В отечественном жанре однословия заслуживают особого внимания два автора: В. Хлебников и А. Солженицын. Приводимые ими словообразования исчисляются сотнями и тысячами, хотя они и диаметрально противоположны по стилю и эстетике: утопически-будетлянской у Хлебникова, оберегающе-пассеистической у Солженицына.

Хлебников, как и положено авангардному гению,  не привел своих однословий в систему - этим занимаются его исследователи (В. Григорьев, Р. Вроон, Н. Перцова и др.). Тем не менее  к структуре словаря, парадигмальному нанизыванию многих слов на один корень,  тяготеют некоторые стихотворения Хлебникова (вроде "Смехачей", где дано целое  словарное гнездо производных от корня "смех"), а особенно - его тетради и записные книжки, куда, вне всякого лирического или повествовательного контекста, вписывались сотни новых слов, образующих гирлянды суффиксально-префиксальных форм, "внутренних склонений".

Солженицын, в соответствии со своей  установкой на  "расширение" русского языка, сводит на нет авторское начало своего "Русского словаря языкового расширения", выступая как воскреситель редких и забытых слов,  главным образом, заимствованных у Даля и писателей-словотворцев (особенно - Лескова, Ремизова, Замятина...). Если хлебниковские словообразования - поэтизмы, в которых усилено выразительно-вообразительное начало, то солженицынские - прозаизмы, в которых преобладают изобразительные задачи: более гибко, подробно передать пространственные и временные отношения, жесты, объемы, форму вещей. "Обтяжистый",  "коротизна (зимних дней), "натюрить (накласть в жидкость)", "затужный" (в 2 значениях: перетянутый и горестный), "возневеровать (стать не верить, усомниться)", "обозерье (околица большого озера)", "наизмашь - ударяя с подъема руки (а не прочь, не наотмашь)" - примеры солженицынских слов.

 Но в какой мере их можно назвать солженицынскими? Практически все "новообразования" солженицынского словаря, в том числе и вышеприведенные, взяты из "Толкового словаря" В. Даля, где они даны в гораздо более развернутом словопроизводном и толковательном контексте, чем у Солженицына. Например, там где Даль пишет:
     Внимательный, внимчивый, вымчивый, обращающий внимание, внемлющий, слушающий и замечающий, -
 Солженицын просто ставит слово:
     ВНИМЧИВЫЙ,
как бы давая ссылку на Даля.

Но в какой мере сам далевский словарь регистрирует наличные слова, а не инициирует введение в язык новых слов, и где в языке лежит грань между "данным" и "творимым"?  По подсчетам исследователей, около 14 тысяч слов, включенных в Словарь Даля, образованы самим составителем. [1]  Сочиненность отдельных слов (вроде "ловкосилие" - гимнастика) признавал сам Даль, но гораздо важнее сам дух и стиль его словоописательства, которое трудно отделить от словотворчества. Во-первых, записанные им слова подчас рождались тут же, на устах собеседника. Отвечая на требования ученых критиков привести свидетельства, где и кем слова были сообщены составителю, Даль объясняет:    "...На заказ слов не наберешь, а хватаешь их на лету, в беседе... Люди близкие со мною не раз останавливали меня, среди жаркой беседы, вопросом: что вы записываете? А я записываю сказанное вами слово, которого нет ни в одном словаре. Никто из собеседников не может вспомнить этого слова, никто ничего подобного не слышал, и даже сам сказавший его, первый же и отрекается... Да наконец и он мог придумать слово это, также как и я..." [2]  Иначе говоря, нет никаких свидетельств, что то или иное слово (например, "возневеровать") было в языке до того, как его "сходу" отчеканил, в пылу беседы, далевский собеседник...

