...Вернувшись в спальню, Вера Львовна в замешательстве подошла к окну, потом села на постель. Ей стало не по себе. Сергей Александрович никогда не страдал бессонницей. Он никогда не ходил гулять по ночам. За все годы их брака он не сделал ничего такого, о чём Вере Львовне рано или поздно не стало бы известно.

Вновь выйдя на террасу, Вера Львовна села в кресло и стала всматриваться в сумрачные аллеи парка, надеясь увидеть Сергея Александровича бродящим поблизости. Парк был пустынен. Густой предутренний туман, понизу окутавший стволы кипарисов, укрывший зеленоватыми волнами ровные ряды туи, едва заметно глазу зыбко и причудливо колыхался под сиянием полной луны.

Возрастающий страх перед неизвестным и непонятным приводил Веру Львовну во всё более скверное расположение духа, усиливая головную боль. Что заставило Сергея Александровича среди ночи покинуть постель и отправиться неведомо куда, не предупредив, ничего не сказав? Вера Львовна старалась найти более или менее разумное объяснение ночному отсутствию супруга – ни одно из возможных предположений не казалось правдоподобным. Вспомнилось позавчерашнее опоздание Сергея Александровича к чаю. Вспомнился незнакомый ей старик-француз. Вспомнилась вчерашняя рассеянность супруга после проигранной партии в шахматы и его углублённость в какие-то свои мысли.

Первоначальный страх понемногу оборачивался раздражением, спустя время перешедшим в какое-то подобие спокойствия и холодной рассудительности. Вера Львовна сочла более благоразумным вернуться в спальню и там дожидаться возвращения Сергея Александровича...

...Роман Оленев: Алексей, я думаю, зрители бы меня просто не поняли, если бы не коснулся вашей недавней встречи с Дмитрием Анатольевичем Медведевым в кругу лидеров русского рока. Скажите, то, что сама встреча проходила в день рождения, насколько я понимаю…

Алексей Кортнев: Накануне.

Роман Оленев: Это случайность?

Алексей Кортнев: Да, конечно. Это чистая случайность, потому что уж точно…

Роман Оленев: А как вы сами оцениваете такой уже счастливый случай?

Алексей Кортнев: Во-первых, я не думаю, что это случай, потому что всё там было очень прагматично рассчитано и придумано администрацией президента, который, очевидно, сейчас работает на укрепление позиций Дмитрия Анатольевича в предстоящем сражении с Владимиром Владимировичем. И я могу однозначно совершенно сказать, что в этом сражении я и мои коллеги будем стоять на стороне именно президента нашего нынешнего. Другое дело, что наши голоса и наша позиция… Но она что-то всё-таки решит, потому что мы люди публичные и можем, в общем, своё мнение высказывать в достаточно интересной и увлекательной форме. Я думаю, что на это, собственно, ребята и рассчитывают, которые нас туда приглашали. Мне было, в первую очередь, интересно, конечно, просто посмотреть на президента. Потому что далеко не каждый день выпадает такой случай, а может быть, вообще единственный раз в жизни. Но, в общем, он произвёл очень симпатичное впечатление. Даже волновался. Хотя, может, он это, конечно, сыграл. Спрашивал: как вот вам, на вас же завтра обрушатся ваши поклонники с критикой, вот вам не западло со мной сидеть? Все сразу загалдели: нет-нет, не западло! Всё хорошо. Оказался достаточно симпатичным дядькой таким с прекрасно поставленной речью. Ну, как и должно быть. Понятно, что во главе страны без этих данных, наверно, нельзя вообще находиться. Ну, во всяком случае, так кажется мне.

Роман Оленев: Алексей, согласитесь, что Дмитрий Анатольевич очень похож, всё-таки, по крайней мере, по своим каким-то внешним показателям, опять же, профессиональной речью, интонацией, на Владимира Владимировича. Тут я бы хотел, может быть, даже задать вопрос, так поиграться, пользуясь цитатой из вашей песни: всё понятно, но что конкретно отличает его, например, от Владимира Владимировича?

Алексей Кортнев: Я думаю, что образование и несомненная интеллигентность. Потому что в Медведеве, мне кажется, брутальность – это несколько такая напускная черта, а в Путине как раз интеллигентность – напускная черта...

