Периодическое Интернет-издание
Журнал «Колесо» №5

Содержание

- Публицистика. Смерть и отношение к ней человека. Найдёнов Д. (г.Владимир)
- Литературная страница. Проза. Записки Ярославы Ананко из г.Минска.
- Литературная страница. Стихи. Ольга Коробкова, г.Рыбинск.
- Живая старина. Заклинание против болезней (отрывок из "Калевалы", руна 17).
- Семеро с ложкой. "Судьба Русской кухни ".
- Наши друзья. Краткие резюме и ссылки на интернет-ресурсы творческих коллективов и отдельных личностей. Добро пожаловать! (Добавлены новые записи).
- Гостевая книга. Полноценная гостевая книга, а также краткая анкета полностью в Вашем распоряжении.
- Архив. Здесь находится всё, что было опубликовано в журнале "Колесо" начиная с 1 марта 2006 года.

Литературная страница
Ярослава Ананко

Записки

Мы с Настей идем по Минску. На проспекте гигантская многоэтажка. На уровне второго этажа натянута какая-то металлическая сетка. Явно не сезонная, а с претензией на перманентное там существование.
— Плохой дом, — говорит Настя.
— ???
— Если кто-то будет бросаться с него вниз, зацепиться за сетку и останется инвалидом. Плохой дом.
Я поднимаю голову и долго смотрю на пологую крышу
“плохого дома”. А в сумке чешется желание достать и распахнуть зонт. По старому ироничному совету Бернарда Шоу — спрятаться под портативной крышей от летящих людей.



На лекции спорили о религии. Настя, естевенно, заявила, что является атеисткой.
После занятий на остановке Настя видит плачущую одногрупницу, девушку набожную, удивительно милосердную.
— Что случилось?
— Мне просто страшно, что такой хороший человек, как ты, ТАМ будет страдать.



Анджей Вайда в Москве ставил «Бесы».
На интервью журналист спросил, какие ж все-таки бесы в русском люде сейчас.
«Вот недавно в Питере скинхеды убили девочку. В любой цивилизованной стране в тот же вечер все вышли бы на демонстрацию: мол, мы против насилия.
У нас же — все по своим клеткам. И где бесы, скажите мне: в скинхедах или все-таки в тех, кто скромно поощряет их своим молчанием и бездействием?»
Вопрос риторический.



После тантры Гребенщикова всем чихающим говорю “Будьте здоровы!” и сама чихаю на якобы этикет, по которому так говорить неприлично.
В автобусе рядом сидит строгая коммунистическая бабулька и периодически переругивается со студентиком, наваливающим на неё пакеты с книгами. В пылу очередной словесной атаки бабка не удерживается — и чихает.
Я минуту подумала и всё же выдала свою обязательную фразу. Будьте здоровы.
Студент посмотрел на меня с явным интересом, а бабулька слегка ошалела. Потом улыбнулась.
Потом всё оставшееся наше совместное пребывание в одном автобусе беспечно рассказывала мне и студенту, где это её так просквозило и когда внук повезёт её в Боровляны.
Все-таки этикет составлен неправильно. НЕ на сближение людей.
Иногда приходится чихать только затем, чтобы кто-то сказал тебе «будьте здоровы».



Наташа пишет стихи: пишет много и везде. В конспектах, на пробитых билетах, конфетных обертках. На кафеле в ванной в общаге.
А недавно кафель помыли. Убили маркерно-черный кусок Наташиного творчества. Простая уборщица простой тряпкой.
Было невыносимо жалко. А мелкое хулиганство может быть красивым. И даже умным.



У Люды папа психиатр. У него это профессиональное — и потому простительно — ставить всем диагнозы. Он говорит:
«Знаешь, почему у нас сейчас нет святых?-У нас есть психиатрические клиники; а появись Христос в наше время — мы бы его вылечили».
А Люда говорит, что скоро сама станет психиатром, а её папа станет её пациентом.
И далее по династии. Удивительно контрастная смена социальных ролей. А может и не смена-то вовсе?



В метро. Кто читает газеты, кто интеллектуальничает над кроссвордами, кто задумчиво смотрит на вид из окна. Девушка рядом уткнулась носом в книгу. А я неприлично заглядываю через плечо: «Уйдем, Киса, — говорит Остап.— Это не наш праздник жизни».
Ошибаешься, великий комбинатор. Если с твоими уловками юные девушки знакомятся в метро, значит это не просто праздник жизни — это праздник вечности талантливого творчества.
Праздник выживающей нации.



