Выпуск №10

(сентябрь - октябрь 2007 г.)

Литературный журнал

"КОЛЕСО"

Количество
читателей - 634

Литературная страница

Проза

Василий Лоза

Коляда в Диканьке
комедия-сказка в 2-х частях

по мотивам повести Н.В. Гоголя «Ночь перед Рождеством»

         Место действия: украинское село
         Время действия: время императрицы Екатерины II

         Действующие лица:

         КОЛЯДО – языческое божество
         МИКОЛА – начинающий ангел-хранитель села
         КОЗЯКА – местный старый чёрт

         КАТРУСЯ – всем кума, одинока
         МАРУСЯ – такая же, как Катруся
         ДУСЯ – точно такая же, как Маруся и Катруся

         ВАКУЛА – кузнец и художник, 20 лет
         ОКСАНА – местная первая красавица вселенной, 16 лет
         СОЛОХА – мать Вакулы, целительница

         ДЬЯК – духовный наставник села
         ГОЛОВА – местная светская власть
         ЧУБ – отец Оксаны

Часть 1

         КАРТИНА 1. Зима. Вечер. Диканька. Неподалёку от церкви, за оградой, на лавочке поскуливает Козяка. Входит Колядо, легко одетый.

         КОЛЯДО. Что ты воешь так сердечно, Козяка? Месяц весь обвыл, будет уже.
         КОЗЯКА. Кто таков, чем видишь, как?
         КОЛЯДО. А ты, как разумеешь?
         КОЗЯКА. Чёрт возьми, Колядо! О, признал я тебя! Надо же, какое важное посещение. Гордись, Диканька. Только что же ж ты, язычник, собрался делать в нашем християнском свете? Не моя сила - жаль, уж я попытал бы тебя всласть. Геть отсюда. Не мешай сокрушаться, часа моего на белом свете совсем уже не остаётся, геть.
         КОЛЯДО. Много берёшь на себя. Люди идут.

Входят Маруся, Катруся и Дуся, идут к лавочке.

         КОЗЯКА. То разве люди? То кумы. И точно на лавочку мою прутся, ещё отдавят копыта, ну, вас всех, сиволапых! (Уходит.)
         МАРУСЯ. Катрусю, где ты сегодня на лавочке сядешь?
         КАТРУСЯ. Моя очередь выбирать? Сяду посередь вас, кумы. Дусю, садись слева, Марусю, будь справа. Вам всё одно, а мне от зимы теплее.
         ДУСЯ. Ласковая погода сегодня, правда, Марусю?
         МАРУСЯ. Правда, Дусю. А то, что за хлоп? Откуда ты, взагали, взялся?
         КОЛЯДО. Странствую.
         ДУСЯ. Может быть, кумы, прежде нам таки сесть?
         КАТРУСЯ. Садимся, кумы.
         МАРУСЯ. То я - справа!
         ДУСЯ. Сиди, где хочешь, я добрая.
         Маруся, Дуся и Катруся рассаживаются.
         МАРУСЯ. Тихо будьте, кумы. Как же ж тебя зовут, парубок?
         КОЛЯДО. Как-нибудь.
         КАТРУСЯ. От, молодёжь пошла.
         ДУСЯ. Чтоб тебя дидьку взял, а ну, пошла напрочь.
         МАРУСЯ. Ты как отвечаешь взрослым?
         КАТРУСЯ. Не поняла? Почему ты, Маруся, сказала, что он – парубок, а ты, Дуся, что она – дивчина?
         ДУСЯ и МАРУСЯ. А кто!?
         КАТРУСЯ. Вот и я думаю: а кто?
         КАТРУСЯ. ДУСЯ и МАРУСЯ (вместе). Ты кто?
         КОЛЯДО. Кем ни был бы, в коляду добрых людей разве так привечают?
         МАРУСЯ. Ещё поучает!
         ДУСЯ. Иди, дитятко, не мешай жить.
         КАТРУСЯ. Постой-ка. А ты, случайно, не Колядо!?
         МАРУСЯ и ДУСЯ (вместе). Ёй!
         КОЛЯДО. Что, боязно?
         МАРУСЯ и ДУСЯ (вместе). Нет тебя, нет, нет!
         КОЛЯДО. А как нет, если вот я?
         КАТРУСЯ. Кумы, тихо. На свете всякое бывает. Кушать хочешь? (Достаёт из-за пазухи свёрток.) На, поешь моего, от, свёрточек. И помни доброту тёти Катруси. А вечеру приходи до тёти Дуси.
         ДУСЯ. Чего!?
         МАРУСЯ. Точно. У людей спроси дорогу. Вон она – Дуся.
         КАТРУСЯ. Там стол накрыт будет. Да тётя Маруся чего из дому прихватит тебе тёплого одеться, приходи.
         МАРУСЯ. Чего!?
         ДУСЯ. Маруся – вон она.
         КАТРУСЯ. Я уже подала. С меня больше, что взять? Или вы, кумы, не добрые украинские люди?
         КОЛЯДО. Так вы мне свёрточек-то дадите ли?
         КАТРУСЯ. Прости, Господи, что за характер в коляду у людей становится, наглый какой. Да на! (Подаёт свёрток.) Смотри не подавись, жуй внимательно.
         КОЛЯДО (принял свёрток). Спасибо, Катерина Васильевна.
         КАТРУСЯ. Оно меня знает!
         КОЛЯДО. Спасибо, Магдалена Ивановна.
         ДУСЯ. Откуда ты моё название знаешь?
         КОЛЯДО. Спасибо, Мария Тарасовна.
         МАРУСЯ. Оно нас всех знает!
         КОЛЯДО. Я вам не помеха. Забудьте, что были мы рядом и беседовали. Вам так спокойнее, а мне уже всё одно. Нет меня в свете, одно имя осталось. Что ж, разве этого мало. Будьмо! (Уходит.)

Звучит песня.

         КАТРУСЯ. Молодёжь набежала. Колядки пробуют.
         МАРУСЯ. Ты свёрточек с закуской не забыла захватить?
         КАТРУСЯ. С чего бы я стала забывать еду. (Шарит за пазухой.)Ой-ей, забыла!
         МАРУСЯ. Как всегда.
         КАТРУСЯ. Сегодня в первый раз в жизни не забыла взять и надо же ж, не взяла таки.
         ДУСЯ. Сегодня дивная ночь. И ангелы возвращаются по сёлам, и черти - тьфу,тьфу, тьфу – козяки!.. последний час до Рождества шкоды наводят.
         КАТРУСЯ. Не, в наше время так не колядовали. Костюмы забавнее были, хари страшнее, а лярвы такие были, что по всей Полтаве ровню не найти.
         ДУСЯ. Слова в колядках вроде те же, а слышатся не так.
         МАРУСЯ. Куда же ж котишься, Украйно, с такою молодью!
         КАТРУСЯ. Подожди, ещё маляр из церквы выйдет. И малюет-то, наглец, за жизнь православных святых наших дорогоньких! То дьяк удумал с картиною, всё перед другими церквами выставиться охота. И лазит до Солохи! Свечку не держала, но по глазам видно: спит.
         МАРУСЯ. Грех на грехе скочет! Сам - художник, мать - ведьма… куда же ж тебя то заведёт, Украйно, золотко моё!
         ДУСЯ. Думаю, что и пан Голова – туда же, к Солохе. А за вдового Чуба и говорить нечего. И сам чёрт - тьфу, тьфу, тьфу – козяка!.. тоже же ж ходит до этой ведьмы.
         МАРУСЯ. Доколе терпеть сможем, чтоб козяка рогатый спал с нашими ведьмами, в пересменку с нашими дьяками! Дорогая Украйно, нэнько моя!
         КАТРУСЯ. Марусю! Что то с твоей Украйной сегодня творится? С моей так с утра всё в порядке, ей-бо. Картину несут!
На крыльцо церкви выходит Дьяк, несёт картину. Со всех сторон набежали люди.
         ЛЮДИ (наперебой). Ох, силён Вакула! Важно! От, то портрет! Вакулу давай! Где кузнец? Живописца где?

На крыльцо выходит Вакула. Пауза.

         ЛЮДИ (наперебой). Вакула! То ты!? Ох, мамо моя! Кузнеца подменили! Колядовать собираться надо, а, молодь? Какой чудный вечер напустился на Диканьку, пора по хатам! Домой, домой!

Люди расходятся. Первыми убежали Катруся, Маруся и Дуся. На лавочке осталась сидеть Оксана, которая любуется в ручное зеркало.

         ВАКУЛА. Отец Осип! Что такое сделалось, все меня пугаются?
         ДЬЯК. Так ты, Вакула, за работу плату не просишь? Верное решение. Безвозмездный труд похвален. За истинную веру денег и наград не просят, да и кто ж их тебе даст. А картину водружу в церкве, пусть люди уже завтра любуются. Надо же ж, как можно пострадать за изобразительное искусство малевания… кто мог подумать? Добро тебе, коваль. (Уходит.)
         ВАКУЛА. Все разошлись. Оксана! (Сходит с крыльца, подсаживается к Оксане, на лавочку.)

Вбегает Козяка.

         КОЗЯКА. Вакула? Нет, не врут люди. Усох, злодей! (Суетится вокруг лавочки.) Оксанка, ты, что ли? От чёрт, что тебе здесь торчать, шла бы. Не всё тебе, Вакула, чертей малевать, нашлась и на тебя управа! Эх, как тебя жизнь утрамбовала! Есть на свете справедливость. Не видишь ты меня, а-то прочувствовал бы всю мою радость, маляр.
         ВАКУЛА. Зирка моя, здравствуй… чаровница моя…
         КОЗЯКА. Никого она не видит, лишь себя в зеркало. Зимы не замечает.
         ОКСАНА (сама с собой). Что людям вздумалось расславлять, будто я хороша? Лгут люди, я совсем не хороша.
         ВАКУЛА. Хороша!
         ОКСАНА. Разве чёрные брови и очи мои так хороши, что равных им нет и на свете? Что тут хорошего в этом вздёрнутом кверху носе, и в щеках, и в губах? Будто хороши мои чёрные косы?
         ВАКУЛА. Хороши!
         ОКСАНА. Ух, их можно испугаться вечером: они, как длинные змеи, перевились и обвились вокруг моей головы. Я вижу теперь, что совсем не хороша. Нет, хороша я. Ах, как хороша! Чудо! Какую радость принесу я тому, кого буду женою.
         ВАКУЛА. Женою…
         ОКСАНА. Как будет любоваться мною мой муж, он не вспомнит себя.
         ВАКУЛА. Муж…
         ОКСАНА. Он зацелует меня насмерть.
         ВАКУЛА. Зацелую… на всю оставшуюся жизнь.
         КОЗЯКА. Чудная девка, и хвалит себя вслух. Вот коза подрастает. Оксаночка твоя, Вакула, будет тебе круче моей мести. Не стану мешать.
         ОКСАНА. Да, парубки, вам ли я чета? Вы поглядите на меня, как я плавно выступаю: у меня сорочка шита красным шёлком. (Взмахнула руками, обронила зеркало.) А какие ленты на голове! Вам век не увидеть богаче галуна! (Ходит вокруг лавочки.) Всё то накупил мне отец мой для того, чтобы на мне женился самый лучший молодец на свете. (Споткнулась, упала.) Ой, а где все?
         ВАКУЛА (поднимает Оксану). Так один я и есть для тебя, Оксано… красота моя ненаглядная.
         ОКСАНА. Кто ты?
         ВАКУЛА. Оксано, ты что? То я, Вакула.
         ОКСАНА. Нет! Чёрт ты, чёрт, чёрт!
         ВАКУЛА. Вот тебе Крест Святой!
         КОЗЯКА. Чего креститься-то попусту.
         ОКСАНА. Зачем ты пришёл сюда, Вакула? Если ты – Вакула. Разве хочется, чтобы выгнала за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам, вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я знаю вас.
         ВАКУЛА. Очнись, милая, тут не твоя хата. Мы на улице, у церковного двора. Не дури.
         ОКСАНА (оглядывается вокруг). Сам не дури.
         КОЗЯКА. Достанет вздорная баба хуже всякого чёрта, а когда ещё и сам чёрт не промахнётся, тогда совсем станет худо.
         ОКСАНА. Давно пора мне с девчатами колядовать собираться. Вакула… если ты – Вакула… что это тебя так умяло? Ты на голову умалился ростом, вдвое сузился в плечах и в туловище.
         ВАКУЛА. Брешешь!
         ОКСАНА. Как теперь в кузне работать станешь? Тебе, небось, гвоздя не поднять, не то, что молота. Эх, ужимка ты греховного лица, говорили тебе: углём не малюют, углём топки топят. Поди прочь от меня!
         КОЗЯКА. От - то то же ж!
         ВАКУЛА. Зеркало! Дай зеркало.
         ОКСАНА. Та на! (Подопнула ногой зеркало.) Видишь?
         ВАКУЛА (поднял зеркало, глядится). Боже мой!
         КОЗЯКА. От - то то же ж!
         ОКСАНА. На тебе всё колдовство твоей матери выскочило, урод.
         КОЗЯКА. От - то то же ж!
         ВАКУЛА. Не может быть. Что со мной?
         ОКСАНА. А не говорили тебе, брось малевать, не воюй с нечистью.
         КОЗЯКА. От - то то же ж!
         ВАКУЛА. Кто же, как не художник, может показать людям въяве весь ужас поклонения лукавству и нелюбви? Я должен был изобразить ничтожество зла и неотвратимость Страшного Суда.
         ОКСАНА. Дурень. Живи, как все, и будешь здоров.
         ВАКУЛА. Забери своё зеркало!
         ОКСАНА. Не надо, после тебя разве можно в него глядеться мне.
         ВАКУЛА. Да ведь ты говорила, что достанет и одной твоей красоты, если муж твой чист душой и здоров телом?
         ОКСАНА. Ты, может, даже интереснее стал, не буду врать, да только не тот ты Вакула, что я знаю. Не желаю тебя видеть.
         ВАКУЛА. Оксана, так ты ненавидишь меня?
         ОКСАНА. Ты мне надоел. Прощай, урод. (Уходит.)
         ВАКУЛА. Оксано! Урод… урод? Урод.
         КОЗЯКА. Согласен.
         ВАКУЛА. Зеркало прочь. (Выбрасывает зеркало.) Зачем теперь мне жить, Господи? Оксана меня не любит, она бросила меня. И ты, Господи, за что сделал так, чтоб я перестал быть похожим на себя? Господи! Так Ты рассчитываешся со мною, верным рабом Твоим, за великую мою любовь к Тебе?! Ах, Ты… (Задохнулся.)
         КОЗЯКА. Ну! Прокляни Его, охай, нехай услышит дух твой гордый! Ну!
         ВАКУЛА (падает на колени). Прости, Господи, раба Твоего неразумного. Если так есть, значит, так надо. Господи, помоги мне в горе моём, если то горе. Господи, не оставь мне хворобу, если то хвороба. Люблю Тебя, Боже Ты мой, ох, как люблю! Сподоби, Господи, быть достойным рабом Твоим ныне и присно, и во веки веков, аминь. Пойду, приведусь в божеский вид. (Уходит.)
         КОЗЯКА. Ах, ты ж, выскользнул! Бойся меня, кузнец, трепещи! Никак не прощу, и мать твоя тебе не поможет!

Входит Микола.

