Сергей Корнилов

Почтовый ящик

Роман Чесноков жил в старой «сталинской» четырехэтажке с пристроем. Этот громоздкий дом с декоративными полукруглыми балкончиками, - пережитком ушедшей эпохи, с облупившейся штукатуркой, - располагался почти в центре и был одним из первых многоквартирных домов, выстроенных на этой улице. Предки Романа были коренными жителями города. В доме когда-то жила городская элита, местная знать.

Роман обитал один в своих двух комнатах, доставшихся ему от матери. Отец жил где-то на окраине с другой семьей, и Роман однажды едва его узнал, когда случайно столкнулся с ним в аптеке лоб в лоб. Отец оказался уже совсем седой. Это был маленький, подвижный старичок с быстрыми глазами. Он тоже, видимо, не сразу узнал Романа. Узнав, смутился, замельтешил и, сославшись на дела, засеменил прочь.

Детство Романа Чеснокова было вполне счастливым. Тогда и солнце светило ярче, и в небе было больше синевы, и т.д. и т.п.

Все это было давно, в прошлой жизни, теперь же Роман с трудом осознавал даже настоящее. Его мозг воспринимал окружающую действительность смутно и обрывочно, выхватывая из вязкой массы бытия случайные лица, окна, вывески, стеклянные двери магазинов и аптек.

Когда-то Роман был хорошим футболистом, на протяжении многих лет футбол был его единственной настоящей страстью. Каждое утро он изматывался на тренировках, калечился, но никогда не думал о том, что ему придется еще чем-нибудь заниматься в жизни. Правда, после перелома ноги кость срослась неправильно, и Роману пришлось распрощаться с командой. Потом он работал охранником на складе, был продавцом на овощном рынке, подвизался в такси, но все у него выходило нехорошо и не так. Он даже подался было к баптистам, но и среди баптистов ничего не нашел для себя.

К тому времени Роману исполнилось уже 29 лет, и у него, конечно, были женщины, которые бросали его одна за другой, были приятели за стаканом. Много разных приятелей. И вина было тоже очень много. В конце концов, Роман начал отдавать дань водке ежедневно. Чем больше и чаще он пил, тем упоеннее разглагольствовал в компании, что был блестящим нападающим в команде, что тренер - скот, так как не ценил его по-настоящему, и что все, абсолютно все виноваты в его, Романа Чеснокова, загубленной, поломанной жизни.

Череда подруг и приятелей сменяла одна другую, круг его знакомств постепенно сужался, друзья с неизбежностью самой судьбы попадались все более оборванные, часто не имеющие жилья. Наконец, за несколько лет этой беспутной и бессмысленной жизни у Романа остался лишь один приятель. Это был совсем потрепанный тип по кличке Сизый, с чумазой физиономией, глазами навыкате, выражающими вечное изумление, со свалявшейся, серой бородой.

Летом Сизый ночевал на городском кладбище, зимой – где придется. Время от времени он жил при монастыре, где за похлебку выполнял самую черную работу. Конечно, приходилось ему спать и в оврагах, а если повезет, то в чужих садовых домиках.

Сизый был когда-то вроде как «интеллигентом». В молодости он учился в каком-то ВУЗе, правда, где и на кого, Роман точно не знал. Зато он точно знал, что спился его приятель по причине своей исключительной никчемности и слабохарактерности. Жена оттяпала квартиру, и Сизый, остался без жилья. Затем он пополнил свору городских бомжей. Вообще, сам он был приезжий. За время бродяжничания он волей-неволей приобрел ухватки бомжа, но все-таки чем-то разительно отличался от собратьев. Иногда Сизый даже с горечью подтрунивал над собой и над всей своей собачьей жизнью, хотя это бывало только в случаях острой душевной тоски, вызванной, в основном, похмельем, чувством голода и просто его слабодушием. Еще он, например, не умел по-настоящему материться. Ну не получалось у него так смачно выплевывать грязные, хамские ругательства, как у других. Когда он выходил из себя, то начинал материться, как дилетант, не к месту вставляя особенно гнусные выражения. Бомжи без труда распознавали в нем «лоха» и «фраера» и жестоко били. Роман разрешил Сизому ночевать у себя в квартире. Сделал он это по причине врожденного человеколюбия, так считал сам Роман. Сизый имел, в общем, миролюбивый характер. Иногда, правда, бывал, капризен, иногда, ни с того ни с сего – заносчив. А вообще он был хитер по разного рода мелочам, ленив и бесстыж, как закоренелый бомжара.

Ни Роман, ни, тем более, Сизый – нигде не работали, что, в общем, вполне естественно для людей, основным промыслом которых, являлся ежедневный поиск, сбор и сдача стеклопосуды в приемный пункт. К тому же, Сизый не имел ни единого документа, удостоверяющего его личность, и был личностью как бы несуществующей, абсолютный ноль. Роман, тем не менее, не смотря на беспутный образ жизни, был по сравнению с приятелем человеком с положением, поскольку имел собственную квартиру, прописку и паспорт, и это возвышало его в глазах товарища. Да и в собственных глазах. Не смотря на эту разницу в социальном положении, приятели жили почти в полном согласии.

 