Все МАЗы похожи на скинхедов. Такие же квадратноголовые, с тупыми мощными лбами и пустыми глазницами.
Мой папа—водитель. У него МАЗ. И всегда, садясь в его машину, я думаю о скинхедах. Я залажу к ним в голову и становлюсь тем мизерным нацистским умишком. И пытаюсь представить, чем же все-таки, по скинхедовскому мнению, белая эмаль на кабинах лучше черной. Все равно ведь то, с какой скоростью и куда будет ехать машина и не собьёт ли она, не дай Бог, кого по пути, зависит от водителя, а не от художественного оформления капота.



Не умею ходить по улицам с пустыми руками. Не знаю, куда их девать, как грамотно ими размахивать, где их скрещивать. Иногда спасают карманы.
Но чаще я похожа на неуместную привеску к своим пустым рукам, панически болтающуюся посреди улицы. Необоснованно сутулюсь. Утешаюсь: если бы в обеих руках были пакеты по 10 кэгэ — сутулилась бы обоснованно. И вся разница. Не статная походка-то — всё та же.
Учусь ходить по улицам с пустыми руками.
Очень уж надоел весь этот ФЕ-ТИ-ШИЗМ.



Моя мама работает в психоневродиспансере. Часто видит, как больные ругаются:
«Дурак! Ненормальный! Идиот!»
А ведь бранят друг друга почем зря: диагнозы-то одинаковые.



Весна. Цветут сады. Иду по улице: на стеклах одного дома детской рукой вырезанные снежинки.
Новый Год уже давным-давно закончился. И зима.
А детство за этими окнами, по-видимому, еще нет. Старая, старая я.



Литературная страница. Стихи
Ольга Коробкова

*

Юный фавн в голубых и уже потрепанных джинсах,
гранжеватого вида, курчавый, ленивый, стройный…
И невинная нимфа в шляпе и белом платье,
чисто дачная девушка, почти героиня Тургенева…

Во саду ли они, да нет, скорей, в огороде,
где-то в грядках, где тень ищи – не найдешь,
да они и не ищут. А впрочем, что они ищут?
Полагают, что ягоды,- и клубника, на сердце похожая,
вдруг сжимается в пальцах – и на белом подоле пятно,
но не кровь еще, а всего лишь клубничный сок…
Покружилась пчела, села, оставила жало.
На изгибе руки оно – как иголка от шприца…

Жарко, жарко сегодня. И у фавна в кудрявых космах
пробиваются рожки – наверное, от жары.
А у нимфы видны мельчайшие капельки пота
по краям припухшей от жажды верхней губы.
В каждой капле влаги отражено томленье
этих взрослых, думающих, что они дети.
Но краснеть они не умеют и не хотят.

Голливуду не снилось такое смешенье стилей.
Декоратора нужно давно и прочно уволить.
Но ведь здесь, понимаете ли, не Фабрика Грез,
потому что здесь грезы в природе и в чистом виде,
здесь деревня с татарским названьем, забор и грядки…

То ли фавн, то ли ангел, то ли рокер-аристократ,-
то ли бедная нимфа, то ли святая Лолита…
За стеклом золотого зноя они – наедине.
Электричество в воздухе. Жарко. Ближе и ближе…
Лишь ладонь – а ладонь дрожит, - разделяет губы…
Разжимаются пальцы… Лишь стоп-кадр спасет от грозы.



*

Мы живем в доме на берегу реки.
В доме мало комнат, но много дверей.
Много стен, перегородок, ширм, экранов…
Двери – внутри нас.
А в головах – ветер, и двери качаются под его порывами.
Скрипят, словно ненадежные сердца.
Но открываются ровно настолько, чтобы
Ладонь прищемить до крови, до самой алой…
Не стой на пути у дверей.
Сорвутся вот с петель…
Ну, и сорвать бы на фиг. Да мама не велит.
И домовой против.
Домовой-домовенок…
Душа, что ли?..