         МИКОЛА. Здравствуй, Диканька.
         КОЗЯКА. А то, что за прынц? Я невидим, бойся меня! Чего глазюки таращишь?
         МИКОЛА. Говорили мне, чересчур стар Диканьский чёрт.
         КОЗЯКА. Ох, надо же, не признал сходу. Сменщик старого Миколы?
         МИКОЛА. Так точно.
         КОЗЯКА. Здорово, враг мой, солдат ангельского войска.
         МИКОЛА. Что ты, как будто не боишься меня?
         КОЗЯКА. Ой, завертелся, ваше ангельское высокопревосходительство, закрутился, простите старика.
         МИКОЛА. Да Бог с тобой, Козяка.
         КОЗЯКА. Думаешь, что говоришь чёрту?
         МИКОЛА. У Господа Бога нашего врагов нет, и нелюбимых чад…
         КОЗЯКА. Ой, перестань меня лечить, а? Молод ещё. (Заскулил.)
         МИКОЛА. Тёмный ты, Козяка.
         КОЗЯКА. Ты ещё не заступил на вахту, так что, не качай тут права. И не мешай мне страдать!
         МИКОЛА. И чего верещишь, страдалец?
         КОЗЯКА. Обида, Микола, знойная обида жжёт меня, сжигает! Имею полное право отомстить за живописное издевательство в отведённый мне на труды час до первой зирки. Знаешь ты про злобную на меня карикатуру?
         МИКОЛА. Моё село, что хочу, то знаю. Я – не приватный ангел. Гляди, не переусердствуй, бес, не по старинке, по Новому Завету проживаем, помни. И прости всякого, кто обидел тебя.
         КОЗЯКА. Простить образование не позволяет.
         МИКОЛА. А картину писал кузнец?
         КОЗЯКА. Он, противный. А только усох Вакула. С чего бы? Видно, вусмерть усохнет, слава Богу? Работа чистая, но не моя. Значит, ваша? За что вы так верного хлопца своего приложили, ангелы небесные? Аж чёрту завидно. Или что переменилось в небесном хозяйстве, пока мы тут, козявки земляные, роемся по делам службы? Может быть, нас, козявок, в ангелы опять позаписывали, а вас – в адские кочегары?
         МИКОЛА. Что ты несёшь, нечисть! Скверноуст.
         КОЗЯКА. То-то, чую, неспокойно на Украине. Принимай хозяйство, а я поскакал, покуролесить напоследок. Привет! (Уходит.)
         МИКОЛА. Последний день перед Рождеством прошёл. Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звёзды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа! Что так сделалось темно? Ничего уже нельзя видеть человеку? То чёрт украл месяц! Ох, не мой час… не мой.

         КАРТИНА 2. Тогда же, чуть позже. Хата Солохи. Здесь Козяка.

         КОЗЯКА (мельтешит по горнице со свёртком в руке). Куда, куда, куда… куда мне его спрятать? В кожух! В кожух? В кожух. Утром Солоха наткнётся и выпустит. (Запихивает свёрток в карман кожуха, что висит у двери.) Зато эту ночку никому не будет дармового света, пусть по домам сидят и не высовываются по гостям. (Ищет, где удобнее устроится, находит.) Ну, и где та дамочка может быть, когда я её дожидаюсь. Или я ей – муж, чтоб ждать? Что за ведьма… нет, ну, что за ведьма. (Подходит к печи.) Вам уютно вылазить из печи? Или нет к себе домой другой дороги?

Из печи выбирается Солоха, с метлой.

         СОЛОХА. От, гадство, ты - Козяка?
         КОЗЯКА. И где ж вы, девушка, шляетесь?
         СОЛОХА. Ты мне кто такой, мохномордый, чтоб ждать меня без спроса в моей собственной хате? А ну, где крынка? (Заглядываете в кувшин.) Точно, скисло молоко. Прибить тебя ненароком, что ли…
         КОЗЯКА (подхватывает тулупчик с плеча Солохи и метлу, разносит их по местам). Позвольте поухаживать, кожушок принять, и метле я знаю место.
         СОЛОХА. Подсуетись, будь ласка. И что же ж мне теперь после полёта прикажешь пить?
         КОЗЯКА (обхаживает Солоху). Её молоко интересует, мы здесь, может быть, собрались пить молоко?
         СОЛОХА. Ничего, попьём чего другое, хоть водицы. (Прихлёбывает воду.) Эх, Козяка… не знаешь ты моей печали.
         КОЗЯКА. Сей секунд вылечим!
         СОЛОХА. Не тот ты лекарь, чёрт, чтоб мои хворобы пользовать. Устала я, неприкаянная, летать одна в студёном космосе. Возраст уже приступил ко мне совершенно женский, значит, пришла пора идти замуж. Язык прикусил?
         КОЗЯКА. Мне, может быть, есть, что сказать? А я тебе таких чудных слов приготавливал, что там кобзари, а она – замуж!
         СОЛОХА. Ну?
         КОЗЯКА. Что «ну»?
         СОЛОХА. Отговаривай меня, улещай как-нибудь.
         КОЗЯКА. Ну, женитьба – не по мне, а твоё замужество - не моё дело. Хотя, конечно, горько! Рождество уже, Солоха, мне скоро восвояси отбывать. Не пора ли нам приступиться друг к другу вплотную с прощанием?
         СОЛОХА. Утри пятак и не хрюкай, когда из тебя не похоти ждут, а песен. Так что, говори, чёрт сладкоречивый, говори, как ты славно умеешь… я люблю, когда мне в ухи медоточут.
         КОЗЯКА. Да ты обалдела, девушка, мы же взрослые персоны, о каких словах может идти речь?
         СОЛОХА. Медоточь, - сказала! Замалчивать мне про мою красоту на дворе у меня будешь.
         КОЗЯКА. Нечего мне тебе сказать, всё за годы высказал, а повторяться не люблю. Пусть тебя твой толстый Чуб в уши распевает, а я здесь не для того.
         СОЛОХА. Ну, так и сиди ровно. Да, а ты зачем месяц спёр и метель нагнал на село?
         КОЗЯКА. А ты зачем зирки украла, да замуж собралась?

Стук в дверь.

         СОЛОХА. Кого козяка принёс?
         КОЗЯКА. Никого я, кроме себя, не приносил.
         СОЛОХА. От, гадство, Голова!
         КОЗЯКА. От головы есть верное средство – топор. Подать?
         СОЛОХА. Исчезни, чёрт, тебе сказала. Перекрещу!
         КОЗЯКА. Нет! Сей момент.
         СОЛОХА. Что так долго?
         КОЗЯКА. От любви так плотно воплотился, что не принимают тонкие миры животноводческие страсти земные.
         СОЛОХА. Что!?
         КОЗЯКА. Желания временно перебороли умные мысли.
         СОЛОХА. Тогда, может быть, мне колдануть?
         КОЗЯКА. Я не шучу, у меня, когда женщина рядом, дела не получаются.
         СОЛОХА. Геть в мешок, нечисть, вон в тот! (Указывает на мешок в углу.) Ты меня знаешь. Роги поотваливаются!
         КОЗЯКА. С тобой мои роги во веки веков прорастать будут.
         СОЛОХА. Ну!
         КОЗЯКА. Не нукай, не запрягла.
         СОЛОХА. Что!? (Снимает со стены нагайку.)
         КОЗЯКА. Не бей, не бей, пробачь! (Засовывается в мешок.)
         СОЛОХА (повесила нагайку). Нагнал непогоду, поползли ползуны, кто ещё может в жизни ползать. (Открывает дверь.)

Входит Голова.

         ГОЛОВА. Слава Иисусу Христу.
         СОЛОХА. Слава Богу Святому.
         ГОЛОВА. Что-то долго не открывала, а? а? а…
         СОЛОХА. А куда спешить добропорядочной женщине в собственной хате, не к дверям же. Добрый вечер, пан Голова.
         ГОЛОВА. Всё – голова да голова… разве же ж у меня других частей тела нет совсем, чтоб окликнуть? Нет сказать бы ласково, к примеру: «пан Головка». А? а? а! Складно я сегодня шуткую, складно, знаю, этого у меня не отнять.
         СОЛОХА. Какими снегами вас ко мне занесло, пан голова?
         ГОЛОВА. А сказать хотела, небось, каки черти тебя носят, пан старый пень, а? а? а! Ни месяца, ни зирки хоть малюсенькой… метель. Гляжу, в окошке свет колысается. Дай, думаю, зайду. Не станет же одинокая свободная женщина задавать глупые вопросы воплощению власти в моём лице. Так я пройду.
         СОЛОХА. От, гадство! Надурил козяка, потащилось старичьё.
         ГОЛОВА. Что?
         СОЛОХА. Зачем проходить, когда сейчас прятаться придётся.
         ГОЛОВА. Кто прятаться – я!? Чего вдруг?
         СОЛОХА. Сейчас в дверь стукать будут.
         ГОЛОВА. А ты откуда знаешь?
         СОЛОХА. Мне ли не знать.
         ГОЛОВА. Может, ты ещё знаешь и то, кто стукнет?
         СОЛОХА. Конечно.
         ГОЛОВА. И кто же?
         СОЛОХА. Дьяк
         ГОЛОВА. Того быть не может! Дьяк сидит дома и ждёт меня на кутью. Я и пошёл бы, да непогода…

Стук в дверь.

         СОЛОХА. Ну, что я говорила?
         КОЗЯКА (высунулся из мешка, шёпотом). Сидели бы дома, как приличные люди, не таскались чёрт-те где.
         СОЛОХА (шёпотом). Цыть, короста.
         ГОЛОВА. Не скажу за старичьё, но по стуку думаю, то стучится ровесник мой, ещё нигде не старый. Тот пока не достучится, не сгинет. Спрячь меня, мне не хочется теперь встретиться с Дьяком.
         СОЛОХА. Куда же ж спрячешь вас, наш пан Головка?
         ГОЛОВА. То, что же ты ввиду имеешь, так говоря? Обиду власти!?
         СОЛОХА. Я вас в гости не ждала. Уголь – в кадку, Голову – в мешок. (Идёт к мешкам, освобождает один.)
         ГОЛОВА. Ох, дика смута! Ведьма! Прячь скорее! Колдовство!
         СОЛОХА. Залезай уже в мешок, ну!
         ГОЛОВА. Не нукай, не запрягла.
         СОЛОХА. Что!? (Снимает со стены нагайку.)
         ГОЛОВА. Не бей, не бей, пробачь! (Засовывается в мешок.)
         СОЛОХА. Ещё хулить меня будет. (Повесила нагайку.) Ну, Дьяк, значит, Дьяк, куда денешься. (Открывает дверь.)

Входит Дьяк.

         ДЬЯК. Добрый вечер!
         СОЛОХА Добрый вечер, Осип Никифорович.
         ДЬЯК. Отец Осип! Что за фамильярность такая? Впрочем, вам, добродетельная Солоха, здесь и сейчас дозволяется именовать особу духовного звания по-простому. Слава Иисусу Христу.
         СОЛОХА. Слава Богу Святому.
         ДЬЯК. Что так, как будто я вошёл не к вам, а в хату Головы?
         СОЛОХА. Что то значит?
         ДЬЯК. Чую запах… вредный запах!
         СОЛОХА. Обижаете, святой отец, в моей хате я, может, и живу для вредности, а только запаха дурного здесь быть не может.
         ДЬЯК. Что вы, великолепная Солоха! Так я войду. (Кружит вокруг Солохи.) Мысли не было вас огорчить. Ввечеру товарищи мои, приличные православные християне, други детства, вы их знаете, обещали собраться у меня в новой хате на кутью, да видать непогода спугнула. А что то у вас, обворожительная Солоха? (Хватает Солоху за руку.)
         СОЛОХА. Как что, рука… дозвольте взять её у вас обратно.
         ДЬЯК. А что то у вас, дражайшая Солоха? (Ткнул пальцем в шею.)
         СОЛОХА. Будто не видите, шея. А на шее монисто. И что то вам так в меня тыкается сегодня, Осип Никифорович, уж не проткнуть ли желаете…
         ДЬЯК. Я так сердечно рад не испугаться метели и немного прогуляться у вас, торжественная Солоха… дабы нам, с вами, можно было встретиться в тёплой, дружественной обстановке.

Стук в дверь.

         СОЛОХА. От, гадство! И стучат, и стучат…
         ДЬЯК. Стук? В дверь? Стороннее лицо! Что, если теперь бессовестно застанут здесь и сейчас особу моего звания! Дойдёт до попа… то есть до самого отца Кондрата!
         СОЛОХА. А там уже и до дьячихи близко. Какая важная была у вас коса, а теперь такая тухлая косичка, верно, крепкая у вашей жинки до вас любовь.
         ГОЛОС ЧУБА. Солоха! То я, открой!
         СОЛОХА. Каков голос? (Идёт к мешкам, освобождает один.)
         ДЬЯК. А какая рука… то же ж Чуб! Добродетельная Солоха! Ваша доброта, как говорит писание Луки, глава трин… тринад… уж не в мешок ли из-под угля вознамерилась ты, проклятая, запхнуть священника!
         СОЛОХА. То ваше дело, можете даже двери гостю сами открыть.
         ГОЛОС ЧУБА. Долго, Солоха, ох, долго! Ты дома, я знаю!
         ДЬЯК. Прячь куда-нибудь, ведьма, прячь! Прелюбодейка! Язычница!
         СОЛОХА. Безгрешный вы наш, отец Осип, в мешок, агнец божий, ну.
         ДЬЯК. Не нукай, не запрягла.
         СОЛОХА (сняла со стены нагайку). Что!?
         ДЬЯК. Не бей, не бей, пробачь! (Засовывается в мешок.)
         СОЛОХА. Ну, покуражусь я над вами ныне, господа кавалеры. (Открывает дверь.) Добрый вечер, любый мой!

Входит Чуб.

         ЧУБ. Слава Иисусу Христу.
         СОЛОХА. Слава Богу Святому.
         ЧУБ. Эк, каку кучу снега напустил в очи сатана. Здорово, Солоха. Ты, может быть, не ожидала меня? Может быть, я помешал? Может быть, ты тут забавлялась с кем-нибудь? Может быть, ты кого-нибудь спрятала?
         СОЛОХА (наливает горилку в три стопки, ставит на поднос). Как ты можешь, ласковый, говорить такое о своей Солохе.
         ЧУБ. Я сам скажу тебе, когда подать мне чарку, женщина, не суйся без спросу под руку. Эх, кому ты нужна, ведьмочка, кроме меня.

Из мешков высовываются Козяка, Голова и Дьяк.

         СОЛОХА (шёпотом). Цыть, короста. (Подносит горилку Чубу.)

Козяка, Голова и Дьяк, не увидев друг друга, спрятались в мешки.

         ЧУБ. Ну, Солоха, дай теперь выпить водки, потом уже станем что-нибудь делать друг с другом. Три чарочки, по одной? Можно было бы и зараз из одной посуды, хотя так, может быть, и приличнее православному дворянину. (Поднимает стопку.) Славной наполненности чарочка. За здоровье! (Выпивает.) Добро. У меня горло заболело оттого, что замёрзло на проклятом морозе, так я думаю. За смирение! (Выпивает вторую чарку.) Добро. Послал же Бог такую ночь перед Рождеством… как схватилась, слышь, Солоха, так схватилась… окостенели руки, не расстегну кожуха, не тронь, скажу, когда расстегнуть… эк схватилась вьюга! За любовь! (Выпивает третью чарку.) Добро! Вот только сын есть у тебя дурной…

Стук в дверь.

