Htpp://koleco.boom.ru koleco@inbox.ru

Журнал «Колесо» - выпуск 4

Содержание
- Публицистика. Александра Бондаренко нежно выругался, а затем высказал своё мнение про современный "Русский язык ", намекнув о том, "кого Контингент называл бы сукой не по причине нежной заботы о щенках, а, пожалуй, в силу готовности ябедничать кому-либо, выгораживая свою шкуру".
- Литературная страница. Проза. "Ты хочешь выше и дальше" - рассказ Дарьяны Антиповой из Красноярска.
- Литературная страница. Стихи. Вячеслав Улитин - владимирский поэт и прозаик, член Союза Российских писателей.
- Живая старина. Этнографическое описание великого сентябрьского праздника ацтеков в честь богини маиса Чикомекохуатль.
- Семеро с ложкой. "Святой хлеб".
- Наши друзья. Краткие резюме и ссылки на интернет-ресурсы творческих коллективов и отдельных личностей. Добро пожаловать!
- Гостевая книга. Модернизация от 1 сентября 2006 года. Полноценная гостевая книга, а также краткая анкета полностью в Вашем распоряжении.
- Архив. Здесь находится всё, что было опубликовано в журнале "Колесо" начиная с 1 марта 2006 года.

Публицистика
Русский язык

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины не язык пустой и болтливый мне надежда и опора, не пустое сотрясание воздуха словесами, не искажённая на все лады родная русская речь, не замусоренный язык алкоголь пьющих и себя пяткою в грудь бьющих. Если мы примем язык и речь считать отражением мыслей человека, зеркалом его если не души, то мозга или разума как минимум, то получается прелюбопытнейшая картина:
Вот идёт человек,
У него есть бухло,
У него одна мысля
Да и то не его.
Оторвавшись от цитирования, прислушиваемся к его речи: И все-то у него с..., и бабы б..., и кругом одни м... И водка, скажем, тут ни при чём, на трезвые барабаны поются те же песни с теми же самыми припевами. Отсюда делаем вывод: наш идущий по-видимому, совершеннейший м..., кроме того, довольно подлый человечишко, как раз из тех, кого Контингент называл бы сукой не по причине нежной заботы о щенках, а, пожалуй, в силу готовности ябедничать кому-либо, выгораживая свою шкуру. А жить нашему Объекту приходится уж
с чересчур развратными дамами, а это, как ни крути, очень трудно записать ему в достоинства. А если вдруг Объект припоминает в своей речи ещё и какие-либо гомосексуальные наклонности, тогда согласно нашим выводам, добродетель его находится под большим, большим сомнением.
О нет, великий и могучий, правдивый и свободный мне не послужит надеждой и опорой. А вот сомнения и тягостные раздумья о русском языке таковы: Во-первых, а может, это не русский язык? Во-вторых, а может, этот м... (милый человек) не русский? В-третьих, а может, нерусский как раз я, ибо мне зазорно быть с ним одной национальности? В-четвёртых, а может, это считать искажением? В-пятых, а кому это выгодно?.. Вопросов не счесть.
Таким образом, выше мы лёгкими штрихами коснулись сомнений о судьбах родины. Спешу пояснить: Объект, взятый нами с потолка и из реальной жизни как-то одновременно, не внушает уверенности в раздумьях и инициирует сомненья в судьбах и так далее, и тому подобное, не только мне, не только Тургеневу, но и так далее, и тому подобным.
Теперь же пришло время развенчать мифы о субъекте воздействия матерного выражения. Другими словами, выражается Объект вроде бы по матушке. Сидя по горло в грязи, Объект пытается гнать грязную волну, казалось бы, на женскую часть общества одним поколением старше. А вот и нет. Простая подстановочка забытого вопросика "Кто?" быстро ставит всё на свои места. Действительно, виновата оказывается не мать, а какая-то подозрительная личность, чем-то схожая качествами с Объектом, только хуже и пожалуй, тоже на поколение
старше. Феминистки могут успокоиться и отдохнуть. Кстати, однажды я написал об этом всём песню.
Сейчас же я лучше спою вам другую старую песню. Смысл её в том, что не только великий и могучий, но даже любой мелкий и бандитский непременно страдает от обилия в нём так называемых слов-паразитов. Слова типа вот, just, типа, имхо обычно не несут смысловой нагрузки и просто снижают уровень общения и передачи информации. Что же говорить о супер-паразитах, умудряющихся загрязнять информационный канал наполовину и даже больше!
Но удручает даже не это. Знаете знаменитый анекдот: ... - сказал матрос и грязно выругался? Сможете достичь таких же вершин в этом искусстве? Сможете сказать так же красиво и разнообразно? Сможете переплюнуть мощь работников двух предприятий из пелевинского Дня Бульдозериста?
Попытайтесь. Ваш покорный слуга целенаправленно достиг невиданных высот этого искусства, будучи еще в 8 классе, уж извольте поверить. Дальнейшее развитие не имело смысла, и осознав всё вышеизложенное, я оставил эти игрушки неразумным детям. А уж если вспомнить о словесности, тем более о поэзии, то уж это всё потребует ещё более внимательного отношения к любому слову, словечку, словосочетанию, несочетанию и так далее, и так далее.
Вот такие вот тягостные раздумья во дни сомнений. И на эти раздумья и сомнения подвигло меня даже не колесо, в смысле, бум, ру, куда эта статья собирается вставиться, если получит одобрение редактора.
Кстати, выше вышеизложено мое мнение. Возможно, ниже будет расположено мнение редактора. А ваше мнение?
И если можно, отпишите что-нибудь, кроме того, что, мол, мат помогает все сказать точно, без него нельзя обойтись при такой работе или другой. Эти песенки мы уже слышали, поверьте, хотите, проверьте.