Или сам Даль. "...На что я пошлюсь, если бы потребовали у меня отчета, откуда я взял такое-то слово? Я не могу указать ни на что, кроме самой природы, духа нашего языка, могу лишь сослаться на мир, на всю Русь, но не знаю, было ли оно в печати, не знаю, где и кем и когда говорилось. Коли есть глагол: пособлять, пособить, то есть и посабливать, хотя бы его  в книгах  наших и не было, и есть: посабливанье, пособление, пособ и пособка и пр. На кого же я сошлюсь, что слова эти есть, что я их не придумал? На русское ухо, больше не на кого". [3]

Получается, что Даль приводит не только услышанные слова, но и те, которые "дух нашего языка" мог бы произвести, а  "русское ухо" могло бы услышать, - слова, о которых он не знает, где, кем и когда они произносились, но которые могли бы быть сказаны, порукой чему - "природа самого языка". Здесь перед нами любопытнейший пример "самодеконструкции" далевского словаря, который обнаруживает свою собственную "безосновность", размытость своего происхождения: словарь - не столько реестр,  сколько модель образования тех слов, которые могли бы существовать в языке. Разве слово  "пособ" (существительное от усеченного глагола "пособить") не может быть в языке, если в нем уже есть такие слова, как "способ" и "повод"?  На этом основании оно и вводится в словарь, не как "услышанное", а как родное для "русского уха".  Далевский словарь в этом смысле не так уж сильно отличается от хлебниковских перечней вдохновенных словоновшеств; труд величайшего русского языковеда - от наитий самого смелого из "языководов" (термин самого Хлебникова). Хотя словообразовательное мышление Даля гораздо тверже вписано в языковую традицию и "узус",  все-таки в его словаре отсутствует ясная грань между тем, что говорилось и что могло бы говориться.

Иначе говоря, Даль создал словарь живых возможностей великорусского языка, его потенциальных словообразований, многие из которых оказались впоследствии незадействованы. Именно поэтому в словаре-"наголоске" Солженицына они поражают едва ли не больше своей оголенной новизной, чем в словаре Даля, где они приводятся в ряду известных, устоявшихся слов, что скрадывает их новизну. У Даля от известного "пособлять" к неизвестному "пособу" выстраивается целый ряд словообразований, более или менее общепринятых в языке ("пособить", "посабливать", "посабливанье", "пособленье"), тогда как Солженицын исключает из своего словаря все обиходные, устоявшиеся слова и дает только редкие, необычные: "пособь", "пособный", "пособщик". "...Этот словарь противоположен обычному нормальному: там отсевается все недостаточно употребительное - здесь выделяется именно оно". [4]

Сопоставляя два словаря, Даля и Солженицына, приходишь к парадоксальному выводу: художник слова и лексикограф как бы меняются местами. Там, где ожидаешь найти у писателя первородные слова, обнаруживаются лишь выписки, многократный отсев из далевских закромов. Хотя сам Солженицын об этой вторичности своего словаря внятно  предупреждает в предисловии, ему не веришь, пока слово за слово не переберешь все его находки и не найдешь их источник у Даля. И напротив, там, где у самого Даля ожидаешь найти точную картину лексического состава языка, обнаруживаешь своего рода художественную панораму, где за общеупотребительными словами, составляющими первый, "реально-документальный" ряд, и редкими, разговорными, диалектными словами, образующими второй ряд, выстраивается гигантская рисованная перспектива "возможных", "мыслимых", "сказуемых" слов, введенных самим исследователем для передачи полного духа русского языка, его лексической емкости и глубины. Эта объемная панорама поражает именно тончайшим переходом от осязаемых, "трехмерных" объектов - через дымку диалектно-этнографических странствий и чад задушевных дружеских разговоров - к объектам языкового воображения, которые представлены с таким выпуклым правдоподобием, что если бы не несколько чересчур сильных нажатий на заднем плане, аляповатых пятнышек, вроде "ловкосилия", воздушная иллюзия словарного "окоема" была бы безупречной.

