравились апельсиновые деревья на улицах, белые дома, обсаженные пальмами, интеллигентные знакомые. Эмиграционный шок оказал на Мишу странное воздействие: он успокоился. Вспышки бешенства случались все реже. Саша учила иврит и записалась на религиозные занятия. Владя еще до их приезда стал верующим, отпустил бороду и не отвечал на телефонные звонки по субботам. Безобразно растолстевшая Марина родила в Израиле третьего ребенка и ходила в жестком парике, похожем на башню танка. Лекции по Торе воодушевили Сашу. Она бы и сама не прочь последовать за Певзнерами, но мистер Хардли и слышать об этом не хотел. Какой-то Бог поселится в его доме? Назойливо и мелочно примется учить, как мыть руки и завязывать шнурки на ботинках? Будет решать, что есть и когда спать с женой? Нет, мистер Хардли ни с кем не желал делиться властью, добытой в боях.
     Через год реховотская сказка окончилась внезапно и горько. Мишу уволили из института. Единственного из всей исследовательской группы. В отчаянии Саша позвонила Владе Певзнеру.
     - Миша талантлив, очень талантлив, - Владя помедлил.
     - Ну что же тогда? Что случилось?
     - Он страшно надоел профессору.
     - Да, у Миши тяжелый характер, - Саша повторила фразу, когда-то сказанную Тычинкой.
     - Знаешь, тебе решать, что у него - тяжелый характер или легкая психопатия. Лечиться он не хочет. В таких случаях терпят или разводятся. Профессору терпеть незачем, он ведь Мише не жена.
     Они сменили Реховот на Холон. Миша переходил с одной работы на другую, нигде не задерживаясь подолгу. Когда государство перестало помогать, понадобилась дешевая комната, и они поселились у Лели. В присутствии мистера Хардли Мандела весь ощетинивался черной шерстью, злобно орал и топорщил усы. "Энергетический вампир твой Мишенька", - сказала Леля. Как-то она усадила Сашу на стул, включила медитационную музыку, воскурила сандаловые палочки. Долго водила вокруг тела рамочкой, с ужасом приговаривая: "Ох, запеленали тебя, девка, запеленали... Ох как запеленали. Вся ты завернута. Сильная, красивая, а вперед идти не можешь. Пелены тебя держат. Сглаз на сглазе, да еще и наговор вот тут. Ничего, я сейчас сыму..." Леля зажгла свечу и пошла вокруг Саши. Один круг, другой. Ветер врывался в комнату через жалюзи, свеча чадила, пуская струю черного дыма. Нагар облепил восковые бока. "Кого видишь?" - спросила Леля, поднеся потухшую свечу к самому носу Саши. В черном потеке Саша ясно увидела узкое, длинное тело мистера Хардли. Леля вышвырнула свечу в мусор. "Гляди, сколько копоти нагорело. Это дурной глаз отгорает". "Врет, все врет, - думала Саша, - но как искренне врет! И как по-детски верит в эту смурь! Рамочку подталкивает пальцами в нужных местах, а свеча чадит из-за ветра. Но ведь лечит лучше любого психолога. Потому что у них наука, а у Лельки - доброта. Белорусское добро, теплое, как драники из картошки". - "Все, девка. Сердце я тебе почистила. Сама теперь будешь решать, как жить. И судьбу спрямила. Ничего не бойся", - сказала Леля.
     Вскоре случилось то, чего она так страшилась. Однажды Саша вошла в квартиру и увидела тонкую полоску света под дверью своей комнаты. Пуля с Игоречком были дома. Зинка шмыгнула мимо нее на кухню, глянув на Сашу с циничным любопытством. Мистер Хардли сидел в кособоком кресле мадам Трындалеску и пил чай из новой Сашиной чашки. Его мокрый складной зонтик валялся в углу, как курица с перебитыми крыльями. Почему она не убежала тогда, не вызвала полицию? Ему ведь было запрещено приближаться к бывшей жене. Так решил суд. Но она слишком устала в гремучей справочной будке. Он предложил ей чаю. Она совершила вторую ошибку. Ей не хотелось ужинать с Игоречком и Зинкой. Она позволила мистеру Хардли поухаживать за собой.
     - Я надеюсь, сегодня ты вернешь мне ключ.
     - Ключ я давно положил в почтовый ящик. Ты, как всегда, не отпираешь его, выковыриваешь газеты и письма через верх. А ключ на дне. Мне новая соседка открыла. Такая же плебейка, как твоя Леля.
     - Леля не плебейка.
     Они оба замолчали. Из кухни докатилось нежно-рассыпчатое пиццикато. Мистер Хардли поморщился.