Однажды в конце октября, холодным, пасмурным утром, когда друзья пробирались в полутьме подъезда к облезлой двери своего жилища, неожиданно взошло солнце. Его лучи заглянули вдруг в маленькое окно и осветили крашеные стены, лестничные перила и опухшие физиономии приятелей. Их тяжело ступающие, закутанные фигуры казались нелепыми и громоздкими в солнечном свете. Роман остановился перед своей дверью, нашаривая в кармане ключ. Пока он шарил трясущейся пятерней и что-то беззвучно шептал, его блуждающий взор совершенно случайно уперся в синий почтовый ящик на двери, откуда высовывался белый уголок какого-то конверта. Вид конверта неприятно поразил Чеснокова. Он, конечно, не мог наверняка знать, что в конверте, но, исходя из собственного опыта, предполагал обнаружить, например, очередное извещение или повестку. Кто знает, что там могло быть, за квартиру ведь не плачено около года… «Зачем они ко мне цепляются, - думал Роман с негодованием, - Ну, отключили свет уже, отопление, пора бы теперь оставить человека в покое…» Роман легонько двинул по ящичку кулаком, и конверт, выскользнув из прорези, плавно опустился на бетонный пол. Роман разорвал конверт, извлек из него сложенный вдвое тетрадный листок и, с трудом фокусируя взгляд на маленьких прыгающих буквах, написанных чьей-то резвой рукой, начал читать, шевеля губами. В процессе чтения лицо его приобрело вдруг выражение самого глупого и отчаянного изумления. Стоя на лестничной площадке, Роман сдвинул на ухо безобразную, растянутую вязаную шапку и почесал заскорузлым пальцем свою косматую репу. И чесал ее довольно долго, пока от этого занятия его не отвлек звук, напоминающий негромкое бульканье. Сизый, видимо, уже не надеясь попасть в квартиру, расположился на ступеньках и теперь беспечно похрапывал, разинув пасть и выводя носоглоткой сиплые булькающие рулады. Стоя у двери, Роман вновь и вновь перечитывал послание, фыркая и встряхивая головой. Он прочел следующее:

 

«Доброе утро, мой кареглазый принц! Ты меня, наверное, не знаешь, но это не важно. Зато я тебя знаю, ты – моя маленькая светлая мечта. Я знаю, что ты добрый и милый, и когда вижу тебя на улице и смотрю на тебя, то знаю точно – это именно так. Ты и в самом деле хороший, просто никогда об этом не задумывался, поэтому не знаешь себе цены. Я думаю о тебе часто. Извини за глупое письмо, просто очень захотелось сказать тебе что-нибудь хорошее, ведь сегодня такой замечательный, солнечный день».

Незнакомка.

 

Вот что прочитал Роман Чесноков. Он мял лист бумаги в кулаке с весьма озадаченным видом, не зная, что с ним делать, а потом, опомнившись, запихнул его в карман, отпер дверь и, пинком разбудив товарища, дремавшего на холодной ступени, мотнул ему головой. Оказавшись в квартире, оба, не разуваясь, прошаркали сквозь длинную темную прихожую прямо на кухню, где тут же начались спешные приготовления к утренней трапезе. Из допотопного холодильника, который давно уже не работал и был приспособлен под кухонный шкаф, Роман торжественно извлек кусок черствого ржаного хлеба, банку горчицы и пару мутных стаканов. В холодильнике, кроме этого, громоздилась какая-то почерневшая столовая утварь. Сизый с самодовольным видом вытащил из карманов своих дрянных штанов четыре флакона аптечной перцовки. Он с важностью выставил их на стол. Он пребывал в самом приподнятом настроении и радостно суетился в предвкушении попойки.

Когда приятели проглотили по стакану горького пойла, и их внутренности опалило огнем, оба чрезвычайно оживились. Перебивая друг друга, они повели разговор о наболевшем, о смысле жизни, о подлецах. Они обвиняли кого-то в «крысятничестве». Они презрительно отзывались о людях, совершенно, по их мнению, конченых. Приятели рассуждали о том, что по жизни надо поступать всегда правильно, так, как поступают они сами, настоящие, порядочные люди. Особенно горячился Сизый. Слушая его, можно было подумать, что он – сама чистота. В процессе пьянки, языки у них все больше развязывались и заплетались, взгляды мутнели, мысли путались. Наконец, вместо членораздельной человеческой речи, за столом стали раздаваться, в основном, междометия. На этом этапе приятели не сошлись во мнениях относительно взглядов на некоторые жизненные позиции. Произошел спор, затем толкотня и возня на кухне, и в результате, хозяин квартиры, страшно разгневанный, но, сохраняя спокойное выражение лица, проводил незадачливого гостя до входной двери, слегка поддерживая его за шиворот, и пинком вышвырнул на лестничную площадку.

 

Вечером того же дня Роман Чесноков обнаружил себя лежащим на своей собственной кровати в неудобной позе. Он пошарил в кармане куртки, в которой спал, в поисках какого-нибудь окурка, и не нашел. Зато вместо курева, обнаружил скомканный лист бумаги. Роман снова перечитал странное послание при свете уличного фонаря, заливающего комнату, и содержание письма теперь не вызывало сомнений – над ним кто-то подшутил. Но почему-то думать так не хотелось. Ему стало вдруг очень грустно и вроде бы даже захотелось всплакнуть. Потом, конечно, эта нелепая слабость прошла, но что-то и осталось. Развалившись на скрипучей койке, Роман, почесывая лодыжку носком ботинка, мечтал. Он мечтал о чем-то несусветном, грезил о всяких романтических вещах, о каких-то изящных дамах и благородных рыцарях, про которых читал в детстве. Его волнение улеглось лишь вместе с запоздалым сном.

Проснулся он очень рано и, очнувшись, с каким-то новым чувством оглядел свое жилище. В комнате из мебели осталась только поломанная тумбочка, щербатый стул и громоздкая кровать. Роман оглядел комнату и вдруг пришел в ужас. В этот промежуток времени, он что-то как будто понял. В тот момент Роману захотелось совершить что-то очень значительное, что перевернуло бы всю жизнь, но он сидел на кровати, свесив ноги в грязных ботинках, и ждал. Секунды бежали, время шло, а он так ничего и не совершил. Вместо этого, он вышел из дома и направился в парк. Оказавшись на одной из аллей, он побрел по хорошо знакомому маршруту, мимо скамеек, где в урнах и на асфальте с вечера остается великое множество пустых пивных бутылок. Фортуна в это утро явно благоволила к Роману, он набил стеклотарой две матерчатых сумки до отказа, опередив конкурентов. Довольный, он засеменил по улице по направлению к приемному пункту, неся посуду бережно, как хрусталь. Теперь его больше не одолевали разные путаные мысли, он точно знал, что сегодня у него будет еда, и может, хватит на фанфурик.