Александр Бондаренко

Литературная страница - проза
Дарьяна Антипова

ТЫ ХОЧЕШЬ ВЫШЕ И ДАЛЬШЕ

После года совместной жизни она плотно закрыла дверь своей комнаты.
Они не растаскивали имущества, не проводили по квартире разделительных черт. Просто она уволилась с работы, а он уже пять дней лежал в самом пыльном углу своего «кабинета» на новом чёрном костюме и смотрел в потолок. Она тоже посмотрела за несколько минут до нелепого разговора. Он с прикрытыми глазами провёл по душному воздуху своей белой рукой и прошептал: «Какие могут быть сомнения в том, что, обнявшись однажды с дикими кедрами, никогда не сможешь смотреть в глаза серой девятиэтажки»… она не поняла. А он сообщил,
что ровно через шестьдесят три часа и восемь минут поедет с Аркадием в Саяны… или ещё куда-нибудь…
- Артём, послушай, денег нет, я уволилась. Прости.
Артем вздрогнул, странно изогнулся, бессильно взмахнул рукой. Глаза не открыл. Хриплым вдруг, низким голосом выплюнул:
Дэньги! – так и сказал «дэньги». – Господи, как прозаично и банально! Леночка, ты подумай, как прозаично!
Она молча вышла из комнаты и теперь, после года совместной жизни, плотно, на защёлку, закрыла дверь своей комнаты. Легла и полетела….
… Полюбив, он заметил, как далёки её глаза и непоколебим характер. За несколько дней до начала медового месяца она купила на совместные с родителями деньги квартиру.
Он не удивился, что она летает. А она – что он не помнит ничего из своей университетской жизни и стремится куда-нибудь исчезнуть.
«Артём – романтик. Таких людей на земле мало… слишком мало для жизни»….
Лена не могла сегодня сосредоточиться. Расслабилась – почти растаяла под тяжестью воздуха. Но не улетела. Какие-то глупые мысли текли по её длинным волосам и оплетали тело. За стеной говорил сам с собой Артём, перекладывая вещи на диване. Хотелось зареветь, но ей было противно. И эти последние усилия борьбы с действительностью утащили её туда, где она жила на самом деле….

