Выпуск №8

(май-июнь 2007 г.)

Литературный журнал

"КОЛЕСО"

Количество
читателей - 629

Литературная страница

Проза

Сергей Криворотов

Об авторе

         Криворотов Сергей Евгеньевич – врач-кардиолог. Живёт и работает в городе Астрахань. Публиковался в сб. "Фантастика-86" (г. Москва), в журналах "Массаракш! Мир наизнанку" (г. Ростов-на-Дону), в украинских изданиях - "Порог" (г. Кировоград), "Друг читача" (г. Киев). Последние публикации в журналах "Меридиан" (Ганновер, Германия), "Мир фантастики" на CD и DVD, в газете "Наша Канада" (Торонто, Канада), "Шалтай-Болтай"(г. Волгоград), "Крылатый Вестник"  (г. Новосибирск), "Техника-молодёжи" и др..
         В 2006 году стал серебряным лауреатом Второго Международного конкурса "Золотое перо Руси" в номинации "Сказка".

Станция Безымянная

«На дальней станции сойду…»
Из песни.

         Станция Безымянная – вот куда бы поехать, вот что ему надо. Не просто посёлок без названия, а совершенно особенное место. И оно само, и всё, что находится там, не имеет названия. Точно известно только, что там есть и зелёная трава, и тенистые деревья. Просто трава, а не какая-нибудь «люцерна», деревья, а не клёны или дубы. Каждый, шагнув на перрон станции Безымянной, тоже становится безымянным, просто человеком, человеком вообще, а не Васей или Митей в частности. И воздух там особый, на станции Безымянной, просто воздух как воздух, вовсе не смесь сернистого ангидрида с чем-нибудь похуже, взвешенном в азоте, кислороде и двуокиси углерода. Воздух без пыли, просто воздух. И от тех дождей, что идут над станцией Безымянной, не облезет краска на заборах и домах, домах без номеров, с открытыми дверями.
         И улыбки у живущих на станции Безымянной тоже безымянные, люди улыбаются там просто так, безо всякой видимой причины, не в силу обстоятельств и не из вежливости, а потому, что им хорошо. И даже облака, разбросанные по небу лёгкими штрихами или тяжелыми клочьями ваты – просто облака, а не «перистые» или «кучевые».
         Там говорят друг другу «ты» или вообще ничего не говорят, потому что почти все слова что-то да означают, что-то именуют, а там ничего не надо называть по имени, все понятно и так, без слов, как жест, как протянутая рука с открытой ладонью.
         Никто не произносит там трескучих фраз и бьющих по ушам названий. Мнения там не навязывают: ими, если уж возникает такая потребность, просто обмениваются, как рукопожатиями, и от этого они нисколько не теряют своего содержания.
         Станция Безымянная – вот куда бы поехать, но она не конечная, можно проскочить, прозевать в мелькании телеграфных столбов или серых буден. И когда вдруг оказывается именно так, поздно нажимать на стоп-кран. Как ему хотелось туда! Виноград там просто виноград, и вино там тоже просто вино, так же, как хлеб, так же, как молоко, и речка там тоже просто речка, как и вода, и рыба в ней тоже просто вода и рыба. Там есть колодцы, в которых вода до того вкусная и холодная, что захватывает дух, когда пьёшь. Синие вечера сменяют летом красные закаты, и падают над станцией Безымянной просто звёзды без названий, обыкновенные звёзды, увидев которые, загадывают желания.
         Ночью небо там усыпано звездами, как нигде, и они так красивы, что не нуждаются в названиях, Никому не придёт здесь в голову выделить из этих россыпей семь звёздочек и назвать их «черпаком Большой Медведицы» или сделать ещё что-нибудь столь же нелепое. Вся масса звёзд, драгоценных точек, сверкает над станцией Безымянной в черноте ночи. Запахи смешиваются в ночном воздухе, как мошки под фонарём на перроне, и нельзя, просто невозможно дать какое-то название этому одному запаху станции Безымянной. В общем, эта станция – окно в совершенно другой и все же такой знакомый с детства мир.
         Он рвался туда всем своим существом, подозревая, что и другие хотят того же, но не показывают вида.
         Конечно же, там действуют те же законы природы, что и повсюду на Земле: направляясь туда, глупо надеяться, что окажешься в невесомости или начнёшь ходить вверх ногами, Сила тяжести там нисколько не меньше и не больше, чем в том месте, где вы находитесь сейчас, масса вещества и энергия сохраняются точно так же, как везде. Но только никому из живущих на станции Безымянной до этого нет совершенно никакого дела. Они живут, просто живут, и их, несмотря на это, никак не назовешь бездельниками. Поехать бы к ним, чтобы жить, как они, пить воду из их колодцев и делать то, что надо для такой жизни, и нисколько не больше.