     - Выключи эту музыку.
     - Как же я ее выключу, если она у соседки!
     - Выйди на кухню и попроси. Ты же знаешь, что я не переношу классическую музыку, особенно скрипку!
     Ну, надо же, какая незадача. В кои веки Пуля не Киркорова слушает, а тут мистер Хардли заявился!
     - Я боюсь ее сожителя. У него звезды на коленях. Ты знаешь, что это значит? "Не встану на колени перед начальниками". Выйди и попроси сам.
     - Ты нарочно это устраиваешь. Ты знаешь, как я ненавижу классику! - он говорил уже с подвыванием, с какой-то плаксиво-просительной слабиной в голосе.
     - Ну как же я могла нарочно это устроить, если я не знала, что ты придешь! - она попалась в заготовленную ловушку, начала оправдываться, все больше влипая в истерическую дурь их отношений.
     - Я ненавижу, ненавижу классическую музыку! - Миша заплакал. Саша ни разу не видела, как он плачет. - Отец хотел, чтобы я играл на скрипке. Как дети других музыкантов и всех вообще евреев. А у меня аллергия на запах лака, скрипка-то была новая. И на металлические струны у меня аллергия, подушечки пальцев мокли. У меня все время чесались пальцы, я чихал от лака. Отец раздражался, кричал. Я не мог ничего объяснить, не знал слова "аллергия", мне ведь было только шесть лет. - Миша зажмурился, чтобы слезы потекли вспять. - Он орал, таскал меня за волосы... Один раз ударил головой об стену... У меня болит голова от звуков скрипки. Пожалуйста, выключи, пожалуйста...
     С минуту она раздумывала, как помочь ему, не возобновляя отношений. Миша тысячи раз говорил ей об отце, но только сегодня Саша отвлеклась от внутреннего голоса и по-настоящему услышала и поняла. Сделала шаг навстречу, чтобы утешить. В этот миг скрипка рванула ввысь неожиданным взвизгом, и Миша потерял голову. Саша не видела, как чашка оказалась в его руке, как он сделал резкое локтевое движение. Чай успел остыть. Ожог был не сильным, но все же болезненным. Она выскочила в коридор с криком. Из кухни тут же прыгнул Игоречек, словно весь вечер только этого и ждал. Соскучился, видать, по разборкам. "Урою, сука, вырублю!" - оглушительно заревел он, потрясая исколотыми руками. Зинка следила за происходящим из-за спины любовника, тщательно изображая злорадное сочувствие. Длинный и узкий, как угорь, мистер Хардли вывернулся из рук маленького злобного Игоречка, протиснулся через входную дверь и неслышно скользнул вниз по лестнице. Игоречек еще долго орал ему вслед на лестничной площадке, пугая соседей, но преследовать не стал.
     Саша вбежала к себе и достала мобильник. "Не сыпь мне соль на рану!" - крикнул писклявый голос на другом конце Большого Тель-Авива. Трубку взял Чакра. "Привет, хорошая моя. Сашенька! Что же ты плачешь?"
     Давясь слезами, она рассказала о случившемся. "Да что же это, хорошая ты моя! Тебе же Лелька судьбу спрямила? Что же это творится такое?" - он тут же собрался с мыслями и сказал холодно, по-деловому:
     - Так. Возьми чистую тряпку, иди в туалет. Пописай на тряпочку и положи мочу на лицо. Ожог пройдет. Но не сразу. Так что дуй в больницу. Тебе от них, козлов, ничего не нужно, кроме медицинского заключения. С этой ксивой - к адвокату. Мы тебе свою дадим. Не баба - зверь! Учти, фейс - не задница. Попал козел на пятьдесят кусков. Так что не кисни.
     Саша не стала лечиться мочой, но в больницу поехала. Баба-зверь посмотрела на ксиву и потребовала тысячу шекелей за открытие дела. У Саши не было тысячи. Леля посоветовала ей дождаться, пока мистер Хардли заплатит алименты, и подать на него в суд за его же деньги. Ожог прошел, но началась непонятная красная сыпь, сильно мешавшая на работе. Собрав остатки русского языка, седая докторша из Польши поставила диагноз: "Экзема на почве нерв". Саша перестала разговаривать с Пулей, не выходила из комнаты. Стараясь не разорвать нитей, распутала остаток мотка. Здесь краска слезла, нить была не красная, а белая. Красное и белое. Красное и белое. Что же это напоминает? Что? И вдруг оно пришло.
