Три главы из классической работы Л.П. Якубинского (1892 - 1945) "О
диалогической речи". Источник: "Архив петербургской русистики"
(http://www.ruthenia.ru/apr/textes/jacub/list.htm).
***
О ДИАЛОГИЧЕСКОЙ РЕЧИ
Глава VI.
АППЕРЦЕПЦИОННЫЙ МОМЕНТ В ВОСПРИЯТИИ РЕЧИ
35. Известно французское выражение "esprit mal tourne", которое
применяется к человеку, понимающему все, что ни услышит, в дурном,
"неприличном" смысле. Можно сказать, что мы вообще понимаем или не
понимаем то, что нам говорят, а если понимаем, то в том или другом
определенном смысле, лишь в зависимости от того, что у нас "esprit
tourne" - "ум направлен" в том или ином отношении. Переводя это
замечание на научный язык, мы можем сказать, что наше восприятие и
понимание чужой речи (как и всякое восприятие) апперцепционно: оно
определяется не только (а часто и не столько) внешним речевым
раздражением, но и всем прежде бывшим нашим внутренним и внешним опытом
и, в конечном счете, содержанием психики воспринимающего в момент
восприятия; это содержание психики составляет "апперципирующую массу"
данного индивида, которой он и ассимилирует внешнее раздражение.
36. Апперципирующая масса, определяющая наше восприятие, включает в себя
элементы постоянные и устойчивые, которыми мы обязаны постоянным и
повторяющимся влияниям свойственной нам среды (или сред), и элементы
преходящие, возникающие в условиях момента. Основными являются
несомненно первые, вторые же возникают на фоне первых, модифицируя и
осложняя их. Составной частью первых являются прежде всего, конечно,
речевые элементы, т. е., попросту, знание данного языка, владение его
разнообразными шаблонами. Далее я высказываю несколько соображений по
поводу значения внеречевых элементов апперципирующей массы при
восприятии речи.
37. Всем известна игра, заключающаяся в том, что пишутся слова в
неполном составе, пропущенные буквы заменяются черточками и вместо этих
черточек предлагается поставить буквы так, чтобы было реконструировано
все слово. Часто возможна подстановка разных букв, причем угадывающий
ставит ту или иную букву, конечно, не случайно, но обнаруживая при этом
содержание своей апперцепционной массы. В слове ду-а можно подставить и
р, и ш, и м, и г, и в каждом отдельном случае та или иная подстановка
будет определяться апперцепционным моментом, постоянным или преходящим.
Принципиально правильно известное наблюдение, что слово под-о-ный моряк
прочтет подводный, врач - подкожный, и другие профессионалы: подзорный,
подробный, поддонный, подложный и т. д.
Разнообразные сокращения являются также показательным материалом для
иллюстрации апперцепционности восприятия речи. Когда мы читаем
сокращенное обозначение имени и отчества (А. М. Иванов), расшифровывая
это сокращение, то читаем "Анатолий Матвеевич" или "Александр
Михайлович" в зависимости от содержания нашей апперципирующей массы.
Именно эта возможность разной дешифровки сокращений в широкой мере
использовалась и в наши дни, и раньше в комических целях. В одном
водевиле Лябиша некая чета уезжает на дачу в местность "Chevreuse" и
делает прощальные визиты; жена надписывает на визитных карточках "P. P.
C." ("pour prendre conge"), а муж, неискушенный в тонкостях светских
обычаев, читает "P. P. C." как "partant pour Chevreuse" и защищает свое
чтение, пока жена не убеждает его тем, что, уезжая в Версаль, пришлось
бы писать "P. P. V."; впрочем, муж окончательно убеждается лишь потому,
что в последнем случае можно читать "V" не только как "Versailles", но и
как "Ville-d'Avrai" или "Venise". Эта же расшифровка сокращений лежит и
в основе игры "секретер", когда переписываются друг с другом начальными
буквами слов; здесь понимание осуществляется при некотором тождестве
апперципирующих масс переписывающихся, позволяющем осуществить
правильную догадку, или же при шаблонности темы самого высказывания. На
этом последнем основаны сокращения типа газетных объявлений: сама
шаблонность темы высказывания есть случай проявления воздействия
апперципирующей массы.