         Там ничего не купишь и не продашь. Вещи там просто вещи, они не утратили своей сущности, хотя на станции Безымянной нет понятия ценности, цены.
         Только не надо думать, что булки растут там на деревьях, а куры несут исключительно золотые яйца. Конечно нет, но земля там плодородная и чёрная и не остается в долгу перед теми, кто её обрабатывает.
         Но вот что беспокоило его больше прочего: допустим, он даже доберётся до этой станции и не пропустит, не проспит и не прозевает мига стоянки поезда и ее перрона. Вопрос в другом: пустят ли его на станцию Безымянную? Откинет ли проводник подножку и разрешит ли спрыгнуть с поезда? Может быть, она пронесётся мимо сверхскоростного поезда жизни, мигнув тусклыми огоньками в ночи? Но нет, он не вправе так думать, он все же поедет туда, в единственно известное ему место, где каждый перерастает своё «я» и становится Человеком.
         Тем страшнее осознать однажды, что ты нисколько не придвинулся к своей цели. Станция Безымянная недосягаемо манит где-то вдали за туманами и тридесятыми землями. А ты даже ещё не в поезде, а в лучшем случае, всего лишь на вокзале. И тогда надо собраться, бросить все и взять билет туда, куда позовёт Её Величество Безымянность. Скоростной экспресс рванёт тебя навстречу цели, а ты будешь в купе пить русский чай с сахаром, считая мелькающие за окном столбы, а то и рассказывать анекдоты молоденькой проводнице. Впрочем, весьма вероятно, что на её месте может оказаться особа более почтенного возраста, по лицу которой трудно будет догадаться, за кого она вас принимает. Как бы то ни было, поезд понесётся вперёд, наматывая со стуком километры на свои железные колёса.
         Так он и сделал. Взял билет и сел в поезд. В окне купе поплыл назад, ускоряясь до полного исчезновения, перрон, заполненный лицами и машущими в прощании руками, но для него совершенно пустой – его никто не провожал в этот раз. Сидел, пил сладкий чай и смотрел в окно, вскакивая каждый раз, чтобы узнать, какая станция будет следующей. Понеслись мимо столбы, деревья, потом поползла, развертываясь, степь, принимая в себя ввинчивающийся со скоростью поезд. Когда стемнело, замелькали за окном вспышки огоньков, исчезая позади, словно в прошлом, а зажегшийся ночник излучал ожидание.
         На исходе первых суток он рассказал два анекдота проводнице, а на исходе вторых вышел на перрон станции Безымянной. Это была она и не она. Едва он ступил на столько раз снившийся перрон, как двое рабочих, подставив лестницу, полезли снимать вывеску над маленьким вокзалом, и слова «Станция Безымянная» сменились другим, более конкретным названием.
         - Ваши документы, - вежливо козырнул подошедший милиционер дежурный по перрону.
         - Но почему? – удивился прибывший. – Разве я не приобрел безымянность, ступив на ваш перрон? Разве, эта станция не Безымянная?
         - Увы, уже нет.
         - Как же так? – беспомощно оглянулся на поезд, уносивший вдаль его ожидания. – Как же может так быть? Значит, все, что рассказывают о вашей станции, неправда?
         - Видите ли, - вежливо объяснил милиционер, - всё, что вы знаете о бывшей Безымянной станции – сущая правда. Но слишком уж много нашлось желающих поселиться здесь. С каждым днём поток приезжавших возрастал. Возле станции вырос целый городок, вы можете в том убедиться. И вот количество переросло в качество – станция Безымянная утратила свои необычные свойства и перестала быть Безымянной как раз в момент вашего прибытия. Возможно, вы и есть та последняя капля, переполнившая чашу возможной безымянности этого места. В любом случае нам нужно знать ваше имя, отчество и фамилию. Ведь ими будут названы главная площадь и улица нового города, родившегося с вашим появлением из станции Безымянной.
         - Кажется, я всё понял, - вздохнул прибывший, протягивая свои документы,   -Скажите, когда будет обратный поезд?
         Он посмотрел на молодого парня в милицейской форме, читавшего его документы, на маленький облезлый вокзал, на серое небо над ним, зелень садов, окружавших станцию, не сознавая ещё, что и возвращаться-то никуда не надо, потому что здесь ждало то, от чего он уезжал.
         В воздухе повис перестук молотков: на домиках, подступивших к железнодорожному полотну, вешали названия улиц нового города.

«Хронозавры, на место!»