     Дверь-гармошка, отделяющая среднюю группу от старшей, сдвинута в сторону. Теперь обе комнаты слились в огромный праздничный зал, украшенный мишурой и серпантином. Против входа установлена зубчатая стена, выпиленная из фанеры и обляпанная красной масляной краской. Над стеной висит белая марля, издали похожая на снежную завесу. К марле пришпилены бумажные снежинки и ватные хлопья, обсыпанные блестками. Перед стеной до самого потолка - елка, сверкающая драгоценностями.
     Девочки-снежинки выстроены в шеренгу. Саша среди них. На ней короткое платье из капрона, белые пинетки, белая лента в волосах. Сейчас кудрявая Тамара Санна сдвинет мехи аккордеона, откроется фанерная дверь, и выйдет Снегурочка. Она - одна из всех - выряжена в настоящее длинное платье, как у царевны, и кокошник, утыканный стеклянными алмазами. Снегурочка сегодня главная, она выводит к елке веселых зайчиков. Целый месяц все девчонки в группе говорили только об одном. Кого Лиля Пална выберет Снегурочкой: Таню Артемову, как в прошлом году, или эту новенькую воображалу Ирку? Лиля Пална выбрала Ирку. Девчонки бегали за ней, дразнились: "Наша Ирка модница, с ней никто не водится, мажется духами, ходит с женихами!" Ира не плакала и не ябедничала. От нее отстали.
     Сашу предновогодние страсти не касаются. Всем известно, что Снегурочки белокурые и голубоглазые, а Саша рыжая. Вместе с прочими шатенками и черненькими она привыкает к снежинкиной доле. Она понимает, что из-за цвета волос всегда будет второсортной и незаметной. Ей не нужно внимание, она уже освоила бесцветно-бесшумный образ, который останется с нею навеки. Тамара Санна заиграла. Открылась дверь. Воображуля Ирка, грациозно путаясь в шлейфе царского платья, вывела мальчиков. Заячьим проскоком они двинулись вдоль нетерпеливой шеренги снежинок, и каждый протянул руку своей паре. Напротив Саши остановился кореец Витя Пак. У него узкие черные глаза и слипшиеся брови. Гладкая черная челка свисает из-под белой шапочки с ушками. Саша не знает, что такое "кореец", но это, верно, что-то неприятное. Никто из девчонок не хотел с ним танцевать, и Лиля Пална отдала его Саше. Саша тоже не такая, как надо. У нее рыжие волосы, нескладная фамилия "Шумахер", мальчишечье имя. Не глядя друг на друга, Витя и Саша танцуют под звуки аккордеона среди красно-белых праздничных декораций.
     Так вот кто я такая! Наконец-то и для меня нашлось прозвище! Я - Снежинка. Кто и когда записал меня в снежинки, вечные статистки, безнадежный кордебалет? Кто внушил чувство ущербности, заставил играть по чужим правилам? Я всегда была Снежинкой, жадно хватающей подарки судьбы, от которых с гордостью отказалась бы любая Снегурочка. Я всегда знала, что буду неудачницей, и неудача сама шла ко мне в руки. Как в старинном кино, мелькнули перед Сашей суетливые кадры прожитой жизни. В школе недобрала полбалла до золотой медали из-за "четверки" по физике, провалилась на экзаменах в институт. Никто ее не ругал, все привычно свалили неуспех на "пятый пункт". Учеба на "вечерке", скучная работа. Череда экзаменов, профессора, валившие на пустяках лучшую в группе студентку. Брак с мистером Хардли - счастливый билет в ад. Квартира в Холоне, соседка, вытирающая лицо ее полотенцем.
     Саша нажала на кнопку. В трубке смешались голос Лели и мяуканье кота.
     - Мандела-то как чувствует, что ты звонишь. На колени прыгнул. Ну, девка, как дела? Как личико?
     - Леля, я нашла коренное воспоминание.
     - Вот и чудно. Теперь возьми этот кусок жизни и проживи заново. Все переиграй. Представь, что ты - победительница.
     - А что делать с клубком?
     - Сожги, - тут только Саша заметила, что голос у Лели какой-то тусклый.
     - Лелька, у тебя-то что?
     - Потом расскажу. Неприятности у меня.
     По дороге на работу Саша, как всегда, постояла перед входом на Остров. Детей не было, никто не играл в "селедку" и не прыгал в классики. Нервное пиццикато дождя негромко звучало в листве ограды. Она полюбовалась междуречьем жизни и судьбы на старческой руке. Ей хотелось чуда. Ей хотелось, чтобы старик протянул руку с портрета и погладил ее по лицу. Ей казалось, что от его прикосновения у нее пройдет красная сыпь. Только сейчас она заметила ивритскую надпись на втором плакате:
    