Все эти случаи с сокращениями и пропусками букв имеют значение больше,
чем просто курьезные примеры, так как при обычном восприятии слов в речи
мы также воспринимаем не все элементы слова, а лишь некоторые, восполняя
остальное догадкой, основанной на ассимиляции апперципирующей массой,
непосредственно определенной предшествующим восприятию данного слова
речевым рядом.
38. Приведу ряд примеров, иллюстрирующих то положение, что зачастую мы
воспринимаем и понимаем чужую речь неправильно в зависимости от тех
мыслей, чувств, желаний и пр., которые почему-либо преобладают в данный
момент в нашей психике (явно или скрытно для сознания).
Случай 1. Я служил в Петрограде; однажды заболев, я остался в Петергофе
у родных, куда мне привозили с места службы "паек", обыкновенно в
приготовленном виде. Однажды среди привезенного оказался небольшой
пакет, мягкий на ощупь. Я сразу же подумал, что это масло, которого
давно не "выдавали", и спросил у привезшего, что это такое; мне
ответили: "Форшмак", но я определенно не услышал ответа, и лишь
развернув пакет и увидев, что это был форшмак, как бы вспомнил, что мне
действительно ответили этим словом.
Здесь сразу возникшая мысль о масле определила невосприятие или - вернее
- неосознание данного речевого раздражения.
Случай 2. Мой сожитель пришел со службы очень голодный, поджарил
картошки и понес к себе; я тоже захотел есть и спрашиваю, можно ли еще
поджарить картошку (т. е. топится ли плитка), он отвечает: "Нет",
"догадавшись" по началу фразы "можно ли", что я прошу у него картошки;
плитка же еще топилась.
Здесь определяющим неправильное восприятие моментом явилось чувство голода.
Случай 3. На Исаакиевской площади проходила воинская часть, раздалась
команда "на место!"; один из стоявших на тротуаре подростков удивленно
переспросил другого: "Маэстро?". Это неправильное восприятие
объясняется, с одной стороны, малой знакомостью для подростка команды
"на место!", с другой же - активностью слова "маэстро", которое он,
очевидно, почерпнул из обихода кинематографа, где этим словом пользуются
куплетисты, обращаясь к руководителю оркестра или просто к играющей на
рояле барышне, переходя от разговорной части своего номера к пению.
Случай 4. Я бегал по книжным магазинам в поисках книг по истории Сербии;
наконец, на одном прилавке я нашел книгу, на обложке которой прочел
"История Сербии"; я взял книгу и направился к приказчику, но уже по
дороге увидел, что это была "История Сибири".
Случай 5. В последнее время мне пришлось заниматься изучением карты
Балканского полуострова в поисках следов албанского населения в тех
местах, где теперь албанцев нет; в памяти я все время держал группу
албанских слов, особенно часто встречающихся в местных названиях
Албании, и по направлению к этим словам делал многочисленные очитки,
например, вместо "Бодрово" читал "Кодрово" (от алб. "кодре" - холм) и т. п.
Случай 6. "Ревность его (Левина - Л. Я.)... уже далеко ушла. Теперь,
слушая ее слова, он их понимал уже по-своему... Смысл слов Кити теперь
уже переводился Левиным так..."("Анна Каренина").
Случай 7. "Кончается, - сказал доктор. И лицо доктора было так серьёзно,
когда он говорил это, что Левин понял "кончается" в смысле - умирает".
В этом случае понимание слова "кончается" определяется не только
выражением лица доктора, но и сильным страхом Левина перед возможным
плохим "концом".
Случай 8. Когда я однажды читал приводимые примеры вместе с еще другими
моему другу X., причем предыдущий пример был в числе последних, X.