         Туман клубился за окном в конусе жёлтого света. Мокрые клочья пожухлой листвы свисали с чёрных ветвей безжизненными обрывками минувшего. Сырость и безветрие как бы физически ощущались через стекло.
         Он зевнул, вяло потянулся, продолжая смотреть вниз. Странное безразличие и неодолимая лень не давали встряхнуться, сосредоточиться, заняться делом.
         Где-то там, далеко за туманным сумраком вечера не переставали дымить трубы завода по производству Зла. Увенчанные красными предупредительными огнями, словно новогодние ёлки, невидимые отсюда двухсотметровые пальцы уходили в тёмное небо сквозь мглу и ненастье.
         Может, всё дело в этом? Когда ветра не было, ничто не мешало вредным эманациям завода достигать узких улочек города, и результат не замедлял проявляться: одно и то же – слабость, сонливость, головная боль. А всякие психоэкологи, инженеры душ человеческих и прочие платные спецы продолжали уверять, что чем больше Зла будет ими создано, тем скорее Добро воцарится в этом мире, ибо Зло и Добро – две стороны одной медали, и одно невозможно без наличия другого и может познаваться в истинной мере только в сравнении с противоположным… Но туманные обоснования необходимости производства не утешали, ведь кому-то приходилось расплачиваться за подобные эксперименты, и хуже всего, что этими кем-то прежде других оказывались дети…
         Сегодняшний сумрак, полутени, прячущиеся от настойчивых в своей обличительности фонарей, казались ему особенно необыкновенны, даже зловещи. Тёмный асфальт насторожённо блестел, лишь редкий шелест шин одинокого автомобиля нарушал тишину позднего вечера. Будто совсем иное, тягучее время разлилось над притихшим городом за оконным стеклом.
         Вскрикнули внезапно неисправные тормоза, он вздрогнул и посмотрел на улицу. Плоская крыша странного фургона мрачно чернела внизу. Заработал лифт в утробе дома, остановился, клацнула открываемая кабина, с эхом приблизились шаги по лестничной площадке, удивительно слышимые сквозь стены квартиры. Раздался звонок, ещё один, стук в дверь. Странно.
         Он встал и вышел в прихожую, сердце тяжело забухало, подкатывая к горлу в тревожном предчувствии. Рывком распахнул дверь – на пороге обрисовались двое в мокро блестящих одинаковых плащах, в глазах стылая усмешка.
         - Надо поговорить, - голос вкрадчивый, но одновременно безличный, лишённый теплоты.
         Он растерялся, сделал шаг назад, бездумно уступая напору: надо, так надо, ведь видно, что перед ним официальные лица.
         - Разрешите?
         Деловито протиснулись в прихожую и словно раздвинулись в пространстве, вот уже занимая почти всю квартиру, попробуй, избавься от них! Стоп!
         - А документ? – запоздало попытался протестовать.
         В глаза тычут какие-то удостоверения, формальность, вроде бы, соблюдена, а, впрочем, откуда ему знать, как должно поступать в подобных случаях? Вот они уже в комнате, глаза из-под надвинутых шляп с любопытством шарят вокруг. Нескромно, нагловато даже как-то. Но, разве, ему до того? Назвали же его фамилию, всё вроде бы верно. Собственно, в чём дело, дорогие товарищи-граждане?
         - А ты и не знаешь, будто? – в голосе насмешливая угроза и двусмыс-ленность обвинения, сознание своей власти, непогрешимой правоты силы – как обухом по голове, сиди, мол, и не рыпайся, всё в своё время.
         Один из них неловко берёт запылённую пластинку с крышки проигрывателя, скривился, явно с трудом читая:
         - Би-тылз…
         Второй кивает, и это пригодится. И хотя ничего больше не произносится вслух, он невольно вспоминает нелепое, когда-то слышанное или читаное слово: космополитизм. Пришельцы деловито приступают к книжной полке, будто хозяина и нет вовсе. А он чуть было не предложил вначале им чаю, так, из вежливости, от дурацкого бабушкина воспитания, но вовремя спохватился: да с какой стати! Разве, он их приглашал? Это же обыск, самый настоящий обыск! А ордер? А понятые?
         Тот, который пониже ростом, аккуратно положил шляпу на диван и пригладил пятернёй короткую стрижку над бритым затылком. Выступил вперёд квадратный подбородок, несовременное какое-то лицо, совершенно несимпатичное, даже отталкивающее. Заскорузлые пальцы с жёлтыми от никотина ногтями уминают короткую папиросу. И вдруг стоп, глаза застыли, остекленели, расширились. Он смотрит по направлению их взгляда, на стене огромный цветной календарь – кукольного вида мальчуган беспечно мчит на велосипеде столь же игрушечную девчонку.
         - Почему? – хрипло удивляется сидящий с папиросой, и второй перестаёт рыться в книгах, вопросительно оборачивается на голос.
         Он понимает и смеётся про себя с облегчением, как это он сразу не сообразил! Конечно же, и эти двое, и фургон внизу не из его времени. Неведомо как произошла хронологическая ошибка, может, виноват всё тот же завод по производству Зла и безветренный вечер сегодня. Ведь, на глянцевом плакате рельефно выделяются огромные красные цифры наступающего через два месяца года. Он снова и снова смотрит на непрошеных гостей из прошлого – откуда же ещё! Нелепые хронозавры, болезненно увлечённые своим значительным делом, работники с человеческим материалом… Сейчас он поставит их на место, отправит восвояси…
         - Тихо, тихо, без глупостей, - торопливо облизывая губы, предупреждает сидящий. – Следуйте с нами, там разберёмся.
         Второй деловито прихватывает какую-то тетрадь, пару книг, давешнюю пластинку с крупной чёрной надписью.
         Он натягивает свитер и неосознанно, хотя его никто не понуждает, закладывает руки за спину. Пока он спускается по лестнице меж двух визитёров, происходящее всё больше кажется нереальным. За дверью парадного угрюмо поджидает в клубах погустевшего тумана громада фургона с потушенными фарами. Опять откуда-то из подсознания всплывает название – воронок. Удивления нет. Он даже не протестует. Всё идет, как должно идти, сомнений не возникает, сейчас, вот сейчас его увезут в ночь неизвестные из прошлого, и, может статься, навсегда. Что даёт им такое право? Неужели, лишь маловразумительная корочка с официальными печатями в кармане плаща? Он ступает меж них как лунатик, старательно обходя тускло блестящие лужицы.
         Внезапно он слышит окликающий его по имени знакомый голос, такой живой и взволнованный, что прозвучавшая вслух тревога тут же передаётся окружающему пространству. Он поворачивается в тот самый миг, когда всё вокруг треснуло и поползло, акценты света и тени моментально сместились, словно стрелки часов перескочили на невидимом циферблате сразу множество делений. За спиной слышен звук заработавшего мотора, медленно, но ускоряясь. Шуршат тяжёлые шины по отзывчивому асфальту, без него, без него! Он слышит, как фургон удаляется, совсем затихает вдали, но ещё боится посмотреть. Прямо перед ним родное лицо с прядками мокрых волос, изменённое выражением тревоги, но такое реальное и близкое. Всё ясно, её окрик прозвучал как приказ для тех исчадий прошлого, чуть не захвативших его с собой по неведомо чьей ошибке. Она шла к нему, и в этом всё дело! Это его и спасло, исправило противоестественную ситуацию! Он опасливо оглядывается, позади никого, лишь свежие следы покрышек пересекают чёрный глянец с неподвижными отражениями фонарей в редких лужах. Хронозавры исчезли, убрались туда, откуда неведомо как вырвались на короткое время. Только теперь он чувствует, как озяб.
         Лифт уже отключён. Обнявшись, они медленно поднимаются по гулкой лестнице в тепло, в ласковый полумрак его комнаты. Он уже не ломает голову над происшедшим, не гадает, может ли подобное повториться. Он не думает больше о том, что где-то в ином времени или измерении сейчас движется мрачный фургон с неутомимым экипажем туда, где не ждут их появления… Он не думает и о том, что завод по производству Зла продолжает свою малопонятную безостановочную деятельность в его же реальности, совсем неподалёку, в этот вечер, как и вчера, и завтра. Ведь, на милом лице рядом, в устремлённых на него глазах не осталось и тени тревоги, только любовь в их кружащей голову глубине, и это кажется ему сейчас самым важным на свете.