Но парадокс Даля-Солженицына, словарной планеты и ее яркого спутника, этим не ограничивается. Солженицынский строгий отбор далевских словечек в конечном счете усиливает эффект их художественности, придуманности, поскольку они выделены  из массы привычных слов и предстают в своей особости, внеположности языку, как способ его расширения. Удельный вес "потенциальных" слов, приведенных - или произведенных - Далем как пример словообразовательной  мощи и обилия русского языка, в солженицынском словаре гораздо больше, чем у самого Даля.  Но поскольку они "опираются" на Даля, который сам якобы "опирался" на лексику своего времени, они производят впечатление еще более устоявшихся и как бы даже "залежалых", извлеченных из неведомо каких первородных пластов языка.

Как это часто бывает в искусстве 20-го века  - у Дж. Джойса, П. Пикассо, В. Хлебникова, С. Эйзенштейна и др., - модернизация и архаика, авангард и миф, вымысел и реконструкция шествуют рука об руку. Если Даль - романтик национального духа и языка и почти бессознательный мистификатор, то Солженицын  сознательно усиливает эту далевскую интуицию и по линии кропотливой реставраторской работы (все берет у Даля), и по линии модернистского изыска (отбирает только не вошедшее широко в язык, самое "далевское" у Даля). Установка В. Даля, в соответствии с его профессиональным самосознанием и позитивистским сознанием его века, - научная, собирательская, так сказать, реалистическая надстройка на романтическом основании;  а солженицынский словарь, по замыслу автора, "имеет цель скорее художественную". [5]  И хотя солженицынский словарь всего лишь эхо ("отбой" или "наголосок")  далевского - а точнее, именно поэтому - в нем выдвинуто на первый план не собирательское, а изобретательское начало, "расширительное" введение в русский язык тех слов, которые мыслятся самыми "исконными" по происхождению, а значит, и наиболее достойными его освежить. За время своего "значимого отсутствия" из русского языка они не столько состарились, сколько обновились, и если у Даля они представлены как местные, областные, архаические, диалектные, народные слова, то у Солженицына они предстают как именно однословия, крошечные произведения, сотворенные в том же стиле и эстетике, что и солженицынские повести и романы. Когда в предисловии к своему "Словарю" Солженицын пишет, что он читал подряд все четыре тома Даля "очень внимчиво" и что русскому языку угрожает "нахлын международной английской волны", то эти слова воспринимаются как совершенно солженицынские, хотя легко убедиться, что они выписаны из Даля.

Здесь дело обстоит примерно так же, как с Пьером Менаром, героем знаменитого борхесовского рассказа, который заново написал, слово в слово, несколько глав "Дон Кихота". Хотя Пьер Менар стремится буквально воспроизвести текст Сервантеса (не переписать, а сочинить заново), но тот же самый текст, написанный в 20-ом веке, имеет иной смысл, чем написанный в 17-ом. "Текст Сервантеса и текст Менара в словесном плане идентичны, однако второй бесконечно более богат по содержанию".  [6]  У Сервантеса выражение "истина, чья мать - история" - всего лишь риторическая фигура; та же самая фраза у Менара относит к проблеме, возникшей только после К. Маркса, Ф. Ницше, У. Джеймса  и А. Бергсона, после всех переоценок ценностей в историзме, прагматизме, интуитивизме, - о верховенстве истории над истиной,  жизни над разумом.

Так и солженицынские слова идентичны далевским, но добавляют энергию художественного отбора, а главное, новый исторический опыт к тому, что составляло разговорный запас русского языка середины прошлого века. Например, Даль пишет:

 НАТЮРИВАТЬ, натюрить чего во что; накрошить, навалить, накласть в жидкость, от тюри, окрошки. -СЯ, наесться тюри, хлеба с квасом и луком.

 Солженицын гораздо лаконичнее:
 НАТЮРИТЬ чего во что - накласть в жидкость.