воспринял его начальное слово "кончается"в смысле "кончается
перечисление примеров", хотя интонация моего голоса не давала на это
права; такое понимание слова "кончается" объясняется тем, что X. только
и ждал, чтобы примеры "кончились", потому что ему надоело их слушать.
39. Если мы думаем о "другом", то мы не только плохо воспринимаем и
понимаем то, что нам говорят, но часто совсем не воспринимаем ("не
слышим"). Наличия речевого раздражения, таким образом, недостаточно для
того, что мы называем восприятием и пониманием речи. Мы должны думать о
"том же", о чем нам говорят: мы должны по крайней мере занять некоторое
нейтральное положение но отношению к воспринимаемому высказыванию.
Зерно внешнего речевого раздражения должно упасть на подготовленную
почву, лишь тогда оно прорастает. Широко распространенные в нашей речи
слова и выражения типа "обращений", с которых начинается разговор
("виноват, скажите пожалуйста...", "Иван Петрович..." и т. п.) играют в
этом отношении роль предупредительного сигнала о начинающемся
высказывании, подготавливают "почву". Известно, как трудно бывает понять
собеседника, когда его высказывание выходит по своему содержанию за
пределы того, о чем только что говорили, или оратора, когда он начинает
говорить не по "вопросу": его в таких случаях перебивают возгласами: "В
чем дело?", "Не понимаю, о чем он" и т. д.; собеседник должен в таких
случаях подать дополнительный сигнал вроде: "Я, собственно, хочу о другом".
Заглавия статей, являющихся своего рода сигналами, настраивающими на
определенный лад наше восприятие дальнейшего, в случае своей неудачности
затрудняют это восприятие. Мне пришлось наблюдать очень курьезные случаи
неожиданного восприятия рассказа (в одном ученическом журнале),
озаглавленного автором "в шутку" "Хорь и Калиныч", в то время как он не
имел ничего общего с тургеневским рассказом. Любопытные случаи с
пониманием чужой речи можно наблюдать на концертах, идущих не по
программе и без предупреждения об этом: здесь иногда слушатель лишь
через известный промежуток времени догадывается, что это "не то", а до
этого он воспринимал слышимое в связи с неправильно поданным сигналом
программы.
Полное непонимание и невосприятие речи мы имеем иногда при чтении,
когда, отвлеченные какой-нибудь посторонней мыслью, продолжаем "читать",
т. е. пробегать строки глазами, но без всякого толку. Ниже я привожу два
примера из "Анны Карениной"Толстого, иллюстрирующие связь между
восприятием и пониманием речи и подготовленностью сознания.
1. "Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта
перемена выражения на лице Кити... Степан Аркадиевич дорогой сочинял
меню обеда. - Ты ведь любишь тюрбо? - сказал он Левину подъезжая. - Что?
- переспросил Левин. - Тюрбо? Да, я у ж а с н о люблю тюрбо" (разрядка
Толстого).
В нашем примере Левин всем ходом своих предшествующих мыслей не был
подготовлен к вопросу о "тюрбо", поэтому он сделал два переспроса ("что"
и "тюрбо"), а затем и ответил, но ответ его носил явно механический
характер, что и подчеркнуто Толстым в гиперболическом слове "ужасно".
2. "Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений вашего мужа, -
сказала она (Бетси)... ... - О да! - сказала Анна, сияя улыбкой счастья
и не понимая ни одного слова из того, что ей говорила Бетси".
Утвердительный "ответ" основан здесь на смутном ощущении интонационного
построения фразы Бетси, которое механически вызвало слово "согласия"у
Анны без всякого осознания "содержания" самой фразы.
40. Мы тем легче понимаем и воспринимаем чужую речь в разговоре, чем
более обща наша апперципирующая масса с апперципирующей массой нашего
собеседника. В связи с этим речь собеседника может быть не полна,
изобиловать намеками; и обратно, чем более различны апперципирующие
массы собеседников, тем понимание более затрудняется. Приведу примеры.
