Кулуары конференции

ВАСИЛИЙ ЕРОШЕНКО И ЕГО ВРЕМЯ
Материалы виртуальной конференции
Вып. N 9

Уважаемые коллеги!
Мы продолжаем виртуальную конференцию «Василий Ерошенко и его время».
Проблема, которой она посвящена, достаточно редка для отечественного литературоведения
(все равно – российского, японского, украинского…). Участники ее пытаются оценить
творчество писателей, которые стали известны как писатели на языке эсперанто.
Мы убеждены в том, что их нельзя отрывать от литературной жизни русского «Серебряного
века», а нашего главного героя – В.Я. Ерошенко – от историй тех литератур, в
рамках которых ему довелось работать.
Просим также почтить память нашего коллеги и участника конференции – одного из
учеников и старейших исследователей Ерошенко – ВИКТОРА ГЕРАСИМОВИЧА ПЕРШИНА,
скончавшегося 7 октября минувшего года в Москве. Мы выражаем соболезнование родным
и друзьям покойного.
 Материалы рассылки будут проходить на русском языке, хотя некоторые работы присланы
на эсперанто. Мы полагаем, что оригинальные тексты, также как и переводы с русского
на эсперанто нам удастся разместить на сайте www.gosha-p.narod.ru .
ОРГКОМИТЕТ:
Юлия Патлань (Киев, Украина)
Mine Yositaka (Токио, Япония)
Сергей Прохоров (Коломна, Россия)
>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>
Полагая, что для более полной объективности рядом с В. Ерошенко непременно должны
стоять и другие эсперантисты его времени, сегодня мы знакомим вас с трудом Н.А.
Боровко, который он считал главным в своей поэтической карьере. Боровко стремился
бросить вызов классику отечественного перевода – В.А. Жуковскому. Результат этого
оригинального «поединка» – перед вами. Благодарим за представленный текст Е.С.
Зайдмана. Все орфографические и пунктуационные ошибки исправлены мною. Особенности
орфографии начала ХХ века здесь не сохранены. Стилистика оставлена мною без изменения.
Надеемся, что специалисты в области литературного перевода заинтересуются сравнительным
анализом переводов Боровко и Жуковского, – ВЕДУЩИЙ.

Газета “Крымский Курьер” , 25 июня 1904 года

ШИЛЬОНСКИЙ УЗНИК
Поэма Байрона
пер. Н. Б<оровко>.

Мой волос бел, но не от бед.
Я не от страха стал вдруг сед,
Как приходилось иногда
Седеть другим. Не гнет труда
Сьел мои члены, а покой
Бесславной праздности, тюрьмой
Насильно данный мне: я был
Ее добычей, я носил цепь
За религию отца
И как желанного конца
Ждал часа смерти. Он
За твердость в вере был сожжен
И за нее ж его детей
Ждал мрак тюрьмы и звон цепей.
Нас было семеро – из них
Жив лишь один. Шесть молодых и старец
Падали в борьбе, не изменив ни в чем себе
В тюрьме, в бою, в дыму костров
Гордясь неистовством врагов
Один в огне и два в бою,
Скрепив религию свою
Печатью крови,  полегли
Как их отец, за бога неба и земли,
Чужого их слепым врагам.
Трех остальных, предав цепям,
В темницу бросили, из них
Лишь я остался там в живых.

                             II

Глубок подвал Шильона, он
Семью колодцами снабжен
Массивных серых семь колонн
Там тускло днем освещены
Когда в расщелины стены
Луч солнца, сбившийся с пути,
Вдруг проскользнет, стремясь внести
Наружный свет в глухую тьму
И, легши на сыром полу,
Горит бесцветным огоньком.
И каждый столб снабжен кольцом,
На каждом – цепь, и тех оков
Железо зло, его зубов
Следы на мне и тем следам
Уж не сойти, пока я сам
Не распрощусь с сияньем дня,
Уже тяжелым для меня.
Как всякий слишком сильный свет,
Забытый мной за столько лет…
За сколько – не могу сказать.
Я перестал года считать
С тех пор, как мой последний брат
Угас, а я, тоской объят,
Живой – и все еще дышал-
Как мертвый, рядом с ним упал.