 Солженицынское толкование, хотя и короче, но многозначительнее далевского: оно включает и те значения, которые приданы были этому слову 20-ым веком и лагерным опытом самого писателя. Оно красноречиво даже своими умолчаниями. Из определения тюри выпали "квас и лук", как выпали из рациона тех, чьим основным питанием стала тюря (недаром с начальной рифмой к слову "тюрьма"). "Навалить" в жидкость стало нечего, а "накрошить", возможно, и  нечем (ножей не полагалось), - хорошо бы и просто "накласть". "Натюриться" в смысле "наесться" тоже вышло не только из языкового, но и житейского обихода голодной эпохи. Слово "натюрить", поставленное в солженицынском словаре, приобретает смыслы, каких не имело у Даля,  - как эмблема всего гулаговского мира, открытого нам Солженицыным, как слово-выжимка всего его творчества.

 Еще ряд примеров того, как Солженицын ОБОГАЩАЕТ далевский текст, часто при этом и сокращая его.

Даль:
ОБОЗЕРЩИНА, обозерье пск околица большого озера и жители ея.

Солженицын:
ОБОЗЕРЬЕ - околица большого озера.

Солженицын напоминает нам о земле, прилегающей к озеру, как об особом природном укладе - и вместе с тем подчеркивает его пустынность, покинутость людьми (поскольку на "жителей ея" это слово уже не распространяется). Одно слово - маленькая притча о жизни природы и о вымирании человека, опустении деревни.

Даль:
ВОЗНЕВЕРОВАТЬ чему, стать не верить, сомневаться, отрицать.

Солженицын:
ВОЗНЕВЕРОВАТЬ чему - стать не верить, усумняться.

Вместе с Солженицыным мы знаем о психологических оттенках и практических приложениях этого слова больше, чем в прошлом веке мог знать Даль. Для современников тургеневского Базарова "возневеровать" еще значило "отрицать", а для наших современников, таких как Иван Денисович, "возневеровать" вполне может сочетаться и с приятием. Да и "усумняться" как-то смиреннее, боязливее, чем "сомневаться", как будто допускается сомнение в самом сомнении.

Даль:
Влюбоваться во что, любуясь пристраститься.

Солженицын:
ВЛЮБОВАТЬСЯ в кого - любуясь, пристраститься.

У Даля описывается пристрастие к вещицам: так и видишь какую-нибудь хорошенькую барышню, влюбовавшуюся в не менее хорошенький зонтик. У Солженицына - совсем другая энергетика этого чувства: влюбоваться в КОГО - и уже не оторваться ни глазами, ни сердцем, хотя бы только любуясь на расстоянии. Тут угадывается опять-таки солженицынский персонаж, Глеб Нержин или Олег Костоглотов,  заглоченные судьбой, зарешеченные, за стеной шарашки или больничной палаты, кому дано  пристраститься одними только глазами, как зрителю, - но тем более неотвратимо, "до полной гибели всерьез". "Влюбоваться" - очень нужное Солженицыну слово, незаменимое;  по сравнению с "влюбиться" оно несет в себе и большую отдаленность - "любоваться", и большую обреченность - "пристраститься".

Хотя солженицынские слова вместе с определениями выписаны из Даля, но они так пропущены через опыт "второтолкователя", что, каждое по-своему, становятся парафразами огромного текста по имени Солженицын. Сам Солженицын, может быть, и не имел в виду тех смысловых оттенков, которые мы приписываем ему, - но подлинно художественный текст всегда умнее автора, и слова в солженицынском словаре сами говорят за себя, кричат о том, о чем автор молчит.

 Итак, границу, отделяющую однословие как творческий жанр от слова как единицы языка, языководство от языковедения, трудно провести в случае Даля-Солженицына, которые как бы дважды меняются ролями в описанном нами случае "со-словария", редчайшем образчике двойного языкового орешка. Чтобы войти в состав общенародного языка, быть включенными в Словарь "живого великорусского" наравне с общеупотребительными словами, новообразования должны восприниматься столь же или даже более "естественно", чем их соседи по словарю, камуфлироваться и мимикрировать под народную речь (хотя переборщить с "народностью" тоже опасно, и заимствованные слова "автомат" и "гармония" более естественно звучат для русского уха, чем натужно свойские "живуля" и "соглас"). Поэтому далевско-солженицынские однословия, в отличие от хлебниковских, воспринимаются как прозаизмы, скроенные по мерке разговорной речи.