     "ЦАРЬ-МЕССИЯ ЗАЛЕЧИТ ВСЕ РАНЫ!"
    
     Вечером в библиотеке гремел детский праздник. Воспитательницы суетились, дети неслышно кричали за толстыми стеклами, родители усаживались вдоль стен на стульчиках. Они готовятся к празднику, а Саша спит с открытыми глазами, прислонившись лбом к полураскрытому жалюзи.
     Лампы ярко освещают стену Храма, сложенную из рыжих камней. Зал украшен бумажными волчками и кувшинчиками с маслом. Воспитательница в смешной круглой шляпе сдвигает мехи аккордеона. Открывается фанерная дверь, и под музыку выходят девочки, наряженные свечками. Рыженькая Саша идет первой. На ней желтое платье и бумажная корона, мишурный язычок пламени светится над головой. В руке она держит длинный фонарик. Кудлатая Мирьям выключает свет, и Саша быстро-быстро, чтобы не успеть испугаться, поворачивает ручку фонарика. В темноте зажигаются огоньки. Все ахают, хлопают в ладоши. Фейге играет, а девочки поют хором:
    
     Уходите, силы тьмы!
     В этот мир явились мы:
     Ханукальные деньки,
     Золотые огоньки!
    
     Я здесь родилась и всегда жила в этой стране. Я была свечой, я была кусочком огня, рыжим камнем стены. Я не пережила ни одной неудачи. Никто не записывал меня в кордебалет. Никто не бил и не лгал обо мне на суде. Я и дальше буду счастлива, как была счастлива до сих пор. Какое счастье есть мясо с картошкой! Просто есть мясо с картошкой, как я люблю. Раньше я не могла. Он говорил, что это "вредное сочетание продуктов". Когда же я давала ему вместо картошки зеленый салат, он жаловался, что ужин не сытный...
     Нет, нет... забыть. Ничего этого не было. Я просто ем мясо с картошкой, как всегда. У меня никогда не было ничего плохого в жизни!
     Прошла зима, пролились все дожди, предназначенные в тот год еврейской земле. Высохла лужа под Сашиным окном. Отбушевал сумасшедший Пурим. Саша идет домой мимо Острова. Ее отросшие рыжие волосы схвачены черной бархатной ленточкой. Сыпь на лице почти сошла, губы она теперь красит, и свитер ярко-голубой, а не серый, как прежде. Она останавливается у калитки поговорить со стариком. "Ты видишь, - говорит она ему - я не та, что прежде. Я накрасилась, видишь?" Ей хочется, чтобы старик чуть-чуть кивнул головой, но портрет неподвижен. "Я купила себе духи. Аллергичный мистер Хардли вышвыривал из дома мою парфюмерию. Нет, нет, забыть. Нет его, и писем не напишет, и вряд ли позвонит. Мистер Хардли - это вряд ли. Там было холодно, а здесь жарко. Он растворился, совершенно растворился при такой температуре".
     Вы не поверите, но старик тоже переменился! Саша не увидела ни линии жизни, ни линии судьбы, и в первый момент не поняла, почему. Потом разглядела, что рука старика повернута тыльной стороной к зрителю, кисть немного согнута. Он словно приглашал ее войти! Чудо, о котором она просила, состоялось. Саша могла бы догадаться, что ночью здесь проезжал русский колдун на велосипеде. Он считал верующих евреев своими личными врагами и время от времени сдирал со стены портрет старика. Островитяне наклеили другой плакат - вот и все. Но Саша не искала рациональных объяснений. Она нажала на кнопку сотового телефона.
     - Сашенька, это ты? Я за тобой соскучилась. Приезжай, я драников надеру. Водочки дерябнем.