Стихи

Полина Ефимова

           Потушенные свечи

Я помню: свечи кроткие сияли
Во Храме перед ликом Пресвятой,
И Господу там славу возглашали
В словах молитвы чистой и простой.

Огни живые бились, трепетали,
А воск был излиянием сердец…
И всем казалось, будто бы сплетали
Они Пречистой огненный венец.

Их кто-то потушил в одно мгновенье,
Когда святая служба отошла…
Огни исчезли, светлые виденья,
И стала в мире вновь сгущаться мгла.

Но с этих пор…, когда людские речи
Мне в душу льют сомнений горький яд,
Всё кажется, что где-то эти свечи
По-прежнему, по-прежнему горят…

                    Причитание

Синей птицей – да со сломленным крылом,
Бессердечной – да не знающей о том,
Вечной странницей – да мало ль в мире их?
Сиротой – да при родителях живых.

Ты теки, не застывай, моя река…
Будь стремительна, чиста и глубока.
Утопи же, унеси печаль мою –
Твой хрустальный лёд слезами разобью.

Птице раненой уж больше не летать,
Сердцу мёртвому уж больше не страдать.
Лишь холодный белый снег да тихий свет…
Велика земля, да только дома нет.

                Поэту

                                      Стихи и звёзды остаются,
                                      А остальное всё равно…
                                                        Георгий Иванов
Не спорю с тем, что знает каждый,
Но сердцу утешенья нет:
Ведь, право, мне совсем неважно,
Кто будет через сотню лет

Читать стихи твои, не видя
Уже того, что я найду,
Не зная о слезах, обиде
И боли – помня красоту.

Мой друг, я не права, быть может,
Прости: я только человек.
Меня твоя душа тревожит,
Мне нужен этот день и век –

Когда сердца родные рвутся,
Прочесть с улыбкой не дано:
«Стихи и звёзды остаются,
А остальное всё равно».

