...У человека в грязном плаще не было имени. Вместо имени у него было множество прозвищ, вместо лица – маски. На войне он забыл свое прошлое, на ней же потерял золоченый крестик, подаренный матерью при крещении. Привычки, желания, прежняя жизнь – все схлынуло мутным потоком, все было смыто селевой грязью, сошедшей с чужих гор. Он служил в диверсионном отряде, и инструкция велела уничтожать ему случайных свидетелей – будь то женщина у колодца или пастушонок. И он охотно соблюдал эти правила. На войне своя мораль, лицемерие остается в далеких городах. И человек в грязном плаще добивал раненых – своих и чужих, друзей и врагов. Когда взводного зацепила пуля, он помог ему избежать плена, выпустив в него всю обойму. В его жилах текла кровь убийцы, его руки были руками палача. Человек в грязном плаще избегал женщин: они давали жизнь – он ее отнимал. Смерть доставляла ему все муки сладострастья, приносила жгучее, ни с чем не сравнимое удовольствие. В нем было что-то от некрофила, но он замахивался выше. Разрушая творения, он бросал вызов Творцу. Он был религиозен как падший ангел, бунтуя против Создателя, узурпировавшего право на жизнь, против Его никчемной, дурно устроенной Вселенной, против оболочки человека в грязном плаще...

...Вечная жизнь заканчивается за границей пространства сегодняшнего дня: то, что существует обусловлено – ограничено страхом...

...Кто ищет Бога в небе – тот строит Ад для окружающих. Кто ищет Бога на земле – тот строит свой собственный Ад, кто ищет Бога за пределами пространства – тот строит Ад для Бога...

...Смысл жизни, который может быть определён – есть оправдание мести...

...Если общественная и нравственная польза это одно и то же, тогда невозможно отличить Гитлера от Христа...

...Логически обоснованная рациональность оставляет человеку только две возможности: задохнуться от ужаса или кричать "хайль"...

...– Мама, помните? – шептала пожилая дочь престарелой матери. – Это ваши любимые духи…

Глаза больной открылись.

– Даша, Даша, я сволочь, прости меня, хорошо?

– Мама, ну что вы такое говорите?

– Даша, у тебя есть брат по отцу.

– Брат?

– Папа твой сгульнул, а я потом ему жизнь отравляла и ей, обоих со свету сжила, Даша, прости…

– Мама, вы в своем уме?

– Теперь… пока – да... Даша, слушай меня, его зовут Васей, он в Новой Заимке живет, пойди к нему, повинись за меня, внукам его гостинцев привези…

– Мама…

– Фамилия Пустовалов, раньше был директором школы, депутатом, сейчас на пенсии, слепой. Повинись за меня, Даша…

– Хорошо.

– Даша, мне страшно умирать. Пока не повинишься, Бог душу не заберет, а мне больно.

– Мама, как скажете.

– Сейчас, иди, повинись.

– Сейчас ночь на дворе.

– Ничего, у вас машина хорошая, к утру будете в Заимке, Вася простит, и Бог тут же возьмет. А то тут кругом столько тварей кишит. И все хотят меня сожрать.

– Мама, ничего не будет плохого, вы у нас добрая.

– Для своих добрая, иди, дочь, иди.

– Хорошо, мама, а что подарить ему и внукам?

– Самое ценное, что есть в доме.

– Хорошо, нам не жалко.

– Умница, дочка. Мне бы твой характер, тогда я бы сразу на небо…

– Мамочка.

– Иди, Даша, не задерживайся...

...Помню. По выжженной солнцем земле Голанского плато, по колючкам, торчавшим золотыми миражами колосьев налитого хлеба, шли мы с женой и трехлетним сыном, капризничающим у меня на плечах. Шел я тупо, механично повторяя движения, и безразлично взирал просоленными потом глазами на базальтовое полотно дороги. Раскаленные камни, – каждый – соперник солнца – казалось, смыкались с выжженным, безнадежно бесцветным небом, которое лишало не только надежды, но и самой сути того, что могло ее иметь.