     - Леля, а со мной чудеса происходят, - впервые за много лет Саша рассмеялась.
     - А со мной - наоборот. Я силу потеряла. Даже амбалки не худеют. Все из-за Пашки проклятого. Вырванные годы мне устраивает.
     - Что случилось?
     - У Пашки съехала крышка. Он решил святым заделаться.
     - Как это?
     - Да очень просто. Субботу стал соблюдать, ест кашерное, меня в микву гонит, подлец. Мы же на улице Бен-Гуриона живем. На нашей стороне Рамат-Ган, а через дорогу - уже Бней-Брак. Пашка у меня мужик любопытный. Как-то раз через дорогу в шабат перешел и в синагогу - шасть!
     - Штаны хоть надел? - спросила Саша.
     - Да не, ты че. Он же без комплексов. Так в трусах и пошел. Как только они святой ковчег открыли Тору доставать, так оттуда свет попер и зашел в Пашку. Пашка домой пришел, как пьяный, и говорит: Лелька, меня всего аж пробило!
     - И что же, клинику закрыл?
     - Да какое там! Больных в кружок усадит и проповедует: все здоровье, говорит, от Бога. Бог, говорит, устроил наше тело пречудесным образом. Есть в нашем теле чакры и каналы. И ежели какая чакра откроется, а канал, наоборот, закроется, то нельзя перед Богом существовать ни единого часа. Слава те, Господи, что Ты всякую плоть исцеляешь и творишь чудеса. Вот так и говорит, а они его слушают, как Кашпировского. А я один раз сходила в микву и с тех пор лечить не могу. Зато не хвораю и защиту ставить не надо. Пашка говорит, меня с неба теперь охраняют, - Леля шмыгнула носом. Саша еле сдерживала хохот, представляя себе Чакру в шортах и лапсердаке, в черной шляпе на бедовой голове. Ей было жаль Лельку, но, по правде говоря, жалеть ее было не за что. Саша знала, что все у них будет хорошо.
     - Сашенька, ты меня прости, что я жить учу, - Лелька тихо плакала в трубку, - но я тебе скажу напоследок: смени ты имя. Пашке раввин сказал на лекции, что мужское имя у женщины судьбу кривит. Может, Софка права, когда Саррой тебя зовет? И нить воспоминаний сожги обязательно.
     Саша подошла к Острову. Там творилось что-то странное, не похожее на все, что было вокруг. Европейские деревья, сбитые с толку переменой климата, роняли листву весной. То не был привычный Саше среднерусский листопад. Листья не желтели, но враз засыхали прямо на ветке, сворачиваясь в тугой пергаментный свиток. Гора мезуз от нераскрытых дверей валялась на песке под деревьями. Вдруг прямо перед собой, в просвете между домами, Саша увидела костер. Высокий факел полыхал в железной бочке. Люди с маленькими бумажными свертками шли к огню. Саша вспомнила, что перед Песахом сжигают квасные остатки прожитого года. Она нащупала в сумке нить воспоминаний.
     Саша поднялась по каменным ступенькам. Калитка была заперта. Люди у костра не смотрели в ее сторону. "Вообрази ключ, - сказала она про себя, - и поворачивай, не переставая, пока не откроется".
    
    
    

Протоколы тель-авивских мудрецов

Тель-Авивский Клуб литераторов

- самая известная в русском Израиле литературная мастерская, где подвергаются бескомпромиссному обсуждению произведения современников. Тель-Авив, ул. Каплан 6, Дом Писателя

Журнал "22"

- cтарейший израильский литературный журнал. Двадцать пять лет на слуху, последний из могикан, но в отличной форме

Солнечный остров
- израильский литературно-художественный альманах