… Я провела рукой по тёплой, бархатистой и нежной воде. И засмеялась. Мама, встряхнув смольными волосами, упала на спину, причмокнув ею и озером.
Ленка, лови! – папка кинул с каменистого берега розовый круг, но я, резко поджав колени к плоской груди, ушла на дно. Оттолкнулась, взмахнула руками и вылетела на волю. Туда, где папа и мама тревожатся, ждут, когда же я, наконец, научусь плавать.
Папа уже заходит к нам. Он – стройный, загорелый, молодой. Трусы на нём новые, коричневые, как он сам. Мы с мамой выбирали их в местном магазине. Через день он их порвёт и будет купаться в своих домашних. Благо, мы встали там, где никто больше не войдёт – на крутом склоне, для меня почти скале. Я здесь скоро упаду и сильно расшибу руку. Но это только завтра, а сейчас я первый раз плыву. Рядом страхует мама. И я, часто опуская лицо со вздёрнутым носом в воду и осторожно пробуя её солоноватый привкус, изо всех
сил стараюсь показать, что мне тяжело и неловко плыть. Хотя я могла бы их обогнать и, смеясь, переплыть это озеро туда-сюда несколько раз, погружаясь в податливые горы, зелень хвойного леса.
Они переглядываются чуть ли не каждую секунду. Папка иногда незаметно от меня целует маму в оголившееся над простором плечо, то в нос, от счастья даже не замечая отражения. Волшебного отражения и взрослого взгляда их чересчур ранней шестилетней дочки.
Мы счастливы этой секундой. Но я, в отличие от них, слишком поздно это поняла и теперь пытаюсь наверстать упущенное. Они ещё ничего не знают!
Как здорово – жить и ничего – ничего не знать о будущем.
Я быстро подплываю к ним, обхватываю тонкими ручками их головы. Они стучатся лбами и восторженно смотрят на меня.
- Родные мои! Господи, как я вас люблю!
Мне опять хочется зареветь. А мама с индийским криком исполняет танец на воде – снимает ладонью верхний слой озера, раскидывает его на все горы, на нас, на время, которое впереди, и кричит папке:
-Ты слышал? Слышал?! Она «р» выговорила!
Папка садит меня на плечи. Солёная вода подталкивает – я почти взлетаю на него и, впившись в его длинные волосы, шепчу на ухо, поняв ошибку:
-Па-а, я наочно так сказала – она объадывалась?
Папка хватает меня за одну ногу и вот так, вниз головой, выносит меня на берег. Я выгибаюсь, пытаюсь ухватиться за траву, камни, чтобы выпутаться. Он смеётся – улыбка, как у меня – широкая, нагловатая для чужих людей. Осторожно кидает меня на коврик. Я смотрю, как они с мамой целуются – робко, будто в первый раз, позабыв, что я всегда стеснительно отворачивалась….

… Было? Да. На руках, на лице – вода. Мокрый ветер из распахнутого окна.
Голова кружится – так всегда после полёта. Комната сужается, растекается красками по глазам. Отсвечивающее стекло режет взгляд. Сплетаются ногами письменный столик и шкаф.
Почти наощупь Лена вышла на балкон.
За несколько секунд настала ночь. Невидимое небо упало на город и зачавкало твёрдыми почерневшими губами. Дворовой малолетний «идиот» на улице в одиночестве упал на асфальт и заорал, показывая содранной кожей на руке за горы: «Молния!» Молния разбилась только через мгновенье.
Лена распахнула руки, пытаясь обнять бурю, но её сбило с ног. Старенький халатик разорвало порывом. Он захлопал на волнах ветра, зацепился за что-то. Лена согнулась, скинула его и, задрожав от какого-то сладостного ощущения, закрыла за собой дверцу балкона. В комнате шумело. Лена быстро прижалась ухом к стене, - муж молчал. Не делал никаких попыток что-то объяснить или, как обычно, постоять под её дверью и нудно спрашивать, что же случилось.
Она не могла позвать подругу. Не смела даже выйти в коридор, чтобы позвонить самой родной – маме. Лена долго думала, чья же эта ошибка? Кто виноват в том, что Леночка так рано повзрослела и решила доказать свою независимость. Казалось – все, кто хоть раз не поверил в самостоятельность маленького человека.
Везде сама.
Все те, кто осуждают ранние браки и не верят в прочность первых в жизни отношений.
Надо доказать, оправдать перед всеми родителей.
А самой одиноко лежать на одеяле и улетать в прошедшие кадры.
Поначалу казалось – воспоминания. Затем проверила – мама рассказывает то, что случилось на этот раз, в «полёте». Лена забыла, что такое страх за дом, компьютер, работу. Главное – не изменить прошлое, свою и чужую жизнь. Но летать не перестала. Привыкла. Уходила в детство ото всех невзгод. Иногда «прокручивала» и «позоры», каждый раз с мутной слабостью. Бичевала до конца.
Лена укуталась в бабушкино стёганое одеяло и затаилась….