Спустя некоторое время, Роман уже шагал налегке, зажав в кулаке в кармане четверку бодяжного спирта – огненного пойла, купленного у знакомого шинкаря. В другом кармане болталась чисто символическая закуска. Роман шел размашистой походкой, слегка прихрамывая на левую ногу, его хмурая, скуластая, не совсем еще испитая физиономия - светилась довольством. Свернув за угол, он разглядел тощую темную фигуру, маячившую возле подъезда, и узнал в ней Сизого. Тот стоял, прижавшись к трубе, и, увидев приятеля, благодушно и развязно поприветствовал его. Роман обрадовался встрече и, по широте души, не словом не упомянул о вчерашней размолвке. Оба молча прошмыгнули в подъезд. В этот раз Роман снова обнаружил письмо в своем почтовом ящике. Он показал письмо Сизому, но тот пожал плечами, Сизому было плевать. Послание, видимо, было опущено в ящик этим утром, в отсутствие Романа. Дома Роман внимательно перечитал его.

«Добрый, застенчивый принц, - писала незнакомка аккуратным полудетским почерком, - Я снова решила написать. Сегодня утром я видела тебя, когда ты шел по тротуару. Ты шел, и у тебя было счастливое лицо. Мне тоже стало радостно. Сегодня, вообще, какой-то особенный день, правда? Хорошо ли ты спал ночью? Надеюсь, что хорошо. А я вот почти не спала. Все думала о чем-то, что-то тревожило, беспокоило. Ты меня, наверное, поймешь, ведь бывает, когда совсем не спится и кажется, что ты абсолютно одинок и никому не нужен в этом мире. Прости, но я думаю, что тебе это чувство должно быть знакомо. Но это ничего, это пройдет, главное, надо верить в то, что все будет хорошо. Ты мне поверь, я это знаю точно».

Роман, дочитав, аккуратно положил письмо на тумбочку и вышел из комнаты, а когда вернулся, застал Сизого за чтением послания незнакомки. Сизый взглянул на Романа с блудливой ухмылкой и, выставив длинные коричневые зубы, просипел:

- Что за дура малолетняя тебе тут пишет? Ты, Рома, давай, действуй. Давай, используем ее в нужных целях…

- В каких целях… - буркнул Роман и отобрал у Сизого письмо. Сизый осекся и добавил:

- Ну, можно у нее, например, жратвой разжиться.

Роман с досадой отмахнулся. Всю остальную часть дня он был молчалив, без цели слонялся по квартире, курил бычки и смотрел в окно. Вечером он сказал Сизому устало:

- Слушай, давай на работу устроимся.

Сизый опешил. Предложение было настолько невероятное, что он сначала долго, пристально смотрел на Романа, выпучив глаза. Затем недоверчиво усмехнулся, прищурился, и в глазах у него засветилось что-то необыкновенно глумливое. Сизый буквально сверлил приятеля глазами в то время, когда тот начал вдруг толковать ему о преимуществах трудовой жизни. Роман знал одно такое место, где можно поработать временно. Просто пришел, погорбатился неделю-другую и получил зарплату. Причем, наличие документов там не обязательно. На этом предприятии по переработке вторсырья, в ангары привозились тонны всякого тряпья, макулатуры, где все спрессовывалось, упаковывалось и отправлялось на дальнейшую переработку. Часть сырья доставлялась, конечно, с городских свалок. В ответ на доводы приятеля о трудоустройстве, Сизый заартачился, как осел.

- Ну почему ты не хочешь работать, ленивый, тупорылый ты человек… - терял Роман всякое терпение.

- Не могу… - гнусил Сизый, - Не могу рыться в отбросах. У меня другая система ценностей…

- Значит, пойдешь ночевать в овраг. – Жестоко констатировал Роман.

Выслушав с горестной миной этот последний и убедительный довод, Сизый сдался.

В течение почти двух недель, каждый день с утра до позднего вечера они грузили и прессовали вторсырье внутри огромного холодного ангара. Работали они, не щадя сил, ночевали в рабочей раздевалке. За все это время их глотки и желудки не знали спирта, да и ели приятели не часто. Сизый пытался капризничать, бунтовал, но это ни к чему не приводило. Роман беспощадно пресекал любые попытки приятеля отстоять свою бродячую свободу и вел себя по отношению к нему тиранически.

Получив первую зарплату, товарищи решили обустроить жилище. Для этих целей была приобретена кое-какая подержанная посуда, веник, два куска хозяйственного мыла и несколько свечей. Часть выручки пошла на продукты, а оставшиеся деньги Роман припрятал в заначку, в прихожей, за лоскутом обоев.

Незнакомка за это время написала еще несколько писем. В своих посланиях она беспокоилась по поводу внезапного исчезновения Романа, писала, что это ее тревожит, и прочее. Она ведь не могла знать, что Роман работает на вторсырье. В одном из писем незнакомка упоминала что-то о классической музыке, о том, как она любит Бетховена, и что Бетховен, будучи совсем глухим, сварливым и вообще очень тяжелым человеком, сочинял такие прекрасные вещи. Она бы очень хотела, чтобы Роман послушал эту музыку, тогда бы он сам все понял. Роман Чесноков о Бетховене знал исключительно понаслышке, где-то мельком слышал его фамилию, а вот теперь узнал о том, что этот самый Бетховен – композитор. Бетховен его заинтересовал.

Последнее письмо незнакомки почему-то тяжким камнем легло на сердце. Она писала, что, возможно, совсем скоро их переписка закончится. Почему это произойдет, она не указала. Однажды вечером, поддавшись какому-то необъяснимому порыву, Чесноков твердо решил написать ответ. Пусть несколько строк. Он раздобыл огрызок карандаша, достал старую амбарную книгу, и очень серьезный, уселся за стол. Писал Роман медленно, мучительно долго, что-то постоянно перекраивал, комкал и рвал листы, в конце концов, сама мысль написания подобного послания показалась ему нелепой. Тем не менее, он сидел и упорно размышлял над текстом. Роман пытался выразить что-то очень-очень важное, рассказать правдиво о себе, но чтобы это было изложено хорошо и складно. Он промучился над письмом до самой глубокой ночи. Сие послание помещалось на девяти листах и представляло собой нечто среднее между автобиографией и рядом путаных, противоречивых рассуждений о смысле жизни. Он не без хвастовства написал о том, что устроился на работу и решил все изменить. И что-то еще в этом духе.