                   * * *

На шаре ярко-жёлтый цвет полос,
Смеющиеся дети на качелях,
Мерцание седеющих волос,
Студенческой компании веселье,

Недопитый в кафе горячий чай
И красный шарф, накинутый на плечи,
И ласковое слово, невзначай
Услышанное (ведь не мне прошепчут…),

И вечерами старых улиц тишь,
И клетки пледа, смятого небрежно,
И статуэтка глиняная – мышь,
И сердца плач, когда в болезни грежу,

И алое сияние зари,
И снег глубокий… Отчего, не знаю,
Мне всё о давних встречах говорит,
Немилосердно Вас напоминая?

                        * * *

Я никогда Вас не любила, право,
И были очень часто, помню я,
Суждения мне Ваши не по нраву,
Но Вы – былых проступков боль моя.

За прошлое наказана я, что ли?
Сама не понимая ничего,
Я Вас люблю не только против воли,
Но даже против сердца своего.

Я словно плачу Вашими слезами,
И Ваш успех, как свой, меня пьянит,
Я словно ощущаю вместе с Вами
Всю горечь незаслуженных обид –

И эта связь живёт, тревожа душу,
Она необъяснима… Только жаль
Её покой томительный нарушить,
Прогнать её безвестную печаль –

Иль радость? Право, как они похожи…
Жить с болью проще, чем забыть о ней.
Я и теперь Вас не люблю, быть может,
Но эта боль самой любви сильней.

                          * * *

Мой стол твоими письмами покрыт,
Как двор пустой – ковром осенних листьев.
Я лампу зажигаю – пусть горит,
Мне дорог свет, задумчивый и чистый.

Мне нравится, что в доме шум затих…
Я проживаю давние печали
И радости – но было меньше их, -
Что мы за эти годы повстречали.

Перебираю старые листы
Так бережно порой, как будто больно
Бывает им… А как слова просты,
И только их окажется довольно,

Чтоб чей-то голос трепетный, живой
Ко мне бумага принесла немая…
Она шуршит осеннею листвой,
Когда конверт, как руку, я сжимаю.

                 Нарцисс*

Осталось у брата одно утешенье:
Глядеться в реку на свое отраженье.

Коль не были воды мутны и быстры,
В них жили черты утонувшей сестры.

Раз долго глядел, верно, крепко забылся,
А облик любимый, тускнея, рябился.

И юноша вскрикнул и прыгнул в поток…
На месте том вырос прекрасный цветок.

… И я не забуду, встречаясь с другими,
А если услышу желанное имя,

То блеск твоих глаз и улыбку в устах
Вдруг вижу в чужих, незнакомых чертах!

Ответят мне что-то нежнее и тише –
А в голосе отзвук единственный слышен.

Вернись! Пощади! Далеко ль до беды?
Приманчиво зеркало чистой воды…

        )* Нарцисс, по греч. мифологии – юноша, влюбившийся в себя.
            Есть другой вариант легенды:
            Нарцисс смотрел на свое отражение, напоминавшее ему черты умершей сестры. Наконец, обезумев от горя, он бросился в воду.

            Осенние цветы
                                         Памяти Беслана

Старинный сад. Вхожу сюда под вечер,
Скрывает листопад мои следы.
Свои бутоны холоду навстречу
Открыли здесь осенние цветы.

Здесь пробует свои порывы ветер,
И часто дождь рыдает в эти дни.
Цветы же, как напуганные дети,
Улыбки солнца ждут. Они одни

Не знают, отчего темно и больно.
Лишенные шипов роскошных роз,
В неприхотливости простят невольно
И сумрак дня и утренний мороз.

Они не знают смерти – нет, не знают,
Когда без грусти в небеса глядят.
Невинно так головками кивают,
Когда задену платьем, проходя.

А я боюсь приблизить к ним ладони,
Столь беззащитна их немая речь.
Хочу ответить: «Вас никто не тронет!» -
И знаю, знаю: их не уберечь…

                         * * *
В зимнюю пору, средь белой метели
Бабочки в комнату вдруг прилетели.

Может быть, это сегодня мне снится?
Кружится яркая их вереница,

Верится в чудо: живые цветы
Нынче слетели ко мне с высоты.

Будем счастливыми скоро на свете,
Если холодный, неласковый ветер

Вместо растаявших хлопьев и слёз
Зимнюю сказку на праздник принёс

Немного об авторе

         Ефимова Полина Евгеньевна. Родилась 4 февраля 1985 г . в городе Рыбинске. Окончила среднюю школу № 1, музыкальную школу им. П. И. Чайковского. В 2006 году закончила обучение в РГАТА, на социально-экономическом факультете по специальности «Экономика и управление на предприятии». Работает на заводе и преподаёт математику в РГАТА, готовится к поступлению в аспирантуру. Стихи, прозу и песни пишет с детства.