…У Веры коричневое тепло. Квартира дышит им. И моя одежда всегда успокаивается там. Обычно сжимается, чешется, а у Веры – обнимает. Три необыкновенные комнаты, полные взрослых и красивых вещей. В дальней, я знаю, в вечной темноте спальни, стоят на зеркальной тумбочке духи, мази, клипсы, цепочки из Индии, Китая, Франции. Этот дом – символ запретного счастья…
Мама с папой в гостиной.
Я знаю, где скрипит пол. Растягиваю ноги так, что плотные льняные колготки потихоньку потрескивают. Зато наступаю и бесшумно подтягиваю остальное тело.
Вера тоже в гостиной. Дяди Лёши не вижу. Но он – тихая и незаметная фигура этого дома. Я о нём забываю. Ступаю опять, и вдруг представляю, как ночью, в темноте Вера встаёт в туалет. И, чтобы не разбудить мужа, растягивается в этом коридоре, как я.
Я на месте. Оглядываюсь на взрыв смеха и, замерев, протягиваю руку к помаде.
Красный цвет. Красиво. Синяя тушь. Чёрт, даже слюной не смывается. Серёжки, серёжки… Голубенькие! Прямо под мои глаза! Под мои желтоватые глаза! Прелесть! Цепляю их за впадинки в ушах, чтобы продержались хотя бы минуту – прокалывать уши почему-то боюсь. Господи, какая цепочка! Я расстегиваю воротничок шерстяного платья, сильно дёргаю его вниз, чтобы получилось декольте, надеваю её. Подворачиваю длину юбки почти до бедер, приподнимаюсь в тапочках. Виляя бёдрами, как показывают везде, подхожу к огромному зеркалу,
наклоняюсь к нему с прямой спиной. Провожу рукой по едва наметившейся талии, вытягиваю губы, целую зеркало и, пытаясь хрипеть, говорю: «Да-ра-гой, ч-чаго ты х-хочешь?» На стекле следы губ. Мелкие и какие-то невзрачные. Я одёргиваю платье, снимаю цепочку. Понимаю вдруг, что навсегда останусь маленькой и несамостоятельной дурочкой. И я знаю, что сейчас произойдёт, но держу себя здесь, не кричу, не лезу на стены от ужаса.
Я спокойно начинаю стирать помаду со своего изображения. Бросаю взгляд в темноту комнаты и вижу раскрытые глаза. Белые, удивлённые глаза. Как у негра.
Я не кричу, не закрываюсь головой в ковёр, не падаю в столетний обморок, чего больше всего хочу. Стою долгую, как память секунду. И короткую, как мой первый шаг. Я кладу серьги в азиатскую коробочку и исчезаю из комнаты. Чтобы вернуться сюда только через десять лет…

… Лена, как лежала, отодвинулась от себя. С пренебрежительной тоской осмотрела своё молодое, но уже в мелких морщинках лицо. Легко прошла сквозь незаметные щели и оказалась в комнате мужа. Артем был уже дома. Он топал, шаркал длинными ногами и, видимо, репетировал речь перед женой.
- Солнышко! Нет, блин, банально, - он два раза переложил пустой и пропахший потом рюкзак, - Дорогая! Я вернулся!
«Так быстро?» - Лена стояла около пятна оторванного куска обои.
- Я был там, где ели хватают тебя, с надрывом отталкивают от своего древнего и уже опустошённого чрева. Бедные! А ты пролежала здесь? В душной комнате? Или опять разорила её ветром? Тебе всё равно! Нет! – он стукнул головой об шкаф. Деревянная дверца вякнула облегчённо и отвалилась.
Артем посмотрел прямо на Лену, растворившуюся в его глазах.
- Нет, не могу этого сказать… Милая, нет же… Дорогая, столько всего произошло! Выйди на улицу и вспомни какой была!.. Вот мы с собой взяли только спальники и полиэтилен вместо палаток. Да, мы были идиотами! Там выпал снег и мы все ночи отжимались у костра, а днём спали! Но мы рискнули! А ты, ты… - Артём судорожно провёл своими огрубевшими пальцами по мохнатой голове. – Ты… даже не знаешь, что твои родители развелись… Бросили тебя!
Артем сел на пол. Зажал голову между колен.
- Я так с тобой хочу поговорить, родная… А ты всё спишь и спишь… Ты давно перестала летать, ты просто спишь…
Лена приблизилась к зеркалу, попыталась представить свои большие глаза и не увидела их. Вошла в распахнутый проём балконной двери и улыбнулась приближающемуся небу…