Случай 1. "Она (Кити) сморщила лоб, стараясь понять. Но только что он
начал объяснять, она уже поняла... Она вполне угадала и выразила его
дурно выраженную мысль. Левин радостно улыбнулся: так ему поразителен
был этот переход от запутанного многословного спора с Песцовым и братом
к этому лаконическому и ясному, без слов почти, сообщению самых сложных
мыслей".
Случай 2. "Он (Левин) понял ее (Кити) с намека".
Случай 3. Ярким примером подобного рода является объяснение Кити и
Левина посредством начальных букв слов; не привожу выдержки ввиду
общеизвестности этого места; оно важно потому, что здесь при одинаковой
направленности сознания роль речевых раздражений сводится до минимума
(начальные буквы), а между тем понимание происходит безошибочно; кроме
этого, важно то, что этот случай взят Толстым из собственных воспоминаний.
Случай 4. "Левин уже привык теперь смело говорить свою мысль, не давая
себе труда облекать ее в точные слова: он знал, что жена в такие
любовные минуты, как теперь, поймет, что он хочет сказать, с намека, и
она поняла его".
Случай 5. "Профессор с досадой и как будто умственной болью от перерыва
оглянулся на странного вопрошателя (Левина), похожего более на бурлака,
чем на философа, и перевел глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая,
что же тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием
и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове
оставался простор для того, чтобы и отвечать профессору, и вместе
понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан
вопрос, улыбнулся и сказал..."
Здесь непонимание со стороны профессора обусловлено было несоответствием
Левина его представлению о "философах", странностью и неожиданностью
вмешательства Левина в разговор и чрезвычайной односторонностью и
узостью умственного склада самого профессора. Подобное же явление
находим и в следующем примере.
Случай 6. "Левин продолжал разговор с помещиком, стараясь доказать ему,
что все затруднение происходит от того, что мы не хотим знать свойств и
привычек нашего рабочего: но помещик был, как и все люди, самобытно и
уединенно думающие, туг к пониманию чужой мысли и особенно пристрастен к
своей".
41. Понимание речи требует знания, "в чем дело"; звание, "в чем дело",
дает широкий простор для осуществления понимания как догадки и
понимаемой речи как намека. Нижеследующие примеры имеют целью несколько
осветить это обстоятельство.
Случай 1. "Со свойственной ему (Степану Аркадьевичу) быстротой
соображения он понимал значение всякой шпильки (в газетной статье)".
Понимание "всякой шпильки" обусловливается здесь, конечно, не только
"быстротой соображения", но и тем, что Степан Аркадьевич был "в курсе"
того, о чем шла речь в статье, на основании прежнего чтения, разговоров
и т. п. Он понимал именно потому, что знал, "в чем дело".
Случай 2. "Разорвав телеграмму, он (Степан Аркадьевич) прочел ее,
догадкой поправляя перевранные, как всегда, слова".
Случай 3. "Так ты зачем приехал в Москву?.. - Ты догадываешься? -
отвечал Левин... - Догадываюсь, но не могу начать говорить об этом... -
Ну, что же ты скажешь мне?.. Как ты смотришь на это... - Я?.. ничего так
не желал бы, как этого, ничего".
Хотя слово "это"имеет здесь несколько эвфемистический оттенок, но
взаимное понимание осуществляется, несмотря на неопределенный лексически
тон разговора ("это"), благодаря тому, что известно, "в чем дело",
благодаря прежним впечатлениям, разговорам и пр., дающим простор для
правильной в данном случае догадки. "Это" в разговоре Левина и
Облонского напоминает французское "la chose", которое может заменять
любое слово и все-таки не затрудняет понимание, когда известно, "в чем
дело". Ср. j'ai vu le chose et il m'a dit...