Настольная книга

                БЕЗМОЛВНА НЕБА СИНЕВА...

Безмолвна неба синева,
Деревья в мареве уснули.
Сгорела вешняя трава
В высоком пламени июля.

Еще совсем недавно тут
Туман клубился на рассвете,
Но высох весь глубокий пруд,
По дну пруда гуляет ветер.

В степи поодаль есть родник,
Течет в траве он струйкой ясной,
Весь зной степной к нему приник
И пьет, и пьет, но все напрасно:

Ключа студеная вода
Бежит, как и весной бежала.
Неужто он сильней пруда:
Пруд был велик, а этот жалок?

Но подожди судить. Кто знает?
Он только с виду мал и тих.
Те воды, что его питают,
Ты видел их? Ты мерил их?
                                      1953

 

                        * * *
Бывает так: в неяркий день грибной
Зайдешь в лесные дебри ненароком -
И встанет лес иглистою стеной
И загородит нужную дорогу.

Я не привык сторонкой обходить
Ни гордых круч, ни злого буерака.
Коль начал жить, так прямо надо жить,
Коль в лес пошел, так не пугайся мрака.

Все мхи да топь, куда ни поверни;
Где дом родной, как следует не знаю.
И вот идешь, переступая пни
Да ельник грудью прямо разрывая.

Потом раздвинешь ветви, и в лицо
Ударит солнце, теплое, земное.
Поляна пахнет медом и пыльцой,
Вода в ручье сосновой пахнет хвоей.

Я тем, что долго путал, не кичусь,
Не рад, что ноги выпачканы глиной.
Но вышел я из путаницы чувств
К тебе!..
В цвету любви моей долина!
                                          1952

ЧЕЛОВЕК ПЕШКОМ ИДЕТ ПО ЗЕМЛЕ

Человек пешком идет по земле,
Вот сейчас он правую ногу
Переставит еще на полметра вперед.
А потом — еще на полметра вперед
Переставит левую ногу.
Метр — расстояние.
Километр — расстояние.
Шар земной — расстояние.
Человек пешком по земле идет,
Палкой стучит о дорогу.

Человек на коне — врывается ветер в грудь.
На гриве — ладонь.
Но не грива стиснута — воля.
Земля струится.
Земля стремится.
Про землю теперь забудь,
Только грива коня, только ветер в грудь.
Только скорость — чего же боле?!

Человек — за рулем, между ним и землей — бетон.
В моторе — сто двадцать дьяволов, шины круглы и крепки.
Шуршанье встречного воздуха переходит в протяжный стон.
Воля — в комке. Прямизна — в руке.
В точку смотрят глаза из-под кожаной кепки.
Видят глаза — стрелка дальше ста.
Видят глаза — поворота знак.
И летящий бетон, без конца и без края летящий.
Он летит сквозь глаза и сквозь мозг, который устал.
Хорошо, если б мир мелькать перестал.
Но мелькают деревни,
Леса мельтешат,
Виадуки,
Мосты,
Человек,
Забор,
Корова,
Барак
Все чаще мелькают, все чаще, все чаще, все чаще.

Человек — пилот. Человек, так сказать,— крылат.
Десять тысяч теперь над землей
(Над рекой, над сосной, над поляной лесной) — высота.
Ничего не мелькает. Земля почти неподвижна.
Земля округла, земля туманна, земля пуста.
Нет земли — пустота!
Десять тысяч теперь над землей высота:
Ни тебе петуха,
Ни тебе на работу гудка,
Ни пенья,
Ни смеха,
Ни птичьего свиста не слышно.

А человек между тем идет пешком по земле.
Вот сейчас еще на полметра вперед
Переставит он правую ногу.
Он глядит, как травинка дождинку пьет.
Он глядит, как пчела цветоножку гнет.
Он глядит, как домой муравей ползет.
Он глядит, как кузнец подкову кует.
Он глядит, как машина пшеницу жнет.
Как ручей течет.
Как бревно над ручьем лежит.
Жавороночья песня над ним дрожит.
Человеку тепло. Он снимает кепку.
Он куда-то идет по зеленой и доброй земле.
Вот сейчас еще на полметра вперед
Переставит он левую ногу...
Метр — расстояние,
Километр — расстояние,
Шар земной — расстояние!
Человек пешком по земле идет,
Палкой стучит о дорогу.
                                                 1964

ЧТОБЫ ДЕРЕВО НАЧАЛО ПЕТЬ...

Что же нужно, чтоб дерево начало петь?
О, поверьте, для этого нужно немало условий,
Если даже его древесина красна и звонка, как медь.

Допустим,
Что деревце проросло сквозь тяжелую, плотную
сырость суглинка.
Но корова пройдет — слизнет языком,
Пешеход пройдет — разомнет каблуком,
Потому что деревце, растущее рядом с цветком,
Само как тоненькая и жиденькая травинка.