Казалось бы, грань, отделяющая поэтизм от прозаизма, - весьма условная, но формально-композиционным признаком такого размежевания служит отсутствие у Солженицына  любимого хлебниковского приема - "скорнения", сложения двух корней - например, "красавда" (красота+правда), "дружево" (дружить+кружево). Солженицын редко соединяет разные корни - для него в этом начало  умозрительно-произвольного, "утопического", насильственного спаривания разных смыслов.

Знаменательно, что и Даль недолюбливал слова, образуемые, по греческому образцу, сложением основ, - он называл их "сварками", подчеркивая тем самым искусственный, технический характер того приема, который для Хлебникова органичен, как жизнь растения, и потому назван "скорнением". "Небосклон и небозем... слова составные, на греческий лад. Русский человек этого не любит, и неправда, чтобы язык наш был сроден к таким сваркам: он выносит много, хотя и кряхтит, но это ему противно. Русский берет одно, главное понятие, и из него выливает целиком слово, короткое и ясное". [7] Даль приводит в пример "завесь", "закрой", "озор" и "овидь" как народные названия горизонта, в отличие от книжных, хотя и русских по корням, но сложенных по составной греческой модели, типа "кругозор". Любопытно, что далевские немногочисленные "авторские" образования, типа "ловкосилие" или "колоземица" и "мироколица" (атмосфера), "носохватка" (пенсне) скроены по нелюбимому им образцу и отчасти звучат по-хлебниковски, предвещают Хлебникова.

В целом Даль, как и Солженицын,   предпочитает не рубить и скрещивать корни, но работать с приставками и суффиксами, то есть брать "одно, главное понятие", плавно поворачивая его иной гранью. Типичные далевско-солженицынские словообразования: "издивоваться чему", "остойчивый - твердый в основании, стоящий крепко", "выпытчивая бабенка",   "размысловая голова - изобретательная", и т.п.  Никаких резких разломов и сращений в строении слова - лишь перебрать крышу или достроить сени, но ни в коем случае не переносить дом на новое место.

-------------------------
Примечания

1.  "В Словаре Даля действительно имеется немало слов (около 14 тыс.), которые являются его новообразованиями." Т. И Вендина. В. И. Даль: взгляд из настоящего. Вопросы языкознания, 2001, 3, с. 17. Такого же порядка число неологизмов у В. Хлебникова. По мнению Р. Вроона, их число "определенно превышает десять тысяч". В. П. Григорьев упоминает о числе 16 тысяч. См.   Наталья Перцова. Словарь неологизмов Велимира Хлебникова. Wiener Slavistischer Almanach. Sonderband 40, Wien-Moskau, 1995, с. 17.

2.  Владимир Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. М., Государственное
издательство иностранных и национальных словарей, 1955, т.1, с. LXXXYIII.

3.  Там же, с. LXXXYIII.

4. Русский словарь языкового расширения. Составил А. И. Солженицын. М., "Наука", 1990, с. 4. Точно так же из далевского перечня: "внимательный, внимчивый, вымчивый" - Солженицын берет в свой словарь только второе слово, отбрасывая первое как общеизвестное, а третье, вероятно, как совсем уж диковинное, сомнительное по корню и значению.

5. В "Объяснении" к Словарю есть слова, сочиненные самим Солженицыным, например, "верхоуставный" и "верхоуправный", предлагаемые вместо уродливого "истеблишментский".

6. Пьер Менар, автор "Дон Кихота". Хорхе Луис Борхес. Соч. в 3 тт. Рига: Полярис, 1994, т.1, с. 293.

7. Владимир Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, цит. изд., с. XXXI.