...Я был небрит и голоден (камбузная пища не была такой аппетитной, как домашняя снедь), и чувствовал себя бездомным псом, убежавшим на ночь из своей стаи. Было за полночь. Окна чернели своими глазницами. И только на первом этаже центрального подъезда, там, где жила тихая скромная девочка Анютка, которую мы, дворовая шпана, считавшая себя падшими ангелами, нередко обижали, обзывая её «цветком», «дюймовочкой» или «цыплёнком», горел свет от настольной лампы. Тёплое янтарное освещение мягко золотило строгое окно, завораживая и притягивая взгляд. Что-то волшебное и сказочное было в этом освещении. Я вытянул шею и засмотрелся. Если бы кто-то в этот момент случайно меня заметил, то я, верно, показался бы ему похожим на голодного пса, который, облизываясь, смотрит туда, откуда исходят аппетитные запахи мясных блюд. Мой же голод был по домашнему уюту. «Ребёнок» побеждал в осеннем противостоянии с «воином», так же как вода побеждает камень. Не знаю почему, но мне вдруг ужасно захотелось заглянуть в это окно и увидеть лицо Анютки, прикоснуться взглядом к чистым, наивным, доверчивым чертам. Мне захотелось смыть с души накопившуюся в ней грязь. Осторожно приблизившись к окну, я схватился одной рукой за карниз, нащупал ногой выступ в доме, резко поднялся и заглянул туда, откуда исходил этот волшебный золотистый цвет...

Казалось бы, жанр утопии более свойствен литературе, нежели изобразительному искусству. Разъяснять в подробностях устройство общества, видящегося автору идеальным – а иначе как доказать его безупречность? – возможно лишь посредством слова, или же в кино, то есть опять-таки словом вкупе с изображением. Само слово «утопия» относительно к искусству рождает ассоциации литературно-философские: Платон, Кампанелла, Томас Мор, аббатство Рабле, наконец, уморительный Чернышевский. Однако именно то обстоятельство, что в живописи невозможны столь подробные разъяснения, даёт возможность и обратного вывода.

По мере конкретизации возвышенных мечтаний сама идеальность предлагаемого проекта становится всё более спорной, идеал обращается порой в свою противоположность. Уже высказывалась мысль, что все картины-утопии по сути дела есть антиутопии. Отобразить средствами искусства царство справедливости во всех деталях нельзя, да и не нужно, но возможно дать некое отображение духовной атмосферы этого царства.

Можно вспомнить вакханалии Пуссена, в коих мало собственно вакхического, но есть нерушимая ясность, позволяющая упомянуть их в данном контексте; прерафаэлитов, хотя их безмятежность – щемящая; «античные» работы Пикассо, хотя прорывается в них озорство демоническое (но может, и это нужно в утопии? – во избежание пресности), всё творчество Матисса (чьи литературные утопии столь уравновешены?), наконец, золотого Ганса Эрни: назовём его так, ибо что же, как не золотой век человечества, сия гармония линий, фигур, внутреннего мира персонажей (он виден), самого мироздания многих рисунков его и гравюр? Конечно, разумея зрелый период, упаси бог, не ранние сюрреалистические опыты (грешил, грешил по молодости лет). Здесь и Петров-Водкин: мальчик, гарцующий на красном коне, несомненно, скачет прямиком в мир утопический – он только обернулся напоследок...

Эпиграф, 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10

...В конце своей речи дядя Вася повысил голос:

– А теперь я хочу представить вам, дорогие товарищи, пассажира нашего корабля, нашего дорогого гостя, известного корреспондента одной из крупнейших американских газет, мистера Алекса Грина!

– Как ты думаешь, он будет молотить по-русски или по-английски? – спросил Мишка.

– Чёрт его знает. По-английски, наверное.

Но к нашему удивлению, американец, высокий широкоплечий тип, ещё, видно, молодой, но уже наполовину седой, начал говорить по-русски – и к тому же безо всякого акцента. В середине своей речи он упомянул, что шесть месяцев тому назад он был в Сталинграде и видел «героическую, самоотверженную, сверхчеловеческую борьбу Красной армии против бешеных атак жестоких гитлеровских войск...».

Толпа разразилась криками «Да здравствует советско-американская дружба!», «Слава товарищу Сталину!», «Да здравствует президент Рузвельт!», и все хлопали в ладоши и размахивали красными флагами.

– Это, видно, мужик что надо, – сказал Мишка.

Ни я, ни Мишка не могли вообразить, что очень скоро этот американец войдёт в жизнь нашей семьи и изменит её самым неожиданным образом...

...Лика сидела на краю бассейна, наблюдая за дельфином, выписывающим в воде круги. На обычно таком серьёзном не по-детски задумчивом личике появилась мягкая улыбка, и Андрей в который раз убедился в том, как правильно он сделал, что привёл дочку в эту научную лабораторию гидробионики, куда две недели назад была доставлена афалина, спасённая матросами «Келдыша». Разумеется, в лабораторию не допускались посторонние люди, так как она являлась учреждением закрытого типа. Но сейчас сделали исключение по двум причинам: во-первых, из чувства признательности Денисову, принимавшему непосредственное участие в спасении дельфина, а во-вторых, в целях неожиданно представившейся возможности наблюдения за особенностями контакта немой от рождения девочки с дельфином. Такие наблюдения заинтересовали, в первую очередь, старшего научного сотрудника лаборатории Ксению Малинкину, преимущественно работающую с привезённой афалиной.