Как будущий Паганини
Или будущий Моцарт был похож
На своих однолетних сверстников,
Будущих лавочников, монахов или матросов,
Так оно похоже на соседний пырей,
Так оно соседней былинки слабей,
Никто не поверит, что тень от его ветвей
Накроет тысячи трав, широко раскинувшись по откосу.

Опасно
Все время жить вровень с травой,
Которую могут скосить
Косари.
Но гораздо опасней
Подняться над травами двухметровым ростом.
Срубит мужик, чтобы заступ себе насадить,
Срежут мальчишки, чтобы мячик резиновый бить,
Удар топором — и уже ни дождя, ни дрозда,
ни росы на заре,
Ни зари.
Удар топором — это очень и очень просто.

Но дерево крепнет.
Поверх кольца другое, как обруч, ложится кольцо.
Древесина темнеет,
Золотеет, стареет смола, пропитавшая древесину.
Еловые иглы теперь грубы и остры.
Вся в шрамах плакучих шершавая крепость коры.
Не дрогнут замшелые ветви, черны и стары,
Еловый шатер — не болтливая крона осины.

Что же все-таки нужно, чтоб дерево начало петь?
Нужна биография дереву. Это бесспорно, бесспорно!
И память про теплый,
Про первый, сладчайший дождь,
И от раны саднящей
Протяжная, зыбкая дрожь,
И жестокое лето, что мучило жаждой его,
И железный январь, что свирепо морозил его,
И скудность той глины, где корни во мгле
пропитания ищут упорно.

Ель годится теперь, чтобы стать золотистым бревном.
В сруб положат бревно.
Можно сделать телегу и шкаф платяной,
И фанеры наделать упругой и гибкой.
Можно дров напилить.
Можно гроб сколотить.
Хоть куда древесина — душиста, созрела давно,
Хоть куда древесина. Но еще не годится на скрипку.

Черт возьми!
Что же нужно, чтоб дерево начало петь?
Биография? Есть.
Руки мастера? Здесь.
Постучи топором: как звенит налитое смолистое тело!
Расколи, погляди: волокно к волокну.
Прокали, натяни золотую струну,
Чтобы спелая плоть, на струну отозвавшись, запела.

Нет, досада берет.
То глуха древесина, как вата,
То слишком звонка, как стекло.
Где же медь, где же мед?
Где же голос ветров и рассветного солнца улыбка?
Но вошел поставщик:
— Господин Страдивари, вам опять, как всегда, повезло
Я нашел.
Опаленная молнией ель. Это будет волшебная
скрипка!

Вот что дереву нужно, чтоб начало петь!
Редкий жребий.
Чтоб горний огонь снизошел.
Чтобы вдоль по волокнам, тугим до корней,
прокатилась гроза,
Опалив, закалив,
Словно воина сердце в бою.

Синей молнии блеск. И громов голубых голоса.
Я созрел. Я готов. Я открыто стою.
Небывалую песню я людям спою.
О, ударьте в меня, небеса!
                                                 1963

                     * * *
Итак, любовь. Она ли не воспета,
Любви ль в веках не воздано свое!
Влюбленные великие поэты
"Сильна, как смерть" твердили про нее.

К тому добавить можно очень мало,
Но я сказал бы, робость прогоня:
"Когда бы жить любовь не помогала,
Когда б сильней не делала меня,

Когда б любовь мне солнце с неба стерла,
Чтоб стали дни туманней и мрачней,
Хватило б силы взять ее за горло
И задушить. И не писать о ней!"
                                                1952

НАД ЧЕРНЫМИ ЕЛЯМИ СЕРПИК ЛУНЫ

Над черными елями серпик луны,
Зеленый над черными елями.
Все сказки и страсти седой старины.
Все веси и грады родной стороны -
Тот серпик над черными елями.
Катился на Русь за набегом набег
Из края степного, горячего,
На черные ели смотрел печенег
И в страхе коней поворачивал.

Чего там?
Мертво?
Или реки, струясь,
Текут через мирные пажити?

За черные ели орда ворвалась...
А где она, может, покажете?

В российском лесу гренадер замерзал,
Закрыться глаза не успели.
И долго светился в стеклянных глазах
Тот серпик над черными елями.

За черные ели родной стороны
Врывались огонь и железо...
Над черными елями серпик луны
В ночное безмолвие врезан.

Чего там?
Мертво?
Иль трубы дымят?
Глубоко ли кости повсюду лежат
Иль моют их ливни косые?
Над черными елями звезды дрожат,
В безмолвии лунном снежинки кружат...
Эй, вы, осторожней с Россией!
                                                1956

                       * * *
На смирной лошади каурой
(Куда влеком и кем гоним?)
Стоит у камня витязь хмурый,
И три дороги перед ним.

Летят над русскою равниной
За веком век, за веком век,
Умолкли древние былины,
Вознесся в космос человек.