Жена все еще пыталась "голосовать", но глаза проезжавших в машинах манекенов еще меньше моих были способны что-то увидеть. И не пот их выел, не слёзы, а нечто загадочное, непостижимое, что оставляет лишь видимость человека, лишая его самой человечности...

Ручко пишет неряшливо. Вот и в «Обращении» – скажет: «Я не думаю, что именно мне эту тетрадь положили по ошибке, так как в ней много написано интимного и личного», – и не дрогнет. Слова для него – только польза, не любовь, не игра, не священнодействие какое-нибудь. Он пишет (и много), потому что думает (и постоянно). Если бы он мог объясняться как-то по-другому, не словами, он бы так и сделал…

Но, может быть, как раз поэтому повесть и получается: слова чувствуют эту свою «подсобность» – и подсобляют!

Текст красивый – неказисто-прекрасный.

Цельный – вопреки «режиму дневника».

Сильный – за ним пойдёшь, за всеми его разглядываниями кружек, каналов, табличек на домах, больницами-барами-парикмахерскими-супермаркетами, за всем его «личным-интимным». Это не «внутриогородное» личное, а НАД: панорамное виденье, выход за пределы наделов…

... – Хорошо, пожалуй тебе надо рассказать, чтобы ты глупостей не наделал. А то вы еще вместе долго будете лежать.

– Что? Настолько все серьезно? – я удивленно поднял брови.

– Да, – она глубоко вздохнула. – Помнишь, полгода назад в цирке, во время представления, трагедия разыгралась…

Еще бы не помнить – эта история всколыхнула весь город. Приезжий цирк раскинул свой шатер на главной городской площади. Городок у нас маленький, не избалованный такими зрелищами, цирк приезжает раз или два в год. Поэтому приезд вызвал настоящий ажиотаж – все билеты были распроданы в один день. Но в разгар первого же представления случилось страшное – все трибуны сложились как карточный домик, придавив сотни зрителей. Тринадцать человек погибли сразу. Еще восемь потом, в реанимации. Сколько остальных пострадавших, никто не считал – главное, что живы остались…

– Конечно помню, до сих пор еще расследуют что там было: несчастный случай или терракт… – меня вдруг посетила догадка. – Так он что, там был?

Она задумчиво кивнула. Потом, нервно теребя в руках карандаш, продолжила:

– И не один… Он там с младшей сестрой был… Выжил только он. Мне подруга рассказывала, что когда его в реанимацию привезли, он был как тряпичная кукла – ни одного живого места. Четыре месяца провалялся в реанимации. Вытащили… Была частичная парализация... Видел, как он и сейчас хромает? Да? Еще не до конца оправился… Если оправится уже когда-нибудь, – тихо добавила она. – Извини, – она полезла в карман и вытащив из него носовой платок, вытерла влажные глаза...

...С точки зрения земной целесообразности наличие свободы воли, отвлеченного мышления, знание своей смертности у конечного, смертного существа ничем не оправдывается, не объясняется. Возможность познания сама по себе предполагает необходимость пребывания вне объекта познания. Знание о конечности означает, что в нас есть что-то такое, что возвышается над конечностью, таковым не является. Иначе бы мы были полностью поглощены конечностью, и не было бы о ней знания. Мы часть Вселенной, но в то же время выше ее, потому что имеем возможность смотреть и на Вселенную и на себя в ней со стороны. Kонечны животные – и поэтому они об этом не знают и живут инстинктами. Для полноценной земной, биологической жизни такое знание не только не нужно, но и вредно. Но мы о своей земной конечности знаем. Значит, нас что-то ждет и за пределами земной жизни.

Мы не можем кончаться с физической смертью. И земной мир, и вся материальная Вселенная может иметь смысл (думаю, так и есть) как условие существования человека. И зарождение и разрушение галактик, и смена дня и ночи, и дуновение ветра, и рост травы, и полет птицы, и бросок зверя – все ради возможности появления такого существа, как человек. Но в таком случае для чего-то должен предназначаться и он. Понятие смысла всеобще, в мире не может быть бессмыслицы. При этом смысл конечного предмета или явления не может замыкаться на нем самом. Разговор о смысле невозможен только в отношении Вечности, поскольку она и есть сам смысл. В стремлении к ней обретает свой подлинный смысл все конечное. Если мы спрашиваем: есть ли смысл жизни человека? – то ответ должен быть только утвердительным. О том, чего нет, и вопросов нет. В чем этот смысл, что находится за пределами земного человеческого существования – вот камень преткновения мудрецов.