После того, как письмо было полностью закончено и проверено, Роман вышел ночью в подъезд и быстро засунул несколько свернутых желтых листов в свой почтовый ящик так, чтобы их было видно. Он был почему-то твердо уверен в том, что она обязательно прочтет. Вернувшись в комнату, Роман взглянул на спящего на матрасе Сизого. Тонкие губы Сизого брезгливо подергивались во сне, будто он видел что-то мерзкое, возможно что-то еще более омерзительное, чем даже его собственная, поганая жизнь. В последнее время Сизый изменился. Не то, чтобы новый образ жизни подействовал на него в каком-то исправительном смысле, это вряд ли, просто он стал слишком уж тихоньким. Только глаза у него то и дело беспокойно шныряли по сторонам. Он был как больной. А на следующий день Сизый ушел и больше не вернулся. Когда он не появился и в другие дни, Роман спохватился, бросился в прихожую и заглянул под старый обойный лоскут. Так и есть, денег в заначке не оказалось. Это был наиподлейший поступок. Не всякий гад бы так поступил. Сизый осмелился замахнуться на святое – на общак, завладел в одиночку общими, кровно заработанными, которые уже наверно до копейки пропил, и не было ему теперь за это прощения. Романом овладело неукротимое желание нанести сейчас жесточайшие побои по телу вероломного приятеля. Если бы в тот момент он повстречал Сизого, то с удовольствием переломал бы ему все кости. Но Сизый так и не объявился.

 

Роман приходил с работы поздно вечером, измотанный, валился на кровать и мгновенно засыпал. Работа, которую он выполнял в ангаре, была самая отстойная.

Написанное им послание пролежало в ящике почти с неделю, незнакомка так и не удосужилась его прочитать. От нее тоже ничего не было. Роман иногда, по нескольку раз в день тщетно заглядывал в пустой ящик. Он вдруг затосковал. Он так привык к ее коротеньким, удивительным посланиям, что, внезапно лишившись этого, ощутил необъяснимый душевный разлад. Он подумал даже о своей жизни, как о чем-то совершенно несущественном, лишенном всякого смысла, совсем ненужном.

Однажды, работая в ангаре, он случайно нашел среди разнообразных печатных отбросов истрепанную книжку о великих композиторах. В ней было и о Бетховене. Вечером он прочитал книжку от корки до корки и нашел ее очень интересной.

Каждый день он ждал письма от незнакомки, оно почему-то было ему необходимо именно сейчас, когда шел какой-то трудный, мучительный процесс, когда этот процесс незримо, но упорно ввинчивался в жизнь Романа Чеснокова. Он, конечно, догадывался, что незнакомка – совсем девчонка, это было видно из писем, но он и не думал о ней, как о каком-то там любовном объекте и прочее…

 

В ноябре уже выпал мелкий липкий снежок, но потом тут же весь растаял. Часто дул холодный ветер. Дни стали совсем короткими, а когда наступала очередная ночь, Роман Чесноков, или не спал совсем, или засыпал, и ему снилось, будто он летит в бездонную, безымянную дыру.

В тот день Роман, когда пришел, даже дверь забыл запереть. Он, лежа вечером на кровати в темноте, слушал, как за окном гуляет ветер, за стеной пищит младенец, а наверху кто-то бренчит на пианино. Роман был спокоен и долго лежал без движения, потом – пришла ночь и тихо пожрала его.

Спустя несколько дней неожиданно объявился Сизый. Сначала он юлил у подъезда, озабоченно поглядывая на окна и не решаясь зайти. На нем была вымазанная в глине болонья куртка с разодранной спиной. Сизый долго топтался под окнами, ежась от холода. Потом юркнул в подъезд. Несколько ночей подряд ему пришлось спать почти под открытым небом, теперь он совсем продрог и отупел от холода. Поэтому он и вспомнил о приятеле. Сизый толкнулся в дверь, она оказалась не запертой. Тогда Сизый неслышными кошачьими шагами вошел в полутемную прихожую и замер. Конечно, он ощущал некоторую неловкость, даже что-то вроде раскаяния, но надеялся на скорое примирение. Он был готов ко всему, даже к побоям, но ведь это ничто по сравнению с холодными уличными ночевками. Сизый хрипло закашлялся в прихожей. В квартире стояла мертвая тишина. Сизый окликнул Романа и, не дождавшись ответа, вошел в комнату. И приглушенно вскрикнул. Он увидел хозяина болтающимся под самым потолком на брючном ремне, мудрено прикрученном к крюку от люстры. Роман Чесноков висел неподвижно. Он был в одном ботинке, второй, видимо, свалившись с ноги, выглядывал теперь из-под кровати. Рядом валялся и опрокинутый табурет. Сизый в ужасе смотрел на повешенного, но потом его мысли приняли другое направление. Немного боязливо обойдя труп, бродяга прошел к окну, пошарил в тумбочке, швырнув на пол несколько конвертов, заглянул под кровать и с разочарованным видом вышел из комнаты. На пороге он обернулся и еще раз взглянул на удавленника. Труп теперь слегка покачивался на ремне. Сизый смотрел секунду-другую, а затем отправился на кухню, - он умирал с голоду. Он долго гремел там посудой, шаркал ногами и что-то бубнил себе под нос.

 

В купе вагона, на нижней полке сидела, покачиваясь, смуглая жилистая старуха с усами и читала газету. Напротив – тоненькая черноволосая девушка лет четырнадцати задумчиво смотрела в окно. Поезд мчался, громыхая, по рельсам. Девушка и ее бабушка возвращались домой в Москву из маленького города, где пару месяцев гостили у родственников. Девушка была задумчива по разным причинам, и одной из них было то, что она вспомнила сейчас того одинокого, несчастного, а потому, наверное, пьющего человека, который жил на первом этаже в доме у их родственницы. Она вспоминала его хромающую походку и довольно приятное, открытое лицо. Она часто видела этого человека из окна и наблюдала за ним. Девушка вспомнила свои письма и слегка покраснела. Но в них, правда, не было ничего такого, она лишь хотела сказать этому человеку что-то хорошее, правдивое, сказать, что на самом деле все не так грустно и скучно, как многие думают. Ведь если так думать, то и жить незачем. Наверное, надо просто поверить в себя. Она бы очень хотела, чтобы тот человек тоже поверил. Интересно, понял ли он что-нибудь из ее писем? Она надеялась, что понял, ведь у него такое хорошее, неглупое лицо…

Девушка улыбнулась своим мыслям и, почти счастливая, откинулась на подушку.