– А ты знаешь, Лика, ведь о дельфинах существует немало легенд, – сказала она, присаживаясь рядом с девочкой. – Например, индейцы называют розовых дельфинов, обитающих в больших реках, «бото», и в одной из древних легенд говорится, что бото поют сладкозвучными голосами, увлекая за собой одиноких путников. А в другой – что лунными ночами дельфины превращаются в прекрасных женщин с длинными шелковистыми волосами. Они выходят на берег и очаровывают индейских юношей, которые навсегда уходят за ними в подводное царство.

Лика замерла с приоткрытым ртом, а Денисов подумал о том, что у старшего научного сотрудника Малинкиной красивые глаза.

– А совсем недавно учёные обнаружили подтверждение мифам, утверждающим, что когда-то дельфины ходили по земле, – продолжила Ксения, глядя Андрею в глаза и чуть флиртуя с ним. – Под грудными плавниками у них скрыты кости, поразительно напоминающие кисти рук человека! Получается, что-то заставило дельфиньего пращура примерно шестьдесят пять миллионов лет назад уйти в море!

Денисов ничего не ответил, но долго разглядывал лицо Ксении, вспоминая при этом рыбака со спасённого судна, подсчитывающего убытки в тот момент, когда зажатый в тримаране дельфин надрывисто плакал. Вот не эта ли необъяснимая чёрствость человеческой души заставила их перестать быть людьми?

– А её мы назвали Майя, – сказала Ксения снова, обращаясь к девочке. – Хотя у дельфинов на воле есть свои имена. Они зовут друг друга, пользуясь определённым набором звуков. Идём со мной.

Ксения взяла Лику за руку, предлагая подняться, и привычным профессиональным движением в сочетании с голосом позвала Майю к борту бассейна, на который та оперлась плавниками, высунувшись из воды.

– Смотри, её можно погладить. Вот так.

Лика протянула маленькую ладошку к морде Майи и аккуратно коснулась её мокрой гладкой кожи. И вдруг афалина улыбнулась! Лицо девочки засияло в ответ, но тогда ни Андрей, ни Ксения ещё не знали, что именно в этот миг на их глазах зародилась самая верная дружба из всех возможных на земле...

Побывав во Франции, наш соотечественник обнаружит, например, в Париже, так называемые ресторанчики быстрого питания БИСТРО.

Считается, что своё название ресторанчики получили только в 19 веке, когда русские войска потеснили Наполеона и оказались в Париже (1814). Очевидцы тех событий рассказывали, мол, что проголодавшиеся русские ратники, заходя в столичные таверны, поторапливали гостеприимных, но медлительных парижских поваров возгласами «Быстро, быстро! Шевели батонами, французишка! А не то я голодный-то рассержусь, да как постращаю трусливую твою душонку!».

Очень похоже на правду, и хотелось бы в это верить...

...Говорят, что трагедия художника – это его неспособность осуществить свой идеал. Но истинная трагедия, которая все время подкарауливает художника, в том, что он осуществляет свой идеал слишком полно. Ведь осуществлённый идеал лишается своего чуда и тайны, становясь всего только отправной точкой для другого, отличного от него идеала.

Оттого музыка является совершенным типом искусства. Она никогда не открывает своего высшего секрета. И это же, кстати, объясняет, почему так важно в искусстве умение ограничивать себя. Ваятель без сожаления отказывается от достоверности цвета, живописец – от жизненного соответствия пропорций создаваемых им фигур, и такой отказ позволяет им избежать чрезмерно выраженного уподобления Реальности, которое вело бы к плоскому копированию, как и чрезмерно полного осуществления Идеала, которое означало бы чистый интеллектуализм.

Самой своей незавершённостью Искусство обретает завершённость в красоте, тем самым апеллируя не к способности узнавания и не к рациональному суждению, а только к художественному чувству, которое, включая в себя узнавание и суждение в качестве предпосылок понимания, подчиняет их чистому синтетическому впечатлению от работы художника, постигнутой в целом, и, вобрав в себя все чужеродные эмоциональные элементы, возможные в данном произведении, саму эту чужеродность опознаёт как сложность и как средство построения более высокой гармонии, обогащающей конечное восприятие.

Теперь вам ясно, почему художественный критик не признаёт тех упрощённых художественных явлений, в которых смысл сводится к какой-то одной идее и которые оказываются выпотрошенными и ненужными, едва эта идея высказана, – такой критик ценит в искусстве всё, что обладает богатством фантазии и настроения, блеском воображения и красотой, делающей небезосновательной любую интерпретацию, а вместе с тем ни одну интерпретацию, не признаваемую, как окончательная...