…- Ленка, лови! – папка кинул с каменистого берега розовый круг, но я, резко поджав колени к плоской груди, ушла на дно. Оттолкнулась, взмахнула руками и взлетела на волю, туда, где папа и мама тревожатся, ждут, когда же я, наконец, научусь плавать…


Литературная страница - стихи
Вячеслав Улитин

Детство

Лето, лёд и рай соединились
В леденце за детскою щекой.
Синь вокруг, как будто Божья милость.
На душе и звонко и легко.
В сердце – звуки сфер. В кармане – ножик,
Словно клад лежит, и сладок зной…
Белый длинный день ещё не прожит.
Ангел изумрудный за спиной.


Снегирь

Ты думаешь, только заря
Горит золотою отрадой –
Прозрачная тень снегиря
Алеет лампадой.

А сам он, недвижим и нем,
В глуши затаился холодной.
Зачем он, зачем он, зачем? –
Прекрасный, горящий, свободный…


Лето

После потопа сирени и звона
Яблонь и вишен пышного зова –
Буен и явен цветов произвол –
Шёпотом, шёпотом, почти безмолвно,
Белый и алый шиповник расцвёл.

Пепел его куполов разогретых
Падает всюду, и запах томит,
Рая ли запах, иль тёплого лета –
Полная чаша торжественно спит?!


Фрагмент

Что может быть страшнее
возвращенья в детство,
Безумнее чем путь
за Эвридикой.
Приходишь, а в дверях отец
и мать,
Которых даже пальцем
не дано коснуться,
Какой-то круг стеклянный
их замкнул.
Заклятие «замри» навеки
изваяло,
А лужи, где крещенье принимал
Ты в первый раз, уже покрыты
Давным-давно асфальтом
тёмно-серым
И мёртв песок лебяжий.
Да и вся Земля,
Которую твои босые ноги
согревали…






В деревне

Чтоб не спиться тут и не выстрелить
В сердце, тёмное от беды,
Надо лодку на берег вытащить
Из тяжёлой большой воды.

Просмолить её кровью чёрною
И звездами наполнить, и тьмой,
Петь про поле ей и про ворона
Под больной и пустынный вой.

Так и пел рыбак перворожденный,
Ладил лодку, ладонью ласкал
И нечаянно, заворожено
Форму сердца ей придавал…


Вокзал
Посвящается дочери
Заплёванный
Загаженный
Задерганный
Заруганный
Заласанный
Зачумленный
Замученный
Засвистанный
Зарезанный
Ночными
поездами
загубленный
искупленный
бродяжьими
слезами







*
Читаешь стихи эмигранта
И думаешь: ценим ли мы
Российские эти пространства –
Элизиум нашей зимы?..

Как обречённо и чутко
Полёты стрижей отмечал,
И Родину странной и чудной
Застенчиво так называл.

Вникаешь в его ностальгию
И думаешь: любим ли мы
Снегов изумрудных святыню
Единственной нашей зимы,

Пространства, объятые снами,
Прозрачную гулкую тишь,
Щемящие взгорки с крестами,
Успение синих кладбищ.