 

---

Владимир Кузин

Отец Михаил

Отец Михаил открыл ключом входную дверь, зажёг в прихожей свет и прислушался. Тишина. Видимо, все уже спали.

Он разделся, вошёл в комнату сына и наклонился над ним. Хотел было поцеловать Павлика в щёку, да подумал, что может ненароком его разбудить... Вернулся в прихожую.

Руки его тряслись, лоб покрылся капельками пота.

“Надо немедленно сообщить в милицию”, - он подошёл к телефонной трубке, снял её и приставил к уху… Немного постоял… затем повесил её обратно, прошёл на кухню и сел за стол, на котором были приготовленные супругой его любимая запечённая курица и булочка с какао.

“Откуда только эти двое взялись?.. Не иначе, из Томилинской колонии сиганули, других зон поблизости нет”.

Перед глазами отца Михаила вновь возникло лицо рыжего веснушчатого мужика в промокшей арестантской робе, который смотрел на стоявшего перед ним священника с явным любопытством, прищурив глаза, словно пытаясь уловить его, отца Михаила, мысли; и лохматого, в грязном оборванном пальтишке, - этот сидел прямо на голой земле, прислонившись спиной к сосне и постоянно надрывисто кашлял и сплёвывал.

Рыжий наставил на отца Михаила двустволку; а лохматый принялся его спрашивать, куда он идёт, далеко ли до посёлка, не видел ли он поблизости милицию… Затем рыжий велел отцу Михаилу вывернуть карманы, а их содержимое бросить к его ногам… Поднял ключи, кошелёк и целлофановый пакетик с двумя просфорами, одну из которых положил себе в рот, а другую отдал лохматому. Тот с жадностью, давясь и чавкая, её разжевал и проглотил.

- Семь рубликов с копейками, - сказал рыжий своему напарнику, положил деньги в карман его пальто, отбросил пустой кошелёк в сторону и снова направил на священника ружьё.

“Конец”, - подумал отец Михаил. У него похолодело внутри. И тут же, будто само собой, вырвалось:

- Я тут недалеко живу; могу продукты принести, а ему, - кивнул на лохматого, - лекарства…

Затем он наплёл рыжему про то, что без сухой и тёплой одежды им будет нелегко… а дальше - непонятно, зачем - упомянул о своём восьмилетнем сынишке…

Рыжий, казалось, ещё больше прищурился… затем усмехнулся, наклонился к напарнику и начал ему что-то говорить… Отец Михаил с трепетом прислушался к их словам, но разобрать ничего не смог… И вдруг явственно услышал:

- Вряд ли обманет, – рыжий посмотрел на отца Михаила, – чин не позволит…

После они ещё о чём-то пошептались… и, вернув священнику ключи, договорились встретить его с продуктами часа через два у горбатой берёзы, на которую указал ему лохматый...

Отец Михаил шёл по тропинке, постоянно оглядываясь и спотыкаясь. Всё думал, что ему выстрелят в спину… А выйдя из рощи и, убедившись, что “хвоста” нет, он со всех ног кинулся к посёлку…

И сейчас, сидя на кухне, он никак не мог унять дрожь в руках.

“ Никогда не думал, что могу в такое вляпаться, - пронеслось у него в голове. – Больше ни в жизнь через эту проклятую рощу не пойду… Днём, когда шёл на службу, там на деревьях птички пели да солнышко улыбалось, - красота!.. Какой же она оказалась обманчивой! - Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. – Ну, так что, звонить в милицию?”

Отец Михаил поднялся со стула… немного постоял… и принялся ходить взад-вперёд по кухне, от волнения время от времени покусывая на пальцах рук ногти – привычка с детства, которую он не смог побороть в себе и по сей день.

“Подумать только, я запросто в эту минуту мог лежать с продырявленной башкой под какой-нибудь ёлкой, заваленный травой и ветками… Господи, благодарю Тебя за чудесное спасение; за то, что в самый ответственный момент Ты не дал мне потерять выдержку и разум…” – Он перекрестился на распятие, стоявшее в углу на полочке.

Затем отхлебнул из чайника и задумался.

“Здорово я сообразил насчёт продуктов; в самое их больное место попал – они, поди-ка, несколько дней не евши… А этот ляпнул: ему, мол, чин не позволит обмануть… Умник нашёлся! Да такие, как ты не то, что рассуждать о людях – жить среди них не имеют права. Потому что несут им только горе и слёзы… Нет, вас нужно по крайней мере изолировать от общества. И это долг не только государственный, но и христианский - вырывать плевелы на пшеничном поле…”

И отец Михаил опять метнулся к телефону.

“А разве мне решать, кто пшеница, а кто плевелы?.. – Он остановился. - А почему бы и нет; ведь для того человеку и дан разум, чтоб различать добро и зло… Постой, но различать в себе; о других же сказано: “не суди…” Ну, если эту заповедь понимать буквально, то дойдёшь до вонючей толстовщины. Полоумный граф не понимал, что если ликвидировать полицию и суды, власть в обществе захватят убийцы, грабители и насильники, и на Земле наступит хаос… - И вдруг будто кольнуло: - А вот батюшка Серафим своим истязателям не стал даже сопротивляться; а когда они его изувечили, он их простил… – Отец Михаил продолжил хождение по кухне. - Так ведь у него не было семьи, для кого ему нужно было себя беречь?.. А у меня жена, сын. Заботиться о них – тоже мой христианский долг. Вот если бы я был монахом… А что бы тогда? Неужто пошёл бы в лес с провизией? – Отец Михаил усмехнулся. – Дурак ты, Ваше благородие. Они бы тебя там, не моргнув и глазом, шлёпнули и принялись бы уминать твои баранки-пряники за обе щёки…”

Он опять отхлебнул из чайника и сел за стол.