                        III
Нас приковали порознь
К трем колоннам, и хотя втроем
Мы были, каждый одинок
Из за цепи был и далек
От двух других – и даже им
Казался по лицу чужим
При той зловещей бледной мгле…
Итак, без воздуха, в земле,
Дневного света лишены,
И вместе, и разлучены,
С тяжелой цепью на руках
И  с ядом горести в сердцах.
Лишь в разговорах и речах
Могли мы отдохнуть душой…
Рассказом, песнею, мечтой
Старался каждый поддержать
Других, но скоро остывать
И в этом даже стали мы…
Как эхо каменной тюрьмы,
Стал глух звук наших голосов;
От полноты былых годов
В них не осталось и следов…
Слух, что ли, мне уж изменял,
Но я едва их узнавал.

                            IV
Я старшим был из нас троих
И был обязан остальных
И ободрять, и утешать –
И я, что мог, старался дать.
И то же делали они
Но я особенно в те дни
Скорбел за младшего из нас.
Отца любимец, цветом глаз
И формой лба он был похож
На нашу мать. Как день похож
(А для меня тогда была
В дне красота, как для орла
На воле) – как полярный день,
Сменяющий ночную тень
На лето без ночей и сил –
Весь – свет и снега белизна –
Он так же чист и ярок был…
Лишь за чужое горе слезы лил
Он слезы -  и они тогда
Текли, как горная вода.

                                    V
Второй был также чист душой,
Но смелый, с мощною рукой,
Он был рожден вполне бойцом
Хоть целый мир иметь врагом
И в битве пасть в любых рядах
Он был готов, но не в цепях
Томиться, нет; он увядал
От их бряцанья, он молчал,
Но видел я, как с каждым днем
Былая бодрость гасла в нем.
Да, вероятно и со мной
Творилось то же, но собой
Я должен был еще владеть,
Чтоб братьев мужеством согреть.
Он был охотник и любил
Бродить в горах, где зверя бил;
В темнице бездну он нашел,
В ножных оковах – верх всех зол.

                                VI
Лиман со всех сторон прильнул
К стенам Шильона и замкнул
Его в кольцо глубоких вод.
В их глубину уходит лот
С зубчатых белоснежных стен
На сто и более сажен.
Там были им погребены
В двойной черте волн и стены,
Как в мрачном склепе под водой…
И день, и ночь гудел прибой
Над нами, и по временам
В дни бурь в решетки окон к нам
Летела пена волн и нас
Собой кропила, и подчас
Под бурей весь утес дрожал;
Но равнодушно ощущал
Я эту дрожь: я встретить мог
Смерть лишь улыбкой, как залог
Конца всех мук и всех тревог.

                        VII
Я уж сказал, что духом пал
Мой первый брат, он угасал,
Он отказался от еды
Не из-за грубой простоты
Тюремной пищи: мы всегда
Питались просто и еда
Не занимала нас. Вода
Из крепостного рва была
Теперь питьем для нас и шла
За молоко от горных коз,
А хлеб был тем же хлебом слез,
Каким он был из века в век
С тех пор, как запер человек,
Как зверя в клетку, в первый раз,
Себе подобного, но нас
Что тут могло пугать? Его
Не то сломило. Для него
Любой дворец мог быть тюрьмой;
И там увял бы он душой,
Будь лишь заказан ему путь
На кручи горных склонов, будь
И там он воздуха лишен…
Что медлить правдой? Умер он…
Я это видел и – увы –
В минуту смерти головы
Ему не мог я поддержать,
Не мог руки его достать,
Хотя все силы напрягал
Цепь перервать – и цепь я рвал
И грыз, но тщетно! – умер он,
И, от оков освобожден,
Был сторожами и зарыт
В тюрьме, неглубоко от плит
Пола…Как милости молил
Я, чтобы он положен был
Там, где сияет день;одна
Мысль овладела мной, она
Была безумна, но сильна.
Казалось мне, что он с такой
Вольнолюбивою душой
Покоя даже под землей
Тихой темницы не найдет
И не забудет ее гнет.
Но тщетно я молил у всех,
Ответом был холодный смех,-
И он в темнице был зарыт…
И голой насыпью был скрыт.
И цепь, покинутая им,
Над ней повисла как трофей,
Достойный дела палачей.