Помянник

Как невесом и ветх чудесный помянник,
Давным-давно молились по нему
И стал он голубым цветком, как из легенды.
И страшно мне его в руках держать,
Но я держу и даже смею вторить
Молитвам древним. Смею поминать…
И все, кого мы любим, - расцветают,
Звонят колоколами имена
Неведомых монахов и монахинь,
Как будто туча света, их сродство стоит
Над нашею судьбою, верой, суеверьем,
Всем существом мы ощущаем души их,
Каким они дождём сияют рядом с нами…


*
Есть в зрелости свобода –
Вдали от суеты
С величьем небосвода
Делить свои мечты.

Уже не душат страсти,
Мирская маета,
Болезни и напасти
Всё ставят на места.

Становится дороже
Простая красота
Соседней светлой рощи,
Могильного креста.

И осенью всё резче
Горят вокруг леса,
И так по-птичьи блещут
Ребячьи голоса.

О, зрелость! Мир особый
Есть в ней глубинный лад –
Космический, утробный,
По-детски светлый взгляд.


Путь

Я – беженец. Путь мой все выше,
Россия летит в небеса
И купол над старою крышей
Сияет, как Божья слеза.
Спасет ли последнее Слово,
Воскреснет ли пламя в золе?
Все меньше воды родниковой,
Все меньше любви на Земле.


Песня

Кручины все давно отпела я,
Сама-то уж, как церковь, белая...
Иконы снятся мне, и он в иконе -
Заброшенный Илья. А где же кони?
А кони мчатся без Ильи святого
И разобьются вдруг без моего слова.
О, что мне делать, Мать Пречистая,
Пропахли руки уж землей и листьями.
И ничего уже нельзя. А что я сделаю?
- Убил душу, убил душу - лебедушку белую…


*
Памяти Д.А.

Колокольный удар вдалеке –
Колоколец* предсмертный в груди,
Где-то там, за избой, на реке,
И в избе, на последнем пути.

Это ангел небесный зовёт
Вечной песней притихших людей
В голубой, лебединый полёт
С елисейских российских полей.

Без препятствий душа улетит,
Пелены облаков так легки,
И закат так иконен и чист
Вдоль высокой небесной реки.
Столько муки она унесёт –
Вдосталь русские знают её,
Потому и горит небосвод
И земля в час разлуки поёт.

* «Колоколец» или «хрипун» - так
в деревнях Владимирщины называют предсмертные
хрипы умирающего человека.


Успение

Любовью окрыляя
Свой неземной полет,
Успенье голубое,
Как лодка золотая,
Плывет, плывет, плывет.

Подобно райским кринам,
Плывут вдали осины,
Березы, липы, клены,
Пригорки, горы, склоны.

Я слышу в Вышних пенье
И сдерживаю шаг –
Как тяжело мгновенью
Всей Вечностью дышать.

Слетай же, лист! Слетает...
Плыви же налегке,
Как смерть моя простая,
Как лодка на Оке.


Воскресение Зимы

О, зима, ты сама чистота, ты сама благодать,
И прекрасных, бессмертных стихов ты сжигаешь тетрадь,
Что свечой золотою написаны в зимних узорах,
В потемневшей, без света, забытой крестьянской избе,
Где все вещи подарены были старинной звезде.
Как сияла тогда с молоком прокалённая кринка,
Как китайский фонарь, из-за печки нам тыква горела.
И калитка в метель горевала, как сельская скрипка.
Всё вокруг нас мерцало, звенело и сказочно млело…
О Зима! В первый раз я тогда, сквозь потёмки и даль,
Твой Божественный свет, твой воскреснувший лик увидал.



Костёр

Костёр – упавший с неба серафим,
Неопалимый вестник звёздный,
Зачем спустился ты на нашу землю?
С какою радостью и болью я смотрю
На тщетную твою попытку разом выжечь
Волчцы и тернии, позор земной и ужас,
Своею чистотою убелить
и озарить небесной благодатью.
Костёр, мой византийский брат,
сияющий, как Страшный суд,
Глядящий детским взглядом
на всё. Что здесь и там,
Возможно ль попалить
весь ужас, сотворённый
Людьми, забывшими о Боге и стыде?
И всё же. Хвала тебе и слава и любовь,
Ты руки мне согрел,
наполнив своею звёздной кровью,
И вот они уже с Твоим, Господь,
костром слились…

Htpp://koleco.boom.ru koleco@inbox.ru

Журнал «Колесо» - выпуск 4