         ГОЛОС ВАКУЛЫ. Отворите, отворите!
         СОЛОХА. От, гадство, гадствее не бывает,
         ЧУБ. То Вакула! Сам себе накликал, ворон, пропади ты! Слышь, Солоха, куда хочешь, девай меня, я ни за что на свете не захочу показаться тому выродку проклятому.
         СОЛОХА. То мой сын, Чуб, думай, что говорить!
         ЧУБ. Чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обеими глазами по пузырю в копну величиною!
         ГОЛОС ВАКУЛЫ. В свою хату не попасть, отворите уже!
         СОЛОХА. Подожди, сынку, сейчас открою! Чубина, залезай скоренько в тот мешок, что с дьяком, я Вакулу сама боюсь.
         ЧУБ. Что то есть дьяк?
         СОЛОХА. То растение для снадобья, редкое, ядовитое. Залезай уже, ну!
         ЧУБ. Не нукай, не запрягла.
         СОЛОХА (снимает со стены нагайку). Что!?
         ЧУБ. Не бей, не бей, пробачь! (Засовывается в мешок.)
         СОЛОХА. Какая же ж всё же зараза те мужики. (Открывает дверь.)

Входит Вакула.

         ВАКУЛА. Опять мне домой не зайти, может, и вам я лишний?
         СОЛОХА. Добрый вечер, сынок. Боже ж мой, что с тобой!?
         ВАКУЛА. Что, глядеть страшно. А то - я, сын ваш.
         СОЛОХА. Будешь знать, как не слушать матерь, живописца срана! Тьфу.
         ВАКУЛА. Давайте-давайте, и вы на меня плюйте. (Садится на лавку.)
         СОЛОХА. Да почему же ж ты мои знания ни в грош не ставишь. Пойми же ты, в конце концов, за душу человека бьётся не только ангел-хранитель, но и бес-конвоир! Прельщён ты, сынку, утробным бесом своим, его надо выявить и выгнать. Вакула, я знаю, как тебя спасти. Чуешь меня?
         ВАКУЛА. Спаситель вот-вот народится, а вы мне ересь всякую внушаете. Управимся без посторонних.
         СОЛОХА. То кто посторонний – родная матерь!?!
         ВАКУЛА. Я! Я всем посторонний!
         ГОЛОС С УЛИЦЫ. Солоха! Откройте! То я, Свербыгуз!
         СОЛОХА. Пойду шугануть Свербыгуза. (Накинула тулупчик.) Уже не вспомню, когда в последний раз ты меня назвал мамою. (Уходит.)
         ВАКУЛА. Мамою. Ведьму-то! И зачем меня только родили, несчастливца. Через ту глупую любовь я одурел совсем, завтра праздник, а в хате до сих пор лежит всякая дрянь. (Подходит к мешкам, завязывает.) Зачем тут лежат эти мешки? Отнести в кузню. Неужели не выбьется из ума негодная Оксана. Думать о ней не хочу! Что ж, разве других никого нет? Отчего так устроено, что дума против воли лезет в голову? (Пытается взвалить мешки на спину.) Мешки стали как будто тяжелее прежнего? Тут, верно, положено ещё что-нибудь, кроме угля?

Входит Колядо.

         ВАКУЛА. Дурень, забыл о своём усыхании! Прежде, бывало, мог согнуть и разогнуть в одной руке медный пятак и лошадиную подкову, а теперь мешков с углём не подыму! Скоро стану от ветра валиться. Наказанье Божье! Как успел заслужить такое, за что?
         КОЛЯДО. Добрый вечер.
         ВАКУЛА. Чур меня, чур! Кто ты, дивчина? Как вошла в хату без стука? Мне тебе нечего подать, я здесь толком и не живу.
         КОЛЯДО (вынимает из-за пазухи свёрточек, разворачивает). Пройду до скотины, хлебушко дать. На, и ты пожуй. (Подаёт ломтик хлеба Вакуле.) Будьмо! (Заходит за печь, подглядывает.)
         ВАКУЛА (ест). Эк, вкуснотища! Это необычный хлеб, хлоп. Эй? Кто ты, где? Наваждение! Что я за баба, не дам никому смеяться над собою! Десять таких мешков подыму и отнесу до кузни. (Делает две попытки поднять мешки, на третий раз поднял.) Есть! Взял! Эх, ещё один не взять, потом. Будьмо! (Уходит, с мешками.)
         КОЛЯДО (выходит из-за печи). Где-то месяц должен быть спрятан, а, Козяка? (Подходит к оставшемуся мешку.) Как там, не душно? А я тебя выпускать не стану, что не сам пхал, то не самому и доставать. А не в кожушке ли? (Подходит к кожуху на вешалке, вынимает из него свёрток.) Вот он, месяц! Чертяка, завернул месяц в носовой платок. Да ведь он целый год, небось, не стиран. (Разворачивает свёрток, обнаруживает месяц.) Выпущу тебя, золотой мой, через печную трубу, не обижайся, что не с крыльца, незачем мне светиться с тобою в руках. (Берёт полотенце, обтирает месяц.) Рушником оботру, сопливый месяц - несолидная картина. (Подходит к печи, засунул в неё руку с месяцем.) Лети, красавец! Свети людям. Не та сегодня ночь, чтобы тьма на свете хозяевала.

Входит Солоха.

         СОЛОХА. Кто таков!? В моей печи лазать! А ну, покажись. И кто ты?
         КОЛЯДО (обернулся). Тот, кто солнце обронил, оно и утекло в землю.
         СОЛОХА. Колядо!? Колядо в Диканьке! Ой, не знаю, как быть, как вести себя, что сделать, радость моя! Сейчас покормлю. Вы здесь дома. Ой, а где мешки? Вакула в кузню отнёс? Разве он так и не почувствовал, что в мешках не уголь, а живые люди сидят? Значит, взял таки Вакула первый свой с болезни вес. Вы помогли, Колядо? Вы! Благодарствую. Ёй, мешок с Козякою тут. Пусть побудет в душегубке, чтоб знал, как смуту насылать, да людей за нос водить. Что кушать будете, гость бесценный?
         КОЛЯДО. Ничего, Солоха. Испеки только хлеба к утру. И чтоб на хлебе том вся Диканька выпеклась бы… на память. Сможешь?
         СОЛОХА. Разве то задача для вашей ученицы. Конечно! А сейчас, сейчас-то, что поедите? Даже молоко скисло.
         КОЛЯДО. Ничего, сказал же. Пеки хлеб. А не думала, что будет со старыми дворянами, что в мешках?
         СОЛОХА. И думать не хочу. И не глядите так! Не стыдите меня за мой вдовий удел, не стыдно мне. Потому что я живу! И то есть не блуд, то жажда жизни, Колядо!
         КОЛЯДО. Отчего не излечишь сына твоего, матерь?
         СОЛОХА. Сами учили, таким, как я, строго-настрого заборонено лечить против воли болящего.
         КОЛЯДО. А Вакула против лечения или против лекаря?
         СОЛОХА. И то, и то. Научите, Колядо, что делать?

Доносится с улицы песня.

         КОЛЯДО. Не мой час! Времена переменились. (Идёт за печь.) Миколку проси. Когда ангел-хранитель соглашается, тогда и против воли можно помочь. (Выходит из-за печи с чугунком.) Зачем ты звёзды с неба собрала?
         СОЛОХА. Кто? Я? Зирки, Колядо, зирки, а то – звёзды… в Украине своя речь есть, обходимся без москальского акцента. Чуете, как поют!
         КОЛЯДО. Так зачем собрала зирки?
         СОЛОХА. Вздумала взвару приготовить.
         КОЛЯДО. Какого!?
         СОЛОХА. Скотина болеет…
         КОЛЯДО. О чём думаешь, девка! Звёзды – свиньям!
         СОЛОХА. Пробачьте, Колядо, больше не буду! Могу взять?
         КОЛЯДО (подаёт чугунок). Что ж вы, люди, не можете талантами своими распоряжаться? Звёзды может рукой достать, а она их – в корыто.
         СОЛОХА (ставит чугунок в печь). Вот, выпускаю звёзды - зирки назад в небо, вослед месяцу! (Подходит к Колядо.)
         КОЛЯДО и СОЛОХА (вместе). Будьмо!

         КАРТИНА 3. Тогда же, на лавочке у церкви. Здесь Маруся, Дуся и Катруся. Неподалёку группа ребят, репетируют песню. Запевает Оксана. На церковном крыльце стоит Микола.

         МИКОЛА. Чиста Рождественская ночь, светло украинское небо! Месяц со звёздами в небо вернулся. Вот-вот настанет и мой час. Люба мне Диканька! Я рад, что с сего села дал мне Боженька мои труды начинать. (Уходит.)
         МАРУСЯ. Стол накрыла, Дусю? Ничего не закроила, как всегда?
         ДУСЯ. Что говорит? Что говорит!
         КАТРУСЯ. Дайте послухать, кумы. Колядуют!
         МАРУСЯ. Оксанка, гля, как выпендрючивается.
         ДУСЯ. Жаль кузнеца, спёкся.
         КАТРУСЯ. Вон, какое печение котится! Ничего его не берёт.
         МАРУСЯ. Вакула-то, какие мешки прёт! Наколядовал!
         ДУСЯ. Силища! Постройнел только, а?
         КАТРУСЯ. Откуда ты ночью всё видишь за хлопцев, Дуся?
         ДУСЯ. С одиночества зрение обостряется, а то ты сама не знаешь. Дура - Оксанка, такого парубка отшить.
         КАТРУСЯ. Ещё будет ей, как нам теперь, всплакнёт.
         ДУСЯ. Оксана, в зеркало глянь, дурее бабы не увидишь. Дура - ты, говорю!
         МАРУСЯ. Здорово живёшь, парубок.

Входит Вакула.

         ВАКУЛА. Слава Иисусу Христу.
         МАРУСЯ, ДУСЯ и КАТРУСЯ (вместе). Слава Богу Святому.
         ДУСЯ. Ещё не всю Диканьку обобрал?
         МАРУСЯ. Научи, коваль, колядовать.
         КАТРУСЯ. А я тебя научу кохать…
         ВАКУЛА. Оксана!
         ОКСАНА (в толпе). Он кричит на меня! Я вдруг присмирела аж. Может быть, ему ещё ударить меня вздумается?
         ВАКУЛА. Оксана, нам надо поговорить.
         ОКСАНА. Нам? Мне не надо. Да, маляр, готов мой сундук?
         ВАКУЛА. Будет готов, серденько моё! После праздника. Если бы ты только знала, сколь возился я около него: две ночи не выходил из кузни…
         ОКСАНА. Тебе малеванье дороже моего сундука? Ковал бы, коваль, подковы лошадям, а не выписывал бы картины, то не сделался бы таким. А так, я погляжу, всё усыхаешь? Да не по дивчине, а сдуру.
         ВАКУЛА. Железо на оковку положил, какого не клал на сотникову таратайку. А как будет расписан тот сундук! По всему полю будут раскиданы красные и синие цветы, гореть будет как жар! Хоть весь околоток выходи своими белыми ноженьками, не найдёшь такого.
         КАТРУСЯ. Слыхали, у Оксанки белые ноженьки! И то есть ноженьки? То же ж ноги! И где они белые? Откуда, взагали, Вакула знает про Оксанкин ножной колер?
         ДУСЯ. Та не встревай, Катрусю! Дай послушать, что люди на людях меж собою про любовь бормочут. Вакула, ты давай, бреши погромче.
         КАТРУСЯ. Не видишь, у него нет сил отвечать. Порча на кузнеце. Что матери не пожалуешься? Пусть ведьма исцелит сына!
         МАРУСЯ. Слухайте все! Такой украинский человек, как наш Вакула, никогда не кинется за подмогой к нечистой силе, пусть то хоть родная матерь! Гордись, Украйно, Вакулою!
         ВАКУЛА. Эх, кумы, сказал бы я вам…
         ОКСАНА. А ты мне скажи. Правда ли, Вакула, что матерь твоя - ведьма?
         ВАКУЛА. Ты у меня мать, и отец, и всё что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: проси у меня, что ни есть лучшего в моём царстве, всё отдам тебе. Прикажи себе сделать золотую кузню, и станешь ты ковать серебряными молотами. Не хочу! - так сказал бы я царю, ни каменьев дорогих, ни золотой кузни, ни всего твоего царства, дай мне лучше мою Оксану!
         ДУСЯ. Вишь, ты как.
         МАРУСЯ. А что, Вакула, когда предложил бы тот же самый царь не кузню, а золотую майстэрню для малеванья? Откажешься от малярства своего ради Оксанки из Диканьки?
         ДУСЯ. Вот, кума, урезала.
         КАТРУСЯ. Отвечай, кузнец, народ так ждёт, аж безмолвствует.
         ВАКУЛА. Да ну вас, ей-бо.
         ОКСАНА. Отвечай, маляр!
         ВАКУЛА. Нет!
         КУМЫ. Что – нет? Кому – нет? Царю или Оксанке?
         ВАКУЛА. Нет! – царю, нет.
         КАТРУСЯ. Белые у неё ноженьки, не смеши мне моё тело, Вакула. Если у кого и есть ноженьки, да ещё же ж и белого колера, так то у меня. Смотреть будешь? (Поднимает подол.) На!
         ОКСАНА. Катрусю! У тебя новые черевики! Ах, какие хорошие… и с золотом! Хорошо тебе, Катрусю, у тебя есть человек, который тебе всё покупает. А мне некому достать столь славные черевики.
         КАТРУСЯ. Какого человека? Когда у меня и семьи-то никогда не было.
         ДУСЯ. Не плачь же ж ты, Катрусю.
         МАРУСЯ. Заболтались, пора к столу.

Катруся, Дуся и Маруся обнялись, в утешении друг друга.

         ВАКУЛА. Не тужи, моя ненаглядная Оксана, я тебе достану таки черевики, какие редкая панночка носит!
         ОКСАНА. Ты к утру самого себя до конца села не донесёшь. Посмотреть бы, где достанешь ты те черевики, какие я могла бы надеть. Разве принесёшь те самые, которые носит царица!? Все - свидетели: принесёт Вакула черевики, которые носит царица, вот моё слово, тот же час выйду за него замуж. Только он не принесёт. Достань, маляр, царицыны черевики, выйду за тебя! Пошли, ребята, хватит тут стоять.
         ВАКУЛА. Оксана, постой! Постой, злодейка!
         ОКСАНА. Что я слышу?
         ВАКУЛА. Ищи себе, какого хочешь жениха, дурачь кого хочешь, а меня не увидишь больше. Прощайте, братцы. Даст Бог, увидимся на том свете, а на этом уже не гулять нам вместе. Прощайте! Скажите отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной душе. Свечей к иконам Миколы Чудотворца и Божией Матери, грешен, не обмалевал за мирскими делами. Всё добро, какое найдётся в моём сундуке, отдаю на церкву! Прощайте. (Уходит.)
         ОКСАНА. Болтун! Ничего он с собой не сделает, Кто на людях громко самоубийством занимается. За мной, уходит час! Коляда в Диканьке!

Оксана с ребятами уходит.