На металлических снарядах
Мы мчимся вдоль и поперек,
И на широких автострадах
Есть указатели дорог —

Где Симферополь, где Кашира,
Где поворот, где спуск крутой.
Шуршит бетон, летят машины
С невероятной быстротой.

Такси возьмете до Рязани,
В Хабаровск сядете на ТУ.
Есть расписанье на вокзале,
Есть график в аэропорту.

Железный вихрь, стальная буря,
И все рассчитано давно...
А человек лежит, и курит,
И на звезду глядит в окно.

Свои ошибки и удачи
Он ворошит и ворошит.
Его вопрос, его задачу
Никто на свете не решит.

Своей печалью он печален,
Своими мыслями томим.
И точно так же, как вначале,—
Все три дороги перед ним.
                                                1969

НЕ ПРЯЧЬТЕСЬ ОТ ДОЖДЯ

Не прячьтесь от дождя! Вам что, рубашка
Дороже, что ли, свежести земной?
В рубашке вас схоронят. Належитесь.
А вот такого ярого сверканья
Прохладных струй, что льются с неба (с неба!),
Прозрачных струй, в себе дробящих солнце,
И пыль с травы смывающих,
И листья
Полощущих направо и налево,
Их вам увидеть будет не дано.

Смотреть на дождь? Какая ерунда!
Сто раз я видел море на картинах,
А толку ни на грош.
Где запах моря?
Где бархатная ласковость его?
Где мощь его, когда волну прибоя,
Сто тысяч тонн дрожащей синевы,
Она поднимет кверху, как в ладонях,
И понесет,
И выплеснет на берег,
И с ног сшибет, и в пене погребет...
Где соль его?

Итак, долой картины!
Долой
На дождь гляденье из окна!
Жить надо всем.
Глазами жить — убого.
Жить надо кожей, ртом, и нервом каждым,
И каждой клеткой, что пока жива,
Пока способна слышать влагу моря.

Жить надо всем.
Уже дождя мне мало.
Я в сад бегу, и тонкие деревья —
Рябину,
Вишенье,
Цветущую сирень —
Стряхаю на себя, усиливая дождь.

Деревьев мало мне!
Пульсируя упруго,
То льющаяся в звонкое ведерко,
То ветром относимая капель
Мне рушится на голову и плечи.
Капель, даешь капель!
Она мне заливает
Глаза, и нос, и рот,
Глаза, и нос, и рот...

Но сквозь капель я все-таки хватаю,
Вдыхаю, как могу лишь, глубоко
Дождем промытый, пахнущий сиренью
И чуточку железом ржавой крыши
(Ведь все же с крыши падает капель)
Большой
Земного воздуха глоток.
                                                 1960

НАПОЛЕОНОВСКИЕ ПУШКИ В КРЕМЛЕ

После первых крещений в Тулоне
Через реки, болота и рвы
Их тянули поджарые кони
По Европе до нашей Москвы.
Их сорвали с лафетов в двенадцатом
И в кремлевской святой тишине
По калибрам, по странам и нациям
К опаленной сложили стене.
Знать, сюда непременно сводило
Все начала и все концы.
Сквозь дремоту холодные рыла
Тупо смотрят на наши дворцы.
Итальянские, польские, прусские
И двунадесять прочих держав.
Рядом с шведскими пушки французские
Поравнялись судьбой и лежат.
Сверху звезды на башнях старинных,
Башням памятна славная быль.
И лежит на тяжелых стволинах
Безразличная русская пыль.
                                                 1946

             МУЖЧИНЫ
                                    Б. П. Розановой

Пусть вороны гибель вещали
И кони топтали жнивье,
Мужскими считались вещами
Кольчуга, седло и копье.

Во время военной кручины
В полях, в ковылях, на снегу
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины
Пути заступали врагу.

Пусть жены в ночи голосили
И пролитой крови не счесть,
Мужской принадлежностью были
Мужская отвага и честь.

Таится лицо под личиной,
Но глаз пистолета свинцов.
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины
К барьеру вели подлецов.

А если звезда не светила
И решкой ложилась судьба,
Мужским достоянием было
Короткое слово — борьба.

Пусть небо черно, как овчина,
И проблеска нету вдали,
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины
В остроги сибирские шли.

Я слухам нелепым не верю,—
Мужчины теперь, говорят,
В присутствии сильных немеют,
В присутствии женщин сидят.

И сердце щемит без причины,
И сила ушла из плеча.
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины,
Вы помните тяжесть меча?

Врага, показавшего спину,
Стрелы и копья острие,
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины,
Вы помните званье свое?

А женщина — женщиной будет:
И мать, и сестра, и жена,
Уложит она, и разбудит,
И даст на дорогу вина.

Проводит и мужа и сына,
Обнимет на самом краю...
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины,
Вы слышите песню мою?
                                                1968

Владимир Солоухин. Соб. соч. в 4-х т.
М.: Художественная литература, 1983 г.

Конец 1 части