                         VIII
Но он, любимец наш, цветок
Родной семьи, ее божок
С пеленок, он - живой портрет
Прекрасной матери, предмет
Заботы всех родных сердец
Кем жил  наш мученик отец,
Из-за кого, забыв тюрьму,
Я сам крепился, чтоб ему
Она была не так тяжка,
Чтоб хоть когда-нибудь близка
Ему свобода стала, он –
Он,  с виду бывший бодр, силен –
Неволей также был сражен!..
Он чах, он вял в тюремной мгле,
Как цвет на сломанном стебле.
О Боже! Страшно наблюдать,
Как начинает исчезать
Связь между телом и душой.
Я видел смерть, когда волной
Бежала наземь кровь из ран;
Я видел в бурю океан
И смерть в клокочущих волнах;
Я видел одр недуга, страх,
Предсмертный грех и смерть в грехах
Там смерть везде была грозна,
Здесь – незаметна но верна.
Он тихо гас, он гас без слез,
Он так покорно, кротко нес
Свой крест, так ласков, нежен был,
Скорбя о тех, кого любил…
Румянец на его щеке,
Как вызов гробовой доске,
Так ярко , жизненно горел;
Он словно радуга бледнел
Так незаметно, тихо гас…
А блеск его прекрасных глаз
Почти темницу озарял…
Без слова ропота он вял,
Без стонов, жалоб на судьбу.
На смерть прикованным к столбу,
О лучшем прошлом вспоминал,
Cлегка о будущем мечтал,
Бодря уже меня теперь.
Я смолк в немой тоске - потом
Совсем  затих, дышал с трудом,
Протяжно, слабо, тихий вздох
Стал реже, глуше – и заглох…
Я слух напряг, но ничего
Не уловил , стал звать его-
Я знал уже, что этот зов
Был тщетен, знал -  и был готов
Не верить этому  - и звал…
И я как будто услыхал
Какой то звук…  Одним прыжком,
Могучим, бешеным скачком
Рванул я цепь, порвал и был
Вмиг рядом с ним: он уж не жил!..
Лишь я в темнице был живым,
Лишь я дышал ее сырым,
Проклятым воздухом, лишь я
Терпел в ней пытку бытия!
Темнице было суждено
Разбить последнее звено,
Соединившее собой
Меня с погибшею семьей.
Один мой брат был под землей,
Другой лежал теперь на ней.
Я руку брата взял, в моей
Был тот же холод, и не мог
Поднять ее, и изнемог.
Я костенел… но жизни гнет
Еще не свел со мной свой счет.
Сознанье страшное, когда
Тот, для кого жил, навсегда
Покинул нас!.. Но умереть
Мне не пришлось, хотя жалеть
О жизни я не мог, но в ней
Осталась вера прежних дней,
А вера возбраняла мне
Конец по собственной вине.