         МАРУСЯ. Что станет с маляром, как себе думаешь, Дусю?
         ДУСЯ. Повесится или утопнет. А может, стает, как снег, в землю. Своими очами видела, как от него полпуда веса отвалилось.
         КАТРУСЯ. Вакуле уже ничего не надо, и я сейчас же гляну, что в мешках.
         ДУСЯ. Взагали! Вдруг что скиснет на морозе?
         МАРУСЯ. В Рождество Христово все люди обязательно есть родня и обязаны делиться.

Дуся, Катруся и Маруся подходят к мешкам.

         ДУСЯ. О, да тут целый кабан! (Развязывает мешок.)
         КАТРУСЯ. Дай я помогу вытаскивать… ёй!
         МАРУСЯ. Кумы, то не кабан!

Катруся, Маруся и Дуся отбегают. Из мешка выходит Чуб.

         ДУСЯ. Гля, человека кинуло в мешок!
         МАРУСЯ. Хоть тресни, не обошлось без нечистой силы!
         КАТРУСЯ. То Чуб! Доброго здоровья, кумэ!
         ЧУБ. А вы думали кто? Что, славную я выкинул над вами штуку? А вы, небось, хотели меня съесть вместо свинины? Постойте, я вас порадую, в мешке лежит ещё что-то, там, если не кабан, то, наверное, поросёнок или иная живность, подо мною беспрестанно что-то шевелилось. Опять зашевелилось!

Из мешка выходит Дьяк.

         КАТРУСЯ. Вот и другой ещё человек…
         ДУСЯ. Как стало на свете, не колбас и хлеба, людей в мешки кидает…
         МАРУСЯ. То Дьяк!
         ЧУБ. Вот тебе на! Что, славную мы выкинули над вами штуку?
         ДЬЯК. Дорогие прихожанки, в одном тройном лице вашем… взагали.
         КАТРУСЯ. Что, слова в горле стрянут? А может быть, позвать дьячиху?
         МАРУСЯ. Дьячихе, как я мыслю, интересно будет послушать свидетелей столь чудесного происшествия наяву.
         ДУСЯ. Чего тут рассказывать, тут не о чем рассказывать. И зачем нам дьячиха, когда в хате моей давно стол накрыт. Не пожалуют ли, дорогие рудокопы, в гости, почиститься от угольной пылюки у добропорядочных одиноких женщин?
         ЧУБ. Лишь не было бы скоромного. Как думаете себе, отец Осип?
         ДЬЯК. Сегодня голодная кутья, и сие незыблемо. В остальном, предложение человеколюбивое и заслуживает всяческого, доверчивого интереса. Что тут думать, чудесная Дуся! Магдалена Ивановна… кума!
         ДУСЯ. От-то то же ж.
         ЧУБ. А что, Катруся… Катерина Васильевна, или я не так расслышал из мешка: правда, будто бы у вас, кума, ноженьки чистого ножного колера?
         КАТРУСЯ. Не то мы первый день знакомы! Да шут с ним, с колером…
         МАРУСЯ. От-то то же ж! Все упакованы, а я?
         КАТРУСЯ. Так ещё же ж один мешок не смотрели.
         МАРУСЯ. Всё шутить бы, одинокую дворянку всякий может оплевать.
         ДУСЯ. Мешок шевелится!
         КАТРУСЯ. Чубина! Чубчик! Держи меня крепко!
         МАРУСЯ. А я верила.
         ДЬЯК. Шумните, кум, давно уже лишнего стоим на виду.
         ЧУБ. А ну-ка, чоловиче, прошу не прогневиться, что не называем по имени и отчеству, вылазь из мешка!

Из мешка выходит Голова.

         ДЬЯК. И Голова туда же ж, вишь как…
         ЧУБ. Бесподобная Солоха…
         ГОЛОВА. А должно быть на дворе холодно?
         МАРУСЯ. Морозец есть. А позволь спросить тебя, чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дёгтем?
         ГОЛОВА. Дёгтем лучше. Дела ждут, дела у меня… прощевайте.
         МАРУСЯ. Куда прощеваться? Некуда нам теперь прощеваться. Не то пойдём разом до Дуси? Нас с вами вместе приглашают. Или тебе, кумэ, сейчас жинку твою пригласить сюда для допроса про мешок, или ты идёшь со мною?
         ГОЛОВА. Добрая мысль. Как, хлопцы, а? а? а?
         ЧУБ. Добрее не бывает.
         ДЬЯК. Наидобрийше не слыхал.
         ДУСЯ. Что бы нам уже не выдвигаться?
         ДЬЯК. Не отправиться ли нам огородами?
         МАРУСЯ. Не так, чтобы морозно было, не?
         ГОЛОВА. Не холодно, не холодно… а? а? а!
         ЧУБ. Идите-идите, я догоню.

Дуся с Дьяком и Маруся с Головой уходят. Катруся схватилась за Чуба.

         КАТРУСЯ. Мы вас догоним. Что, Чуб, потеряться удумал?
         ЧУБ. Где тот мешок? Там ещё один сидит кто-нибудь, встряхни хорошенько!
         КАТРУСЯ. Не стану. Зачем? Мне уже хватит. Не нервуйся, Чуб.
         ЧУБ (стряхивает с руки Катрусю, отходит к мешкам, перетряхивает). Ай да Солоха, то-то, я гляжу, у неё полная хата мешков. А я думал, она мне только одному… добродетельная Солоха! Тьфу, дрянь. Вишь, проклятая баба, а поглядеть на неё – как святая… аж светится. Эх, Солоха.
         КАТРУСЯ (хватается за Чуба). Ох, нос свербит, проклятый. К чему бы?
         ЧУБ. Как нос засвербит, знай, то печень отбой играет.

Часть 2

         КАРТИНА 4. Хата Солохи. Солоха выбирается из печи, с метлой. Раздевается с улицы, метлу ставит за печь. Входит Микола.

         МИКОЛА. Слава Иисусу Христу.
         СОЛОХА. Слава Богу Святому. А кто здесь? Свету сколько в хате набралось… послышалось.
         МИКОЛА (подходит к мешку). Как тебе в мешке, Козяка? Нет, не выпущу, не мною положено, не мне вынимать.
         СОЛОХА. Господи Ты Боже мой, Микола!?
         МИКОЛА. Хоть бы и я, тётушка Солоха.
         СОЛОХА. Что ты меня тётушкой зовёшь? Ты помолодел или я постарела? Покажись, неловко говорить с пустотой, хотя бы и ангельской.
         МИКОЛА. На метле таки летаем? (Указывает на метлу.)
         СОЛОХА. Так, по мелкой нужде, безо всякой корысти.
         МИКОЛА. Сожгите.
         СОЛОХА. Можно, конечно. А только как быть, когда Оксана сыну моему такое условие поставила, с черевиками?
         МИКОЛА. Что ж вы в царский дворец лететь собрались?
         СОЛОХА. Да хоть и во дворец. Ради Вакулы.
         МИКОЛА. А разве уже не слетали? Или, думаете себе, я не увижу звёздной пыли на прутьях?
         СОЛОХА. Микола, дозволь матери помочь сыну, позволь его вылечить!
         МИКОЛА. Колдовать в ночь на Рождество?! Вы в разуме ли, женщина? Бога не боитесь вовсе. В такой великий час! И слышать такое – грех.
         СОЛОХА. Да разве ж церковники сами не лечат?
         МИКОЛА. Так то церковники, а не языческие слуги. Я за тем и пришёл к вам, чтобы сказать: мир вокруг християнский, пора и в Диканьке ересь корчевать. Кончился час язычества, мир праху его.
         СОЛОХА. То ты ли есть, старый добрый ангел-хранитель села нашего?
         МИКОЛА. Я сменщик его.
         СОЛОХА. Вон оно что! Что же ж не явишься пред моими очами?
         МИКОЛА. С ведьмами видеться не хочу. А когда я не зашёл бы? Вначале всё решили сами для себя, даже выискали на метле царские черевики, теперь-то чего спрашивать? И что то вы к ангелу на «ты» обращаетесь?
         СОЛОХА. Я с Господом Богом в молитвах на «ты» общаюсь. Или тебя, Микола, так много, что тебе надо говорить «вы»?
         МИКОЛА. Уела. Твоя правда, Солоха. Вот я.
         СОЛОХА. Боже, какой молодой! И краснеть умеет! Пробачь, Микола, за назидание, не мне тебя поучать.
         МИКОЛА. Будет. То ты меня пробачь. И спасибо за урок. Но метла!
         СОЛОХА. Сожгу! А позволишь лечить сына? Умирает ведь!
         МИКОЛА. Не торгуйся. Жги.
         СОЛОХА. Вот метла, вот печь. (Бросает метлу в печь.) Гори, метла, сгорай дотла! Добро?
         МИКОЛА. Огонь как развела?
         СОЛОХА. Думою! Разве думы думать есть колдовство?
         МИКОЛА. Сколько ж мне предстоит трудов! Исцелить сына дозволю, но! Взамен ты добровольно лишишься всех знаний и умений. Ведьмовство должно быть пресечено. Хватит человеку одной Православной Веры да десяти Заповедей Божиих.

Стук в дверь.

         СОЛОХА. Что мне ад? Я про него всю подноготную знаю, не боюсь.
         МИКОЛА. Гордыню смири!
         СОЛОХА. Чуешь, Микола, сын стучит в дверь, хочет войти, но не крикнет матери мама.
         МИКОЛА. Так, что выбираешь?
         СОЛОХА. Или здоровый сын, или отлучение?
         ГОЛОС ВАКУЛЫ. Долго ещё ждать!?
         СОЛОХА. Ради сына на всё пойду. Согласна, Микола!
         МИКОЛА. Человек сказал, ангел расслышал.
         СОЛОХА. Аминь. (Открывает дверь.) Входи, сынок.
         МИКОЛА. Да не забудь с него личное согласие взять!

Входит Вакула.

         ВАКУЛА. Заморозили совсем! Как будто чище и светлее стало в хате? И запах чудной?
         СОЛОХА. То я метлу жгла, из прутьев редкостных дерев плетенье было.
         ВАКУЛА. Всё колдуете. Бросьте уже. Устал быть на ногах, отдохну. (Садится на лавку.)
         СОЛОХА. Ты совсем плох. Сынок, хочешь ли ты вновь стать здоровым, как прежде? Позволь матери лечить тебя. Как проснёшься после целительного сна, будут у тебя, сынок, настоящие царицыны черевики для Оксаны.
         ВАКУЛА. Что вы говорите?
         СОЛОХА. Ты умираешь! Доброй волей согласись на лечение моё! На тебе греха не будет, будешь спать, а проснёшься – пойдёшь сватать любу свою.
         ВАКУЛА. Оксана издевается надо мною, ей я столь же дорог, как перержавевшая подкова... спать хочется, невмоготу. Пусть я умру. (Ложится.)
         МИКОЛА. Оставь его, поздно.
         СОЛОХА. Дозволь лечить против воли! Он умирает! Я не только, что ремесло моё, всю себя отдаю в залог тебе, только дай мне лечить сына, ангел!
         МИКОЛА. Нет. Нельзя.
         ВАКУЛА. Скорее умру - скорее выбьется из ума вздорная Оксана.
         СОЛОХА. Так нет же! Дитя должно жить дольше матери.
         МИКОЛА. Одумайся! Не поднять тебе того греха, не донести до покаянья даже! Такое оплатить мало ремесла, мало жизни, тут платою душа.
         СОЛОХА. Никому на свете нет дела до материнского сердца. Чужие люди не щадят, родня рвёт лоскутами, как тряпку.
         МИКОЛА. Солоха, остановись!
         СОЛОХА. Не осталось во мне мудрости, всё, что есть я, то - дитятко моё! То моё дело, хочешь - гляди, а только не вмешивайся, ангел.
         МИКОЛА. Что ж. Твоя душа – твоя воля. А только я останусь. Невозможно мне оставить без присмотра ничего, что делается в моей епархии.
         СОЛОХА. А на то твоя охота. Начнись же, час Солохи! (Встаёт над Вакулой, сосредоточивается, делает пассы.) Долго стояла Оксана, раздумывая о странных речах кузнеца. Уже внутри её что-то говорило, что она слишком жестоко поступила с тобою. Что если ты, в самом деле, решишься на что-нибудь страшное? Чего доброго, может быть, ты с горя вздумаешь влюбиться в другую. И с досады станешь называть её первою красавицею на селе. Нет!
         ВАКУЛА (во сне). Нет!
         СОЛОХА. Нет! Ты её ни за что не променяешь. Не пройдёт и десяти минут, как ты, верно, придёшь поглядеть на неё. Она, в самом деле, сурова. Но должна она дать, как бы нехотя, поцеловать себя. Потому что любит.
         ВАКУЛА (встаёт, не открывает глаз). Нет, не могу! Невмочь мне пересилить себя. Но, Боже ты мой, отчего она так чертовски хороша! Её взгляд, и речи, и всё, ну, вот так и жжёт, так и жжёт. Пора положить конец всему, пропадай душа.
         МИКОЛА. Нет, Вакула, нет!
         СОЛОХА. Не мешайся, прошу, Микола.
         ВАКУЛА. Да. (Выходит, не открывая глаз, на середину горницы.)
         СОЛОХА. Куда ты? Как будто уже всё пропало?
         ВАКУЛА (открывает глаза). Куда я, в самом деле? Как будто уже всё пропало?
         СОЛОХА. Попробую ещё средство?
         ВАКУЛА. Попробую ещё средство? Пойду к колдуну! К Пузатому Пацюку, тот всех чертей знает и всё сделает, что захочет.
         СОЛОХА. Мешок взять, с гостинцами.
         ВАКУЛА. Мешок взять с гостинцами. (Берёт мешок с Козякой, бросает за спину.) Пойду, ведь душе всё же придётся пропадать.
         МИКОЛА. Не переступи черту, Солоха!
         СОЛОХА. Мне её не видать, черта – твоя забота, ангел. Вакула?
         ВАКУЛА. Я к твоей милости пришёл, Пацюк. Пропадать приходиться мне, грешному, ничто не помогает на свете. Приходится просить помощи у самого чёрта. Что ж, Пацюк, как быть?
         СОЛОХА. Когда нужно чёрта, то и ступай к чёрту.
         МИКОЛА. Что слушаю! Что слушаю…
         ВАКУЛА. Для того-то я и пришёл к тебе. Кроме тебя, думаю, никто на свете не знает к нему дороги. Сделай милость, добрый человек, не откажи! Свинины ли, колбас, муки гречневой, ну, полотна, пшена, или иного прочего, в случае потребности… как обыкновенно между добрыми людьми водится… не поскупимся. Расскажи хоть, как, примерно сказать, попасть к нему на дорогу?
         СОЛОХА. Тому не далеко ходить, у кого чёрт за плечами.
         ВАКУЛА. Как? Что? В мешке разве? Откуда ж. (Развязывает мешок.) Нет ничего, пустой мешок.
         СОЛОХА (снимает со стены нагайку). Козяка, ну! (Щёлкает в воздухе нагайкой.) Вакула, гля!

Из мешка выходит Козяка.