А между тем простой и понятный каждому (а только таким он и может быть) ответ на этот вопрос присутствует на виду и на слуху человечества во все века его существования. И внутри нас он заложен – как голос совести...

...Речистый Одиссей, Демосфен, с камешком во рту перекрикивающий шум морских волн, сладкозвучные сирены, Иоанн, прозванный Златоустом, медоточивая Шехерезада и сотканный из силлогизмов Цицерон являют собой легендарные примеры ораторского искусства. Мирослав Осокорь превзошел их всех. Для него речь была не искусством, а жизнью. Он мгновенно проникался собеседником, впитывая его мысли и чувства, как песок воду, отражая их, говорил с ним на одном языке. Схватывая речевые конструкции, подражая строю фраз, он одинаково легко находил общий язык с ребенком, стариком, женщиной, бредущими по этапу ссыльными, их пьяными конвоирами и, казалось, мог договориться с русалками и водяными. Доказывая, что язык выше слов, он, как святой Франциск, разговаривал с птицами и зверями. Но святым он не был. У него был дар, который не приносил пользы и который он не осознавал.

У деда зимой ныли зубы. Старик беспокойно ворочался, кряхтя, слезал с печи, надевая старые, прохудившиеся валенки, то и дело бегал на двор. А когда на минуту забылся, Мирослав, склонившись, зашептал ему на ухо неведомые заклятья.

И боль ушла.

Так Осокорь понял, что слово лечит.

Раз на глухой проселочной дороге его остановили двое. Угрюмо выпятив подбородки, они потребовали кошелек и молчание. Он показал им пустую корзину и заговорил. Тогда они пустили в ход ножи.

Друг против друга.

Так Осокорь понял, что слово убивает...

...Я глядел на него и думал – вот плод классического русского гуманитария, интеллигента. Его эмоционально окрашенная память носит в себе вечное покаяние. То, из-за которого еще Раскольников ходил в Сибирь, а Идиот не мог трахнуть ни Грушеньки, ни Катерины… Впечатлительность – и гениальность, и слабость. Это сострадательность к своим фантазиям (ведь я догадывался: он уже любил не ее, а свою о ней фантазию) переросла в религию… Все уже для него – думал я – перешло в отчуждение от точного… Она, эта бабенка с дебелыми, должно быть, ляжками, стала самодостаточным императивом. И он меряет по ней все нравственные и прочие категории страданий. Он бы стер ее с лица земли – чтобы сама память о ней стала святой реликвией. И вот он, пожалуй, ради этого и изливает свою душу, ещё оставшуюся в живых, прокручивая кадры снимков тех мест, где он ее истреблял… Как методично он членит свою память, иллюстрируя, наверняка, проблему преодоления прошлого… Для чего? Ах, да: “Чем же я стану жить, когда пройдет наша любовь, молодость, и я стану больше не нужна тебе” – вспомнилась мне книжная фраза…...

...«Смерть шпиона Гадюкина» – один из самых любимых диафильмов.

Я не могу вспомнить, как ни стараюсь, его сюжет, хотя бы в общих чертах. Кажется, это была школьная комедия – что-то смешное и озорное из жизни школьных мальчишек. Они умно шутили и были очаровательно милы, хотя и совсем не соответствовали каким-то реальным персонажам. Мы сами и все наши школьные друзья вели себя в школе совсем не так.

Впрочем, главным достоинством этого диафильма было то, что он был про шпионов.

Шпион – олицетворение всего чужого, постороннего, он презираем и страшен, как неизлечимая неизвестная болезнь. Эту болезнь нельзя лечить. Ее нельзя изучать и пытаться понять, откуда она и зачем. Всех носителей этой болезни надо просто уничтожить. Без сожалений. И сделать это надо с радостью и смехом, потому что шпионы и созданы для того, чтобы их уничтожили такие озорные и милые мальчики, как мы...