              IХ
Что было после, что потом
Произошло со мной, о том
Я мало знаю и вполне
Я никогда не знал. Во мне
Жизнь тоже стала замирать.
И перестал я ощущать
Сначала воздух, свет, затем
И темноту. И слеп и нем
Я духом стал. Среди камней
Я сам стал камнем, без идей,
Без ощущений и стоял,
Как ряд нагих бесплодных скал
Стоит в тумане: все вокруг
Бесцветным, серым стало вдруг,
Повитым холодом и мглой…
И не была она ни тьмой,
Ни светом дня, ни братом тьмы –
Угрюмым сумраком тюрьмы,
Так ненавистным для моих
Усталых глаз. Теперь для них
Была повсюду пустота,
Была повсюду разлита
Мгла неподвижности, и в ней
Ни перерывов, ни отмен,
Ни зла, добра, ни перемен,
А лишь безмолвие, покой
Всего, ни мертвый, ни живой,…
Глухое море, море сна
Без звуков, волн, границ и дня.

                       Х
Но вот сквозь мрак тяжелых туч
В мой ум пробился яркий луч.
То пела птица…Голосок
Был где-то здесь, был недалек.
Он смолк и снова зазвучал
И вряд ли кто-нибудь слыхал
Нежнее песню. Я внимал
Ей с благодарностью, а сам
Бросая взгляд по сторонам,
Еще не видел, как в чаду,
Свою тюрьму, свою беду…
Но вот сознание вошло
В свое обычное русло –
И снова медленно кругом
Сомкнулись стены, и с полом
Слились и бледный луч на нем,
Как прежде, тускло замерцал.
Но там, откуда проникал
Тот луч, в щели стены, видна
Была и птичка та. Она
Уселась так там, словно ей
Стена была милей ветвей.
И так доверчиво мила,
Она там пела, и была
Та песня будто для меня…
Такой красивой птички я
Не видел раньше - и опять
Ее мне уж не увидать.
Казалось, что она себе
Искала друга по судьбе
И выражала мне любовь,
Когда никто уж в мире вновь
Не мог мне дать ее – и свет
Внес в душу мне ее привет.
Не знаю, с воли или нет
Она явилась: может быть,
Покинув клетку, чтоб забыть
О ней, усевшись на краю
Моей… А может быть, в раю
Жил мой крылатый гость и был
Он тем, кого я так любил?
Да будет небом прощена
Мне эта мысль! Тогда она
Меня заставила рыдать
И в то же время ликовать:
Я начал думать, что назад
Уже душой вернулся брат.
Но птица смолкла и, вспорхнув,
Вдруг улетела и, вздохнув,
Я тотчас понял, что земным
Был этот гость. Не мог быть им
Мой брат, не мог я дважды быть
Покинут братом, чтобы жить.
Вдвойне один, кляня судьбу,
Один – как труп в своем гробу,
Один – как облачная сень
На ясном небе в яркий день.

                       ХI
Мой быт стал несколько иным:
Тюремной стражей стал щадим
Я с этих пор. Не знаю, что
Так изменило их: никто
Не мог быть более свиреп,
Но цепь моя без всяких скреп
Была оставлена, я мог
Шагать и вдоль и поперек
Тюремной камеры, бродить
По всем углам в ней и кружить
Вокруг колонн, лишь обходя
Могилы братьев: если я,
Бродя так, замечал порой,
Что я небрежною ходьбой
Их ложа смерти оскорблял –
Я волноваться начинал,
Я задыхался, я страдал.

                  ХII
Я сделал выемку в стене,
Но не побег был целью: мне
Пришлось подряд похоронить
Всех тех, кто мог меня любить –
И с этих пор весь шар земной
Стал для меня сплошной тюрьмой.
Я был везде на нем один,
Не ждал меня ни брат, ни сын,
Ни сотоварищ по беде, -
Один, как здесь, так и везде.
И я был рад, что из родных
Никто не жил уж: мысль о них
Была безумием страшна…
Мне лишь хотелось из окна
На вид высоких горных гряд
Еще раз бросить мирный взгляд.