         ВАКУЛА. Чёрт! Мороз по коже, натуральный Козяка!
         КОЗЯКА. Стой, не крестись! Вакула, я - товарищ твой, сделаю всё: денег дам, сколь хочешь, и Оксана будет сегодня же наша! Ну, друже, мы дружим или как? Цена – Оксана!
         МИКОЛА. Думай, Вакула, думай, чёрт возьми! Прости, Господи!
         СОЛОХА. Микола, умолкни! То моя жизнь на кону, не твоё бессмертие!
         ВАКУЛА. Изволь, за такую цену готов быть твоим.
         МИКОЛА. Эх, Вакула…
         КОЗЯКА. Эх, не видит Микола, и Солоха не здесь пролетает. Никто не видит, как человек стал моим. И станут все говорить: чёртов кузнец! Чёртов!
         МИКОЛА. Значит, Козяка нас не видит? То есть не он, а ты его за нос водишь? Ай да Солоха… скажи-ка!
         КОЗЯКА. Вакула, ты знаешь, без контракта у нас ничего не делают.
         ВАКУЛА. Так я готов. Постой, голубчик. (Поднял обе руки.)
         КОЗЯКА. Нет, не крести! Не крести!
         ВАКУЛА (кладёт на Козяку два крестных знамения сразу). То есть моя подпись на контракте, и оно же печать.
         КОЗЯКА. Эх, Вакула…
         МИКОЛА. Козяка-то сделался, как ягнёнок!
         ВАКУЛА. Постой же, будешь ты у меня знать подучивать на грехи добрых людей и честных християн.
         КОЗЯКА. Помилуй, Вакула! Всё, что нужно, сделаю, отпусти только душу на покаяние, не клади на меня более страшного креста!
         ВАКУЛА. Вези меня сей же час, неси, как птица! В Петембург! Прямо к царице.
         КОЗЯКА. Не было печали, черти накачали… есссть!
         МИКОЛА. Оседлал таки Вакула своего чёрта! Сильно. Ай да Солоха!
         СОЛОХА. Как там, в небесах, Вакула?
         ВАКУЛА. Сначала страшно показалось, что ничего уже не мог видеть внизу и пролетел, как муха, под самым месяцем так, что если бы не наклонился немного, то зацепил бы шапкою. Всё светло в вышине!
         КОЗЯКА. Это, конечно, да: и светло и легко, когда не на тебе едут.
         ВАКУЛА. Цыть, нечисть. Воздух, в лёгком серебряном тумане прозрачен, всё видно. Возвернёмся, обязательно напишу такую картину!
         КОЗЯКА. Ваша лёгкая светлость, даже можете заметить, как вихрем проносится мимо нас, сидя в горшке, колдун. Поглядите вокруг, ваша верховая наглость, как звёзды, собравшись в кучу, играют в жмурки, а вон там - в стороне - клубится облаком целый рой духов.
         ВАКУЛА. Не звезды, чёрт лысый, а зирки! У, москалюга.
         КОЗЯКА. Так куда ж едем - к москалям, репетируем правильную речь
         ВАКУЛА. А вон, гля: чёрт на месяце пляшет! Ага, шапку снял, меня приветствует! Ему, верно, нравится, что я такого чёрта оседлал, как думаешь?
         КОЗЯКА. То племянник мой радуется над моею неволею. Дорадуется... салага. Осторожно!
         ВАКУЛА. Что то было?
         КОЗЯКА. Что то… то метла с ведьминой гулянки возвращается. А хозяйка осталась гулять до утра. Метла потом вернётся забрать её. Да ты у матери своей поспрошай, она тебе расскажет.
         ВАКУЛА. За Солоху ответишь! (Выдаёт пару щелбанов.)
         КОЗЯКА. Не бей, не бей, пробачь! Так я и так за всех и за всё отвечаю. Осторожно! Опять ведьма! Гляди-ка, на роже написано такое разочарование, видно здорово подзад подали, бес какой-нибудь разлюбил.
         ВАКУЛА. Это ж сколько в вышине всякой дряни, грязи...
         КОЗЯКА. Уже снижаемся. Прошу, Петембург!
         ВАКУЛА. Стук! Гром! Блеск! Чудо! Дайте оглядеться.
         КОЗЯКА. А то я теперь – конь конём!

Входит Колядо.

         СОЛОХА. Как ты здесь?
         КОЛЯДО. Проходил мимо.
         МИКОЛА. Колядо! Враг мой!
         КОЛЯДО. Хочу козяшке хлебушка дать. (Кормит с руки Козяку.) Поешь, козяшка, труды твои тяжкие. Люди себе всегда наколядуют, а скотина за себя не споёт, не спляшет.
         МИКОЛА. Солоха! То чародейство твоё! Угомонись! Не смей призывать ересь языческую в помощь!
         КОЛЯДО. Всему живому охота кушать, многому и нужна-то всего одна еда, и снятся ему не мы, ангел, снится ему еда.
         МИКОЛА. Так ты не как Козяка, не зачарован? Ты здесь въяве!?
         КОЛЯДО. А ты думал, меня можно зачаровать? Будьмо! (Уходит.)
         СОЛОХА. Забудь, Микола.
         МИКОЛА. Люди запомнят.
         СОЛОХА. Колядо вот-вот уйдёт навсегда.
         МИКОЛА. Из Диканьки уйти можно, да Диканька – не весь мир, из него навсегда не уходят.
         СОЛОХА. То не моё дело. Вперёд, Козяка!
         КОЗЯКА. Погнали наши городских, прынц Диканьский?
         ВАКУЛА. Трогай помалу. Уважай, чёрт, не стряхни седока, я теперь пообветрился, легче пёрышка, верно, стал.
         СОЛОХА. Стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырёхэтажные домы; стук копыт коня, звук колеса отзываются громом и отдаваются с четырёх сторон; домы ростут и будто подымаются из земли на каждом шагу; мосты дрожат; кареты летят; извозчики кричат; снег свистит под тысячью летящих со всех сторон саней, пешеходы жмутся и теснятся под домами, унизанными плошками и огромные тени их мелькают по стенам, досягая головою труб и крыш. С изумлением оглядывается кузнец на все стороны. Вакула, то я тебе говорю: оглядывайся с изумлением, чего дуриком-то пялиться в гриву Козяки. Изумись уже, хлоп!
         ВАКУЛА. Изумляюсь. А как же ж. Изумительно как!
         КОЗЯКА. Кажется, что все домы устремили на него свои бесчисленные огненные очи и глядят. Господ в крытых сукном шубах он увидел так много, что не знает, кому шапку снимать. Што, зёма, балшой город?
         ВАКУЛА. Боже мой, сколько тут панства, и всё – москали.
         КОЗЯКА. Одно не пойму, как в Петембурге могут проживать москали? Может, всё ж таки, петембуржцы?
         ВАКУЛА. Может, и петембуржцы, а всё одно не наши - москали. Эх, я думаю, каждый, кто ни пройдёт, по улице в шубе, то и заседатель, то и заседатель! А те, что катаются в таких чудных бричках со стёклами, те, когда не городничие, то, верно, комиссары, а может, ещё и больше. Боже ты мой, какой свет! У нас днём не бывает так светло. Губерния знатная, а то, как же ж, ничиго не сказать, домы балшущие, многие исписаны буквами панятными до черезвычайности. Чудная пропорция.
         СОЛОХА. Вот царский дворец.
         ВАКУЛА. Что за лестница! Жаль ногами топтать, экие украшения! Вот говорят: лгут сказки. Кой чёрт, лгут!
         МИКОЛА. Будет уже чертыхаться, Солоха, чертыхнёмся тут все, ей-бо.
         ВАКУЛА. Боже мой, что за перила! Тут одного железа рублей на пятьдесят пошло. Что за чудная живопись! Вот, кажется, говорит, кажется, живая. А Дитя Святое! И ручки прижало, и усмехается, бедное. А краски, какие краски! Тут вохры, я думаю, и на копейку не пошло, всё ярь да бакан, а голубая так и горит. Важная работа. Сколь, однако, ни удивительны сии малеванья, но та медная ручка ещё большего удивления достойна. Эк, какая чистая выделка. То всё, я думаю, немецкие кузнецы за самые дорогие цены делали.
         КОЗЯКА. Вакула, хочешь заняться серьёзными искусствами? Я ведь могу устроить…
         СОЛОХА. Цыть короста. А вот запорожцы пришли! (Щёлкает нагайкой.)

Входят Дьяк и Голова.

         МИКОЛА. То же ж Голова с Дьяком! Другие рожи не нашлись разве?
         СОЛОХА. Где ж я тебе других возьму, в Диканьке-то? Не мешай, Микола, остатний раз наслаждаться собственным уменьем славного ремесла!
         КОЗЯКА. Что за рожи… и на что ж они похожи!
         СОЛОХА. Не мешайся, пока не скажу, всю внешнюю политику мне рушишь. А ну, зараза, геть в укрытие! (Щёлкает в воздухе нагайкой.)
         КОЗЯКА. Не бей, не бей, пробачь! (Засовывается в мешок.)
         ВАКУЛА. Здравствуйте, панове! Помогай вам Бог, вот, где увиделись.
         ГОЛОВА. Что там за человек?
         ДЬЯК. Где человек? Какой человек? Взагали, в упор не вижу.
         СОЛОХА. Чтоб вам повылазило, когда не признаете, гадские спесивцы. (Щёлкает в воздухе нагайкой.)
         ДЬЯК. А! Здорово, земляк, зачем тебя чёрт принёс?
         ВАКУЛА. Вы откуда знаете, что чёрт?
         ГОЛОВА. Не ангел же ж, а? а? а! Ангелы по столицам не шастают.
         ДЬЯК. Что им делать в этом аду.
         ГОЛОВА. После потолкуем, земляк, теперь мы идём к царице.
         ВАКУЛА. К царице! Будь ласка, возьмите меня с собою!
         ГОЛОВА и ДЬЯК (вместе). Тебя? К царице!
         ГОЛОВА. Ты речь не репетировал.
         ДЬЯК. Часа нужного не высиживал.
         ГОЛОВА и ДЬЯК (вместе). Горилки с кацапами не пил, а туда же ж!
         ДЬЯК. Нет, не можно. Мы, братишка, будем толковать с царицей за своё.
         ВАКУЛА. Возьмите! (Падает на пол.) Возьмите… возьмите-возьмите-возьмите.
         МИКОЛА. Припадок, или что?
         СОЛОХА. То шлаки грязные выходят из души и мозг, ничего! (Встаёт над Вакулой, делает пассы.) Терпи! Вылазь, чёрт, сейчас нужен будешь.
         КОЗЯКА (выходит из мешка). Вот-вот, а как - что, так я - зараза.
         СОЛОХА. Держись, сынку! Крепись, Вакула!
         ВАКУЛА (встаёт). Эх, какая всё же напрочь впечатлительная вещь этот царский дворец.
         СОЛОХА. Есть, вышел!
         ВАКУЛА. Эй, Козяка, а ну, подсуетись, проси Козаков, что надо, ну!
         КОЗЯКА. Эй, дворяне, я вам сейчас нашепчу чего толкового а уши. (Оббегает Голову и Дьяка.)
         ДЬЯК. Возьмём его, в самом деле?
         ГОЛОВА. Пожалуй, возьмём. А?
         ДЬЯК. А?
         КОЗЯКА. А…
         СОЛОХА. А вот светлейший князь Потёмкин!

Входит Чуб.

         МИКОЛА. Чуб!? Какой изумительно вельможный портрет! Ай да лекарка!
         ЧУБ. Все ли здесь?
         ДЬЯК и ГОЛОВА (вместе). Все.
         ЧУБ. Не забудете говорить, как я вас учил?
         ДЬЯК и ГОЛОВА. Не забудем.
         ЧУБ. Ну, так и ждите, молчком. (Отходит в сторону.)
         ВАКУЛА. То царь?
         ГОЛОВА. Куда тебе царь!
         ДЬЯК. То сам Потёмкин!
         СОЛОХА. А вот царица идёт сюда со своими дворянками.
         МИКОЛА. Какая важная дворцовая история! Ай да Солоха…

Входят Дуся, Маруся и Катруся.

         ЧУБ. А ну, падите на землю и кричите, как учил, с выражением.
         ГОЛОВА и ДЬЯК (падают на колени). Помилуй, мамо, помилуй!
         КАТРУСЯ. Встаньте.
         ГОЛОВА и ДЬЯК (вместе). Не встанемо, умрём, а не встанемо, мамо!
         ЧУБ. Маму вашу так, да вставайте уже, не гневите царицу.
         КАТРУСЯ. Душно во дворцовой хате. Повелеваю всем отдыхиваться.
         МАРУСЯ. Какой славный хлопец… Гля, графинья, какими парубками богато Российское наше Отечество… славься!
         ДУСЯ. Худоват, княгинья, взагали, худоват.
         МАРУСЯ. Сдурела, графинья, весу ей подавай… то же ж воин, кума!
         ДУСЯ. Права, княгинья, добрый хлоп, я не враз разгляделась в лорнет.
         ЧУБ. Всё, раздышались. Теперь царица говорить будет.
         КАТРУСЯ. Дорогие россияне и гости столицы. Светлейший обещал меня познакомить с моим народом, которого я до сих пор не видела. Что, козяки… тьфу, тьфу, тьфу… хотела сказать: козаки, презентабельно ли вас здесь годуют? Ночные вазы зады не жмут?
         ГОЛОВА. Та спасибо, мамо! Провиянт дают хороший, хотя бараны здешние не те, что на Запорожье, почему не жить как-нибудь, а? а? а!
         ДЬЯК. И что нам, мамо, ночные вазы? Тут близко до Невы, берега высокие, обдувает важно, и с прохожим народом пообщаться тут же можно.
         ЧУБ. Что вы несёте, дурни, тому я вас учил!?
         ГОЛОВА и ДЬЯК (вместе). Помилуй, мамо! Чем тебя твой верный народ прогневил?
         КАТРУСЯ. Зараз надумаю. Повелеваю, всем надумываться. А ты, светлейший, подойди ко мне, со своим надумыванием.
         ДУСЯ. А что, княгинья, то правда, что козаки на набережную по нужде ходют? Они даже, может быть, и с графиньями там общаются?
         МАРУСЯ. А то! Что же ж им с графиньями не общаться, когда они там и с княгиньями речи ведут.
         КАТРУСЯ. Цыть, бабские фрейлины!
         ЧУБ. Всё, все надумались. Опять царица говорить будет.
         КАТРУСЯ. И чего же ж вы, козаки, до меня припёрлись, чего хотите? Небось, царскую казну желаете ошкурить?
         КОЗЯКА. Вакула, пора, выпадай теперь вперёд!
         ВАКУЛА (бросается на колени перед Катрусей). Ваше царское величество! Не прикажите казнить, прикажите миловать!
         ЧУБ. Ох, хлоп… твою маму так!
         СОЛОХА. Не тронь его маму, Чуб, ни-ког-да!
         МИКОЛА. Ой, Солоха, ради всего святого, не встревай, дай налюбоваться сказкою.
         КАТРУСЯ. Цыть! Всем – цыть, я говорю! Кто здесь царица, я или все? Говори, хлопец, я тебя слушаю.
         ВАКУЛА. Из чего, не во гнев будь сказано вашей царской милости, сделаны черевики, что на ногах ваших?
         КАТРУСЯ. Не поняла я? Чего? Светлейший, а ну, растолкуй мне ту речь в ушную раковину. (Подставляет ухо Чубу.)
         МАРУСЯ. От, село… настоящих черевиков в глаза не видал.
         ДУСЯ. Чоботы чоботами.
         КАТРУСЯ. Ясно. Хлоп! Продолжай меня удивлять своими очаровательными глупостями, я готова слушать.
         ВАКУЛА. Боже мой! Что если бы моя жинка надела такие черевики!
         КАТРУСЯ. Да он скоморох! Повелеваю: всем веселится в форме смеха.