*

Патриоты утреннего сна, не покидайте свою родину.
Время терпит вашу прекрасную лень.
Пусть вам снятся голубые долины, зеленые реки, розовые небеса.
Смотрите на солнечный свет, но оставайтесь в тени.
А родина слышит, родина знает
Истерику будильника, да и вообще – все.
Патриоты утреннего сна, проснитесь и пойте
Свою ностальгию…



С Л О В А

«Слова поощрения – один из них».
Гэри Чепмен, "Пять языков любви"

Пересохли твои слова. Голова не звенит,
сердце не кувыркается, в горле – словно бы пепел.
Я хожу на цыпочках, я берегу твое горло –
берегу тишину…
Но моя пустыня горит,
моя пустыня болит…
Нужно самой научиться добывать воду,
находить ее в себе и в своих песках,
и хранить ее, не расплескав ни капли,
и в ладонях ее приносить тебе,
наполнять тебя: молчи, молчи, только пей…
Я люблю воду, люблю слова, люблю тебя.



*

Когда возвращаешься из дома – домой,
из прошлого – в настоящее, через тоннель поезда,
через девятый круг железнодорожной земли,
похожей на черную страну Толкиена…
Когда стихает ветер от пронесшегося состава,
когда подходишь к дому – вопрос в том, почему
ты не встаешь на место, как не входит в родной проем
дверь, разбухшая после больших дождей…
Или, наоборот, - сжимаешься так, что остаются щели, щели…
Поэтому холодно. Поэтому ты сидишь на кухне,
ждешь кипятка, перегреваешь чайник,
который шумит на плите, а ты не протянешь руку,
краник не повернешь… и домашний воздух тяжел –
ношей ложится на плечи…
Тебе помогают: выключают газ, наливают чай, греют руки.
Ты принимаешь все, отводя отчужденный взгляд,
и улыбаешься, взгляд приводя обратно,
мучаясь от собственной подмененности…
Разлучные два дня, две весенних ночи, а вес ночи –
корка льда, под которой живая вода.
Но встреча – еще не день, что растопит лед,
а только утро…



*

…Мне никуда не уйти от того английского вечера,
и от прибоя, ни на капельку не морского,
от сброшенных туфель, заигранных волжской волной,
от осеннего воздуха, соленого только от слез,
от медленной дымки, сглаживающей острые углы
любовных треугольников или многоугольников…

Мне не забыть странного, вечно забытого берега,
песка, которого много, времени, которого мало,
но которое камнем у ног легло здесь и сейчас – до завтра…
И тебя… но тебя – вернее всего не забыть:
тебя, мое незаживающее чудо
на фоне всего остального, здешнего, мира…

Я – как след на песке, ты – как ракушка в этой ямке.

Мне не забыть небывало теплый сентябрь,
один на столетье, на наш с тобою короткий век.
Мне не спасти от тебя все, что есть или будет,
однако то, что было, я оставляю себе.
Но говорю: возьми тот английский вечер,-
и мы не прощаемся, мы никогда не прощаемся…



*

Как солдаты второй мировой – на фронт со школьной скамьи,-
Ты ушел на свою войну, солдатик любви.
Все мультфильмы, все игры на свете еще твои –
Только как в них играть, если руки уже в крови?..
Пусть пока лишь в своей – все равно, ибо кровь есть кровь:
И тебе убивать, и тебя… не убьют, зато
Ранят глубже, чем надо, чтобы постичь любовь,
Душу перелицуют, как шинель на пальто.
Да, мой милый, пожалуйста, ты приходи с войны,
И не плачь по ночам, и смотри прекрасные сны,
И лови авантюры, и играй сам в себя со мной,
Тоже раненной этой твоей высокой войной…

Я сказала: «Спасибо за все. Я тобой горжусь».
Ты ответил: «Теперь я никуда не гожусь».
Я хотела съязвить, но не повернулся язык –
Но в груди повернулось сердце на горький крик:
Что же сделали там они, на войне, с тобой?!
Что мне сделать, чтоб ты почувствовал: ты живой!..
Как ты смеешь вот так говорить о себе сейчас!..
…Я молчу. Ибо сказано мне, что окончен бой.
Миру мир. Не оставь нас, Боже, оставь нам – нас…



*

…И когда я, бывало,
засыпала в руках у тебя,
так счастливо-устало,
уходя – уходила, любя,
в сны свои – далеко-далеко…
Возвращалась легко.
Возвращалась к тебе на плечо,
словно тихая птица.
Спи, мой милый, все будет еще,
все счастливо приснится…
Я зажмурюсь: не спишь? – горячо
на тебя мне смотреть. Так что спи,
закрывай свои серые очи,
дай дыханьем погладить ресницы…
Ночь не станет короче
из-за снов, что являются нам
и уводят куда-то
друг от друга… Так надо.
До утра потерпи:
сны не стоит делить пополам.
Но у снов, как у стран, есть границы,
есть свои «здесь» и «там».
Вот и встретимся мы на рассвете –
повзрослевшие дети…



*

Целовать твою улыбку – словно бабочку ловить.
И, как бабочка летает, мне легко тебя любить.

