Дождь без конца и без начала,
Весь месяц небо грозовое…
Все девять этажей ночами
Казались мне ковчегом Ноя.
Собаки, дети, старики –
Их сон я слышу слухом птицы,
Макулатурных книг страницы,
Надежды, тайны, небылицы,
Заботы, горести, стихи…
Перечислять не хватит сил
И список обернётся страшным:
Стоглазой ослеплённой башней
Сквозь дождь к спасенью дом уплыл…
И не кончается дорога
В открытом бурном океане:
Мы нужного забыли много –
Не нужного на всех достанет.
Дождь без конца и без начала,
Весь месяц небо грозовое…
Все девять этажей ночами
Казались мне ковчегом Ноя.
Бахыт Кенжеев
Была ли первая, настанет ли вторая –
так повторять, полжизни отворяя
замок промёрзший (помнишь этот скрип?
И оттепель, и гулкий крик вороний?
Стоял февраль в вольфрамовой короне,
заиндевели ветви чёрных лип,
отлиты в кристаллическом металле,
безгласные, томились и шуршали,
метель шумела, помнишь?), двадцать лет
спустя, не убиваясь, не ревнуя,
тугую ручку повернуть дверную –
поставить чай, включить настольный свет
и вслух, стесняясь русского акцента,
прочесть статейку в «Тайме», где проценты
подсчитаны: едва не шестьдесят
из ста американцев верят свято,
что в воздухе – юны, подслеповаты,
голубоглазы – радостно висят
как бы игрушки с ёлки новогодней,
но – ангелы, прислужники Господни,
прекрасен снег рождественский на их
больших крылах, безгрешно и легко им,
но лишь один, угрюм и недостоин,
в вечерний час к душе моей приник.
Двоякодышащий, незрячий, брюхоногий,
он в полусне, в бездейственной тревоге
на дне морском лежит наедине
с бессмертием постылым, раскрывая
тугие створки, молча созывая
друзей своих в подспудной тишине.
Не человек, не полубог, не птица –
нет у него надежды откупиться
от вечной казни, сини, белизны
неутомимых волн над головою,
в иной среде, где воздух и живое
движение, где светлые сыны
эфира молодого – белой стаей
играют в небе – падая, взлетая,
и среди них, смеясь, его двойник,
летучее распластывает тело,
и в воронёной прорези прицела
трепещут – крылья каждого из них.