Катруся, Дуся, Маруся, Голова, Дьяк и Микола смеются.

         ЧУБ. И то есть официальный приём в царской хате? (Пауза на смех.) Что, теперь до утра все вместе реготать будем? А когда дела делать? Всё, насмеялись. В конце концов, царица говорить будет.
         КАТРУСЯ. Заткнитесь все, пожалуйста. Особенно графиньи. Княгиньи - тем более. Славный парубок, встань. Когда тебе хочется иметь такие ботинки, тогда то запросто придумать. Принести ему сей же час черевики самые дорогие, с золотом, ей-бо. Светлейший, слетай в кладовку.
         ЧУБ. Кто? Я!? Почему нет? Раньше кончим официальную часть, раньше за стол сядем. Смотрите тут без меня… все. (Уходит.)
         КАТРУСЯ. Хлоп, меня чарует такое твоё простодушие ради девки. Во, какая ещё встречается посередь простого моего народа любовная бижутерия. А не раздать ли мне каждому россиянину по паре чоботов? Гля, и все довольны, все смеются. А то я слышала, что некоторые смеют хмуриться в моё правление? Небось, ещё и размышляют!.. чего неподобное?.. да, не дай Бог, в полный голос!

Входит Чуб, с черевиками.

         ЧУБ (показывает черевики). Ничего?
         КАТРУСЯ. Ничего, эти не жалко, дай. (Взяла черевики.) Оставимте на сегодня нашу внутреннюю политику. Вот и наша царская обувка! Ну, каково? Небось, царица у вас не лаптем щи хлебает, а? А! - я вас спрашиваю?
         ВСЕ. А!
         КАТРУСЯ. На. (Подаёт черевики.)
         ВАКУЛА (взял черевики). Боже мой! Ваше царское величество, что когда такие черевики на ногах, и в них, чаятельно, ваше благородие, ходите вы и на лёд кататься, какие же ж должны быть самые ножки! Думаю, по малой мере, из чистого сахара!
         КАТРУСЯ. Сахара, не сахара, но чистого. Все разом восторгаются, не?
         ГОЛОВА и ДЬЯК (вместе). Ёй! От-то то же ж!
         МАРУСЯ. То у Катруськи ножки? Видал бы он настоящие ножки!
         ДУСЯ. А там, под подолом, копыта!
         ЧУБ. Что за гумор, княгиньи и графиньи? Цыть, я вас спрашиваю! Ты, Катрусю моя, не обижайся, прикажи, и мы всех разом в железо обуем.
         ВАКУЛА. Оксана! Оксана… Оксана… Оксана… (Опускается на колени, голова падает на черевики, что держит в руках.)
         СОЛОХА. Все замрите! (Встаёт над Вакулой, делает пассы.) Опять шлаки пошли, да как идут-то!
         МИКОЛА. Мы теряем его! Он уходит!
         СОЛОХА. Я тебе уйду… я тебе потеряюсь… эй, Вакула!
         ВАКУЛА (вскинул голову). И что такое? (Поднялся с колен.)
         СОЛОХА. Все, отомрите!
         ВАКУЛА. А правда, что цари едят один только мёд да сало?
         ЧУБ. Что же ж ещё-то кушать? Ваше царское величество, пойдёмте продолжать политику в другую хату, там уже горилка на столах киснет.
         КАТРУСЯ. Дорогие россияне и гости столицы, все - к столу! (Идёт на выход.)
         МАРУСЯ. И то ножки ступают?
         ДУСЯ. Так стучать могут только подковы.

Маруся и Дуся идут за Катрусей.

         ЧУБ. И вы, дорогие козаки, геть за столы, ну!
         ГОЛОВА и ДЬЯК. А? А? А… (Уходят.)
         ЧУБ. Слышь, хлоп? Пыли отсюда, с теми шлёпанцами с царских ног, да так скоро, чтоб глаза мои тебя забыли лицезреть. Ножки из чистого сахара… чтоб ты понимал в сахарной промышленности! Знал бы, какая там гузка… а какие лядвеи!
         СОЛОХА. Ах ты, светлейший! Я те дам, овцовый кучер!
         ЧУБ. Что то здесь, кто как бы звонькае? Кто смеет звонькать на мою светлость? Я кому-нибудь позвонькаю, звонькари звонарные. (Уходит.)
         ВАКУЛА. Черевики! Те, что заказала Оксана! Бог мой, да мне теперь никто не поверит, что так оно на самом деле было. Но себя я ощущаю, как почти что до написания живописи. Неужели, выздоравливаю? Козяка, выноси меня отсюда скорее!
         СОЛОХА. Нет, стой. Оглядись напоследок, сынок. Гля, какая во всём восхитительнейшая благолепность царского дворца.
         ВАКУЛА. Что мне эти художества, когда есть черевики для Оксаночки.
         КОЗЯКА. Когда художество для тебя ни черта не стоит, зачем было малевать меня, обижая!
         ВАКУЛА. Может быть, я и не маляр вовсе, через то и захворал гибельно, что не за своё дело взялся, а? Может быть, Бог наказал меня хворобою как раз за художественную гордыню?
         КОЗЯКА. Кто знает, а только, если Он так наказывает тех, кого любит, то пусть уж и близко обо мне никогда не вспомнит.
         ВАКУЛА. Может быть, за тем я и прибыл с тобой, друже, в Петембург, чтоб узнать собственную цену?
         КОЗЯКА. То да, в Диканьках всяк себе персоной кажется, а как доходит дело, чтоб по-за околицею выставиться, так лучше, кажется, и не высовывал бы носа из-за тына.
         МИКОЛА. Как ты прав, как прав…
         КОЗЯКА. Так ведь я хоть и чёрт, а православный. Давай-ка, Вакула, отнесу я тебя выспаться.
         ВАКУЛА. Дойду сам, друже, ты только помоги мне дойти хоть до лавки.
         КОЗЯКА. Аккуратно, после первого полёта задние ноги завсегда немеют.

Вакула и Козяка в обнимку идут к лавке.

         МИКОЛА. Что такое, Солоха? Да ведь они чуть не братаются!
         ВАКУЛА (садится на лавку). Спасибо, товарищ, что скоротал дорогу. И прощай меня за всё.
         КОЗЯКА. Ложись уже. Никак потяжелел, не? И ты меня прощай, хлоп. Замордовала служба. Все люди на один размер стали, всех одними граблями кидаю. И старше я тебя намного, и мудрее, а вот тоже от обиды избавиться не могу. Гордыня - неискоренимая вещь в земном скарбе. Ты спи, набирайся мочи. Черевики поставь под лавку. Дай, я сам.
         ВАКУЛА (подаёт черевики). И может быть, даже мне с Оксаною случится договориться, как думаешь?
         КОЗЯКА (ставит черевики под лавку). Надо договориться, а как же… спи. И мне пора. Чёрт знает, что за коляда такая в этом годе. Хотя уже тем славно, что даже мне хочется мира. За тем, похоже, и пришёл Колядо в Диканьку.
         ВАКУЛА. Эк, дорога открывает и сближает! Простил ли ты меня, бес?
         КОЗЯКА. А то! Простил ли ты меня, человек?
         ВАКУЛА. А то! Я посплю. (Ложится на лавку.)
         КОЗЯКА. Сей час жалею всякого, даже тебя, моего портретиста. А что станется со мною через миг?
         ВАКУЛА и КОЗЯКА (вместе). А? а? а… от-то то же ж.
         ВАКУЛА. Прощай.
         КОЗЯКА. А мне-то куда?
         СОЛОХА. За околицу, Козяка, прочь из села. Твой час давно кончен.
         КОЗЯКА. И то. Чёрт знает, что за коляда такая в этом годе. Хотя уже тем славно, что даже мне хочется мира. За тем, похоже, и пришёл Колядо в Диканьку. (Уходит.)
         МИКОЛА. Что то было, что то есть?
         СОЛОХА. Християнское смирение, Микола.
         МИКОЛА. Ай да история! И чёрта укатала! Ай да Солоха!
         СОЛОХА. Что есть в людях, то есть, а чего нет, то обретается. Спи, Вакула, спи, дитятко моё. Христос родился, Микола!
         МИКОЛА. Славьте его! Христос родился, тётушка Солоха!
         СОЛОХА. Славьте его!
         МИКОЛА. Что теперь?
         СОЛОХА. Теперь у сына моего есть всё, что ему было надо. Ещё положу ему под голову пояс со псалмами, чтоб охранял от порчи. (Кладёт пояс под голову Вакулы.) Подпояшется и пойдёт любу свою сватать. Молитвы нам даны не для просьб у Бога, а для защиты от людей. (Крестится.) Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, аминь. Кончен час Солохи.
         МИКОЛА (у окна). Люди пошли из церквы. Святой Младенец народился, слава Богу!
         СОЛОХА. Уже в который раз родился Сын матери человеческой. Дай, Боже, всем людям доброго здоровья… уже без меня, без моего участия. Теперь все в Диканьке зависят телом и умом лишь от Миколы - Ангела Христа Бога нашего. Он за вас в ответе, люди, любите Его.
         МИКОЛА. Дети человеческие всегда в цене. Не пожалела матерь себя ради сына. Не надо плакать, ради Бога! (Обнимает Солоху.)
         СОЛОХА. Будьмо! (В окно.) Гля, Оксана идёт, радость сына моего. Накрою Вакулу ковдрею, чтоб не увидела. (Укутывает Вакулу покрывалом.) После лечения от любого глаза беда бывает. Зло само находится без спроса на него. К болящему притягивается грязь и морок, а к здоровой душе тянутся силы и счастье, радость и любовь!
         МИКОЛА. Не тяни ты мне жилы! Что я-то могу теперь поделать? Не моя воля!

Стук в дверь.

         СОЛОХА. Оксана стучится. Ты видел Его, Иисуса нашего Христа?
         МИКОЛА. Да видел, конечно.
         СОЛОХА. И что, как оно?
         МИКОЛА. Светло было. Легко и чисто. Кажется, так и не бывает. А вот же ж, было. Открой уже, на дворе не весна.

Солоха открывает дверь. Входит Оксана.

         СОЛОХА. Что, Оксана?
         ОКСАНА. Ничего.
         СОЛОХА. Как ничего? Христос родился!
         ОКСАНА и МИКОЛА. Славьте Его!
         СОЛОХА. Молока попей. Ох, молоко скисло… чёрт.
         ОКСАНА. Козяку приваживаете?
         СОЛОХА. Не утомляй, девка, молода ещё язвить. Что хочешь?
         ОКСАНА. Вакула где?
         СОЛОХА. Есть где-нибудь.
         ОКСАНА. Где же ж?
         МИКОЛА. А я таки попью кислого молочка, отдохнуть присяду.
         СОЛОХА. Добро, Микола, попей и посиди.

Микола отходит к столу, пьёт молоко из кувшина.

         ОКСАНА. У вас козяку Миколой кличут? То правда, что вы ведьма!
         СОЛОХА. Не в твоей хате своих хозяев вдосталь, есть кому ругаться. Глянь мне в очи! Запомни, я не ведьма. Может, и была когда-то, да не теперь, и уже никогда. У меня в печи хлеб томится, дела есть.
         ОКСАНА. Пробачьте! Вы не знаете, где Вакула? Люди говорят: то утоп, то повесился. Не смотрели по дому, нигде не висит?
         СОЛОХА. Мне горя нет до пустой болтовни.
         ОКСАНА. Что-то вы даже не охнули? Вы точно знаете: жив Вакула!
         СОЛОХА. Он меня не извещал. Всплывёт из проруби или сойдёт из петли, явится попрощаться перед тем светом, так я скажу, что ты спрашивала, ему приятно будет.
         МИКОЛА. Люблю кислое молоко, полезно, никто не пьёт, ещё возьму. (Берёт ещё один кувшин, пьёт молоко.)
         СОЛОХА. Как там твой отец, светлейший наш княже?
         ОКСАНА. Что мне до отца! Вакула мне отец и мать, и всё, что ни есть дорогого на свете. Я теперь не та спесива краля, что была. Смутилась я, когда дошли до меня вести о смерти кузнеца, я не верю словам вредной сплетницы Переперчихи и трепотне кумушек не верю! Знаю, что любый мой столь набожен, что не решится погубить свою душу. Но что, когда он, в самом деле, ушёл с намерением никогда не возвращаться в село? А вряд ли в другом месте найдётся така красавица, как я, да такой молодец, как Вакула! Он так любил меня! Он долее всех выносил мои капризы… да! Я красавица, красивее меня до самих Карпат не найти! Ёй, люди добрые, подумайте, как такая, единственная во всём християнскому свете дивчинонька взяла, да и запереживала по ковалю!
         МИКОЛА. Ничего нет крепче самомнения человека, ох, труды мои тяжкие. Спасибо, Отче, что доверил такую ответственную службу.
         ОКСАНА. Я всю ночь под своим одеялом поворачивалась с бока на бок и не могла заснуть. То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал от меня самой, я почти вслух бранила себя, то, приутихнув, решалась ни о чём не думать, но думала! И вся горела, и к утру по уши влюбилась в кузнеца! Так сыну вашему и скажите: Чубова Оксана любит коваля Вакулу! Люблю его, матушка Солоха! Жду его! Пусть придёт сватать. Ой, я вся горю! Вакула, конечно, подслушивает откуда-нибудь, нет? Я такая червонная - червонная, наверное, как бурак!
         МИКОЛА. Ну, уж не золото.
         ОКСАНА. Ох! Прощайте! (Уходит.)
         СОЛОХА. От гадство… любовь!
         МИКОЛА. Спасибо за молоко. За Вакулу спасибо. А за себя саму стоять придётся самой. Счастливо! Начнись, час Миколы! (Уходит.)
         СОЛОХА. Мой последний день на земле наступил, надо быть готовой.

Входит Колядо.

         КОЛЯДО. Пора хлеб вынимать, Солоха.
         СОЛОХА. Вы, конечно, всё знаете?
         КОЛЯДО. Я знаю то, что даже не знаю, то, что и знать-то невозможно. Пора, Солоха!

         КАРТИНА 5. Утро Рождества. Около церкви. Здесь, на лавочке, сидят Дуся, Маруся и Катруся. Из церкви слышна служба.