_________________________________________________________________
Сетевой проект "Дар слова" выходит с апреля 2000.  Каждую  неделю  подписчикам  высылается несколько новых слов, с определениями  и примерами  употребления. Этих слов нет ни в одном  словаре, а между тем они обозначают существенные явления и понятия, для которых  в общественном сознании еще не нашлось места. "Дар"  проводит также дискуссии о русском языке, обсуждает письма и предложения читателей. "Дар слова" может служить пособием по словотворчеству  и мыслетворчеству, введением в лингвосферу и концептосферу 21-го века.  Все предыдущие выпуски.

Подписывайте на "Дар" ваших друзей по адресу: http://subscribe.ru/catalog/linguistics.lexicon

Клейкие листочки. Философский и филологический дневник М. Эпштейна в Живом Журнале

Завести журнал и стать френдом: https://www.livejournal.com/create.bml?from=mikhail_epstein

Языковод - сайт Центра творческого развития русского языка.

PreDictionary  -  английскиe неологизы М. Эпштейна.

Ассоциация Искателей Слов и Терминов (АИСТ) - лингвистическое сообщество в Живом Журнале. Открытая площадка для обсуждения новых слов и идей.

Новые публикации  М. Эпштейна (с линками)

Гуманитарная  библиотека (философия, культурология, религиеведение, литературоведение, лингвистика, эссеистика)

Книги  Михаила Эпштейна можно приобрести в крупных книжных магазинах, а также по интернету. В Москве почти все они есть в магазинах "Библиоглобус" (м. Лубянка, Мясницкая ул. д.6/3,  тел. 928-35-67, 924-46-80);   НИНА (Согласие)  (м. Павелецкая, ул. Бахрушина, д.28., т.  (095) 959-2094); Ad Marginem (м. Павелецкая, 1-й Новокузнецкий пер., 5/7, угол Новокузнецкой ул.,  т. 951-93-60); Книжная лавка Литературного института (Тверской бульвар, д. 25, вход  с ул. Большая Бронная, от м. Пушкинская, по левой стороне, до  вывески: Лит. институт,  тел. 202-8608).

Проективный философский словарь: Новые термины и понятия. СПб.: Алетейя, 2003, 512 сс.

Отцовство. Метафизический дневник. СПб. Алетейя, 2003, 246 сс.

Знак пробела. О будущем гуманитарных наук. М.: Новое литературное обозрение, 2004, 864 сс.

Все эссе, в 2 тт. т. 1. В России; т. 2. Из Америки.  Екатеринбург: У-Фактория, 2005, 544 сс. +  704 сс.

Новое сектантство. Типы религиозно-философских умонастроений в России 1970 - 1980-х гг. (серия "Радуга мысли").  Самара: Бахрах-М, 2005, 256 сс.

Великая Совь.  Советская мифология. (серия "Радуга мысли"). Самара: Бахрах-М, 2006, 268 сс.

Постмодерн в русской литературе. М., Высшая школа, 2005, 495 сс.

Слово и молчание. Метафизика русской литературы" М.,  "Высшая школа", 2006, 559 сс.

Философия тела. СПб: Алетейя, 2006, 194 сс.

Амероссия. Избранная эссеистика (серия "Параллельные тексты", на русском и английском) М., Серебряные нити, 2007, 504 сс.

Стихи и стихии. Природа в русской поэзии 18 - 20 веков  (серия "Радуга мысли"). Самара, Бахрах-М, 2007, 352 сс.
 
 

© Михаил Эпштейн
russmne@emory.edu

---

Не хотите ли подписаться на рассылки?

ДАР СЛОВА. Еженедельный лексикон Михаила Эпштейна.
Новости компьютерной литбиблиотеки Б.Бердичевского
Кто-то ищет тебя... (Розыск людей)

(не забудьте вписать свой E-майл)
Text HTML Plain KOI8-R ALT LAT WIN

Вниманию авторов рассылок на ГорКоте! Если Вы хотите обменяться со мной формами подписки на Вашу рассылку, просто пришлите мне Ваши код и название. Я вставлю их в этот список и буду рассчитывать, что и Вы сделаете то же самое у себя!