Но когда ее поймаешь, то осыплется пыльца.
Что за бабочка без крыльев? – как улыбка без лица!

А улыбка все порхает по глазам и по губам…
Я слежу за ней и верю легкомысленным словам,

За которыми таится откровенная печаль…
Век у бабочки короткий,- улыбайся, не скучай!..

Что же делать мне с тобою? Вьется шелковая нить…
Целовать твою улыбку – словно бабочку ловить.



*
«слепая вера»
(фразеологизм)
Зряче верить…

Зрячий – калека.
Лишен покоя и темноты
уютной веры…
Глаза под веки
заводишь, но – какие листы
держишь в руках, читаешь на ощупь:
шелк и бархат чужого письма?..
Глаза открыть - никогда не проще.
Но – верить… или сойти с ума.



*

Однажды я жила в комнате, которая вела на восток,
но в моей душе солнце садилось – мимо души, в пустоту.
А в окно комнаты рано-рано вливался солнечный свет,
грел, обжигал, слепил… и так ежедень, до слез.
Я у окна стояла, ждала, и в глазах темнело, темнело…
Потом, наполовину рассветный, наполовину закатный,
под окном появлялся он… то есть, что делать, ты.
И мое сердце наполовину умирало, наполовину взлетало
и рвалось навстречу ему, то есть, что делать, тебе!..
Правый мой глаз зажмуривался – мол, не хочу глядеть,
левый – не мог наглядеться, плакал, в каждой слезе отражал тебя…

Запад есть Запад, Восток есть Восток, говорите?.. Да нет,
все не настолько категорично, географично.
Восток – не всегда восход. А закат душу пятнает кровью…

Я пряталась от солнца – превращающего восток в запад,
от любимых глаз: были ясные – засмурели.
Пожалуйста, не надо…
Но в комнате существовало не только окно.
Что ж. Гони меня в окно – я выйду в дверь…



*

Как хорошо быть гостьей на вокзале:
не провожать, не ехать, не встречать,
не торопиться, не сбивать дыханье,
минуты не считать, потом – секунды,
до хруста рук прощального объятья,
до горечи слепого поцелуя…

Смотреть с весельем на чужую радость
и с грустью – на чужое горе, но –
но не участвовать ни в чем, ни в чем,
а в ком-то – если только посторонне…

И, налегке, вертя ключи на пальце,
стоять, читать про легкость бытия,
которую нести не тяжелее,
чем летнюю дорожную суму…

И на своих двоих на все четыре
идти, когда захочется уйти,
беречь свою свободу-безбилетность
и не желать счастливого пути
ни близким, ни себе, ни alter ego…

Немного стыдно добрых пассажиров,
которых я немного предаю
своей непринадлежностью к их братству
и сестринству, и прочему родству…

Но кто же я сейчас?.. Я просто вещь,
что Бог оставил в камере храненья.
Я не забыта, я в Его руке -
вот-вот…



*

Время идет – это значит, у дочерей
моих школьных подруг отрастают косы.
Время идет – и сын моего любимого
идет в первый раз в первый класс, –
там, далеко, в другом городе,-
и мой любимый, конечно,
едет к нему… к ним…
Да, возвращается.
Но время идет,
выставляя меня за дверь,
словно провинившуюся школьницу.
Там я и остаюсь ребенком, ребенком,
потому что знаю:
у меня никогда не будет детей.
Время идет – и я понимаю,
что самое одинокое одиночество
все же не тяжелее,-
хотя и единственнее,-
чем самое нормальное одиночество вдвоем.


Редакция журнала «Колесо» приглашает авторов и просто творческих людей к сотрудничеству и продвижению настоящего искусства.
Наши координаты: koleco@inbox.ru и Koleco.boom.ru

Всего Вам доброго!