         МАРУСЯ. Эх, какая чудесная у нас Диканька в светлый праздник Рождества Христова. Она, как сама мамо Украйно!
         КАТРУСЯ. Мне снилось, вроде, я - царица. Спала чуть-чуть, а такого навидалась! До сих пор мантулит. Вспоминаю, будто даже душно было в царской хате.
         ДУСЯ. Так и я видала то же ж самое! Душно там, может, не так уж, но что людей там придушивает, то верно. Да, нет места лучше нашей Диканьки, и не надо.
         МАРУСЯ. Нет доли чище и выше, чем жить в украинском месте! И мне, кумы, приснилось, что я – царская княгинья, а Дуся – такая же ж графинья. Кто важнее, не знаю. Одного только я не понимаю, как сподобилась Катруська стать царицею? Разве в нашей Диканьке, других женских личностей нету на царство?
         КАТРУСЯ. Тебе для меня уже и сказки жалко? А занимательно, кумы, разве у петембургских москалей, наяву, такая же ж ночь, как у нас?
         МАРУСЯ. Откуда у них такая же ж ночь, когда у них и зирки не те, и месяц не наш.
         ДУСЯ. У них не может быть так, как у нас, у них же ж нас нету.
         КАТРУСЯ. А может таки есть у них и свой Микола, и свой Козяка?
         ДУСЯ. Козяка - куда ни шло, конечно есть и не один. Но чтоб у них Микола был!? Не может того никак быть.
         МАРУСЯ. Не могут живые люди жить без такой украинской красоты!
         КАТРУСЯ. Так живут же ж.
         МАРУСЯ. Кто живёт?
         КАТРУСЯ. Так москали же ж.
         ДУСЯ. И то есть жизнь?
         МАРУСЯ. От-то то же ж! А раз у них такого всего нет, что есть у нас, значит, у них и нет ничего, потому как кроме нашего ничего другого нет и быть не может.
         КАТРУСЯ. Значит, нету жизни у москалей? А ну, как есть?
         ДУСЯ. Ты видела?
         КАТРУСЯ. Откуда же ж?
         ДУСЯ. От-то то же ж. А раз не видела, значит, и нет.
         МАРУСЯ. Чего очами не видно, значит, того и нет ничего.
         КАРТУСЯ. А как поехать да посмотреть, вдруг и увижу, что тогда?
         МАРУСЯ. Ты когда едешь?
         КАТРУСЯ. Да куда ж я из села! Скотину кто посмотрит? Очумела.
         ДУСЯ. От-то то же ж. Так что, ничего там и нет, покуда не увидела, а видеть ты, видать, не хочешь, значит, не увидишь, так что ж там есть?
         КАТРУСЯ. Чего-то сегодня не то… чего-то не достаёт?
         ДУСЯ. Вакулы не достаёт.
         МАРУСЯ. Самый Божий человек был посередь нас и пропал в самый Божественный праздник. Плачь, Украйно!
         КАТРУСЯ. Не смогла я сегодня стоять службу, плохо мне. И Дьяк сегодня дребезжит чуть слышным голосом.
         МАРУСЯ. Голова, видать, тоже болеет, неважно выглядит. Не повезло козаку, угораздило родиться с такой фамилией, так и мучится на одноимённой должности, а жил бы себе, как все, любил бы, как мог да кого хочется.
         КАТРУСЯ. А Чуб хоть в церкве, не видали?
         ДУСЯ. А то! Стоит из последних сил, рядом с Головою.
         МАРУСЯ. Служба кончается. А без кузнеца Христа славить жидкастенько выходит.
         ДУСЯ. Вакула и должность церковного старосты исправлял.
         КАТРУСЯ. А как же ж он выводил полтавским напевом «Отче наш» и «Иже херувими»!
         ДУСЯ. Утонул.
         КАТРУСЯ. Повесился.
         МАРУСЯ. Люди из церквы пошли, служба кончилась.

Люди выходит их церкви. Среди них Оксана, Голова и Чуб.

         ДУСЯ. А кузнец таки утонул.
         КАТРУСЯ. Не мог он утонуть, раз он повесился.
         ДУСЯ (вскочила с лавочки). Ей-бо, утонул! Чтобы не сойти мне с места, когда не утонул.
         КАТРУСЯ (вскочила с лавочки). А ты сойди с места, сойди! Потому как повесился.
         ДУСЯ. Не могу сойти, я правду люблю! Утонул.
         КАТРУСЯ. Разве сама его топила?
         ДУСЯ. Какой гадский оговор!
         КАТРУСЯ. Люди добрые! Разве я лгунья какая? Разве я сглазила кого!
         ДУСЯ. Люди! Разве я у кого корову украла? Разве ко мне не имеют веры!
         МАРУСЯ (вскочила с лавочки). Разве может такой приличный украинский человек поверить такому фиолетовому носу, а?
         ГОЛОВА. То кому она про кого теперь сказала, а? а? а!
         ЧУБ. Да какая разница, пан Голова.
         ДУСЯ. Я же ж говорю: утонул!
         КАТРУСЯ. Вот, чтобы мне воды не захотелось пить, когда старая Переперчиха не видела собственными глазами, как кузнец повесился!
         МАРУСЯ. Скажите так: чтоб тебе водки не захотелось пить, стара пьяница.
         ДУСЯ. Кто то скажет?
         КАТРУСЯ. Кто пьяница да ещё и стара?
         ДУСЯ. То никак не я, то, наверное, Катруся!
         КАТРУСЯ. Я?! Того не может быть никогда, то, конечно, Дуся!
         ДУСЯ. Нужно быть сумасшедшей, как ты, чтобы повеситься! Он утонул в проруби! То я так знаю, как то, что ты сейчас была у шинкарки!
         КАТРУСЯ. Страмница! Вишь, чем стала попрекать! Молчала бы, негодница! Разве я не знаю, что к тебе Дьяк ходит каждый вечер!
         ДУСЯ. Что Дьяк? Кому Дьяк?
         МАРУСЯ. Дьяк?! Я дам знать Дьяка! Кто сказал: Дьяк?!
         КАТРУСЯ. А вот, к кому ходит Дьяк!
         МАРУСЯ. Так то ты, щучка, стерлядь, краснопёрка сивая, плавниками своими нагнетаешь омут, и поишь нечистым зельем, чтобы он ходил к тебе!
         ДУСЯ. Отвяжись от меня, сатана!
         МАРУСЯ. Вишь, проклятая, она ещё икру мечет на честных християн! Чтоб ты не дождала детей своих видеть, проклятая, тьфу!
         КАТРУСЯ. Дусю! Она же ж тебе плюнула! А ну, отплюнь ей!
         ГОЛОВА (обтирает плевок). А! Скверная баба!
         ЧУБ. Прямо в Голову попала!

Дуся, Маруся и Катруся отбегают подальше от Головы.

         ГОЛОВА. Плевать в голову всем интересно, а ты кнута давно не пробовала!?
         ЧУБ. Оставьте кнут, пан Голова, в такой день негоже драться, эка мерзость. (Подходит к Марусе, Дусе и Катрусе, тихо.) Чего чипаться друг к другу, кумы, вы перепутали себя с ночи! Ничего не помнят бабы, может быть, вам оттого и жить легче, что беспамятны? (Отходит к Голове, тихо.) Пан Голова, будьте вежливее, тут и женские родственники бродят, в виде супруги.
         КАТРУСЯ. Дусю, ты с кем ворковала ночь напролёт?
         ДУСЯ. С отцом Осипом. Как могу я быть с другим, что я нехристь какая.
         КАТРУСЯ. Тихо, люди слушают. Ты с Дьяком, я с Чубом. Чего же ж ты, Марусю, за дьяка бьёшься, когда тебе уважать надо Голову?
         МАРУСЯ. У меня Голова! Козяка попутал, пробачь, Дусю, ради Бога!

Из церкви выходит Дьяк.

         ДЬЯК. Чего не расходимся, дети мои?
         ГОЛОВА. Так кузнец утонул. Важный был живописец, какие ножи крепкие, серпы, плуги умел выковать.
         ЧУБ. Я слыхал, что повесился. Ну, не утоп, не повесился, так усох бы.
         ГОЛОВА. А я собирался у маляра подковать свою рябую кобылу.
         ДЬЯК. Подкуёте ещё, вон, идёт ваш покойник!

Входит Вакула.

         ОКСАНА (среди людей). Вакула!
         МАРУСЯ. Живой!
         КАТРУСЯ. А ты, кума, говорила, что кузнец утонул!
         ДУСЯ. Пусть не утонул, зато и не повесился!
         ВАКУЛА (подходит к Чубу). Помилуй, батько. Не гневись. (Подаёт нагайку.) Вот тебе и нагайка, бей, сколько душа пожелает. Отдаюсь сам. Во всём каюсь. Бей, да только не гневись.
         ЧУБ. Ёй! Оксана, ты где, а ну, покажись, чтоб все тебя видели!
         ОКСАНА (выходит из народа). Тут я, тату, тут.
         ЧУБ. Что же ж прикажешь отцу делать?
         ГОЛОВА. Бейте его, досточтимый дворянин Чуб, не сомневайтесь. Вы же ж когда-то братались с его покойным батьком.
         ЧУБ. Так-так, вместе хлеб-соль ели, магарыч пили.
         ГОЛОВА. Добрый был казак, да не на той Вакуловой матери женился, а? а? а! Заявляю авторитетно, имеете право прибить кузнеца, как будущий тесть.
         ЧУБ. Эх, жизнь. Вот и думай себе, рожай дочерей. То трудно подсчитать, сколь богато человеческих усилий в жизни на баб уходит. Оксана?
         ОКСАНА. Как себе хотите.
         ЧУБ. Бить, так бить. (Принимает нагайку, стегает Вакулу.) Гляди-ка, окрепчал как за ночь, не развалился. Ну, будет, вставай, и пожилых людей всегда слушай. (Возвращает нагайку Вакуле.)
         ГОЛОВА. Да забудьте всё, что было меж вами дурного, а?
         ЧУБ. А?
         ВАКУЛА. А!?
         ЧУБ и ВАКУЛА (вместе). А… (Обнимаются.)
         ЧУБ. Ну, теперь говори, Вакула, что тебе хочется. Только не торопись, дай отдышаться. Крепкий паршивец!
         ГОЛОВА. Наш козачий род никакая нагайка не перешибёт!

Вбегает Козяка.

         КОЗЯКА. Имели чёрта, получили беса! А, вот и добродетельная Солоха!

Входит Солоха.

         ВАКУЛА. Отдай, батько, за меня Оксану!
         ЧУБ. Сказал же, не торопись. А ты, доню, иди сюда, рядом встанешь.
         ОКСАНА. Иду, тату, иду уже.

Входит Микола.

         СОЛОХА. Доброго здоровья, Микола.
         МИКОЛА. Дай и тебе Боже, Солоха, раз всё ещё жива.
         СОЛОХА. Когда, скажи уж, за мной придут на тот свет отвести?
         МИКОЛА. То не моя епархия.
         ЧУБ. Вакула, а на что тебе моя дочка? Что ты будешь с нею делать?
         ГОЛОВА. Старшие люди подскажут, если он ещё не выучил.
         СОЛОХА (выходит вперёд). Чуб, не отдавай моему сыну твою дочку.
         ЧУБ. Что такое? А, то ты, вероломная бестия!
         ОКСАНА. Матушка Солоха, что вы говорите? За что!
         ВАКУЛА. Спасибо, ведьма, за подмогу! Эх…
         ЧУБ. Уймись, Вакула! То есть матерь твоя родная! Что ты хочешь, Солоха, не пойму?
         СОЛОХА. Не хочу той свадьбы.
         ЧУБ. Как то ты не хочешь свадьбы? То же ж я её не хочу! То есть не хотел. Когда ты, Солоха, чего не захочешь, то я непременно захочу. Вакула, чёртово отродье, присылай сватов! И забирай Оксанку немедленно, чтоб я её сегодня больше не видел. Но! Ввечеру быть дома. И аккуратно, чтоб мне!
         МИКОЛА. Ай да Солоха!
         ОКСАНА. Вакула! (Подходит к Вакуле.) Любый мой!
         ВАКУЛА. Правда ли, что любый? Боже мой! (Обнимает Оксану.)
         ОКСАНА. Правда. И всегда так было. Целуй! При всех, чтоб все знали!

Оксана и Вакула целуются.

         ДЬЯК. Что за непотребство…
         КОЗЯКА. А ты помалкивай, Дьяк, я скажу тебе, когда говорить.
         МИКОЛА. Вижу тебя бес, вижу. Внушаешь священника?
         КОЗЯКА. То моё дело.
         ЧУБ. Дивитесь, люди добрые, на голубков! А что не воркуют в голос, так мы их наслушаемся не раз, когда отношения выяснять станут, как обычно, на людях. Но! Ещё услышим мы и воркотанье голубятков - внуков моих, Чубовых!
         ГОЛОВА. А как внучки пойдут?
         ЧУБ. А куда без баб деваться, будет потом, что хлопцам колядовать.
         КОЗЯКА. Ну, пан Голова, твоей дури выход - задвинь речь!
         ГОЛОВА. О, вспомнил! А черевики царские где, а? а? а!
         ЧУБ. Вам-то, что до того, пан Голова?
         ГОЛОВА. Как хочешь, но выдать дочь за брехуна - не солидно, а? а? а!
         МИКОЛА. Бес! Что творишь?
         КОЗЯКА. А ты борись со мной, ангел, борись! То-то, теперь по Новому Завету, сам сказал, так не противься злу и всё.
         МАРУСЯ, КАТРУСЯ и ДУСЯ (вместе). Брехун! Кузнец не держит слова!
         МИКОЛА. Дождёшься, нечисть.
         ОКСАНА. Мне не надо черевиков! Мне нужен мой Вакула.
         СОЛОХА. Мой сын не может быть брехуном! Вот они, царицыны черевики! (Показывает черевички.) Прими, сынок.
         ВАКУЛА. Нет! Не могу взять. Мне не надо колдовских чудес!
         СОЛОХА. Так слушайте же все! Летом была я у кумы, в Миргороде, у той, что по малолетству была в службах при царском дворце. За примерные хлопоты, её царское величество выделила моей куме от щедрот, что платьев на важнейший шкап, что белья на железнейший комод, что черевиков на весь миргородский женский наш род. Есть ещё вопросы? (После паузы.) Вопросов нет. Прими, сынок подарок невесте.
         КОЗЯКА. Давай, Дьяк, твоя очередь!
         ДЬЯК. И что то за християнка такая выискалась, чтоб у ведьмы в кумах ходить!?
         ДУСЯ. Отец Осип заговорил! Теперь мудрость станет торжествовать!
         МАРУСЯ и КАТРУСЯ. Ёй! От-то то же ж!
         СОЛОХА. То не единственная моя кума, отец Осип. А эту зовут Ганною с Галичины, она ещё приходится родною сестрою отцу Кондрату.
         ОКСАНА. Скушал, дьячина!
         ВАКУЛА. Оксано, нельзя так, то священник!
         ОКСАНА. А чего он? Спасибо, матушка Солоха. Я принимаю черевики! (Берёт черевички из рук Солохи.)
         ГОЛОВА. А? а? а!
         ЧУБ. Помолчите уже, пан Голова, не выспались, что ли, несёте чушь.
         ОКСАНА. Целуй матерь, Вакула.
         СОЛОХА (после паузы). Не неволь его, Оксано.
         КОЗЯКА. Ну, Дьяк, давай, дальше наяривай!
         ДЬЯК. Вакула, ведьмино счастье, ты проспал все службы! Всем молчать! Голос церковного служителя есмь Глас Божий! Тем паче в такой великий день. Говорю вам, если церковный староста проспал богослужение, то, верно, Бог нарочно наказал его за личное его грешное намерение погубить душу. Не бывать свадьбе в час язычества, отныне коляда в Диканьке запрещена!
         КОЗЯКА. Ну, ты, друг, загнул!
         ДЬЯК. Епитимью! В монастырь пойдёшь, чернецом. И тут же мне, чтоб!
         ЛЮДИ. Ей… от-то то же ж…
         ВАКУЛА. Слово пастыря – закон.
         ОКСАНА. Вакула! И ты покоришься ироду?
         ВАКУЛА. Не смей так говорить о святом отце! (Отходит от всех.) Прощай, Оксана. Прощайте, люди.
         КОЗЯКА. Толково, батюшка! Вот, не знаешь, где найдёшь, а где подберёшь. Что, Микола, каково?
         МИКОЛА. Вокруг мой час! Раб Божий Осип, знаешь ты, кто я есть?
         ДЬЯК. Нет. Ох, узнал, отец родной… знаю!
         СОЛОХА. Тихо будьте, люди! Сам Микола – ангел пришёл заступиться за справедливость!
         ЛЮДИ. Микола! Микола… Микола.
         МИКОЛА. Напрасно ты, Солоха, не для выставки являются ангелы к людям, разобрались бы тихо, по-свойски…
         ДЬЯК. Ваше Святейшество, разве ведьма нам есть свой человек?
         МИКОЛА. А ты умолкни и слушай. Что ты, чума, берёшь на себя такое, что тебе ни брать, ни даже вздумать не положено? Не по ранжиру дуркуешь. Гордыня обуяла? Не умножай скорбь по прегрешениям твоим, вспомни, что ты есть сам. Забери слова обратно.
         КОЗЯКА. Не бери! Что ж ты, Микола, противишься разве?
         МИКОЛА. Православная церковь – воинствующая церковь. Нас не тронь, мы не тронем, но ежели – что, чёрт…
         ДЬЯК. Боже Ты мой, так он и есть чёрт, тьфу, козяка?! Свят-свят-свят, нет же тебя, нет!
         КОЗЯКА. Что, Ося, страшно? А грешить не боялся?
         ДЬЯК. Всё, становлюсь немедленно правильным священником. Люди добрые! Мы тут посоветовались с силами небесными и постановили, что прежнее распоряжение признаётся поспешным и аннулируется напрочь. Но! Вакуле, немало таки грешному, назначается в следующей неделе исповедаться попу, то есть отцу Кондрату. И с сего дня начертается бить по пятидесяти поклонов через весь год. Остальное всё остаётся в прежнем и праздничном виде, разом с колядою.