“Не бойтесь убивающих тело… - внезапно вспомнил он. - Да как же их не бояться? Страх смерти вложен в каждое живое существо. Когда я прошлой осенью резал поросёнка, он визжал, как чумной… Да, но человек и свинья – не одно и то же...”

Он тряхнул головой.

“Ну, хорошо, пусть я испугался… Так ведь за сынишку. Что с ним без меня станет? Ясно, что на одну мамкину зарплату ему в наше время придётся ох как туго, - скажем, надлежащего образования уж точно никак не получить, а значит, и не найти хорошую работу. А отсюда все прелести жизни… А Бог? Разве Святые Отцы не призывали во всём полагаться на Него? И разве я не читал о тех новомучениках, которые в годы сталинских репрессий шли в лагеря и ссылки, а то и на расстрел, оставляя свои семьи без кормильца?.. И читал, и преклонялся перед ними, и другим в пример ставил… Так значит, дело не только в сыне? Тогда в чём ещё?”

Взгляд отца Михаила упал на приготовленный ужин. Ему показалось, что не случайно.

“Ну, уж только не в этом…” – Он даже отпрянул.

И вдруг отчётливо вспомнил, как в первые дни после свадьбы они с супругой долгими зимними вечерами, лёжа в постели, рисовали в своём воображении голубые, цвета небесной лазури, обои; ослепительно белый кафель в ванной и покрытые позолотой ручки дверей, оклеенных бледно-розовой плёнкой. Как планировали со временем купить телевизор с жидкокристаллическим монитором (какой однажды видели у знакомых), двухкамерный холодильник… Он вспомнил, как мечтал посадить на садовом участке, помимо всего прочего, лучок и петрушку, чтобы запекать с ними цыплят – как он говорил, с хрустящей корочкой.

“М-м, - постанывал он от удовольствия, - пальчики оближешь… Купим микроволновку и будем делать гриль…”

Отец Михаил встал и прислонился спиной к стене.

“Многое из того уже осуществилось… Холодильник, кафель в ванной и… вот она – печёная курица… - Он присмотрелся к ней внимательней. – Точно, с луковыми дольками… - усмехнулся. - Сбылась мечта идиота… А те двое были рады даже крохотным просфорочкам… Худые, измождённые… Глядели на моё толстое пузо и, наверное, всё понимали… Особенно, рыжий. Глаза хитрющие, пронизывающие насквозь… Как только я ему о сынишке сказал, он тут же двустволку и опустил… А после пошептался с лохматым и говорит мне: “Ладно, дуй за харчами”… За харчами? Да правда ли? – Отец Михаил вздрогнул. – А что если рыжий пожалел моего сына?.. И убедил своего пахана… или как он там у них зовётся… отпустить меня якобы за провизией?… А я тут рассуждаю о своей сообразительности и хладнокровии. Тем более, если уж говорить начистоту, я перед ними почти хныкал! Ведь это нетрудно было тогда понять по моему плаксивому голосу...

Так неужели и впрямь это моя суть? Которая вылезла наружу только под дулом ружья?.. Курица-гриль, ванная с кафелем, ласковая жена в постели…Нет, подожди, желание человека иметь детей – естественно… А контрацептивы? – Отец Михаил закрыл лицо ладонями. – Боже праведный!..”

Он внезапно вспомнил ощущение приятного томления в груди, когда, пряча в сумку эти аптечные штучки, бежал в магазин за бутылочкой сухого вина, букетом цветов и тортом к чаю.

“Неужто всё это было только ради удовлетворения собственной похоти? Из желания таким образом угодить объекту своего вожделения и сделать ответное чувство ещё более страстным?.. А ведь я никогда не понимал девственников. Тех же Серафима Саровского и Сергия Радонежского… Не понимал или не желал понимать? А может, понимал, но не хотел принять?.. Господи, но тогда ведь я и о здравии супруги молился не только ради неё самой!..

Вот она, истина! – Он обхватил голову руками. – Я не Христа искал, а маммону! Не горней радости, а земного рая! А Бога использовал для его приобретения!.. И ладно бы для всего человечества, как Толстой; я опустился ниже его, ибо желал мирского счастья в основном себе! А если хотел его и для своих домочадцев, то это – проявление не Духа, а одного из сильнейших природных инстинктов, коими наделена любая живая тварь!”

Отец Михаил вскинул голову.

“Да-да, та самая девочка-таджичка у колхозного рынка. Которая просила подаяние, стоя босиком прямо на голом асфальте - и это в конце октября!.. Помнится, я небрежно сунул ей в ладошку двухрублёвую монету. На которую она не могла купить себе даже маленькую булку хлеба!.. Тогда как сыну я почти тут же всучил здоровенный пломбир в шоколаде, который он, раскапризничавшись до истерики, буквально выклянчил у меня. Хотя перед этим смолотил кремовое пирожное!..”

Отец Михаил потупил взгляд.

“А девочка мне спасибо сказала… За что, глупышка? Ведь я, когда к тебе подошёл, поди-ка, сам того не осознавая, моментально просчитал, что Павлик – моя обеспеченная старость, а от тебя мне – как от козла молока…”

По его щеке покатилась слеза.

“Чему же я учил своих прихожан? Что им проповедовал? Любить Бога, чтобы получать от Него блага жизни? Любить ближних, как самих себя, ради самих же себя? Ценить жизнь, каждый её миг: небо, солнышко, журчание ручейка, пение птиц – только как источник личного наслаждения? Пускай наслаждения тем миром, который дал человеку Господь; но ведь я никогда не упоминал о том, что, ощущая красоту и гармонию сущего, мы должны чем-то Творцу ответить! И не только свечками и поклонами – наше раболепие Ему не нужно, как не нужны родителям поклоны от своих детей. Он хотел иного: нашим ощущением гармонии мира изменить духовную природу человека, его суть, - как же я раньше этого не понял? Чтобы мы стали чище, добрее, сострадательнее друг к другу; научились воспринимать чужие радость и боль, как свои собственные!.. Не то ли имел в виду Достоевский, сказав, что красота спасёт мир? Красота во всех своих проявлениях - природы, искусства, человеческой души... Но случилось иное: ощутив наслаждение (пусть и не греховное!), человек не только захотел стать единственным обладателем его источника, но и возжелал удовольствий ещё более утончённых! Это как если бы кто-то угостил тебя пирожным; а ты, вместо того, чтобы почувствовать в душе умиление и благодарность и поделиться с ним чем-то своим, – сказал бы ему: “Здорово, тащи сюда торт!..” Вот и я учил людей лишь пользоваться плодами крестной смерти Спасителя, не разъясняя им, для чего Он нам эти плоды оставил. Иными словами я, священник Михаил, по своему чину обязанный хоть в малой мере понимать замысел Творца и противостоять лукавому, - напротив, клюнул на его приманку и увлёк за собою остальных”...