                           ХIII
Я их увидел – и они
Остались теми же вполне.
Не изменился той порой
Их прежний вид, не то что мой…
И я увидел в высоте
Их вечный снег, внизу в черте
Их оснований полотно
Большого озера – оно
Шло далеко вширь и в длину –
И Роны синюю волну.
Я слышал шум и буйный плеск
Потоков меж камней и треск
Кустов, размытых их водой,
И город с белою стеной,
И паруса белей ее
Вдали свободно видел я.
И был там милый островок,
С виду, единственный кусок
Зеленой, маленькой земли;
И он выглядывал вдали
Немногим более пола
Моей тюрьмы. На нем росла
Из трех деревьев группа. С гор
Дул ветерок туда, мой взор
Мог уловить там блеск ручьев
И краски росших там цветов.
У замка весело вились
В воде стада рыб; вихрем ввысь
Летел орел, и никогда
Так быстр он не был, как когда
Ко мне, как будто, несся он…
И снова был я потрясен,
И снова горькая слеза
Мне отуманила глаза.
И в этот миг я был готов
Вздохнуть о целости оков.
Когда же я спустился вниз,
Мрак надо мной опять навис
И камнем он меня давил,
Как будто гроб захлопнут был
Над дорогим мне существом…
А между тем, разбитый днем,
Мой взор почти нуждался в нем.

                    XIV
Прошли так месяцы, года,
А, может быть, лишь дни; тогда
Ни дней, ни лет я не считал,
Я даже их не замечал.
Надежду я давно забыл
И лишь своей темницей жил, -
Одну ее не мог забыть…
И наконец освободить
Меня пришли. Но почему -
Я не спросил. Я ко всему
Уже остыл. Быть без оков,
Носить ли их – в конце концов
Мне было все равно. Любить
Отчаянье я стал. И жить
Лишь им одним привык. И вот
Когда все узы их приход
Совлек с меня, - я вдруг узнал,
Что я в глухой тюрьме терял
Приют отшельника, свой дом!
Там я сдружился с пауком.
За ним среди его сетей
Я там следил; игру мышей
Я наблюдал там при луне…
И почему бы было мне
Не быть там дома, как они?
Мы жили вместе и, их царь,
Я мог убить всю эту тварь,
Но, как ни странно это, там
Мы жили в мире. И к цепям
Уже привык я; кандалы –
И те вдруг стали мне милы.
Настолько можем мы везде
Обжиться, так к любой среде
Мы привыкаем. Даже я
Вздохнул, на волю выходя.

>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>.>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>

ОБРАЩЕНИЕ  К УЧАСТНИКАМ  ИНТЕРНЕТ КОНФЕРЕНЦИИ
СОТРУДНИКОВ ДОМА-МУЗЕЯ ВАСИЛИЯ ЕРОШЕНКО СЕЛА ОБУХОВКА

 Уважаемые участники конференции!
Обращаются к Вам сотрудники Дома-музея Василия Яковлевича Ерошенко в Обуховке
– Родине великого писателя. От всей души приветствуем Вас и желаем успеха вашей
работе. Наш музей молод – ему всего 10 лет. Мы активно готовимся к Дню памяти
нашего замечательного земляка. В Обуховке на месте захоронения Ерошенко 23 декабря
прошел митинг памяти, а в Обуховской средней школе все ученики и жители села
помянули его специально организованной встречей.
Мы будем рады новым друзьям, которые напишут нам.
Наш адрес: 304514 Россия, Белгородская область, Старооскольский район, с. Обуховка,
ул. Ерошенко  13, Музей Василия Ерошенко
Адрес электронной почты музея: stmaxonline@belgtts.ru
>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>

Все сообщения, публикуемые в данной рассылке, полностью соответствуют присланному
автором тексту и не всегда отражают точку зрения ведущего и оргкомитета конференции.

Вопросы к авторам и ведущему рассылки вы можете присылать по адресу:
gosha@kolomna.ru

До встречи через неделю.

С искренним уважением
ваш Сергей Прохоров.