Вакула осел.

         ЛЮДИ. Любо! Любо… любо.
         ОКСАНА. Вакула, иди ко мне, любый!
         ВАКУЛА. Сил нет, посижу в снегу немного, отдышусь. Ты иди ко мне?
         ОКСАНА. Думаешь, гордая, и не пойду? Ещё как пойду! (Садится рядом с Вакулой.)
         ДЬЯК. Всё правильно сделал? (Озирается.) Как никого и не бывало: ни святого, ни чёрта? Может, плохо выспался, да зря отрёкся от праведного гнева?
         МИКОЛА. Здесь мы, не сомневайся, и никуда вовек не денемся. А теперь сделаю так, чтоб забыли люди, будто я здесь был. Не то каждому всхочется, чтобы ангел за него перед судьбой заступился. Я не царь, у меня нет на всех черевиков. Что же ж нам, может быть, и жить вместо вас, а, люди? Забудьте, люди, что я к вам приходил. Помните только, что я есть, твёрдо помните, и будет с вас. И ты забудь, раб божий Осип, будет ещё с тебя.
         ВАКУЛА. Мамо!
         ЧУБ. Солоха, слышишь?
         СОЛОХА. Что такое?
         ВАКУЛА (поднялся). Мамо!
         ОКСАНА. Сын сказал матери: мамо. (Поднялась.) Что тут такого?
         СОЛОХА. И то, чего такого. Теперь можно помирать, не зря жила.
         ВАКУЛА. Я всё понял, мамо… и мне надо сказать.
         СОЛОХА. Знаю. Говори.
         ГОЛОВА. Люди, тихо будьте! Кузнец говорить хочет! Дайте всем выслушать. Надо потерпеть немного, из-за него же историю претерпеваем. Пора же ж и кончать когда-то, да разбредаться по столам, а? а? а!
         ВАКУЛА. Спасибо, мамо, за Оксану, за всё вам спасибо, пробачьте за всё. (Выходит вперёд). Други мои, земляки! Не могу скрыть от вас, что я некоторый час оставался в состоянии упасть духом. Но дума, что безгранично милосердье Божье, меня поддержала. Моё неразумие всему причиною, за то Бог и наказал меня. Но как милостиво и само наказание Его! В наказании Он даёт почувствовать смирение, - лучшее, что только можно дать человеку. Мы часто тешимся тем, чтобы быть ангелами, и забываем, что раньше нужно стать хорошими людьми. Что делать! Вы видите, какое творение человек: у него поперёд всего свой собственный интерес. И скажу вам, что как проснулся я от сна, так и собрал в торбочку все мои художественные средства: кисточки, красочки, досочки, рамочки, и снёс в кузню, и спалил живым огнём. Нет больше в свете маляра Вакулы, остался коваль для житейской справы: кому коня подковать, кому колёса в бричке поменять. Важнее всего, что слепился из меня муж для Оксаны! Самое дорогое, что было у меня, что видел, про что надеялся, всё – не стоит и гроша, что пойдёт для лент в косы зирки моей или хоть на галун. Всё сожжено, и притом в тот час, когда видел я предо мною мою смерть, и очень мне захотелось оставить после себя хоть что-нибудь обо мне в поминание, но лучшее. Благодарю Господа нашего Бога, что дал мне силы сделать то. Так было нужно, хоть для того, чтобы умереть и воскреснуть, хоть для того, что бывает час, когда не достойно говорить о высоком с прекрасным, не показав тут же ясно путей-дорог к ним для всякого. Но ничуть не уменьшается надежда моя! Только в духе всё крепнет. Христос Родился!
         ВСЕ. Славьте Его!
         ОКСАНА (выходит вперёд). Спасибо, тату, за Вакулу. Матушка Солоха, спасибо. Пробачьте за всё. Люди добрые, земляки! Что вздумалось вам расславлять, будто я хороша? Я совсем не хороша. Я вижу теперь, что я не хороша, нет. Но как же ж хорош мой Вакула, как хорош! Да, парубки, вам ли он чета? Вы поглядите на него, и вы увидите, что на мне женится самый лучший молодец на свете!
         ГОЛОВА (выходит, загородив всех). Уважаемая Солоха, и дражайший дворянин, пан Чуб! Поздравляю вас от себя лично и от всего моего, а также же ж и нашего, славного села Диканьки, что проживает себе разом и вместе на нашей Святой Украине!
         ЧУБ. Солоха, требуется застолье!
         СОЛОХА. Пища наша – гроши ваши, с хатою!
         ГОЛОВА. Ишь, поспела, а, Чуб?
         ДЬЯК. Попался, дворянин, она раньше сказала!
         ЧУБ. Добро! Оксано, подсуетись, доню, с подружками, накрывайте уже столы, чтоб хватило на всю Диканьку, да так чтоб было, как в царском дворце. Плачь, Миргород! Глотай слюнки, Полтава! Не обессудь, матерь Украйно! У нас, в селе – веселье! Коляда в Диканьке!
         ОКСАНА. Девчата, за мной!
         ВАКУЛА. Хлопцы, подмогнём!
         ОКСАНА. Катрусю, возьми черевики, ты любишь обуваться. А мне не нужен калым, пусть хоть царский, я и так счастливая. (Подаёт черевички.)
         ДЬЯК. Бери, сие лучшее, что довелось тебе с вечера наколядовать.
         КАТРУСЯ. Вот как! (Приняла черевички.) У меня сегодня такой праздник вышел, люди!
         ВАКУЛА. Мамо, мы вас ждём. Идём, Оксаночка.
         ОКСАНА. Идём, Вакула.

Люди расходятся. Оксана и Вакула уходят, за ними молодёжь.

         ГОЛОВА. И ты, Катруся, сможешь безо всякого стыда таскаться по родному селу в царицыных чоботах? А кумы твои, лучшие твои подружки, как с того жить смогут, а? а? а!
         КАТРУСЯ. Чего вы, пан Голова, сегодня одни серьёзные волнения для народа выдумываете! Разве нельзя власти обходиться без смуты?
         ГОЛОВА. Не тебе о том размышлять да ещё вслух!
         ЧУБ. Поразительной архитектуры водятся женщины в нашей Диканьке, не, панове? Что ни баба, то царица. А гля, во что обуты. От жалости сморкаться хочется прямо при честном народе. В диканьских бабах даже жадность размеров вполне даже царских. Эк, схватилась за чужое счастье.
         КАТРУСЯ. То мои черевики!
         ДЬЯК. Вот так и живи тут, как хочешь, с кем ни попадя, всё одно пропадёшь… грехи наши верные.
         МАРУСЯ. Плачь, Украйно! Что то за час пришёл на твою землю, когда лучших людей твоих, даже среди кумовства, никто замечать не хочет.
         ДУСЯ. Так и обуешься нагло, Катруська? Ну, то же ж надо же ж!
         МИКОЛА. Козяка, будет уже людей морочить, оставь!
         КОЗЯКА. То не я, Микола, в людях мути хватает и без меня.
         КАТРУСЯ. Господи! Ты видел, что они творят со мною? А я с ними живу. Марусю, пусть тебе будет правая царская обувка, а ты, Дусю, на – левую. Носите, как хотите. (Подаёт Дусе и Марусе по черевичке.)
         МАРУСЯ (схватила черевичку). Катрусю, ластивка моя!
         ДУСЯ (схватила черевичку). Катрусенька, подруженька!
         ЧУБ. Катруся, а ты, как же?
         ГОЛОВА. Сама-то, что же?
         ДЬЯК. От-то то же ж?
         КАТРУСЯ. Так я одна шлёпала бы, обутая царским образом, до свиней, с курями и коровою, по навозу. А теперь лучшая подружка моя, что левая, что правая, вдвоём на пару, пусть туда спотыкаются, каждая на свою копыту. А я пойду себе посерёдке, хоть и босая, однако же, обеими ногами, и наступая торжественно на все мои ступни.
         ЧУБ. Гей, Катрусю! Помоги сватье моей скорее с гостями управиться.
         КАТРУСЯ. Что мне твоя сватья? Я Солохе помогу. Отодвинься, Чуб.
         ГОЛОВА. Потрудись и ты, Маруся.
         ДЬЯК. Дусю, ты тоже знай своё бабье дело, а уж я позже подойду.
         ДУСЯ. Маруся, ты слыхала, как мне приказывает чужой, не мой человек, или мне то прислышалось от бессонницы?
         МАРУСЯ. Мы сами себе есть человеки, а мужики найдутся, так, Дуся?
         КАТРУСЯ. Девки, ну, их всех в пень! Новая жизнь занимается.
         СОЛОХА. Идите, идите, кумы, я – скоро.
         ДУСЯ. А всё же Вакула неправдоподобно точно уловил сучность Козяки на той картине, не зря же ж он срисовал портретное сходство с нашего Дьяка.
         ДЬЯК. Ёй!
         МАРУСЯ. Думаю, Дусенька, следующей парсуной была бы личность нашего пана Головы, когда бы сам маляр не кончился.
         ГОЛОВА. А? а? а!
         КАТРУСЯ. Идём, кумы, запевай что-нибудь!

Дуся, Маруся и Катруся уходят, с песней.

         ЧУБ. Солоха, ждём! (Уходит.)
         ДЬЯК. Не пора ли, пан Голова?
         ГОЛОВА. Что-то они тут наговорили, не?
         ДЬЯК. Будем смиренны, пан Голова, и будем услышаны. Идёмте.
         ГОЛОВА. Да-да, схожу за жинкой.
         ДЬЯК. Пан Голова, нам по пути, схожу и я за моей женатой частью особы духовного звания.
         ГОЛОВА. А? А? А!!!

Дьяк и Голова уходят.

         СОЛОХА. Что ж, Микола, пойду и я. Прощай, Козяка.
         КОЗЯКА. Нет, Солоха, я за тобою пришёл.
         МИКОЛА. Вон оно как…
         СОЛОХА. За мной, бес?
         КОЗЯКА. Ты сделала всё, чтобы умереть для жизни на земле. Готова, не готова, а идти надо.
         СОЛОХА. Значит, в преисподнюю? Что ж, не я первая, не я последняя.

Входит Колядо.

         КОЗЯКА. Язычнику!
         МИКОЛА. Арий!
         КОЛЯДО (с караваем). Благодарствуй за хлеб, Солоха. Собралась умереть? Значит, не получится свадьбы Вакулы, с Оксаною. Траур, то да сё. Верно, пусть проверят чувства. Мало им было испытаний. Что, козяшко, как?
         КОЗЯКА. Не приведи Господь, не к ночи будь помянут. Эх, Солоха, а ведь я уважал тебя.
         КОЛЯДО. И любил. Нет?
         КОЗЯКА. И что?
         КОЛЯДО. Оставь её до свадьбы. Позже заберёшь.
         КОЗЯКА. Ещё чего! Надо же ж, так бессовестно оседлать старого, заслуженного чёрта и летать на нём без спросу чёрт-те куда!
         КОЛЯДО. Вступись, Микола. Не за себя прошу.
         МИКОЛА. Тебя-то, кто спрашивал бы! Говорил я тебе, Солоха? Предупреждал? Всякому – по делам его. Что я могу? Ничего не могу.
         КОЛЯДО. Можешь.
         МИКОЛА. Нет. Что, что?
         КОЗЯКА. А ты попроси.
         МИКОЛА. Что? Кого?
         КОЗЯКА. Меня. Меня попроси. Слабо! А? А? А! Гордыня. Вольно вам ангелам небесным других поучать. Гордецы гордецов за гордыню корят! Мы, черти, сами из вас вышли за то же самое, знаем, что – по чём в этой меняльной лавке по имени Душа. Нет такой силы, хоть на каком свете, чтоб взяла вверх над гордынею! Идём, Солоха, нас ждут, мне тоже ещё ответ держать за эту ночь.
         КОЛЯДО. В старину, в коляду, на землю всеобщий мир снисходил.
         МИКОЛА. Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, аминь. Я, Микола, прошу тебя, бес, оставить эту женщину при жизни до другого какого часа.

Пауза.

         КОЛЯДО (Миколе). Возьми, хлопец, хлебушка моего? Сам отломи.
         МИКОЛА. Ох, не знаю, прав ли, но нет дурного ничего в хлебах из мирных рук. (Отламывает хлеб.)
         КОЛЯДО (Козяке). И ты отломи, не гнушайся.
         КОЗЯКА. Отчего ж не подкрепиться. (Отламывает хлеб.)
         КОЛЯДО. На-ко, Солоха, и ты съешь ломтик от Колядо.
         СОЛОХА (отламывает хлеб). Благодарствуйте.
         КОЛЯДО. И себе возьму. (Отламывает хлеб.) Ну? Будьмо?
         СОЛОХА. Будьмо.
         КОЗЯКА и МИКОЛА (вместе). Будьмо.

Все едят хлеб.

         КОЛЯДО. Возьми, Солоха, весь хлеб, что спекла для меня. Дашь там всем своим селянам. От Колядо ещё никому ничего плохого не было.
         МИКОЛА. Прощай, Солоха.
         КОЗЯКА. Прощай.
         СОЛОХА. Люди добрые, живите, как сможете, я делала вам, что могла.
         МИКОЛА, КОЗЯКА, КОЛЯДО и СОЛОХА (вместе). Будьмо!

Занавес.

2000, 2003, 2006 г.г.

---

Конец 1 части