Он снова взглянул на распятие.

“Господи, как же я прозевал в жизни самое главное? Её сердцевину!”

Опустился на колени.

“Да-да, две тысячи лет назад Ты стоял перед тем же выбором, перед каким оказался сейчас я.

Оставить этих больных и похотливых злодеев на произвол судьбы, чтобы они в конце концов превратились в стадо скотов и перегрызли друг другу глотки; или… нести им земной и Небесный хлеб, дающие жизнь… Ты обливался кровавым потом, когда просил Отца: “Да минет Меня Чаша сия…” Ибо Ты знал - и знал наверняка! - что стоит Тебе в эту тёмную рощу войти и начать им проповедовать, как они Тебя тут же растерзают! А дары Твои поделят меж собой и сожрут!.. И всё же Ты свой выбор сделал! Боже Иисусе, - он заплакал, - Ты сделал его, потому что не мог поступить иначе! Ибо не просто не желал этим бедолагам страдания и смерти; главное - Ты не мог вынести их неведения, незнания счастья, неизмеримо более высокого, чем поглощение запечённых кур!.. И даже когда Тебя истязали, Ты терпел ради них жесточайшие муки! Чего стоят одни только металлические крючья, раздирающие Твою плоть!..”

Отец Михаил зажмурился.

“А я… даже не мук испугался. Какие там муки? Хлоп из ружья, и всё… Я не пошёл за Тобой, боясь потерять именно земной рай. И оказался в числе тех, кто Тебя бичевал! Даже не подозревая это…”

Он взглянул в окно и сквозь наступивший вечерний сумрак увидел тёмный силуэт сосновой рощи, откуда только что вышел.

“А что если дело не в жалости рыжего и они отпустили меня с надеждой на то, что я их не обману? А я в ответ не просто не вернусь, но и натравлю на них милицию. В результате чего окончательно добью их больные души. Ибо если они потеряют веру в слово священника – быть может, последний огонёк их угасающих душ, - то мир для них станет ещё большим средоточием злобы, вранья и разгула страстей. И что-либо изменить после этого в их сердцах станет практически невозможным. Я просто пошлю их в ад. То есть сотворю дело, прямо противоположное цели Христа!.. Как же так случилось, что я понял это только сейчас?..”

Отец Михаил вытер ладонью слёзы с лица.

“Да, я сознаю, - он покачал головой, - что для меня там всё может кончиться плачевно: свидетели им не нужны… И всё же пока не грянет возможный выстрел, я успею сказать им о Любви - о подлинной, сострадательной, жертвенной Любви, ради которой к нам, убийцам и блудникам, приходил Спаситель. О том, что кроме этой милосердной Любви, дающей высшее счастье, человеку жить на Земле незачем…”

Он поднялся с колен, открыл кладовку, достал оттуда довольно большую сумку, в которой носил с собой облачение, и положил в неё запечённую курицу. Затем взял из хлебницы батон, из холодильника - несколько сарделек, яиц и две пачки творожной массы. Открыл аптечку и вынул оттуда упаковку аспирина, моток бинта и пузырёк йода. Всё это аккуратно сложил в сумку и вышел в прихожую. Надел куртку, ботинки. Снял с вешалки свой старый потрёпанный бушлат, в котором обычно копался в огороде.

“Подойдёт ли им по размеру? – прикинул он. – Впрочем, выбора нет”.

Накинул его себе на плечо и открыл входную дверь.

- Папа, ты уходишь?

Отец Михаил резко обернулся.

“Господи, укрепи меня…”

- Мне надо, Павлик… Иди, спи.

- А когда ты вернёшься? Ты ведь обещал утром сводить меня в рощу, показать дятла…

Отец Михаил опустил голову.

“Вот и его душу я губил всю жизнь…”

- Знаешь, сынок… - он замялся, - мы обязательно сходим с тобой в лес. И дятла увидим, и синиц послушаем… Только пойдём мы туда не с пустыми руками. А наберём целый рюкзак пшена и хлеба… А к следующей весне соорудим несколько скворечников, чтобы пернатым было где растить своих птенчиков… Хорошо?

И он посмотрел Павлику в глаза. Казалось, тот стоял в глубоком раздумье.

Отец Михаил немного помедлил… затем взял сумку, вышел из квартиры и захлопнул за собой дверь…

 

---

Коврова Ольга

Господа развлекаются

Драма в одном действии

Д м и т р и й А л е к с а н д р о в и ч М и х а й л о в, хозяин дома

А н н а, его жена

Л и з а, их дочь

С е р г е й Т р и н и н, лекарь

Щ е р б и н и н, помещик

М а р и я, его сестра

Л е н т ь е в, полковник в отставке

А н д р е й Ш и л о в, бывший возлюбленный Анны

Е л е н а, его жена

Н я н я

П р и с л у г а

 

I

М и х а й л о в. Как думаешь, Тринин будет?

А н н а. Ой, этот Тринин твой! От него шуму много.

М и х а й л о в. Зато с ним весело. Помнишь, третьего дня…

А н н а. Ребячьи забавы.

М и х а й л о в (целуя ее в щеку). Голос строгий, а сама улыбается. Я же вижу… А все же хотелось бы знать, будет Тринин или нет?

А н н а. Да на что он тебе сдался?

М и х а й л о в. Сергей мне давеча все уши про нового знакомого прожужжал. Интерес разбирает. Обещал привести…

А н н а. Ну, приведет, раз обещал. Что ты как дитя, ей-богу.

 

Звонок в передней.

 

М и х а й л о в (взглядывая на часы). Пари держу – полковник. Пунктуален, как всегда.

 

 

II

Л е н т ь е в (склоняясь к руке хозяйки). Анна Сергеевна, солнышко вы наше. Все хорошеет! Смотрите, Михайлов, не ровен час, украдут такое сокровище – что тогда делать будем?

А н н а (улыбаясь). Ой, Иван Федорович, вечно вы… Опять в краску вогнали.

 

Входят Щербинин с сестрой, затем появляется Тринин с новым знакомым и привлекательной юной особой.

 

Т р и н и н (громко и возбужденно). А вот и мы! Позвольте представить: Андрей Алексеевич Шилов с супругой Еленой Григорьевной. Не сердитесь, если опоздали, милая Анна Сергеевна. Да я бы и пришел во время – вы ведь меня знаете. Это все они-с (игриво толкает плечом, Шилова). Думал уж вовсе не придет.

А н н а (в некотором замешательстве, но, быстро овладев собой, подает гостю руку). Здравствуйте, Андрей Алексеевич. Сколько лет…

Т р и н и н. Как? Вы знакомы?!

Ш и л о в (улыбнувшись) Да, были немного. В мимолетной, прошлой жизни.

А н н а (задумчиво). Да…(стряхнув остатки оцепенения, меняет тон, увлекает пришедших за собой). Ну, пойдемте, пойдемте, там все заждались уже.

 

 

III

Гостиная. Прислуга убирает со стола. Гости разбредаются по комнате. Михайлов и Леньев затевают разговор о политике; Мария что-то спрашивает у Елены по поводу платья; Тринин спорит с Щербининым о прогрессе в области медицины. Шилов не принимает участия в разговоре. Он курит, изредка взглядывая на Анну.

 

А н н а (отводя взгляд). Господа, может, в фанты?

Т р и н и н, М а р и я. Да, да, в фанты.

А н н а. Хорошо, я сейчас все принесу.

Ш и л о в. Вам помочь?

А н н а. Нет. А, в прочем, как хотите.

 

Она выходит из комнаты. Помедлив, он направляется за ней.

 

 

IV

Комната в доме Михайловых. Анна берет со стола коробочку с фантами. Замирает, слыша позади себя шаги. Шилов подходит и порывисто обнимает ее.

 

Ш и л о в. Аня, господи! Кто бы мог подумать.

 

Анна поворачивается к нему, жадно вглядывается в лицо.

 

А н н а (подчиняясь порыву). Милый, хороший мой! (Взяв себя в руки, отстраняясь). Это безумие. Нас могут увидеть.

Ш и л о в (целует ее быстрыми прикосновениями). Пусть!

А н н а. Андрей, прекрати! Я не хочу, чтоб Митя знал…

Ш и л о в (в запале). Узнает, что с того? Не будет же он мешать влюбленным? Ведь ты меня любишь? Скажи, любишь?

А н н а (вырываясь). Да перестань же, в самом деле!

Ш и л о в (разжимая руки, усмехаясь). Как скажите, Анна Сергеевна.

А н н а. Ну, зачем ты так?

Ш и л о в. А как, Аня?! (Пауза). Я не понимаю, объясни. Мне казалось, то, что между нами было…

А н н а (не глядя на него, в полголоса). Вот именно, было.

Ш и л о в. Прости?

А н н а. Андрей, это было прекрасно, замечательно, волшебно. Возможно, ты - это лучшее, что было в моей жизни. Но это было, понимаешь? Бы-ло.

Ш и л о в (саркастически). И прошло?

А н н а (устало). Послушай, у меня семья. Ты женат.

 

Шилов нетерпеливо взмахивает рукой, собираясь возразить.

 

А н н а. Все. Оставим это.

Входит Мария.

 

М а р и я. Анна Сергеевна…

А н н а. Да, Мари, идем.

 

 

V

Игра в фанты. Общий хохот. Гости наперебой бросаются исполнять выдаваемые хозяйкой задания. Елена, поначалу смущавшаяся, тоже с ребячьим восторгом отдается игре. Шилов не принимает участие в забаве. Сидя в углу, он что-то тихонько наигрывает на гитаре.

 

А н н а (перекрывая хохот играющих). А этому фанту… прохрюкать «Ah, mein lieben Augustin»!

 

Шилов встает.

 

А н н а (весело, с вызовом). Что вы, Андрей Алексеевич?

Ш и л о в (в пустоту). Скучно. Господи, как же скучно все и пошло.

 

Михайлов хмурится, собираясь ответить, жена останавливает его.

 

А н н а. Ну, так предложите что-нибудь новое.

Ш и л о в. А извольте.

 

Гомон стихает. Когда же Шилов достает револьвер, устанавливается мертвая тишина.

 

Ш и л о в. Вот, господа. Презабавная, я вам скажу, игра. Смотрите (показывает барабан с одним патроном. Поставив барабан на место, резко раскручивает его).

Е л е н а. Андрей, не надо!

М и х а й л о в. В самом деле, Андрей Алексеевич, это плохая шутка.

Михайлов собирается забрать револьвер, но Шилов отступает на шаг.

 

Ш и л о в. А теперь револьвер раскручивается, вот так (он наглядно демонстрирует свои слова). И тот, на кого укажет дуло, испытывает на себе фортуну.

 

Револьвер останавливается напротив Шилова. Тот усмехается.

 

Ш и л о в. Что ж, справедливо.

 

Шилов подносит дуло к виску, не отрывая взгляда от Анны. Та очень бледна, но молчит, также глядя ему в глаза. Шилов улыбается и нажимает на курок.

 

 

VI

Детская.

 

Л и з а (просыпаясь от грохота). Что это, няня? Гром?

Н я н я (гладя ребенка по головке и поправляя одеяло). Спи, детка, спи. Не бойся, маленькая. Это взрослые шумят.

 

Девочка засыпает.

 

Н я н я (бросая сердитый взгляд в сторону залы и принимаясь за прерванное вязание). Господа развлекаются!