Случай 4. Из своих очень ранних детских впечатлений я помню разговор с
сверстником по поводу смерти киевского городского головы Сольского; это
было "событие" в городе, говорили о нем взрослые, говорили и мы; среди
какой-то игры я, совершенно ни к селу ни к городу, спросил: "А почему он
умер?" Несмотря на объективную неясность этого вопроса, он вызвал
немедленный и соответственный ответ со стороны товарища, так как его
голова была занята Сольским в такой же, очевидно, мере, как и моя.
Случай 5. "Никто не расслышал того, что он (Николай Левин) сказал, одна
Кити поняла. Она понимала, потому что, не переставая, следила мыслью за
тем, что ему нужно было".
42. Понимание догадкой и, соответственно этому, высказывание намеком,
при условии знания, "в чем дело", известная общность апперципирующих
масс у собеседников играет огромную роль при речевом обмене, и
совершенно прав Е. Д. Поливанов, когда говорит по этому поводу так: "В
сущности все, что мы говорим, нуждается в слушателе, понимающем, "в чем
дело". Если бы все, что мы желаем высказать, заключалось бы в формальных
значениях употребленных нами слов, нам нужно было бы употреблять для
высказывания каждой отдельной мысли гораздо более слов, чем это делается
в действительности. Мы говорим только необходимыми намеками" (Поливанов
Е. Д. По поводу звуковых жестов японского языка // Поливанов Е. Д.
Статьи по общему языкознанию. М., 1968. С. 196).
Раскрывая смысл выражения "говорение намеками" в приведенной цитате, мы
можем сказать, что здесь речь идет о своеобразии синтаксического строя в
зависимости от определенных условий речевого обмена, в частности об его
объективной простоте по сравнению с более дискурсивным говорением (при
отсутствии отмеченного тождества апперципирующих масс). Однако
необходимо подчеркнуть, что эта простота синтаксического строя может
быть в данном случае двоякого происхождения, хотя и обуславливается
одним и тем же фактором. Действительно, при тождестве апперципирующих
масс и уверенности, что собеседник сразу поймет то, что ему говорят,
может обнаружиться просто невнимательное отношение к речи, и "говорение
намеками" будет "говорением, как попало": высказывание, протекая вне
контроля сознания, подвергается в этом случае влиянию различных
психофизиологических факторов независимо от говорящего. Тип
"упрощенного" синтаксиса этого рода будет своеобразен по отношению к
другому возможному случаю, когда налицо сознательный расчет на легко
понимающего собеседника; в этом последнем случае говорение может
протекать в обстановке особой напряженности, сопровождаясь сознательным
отбором слов при максимуме синтаксической расчлененности (которая в
первом случае может сводиться к минимуму); речевые "намеки"в этом случае
будут содержать высказываемые мысли в сгущенном виде, будут наполнены
содержанием; самая упрощенность речи будет строиться иначе".
"Говорение намеками", несомненно, не исчерпывается указанием на
своеобразие синтаксического строя, на употребление "значительно меньшего
количества слов", как это можно было бы думать, оставаясь в пределах
приведенной из статьи Е. Д. Поливанова цитаты; оно обуславливает и
другие чрезвычайно важные лингвистические явления. Им, например, прежде
всего обуславливается возможность существования в языке категорий
определенного (der, le) и неопределенного (ein, un) употребления слов
(эти категории существуют, конечно, в каждом языке, независимо от
существования или несуществования в нем определенного или
неопределенного члена); употребление любого слова (книга, стол,
напильник) в данном конкретном значении без соответствующих
конкретизирующих оговорок ("намеком") возможно исключительно при условии
"знания, в чем дело", т. е. известной общности апперципирующих масс. В
этой же плоскости протекает ряд явлений в области семантики слов и, в
частности, так называемая конкретизация значений слов. Наконец,
общностью апперципирующих масс в пределах данной среды обуславливается
один из основных фактов развития языка - образование различных
социальных диалектов с их своеобразной лексикой, словоупотреблением,
синтаксисом и пр.
43. В предыдущих параграфах иллюстрировалась апперцепционность
восприятия и понимания чужой речи; мы касались главным образом общих
условий рассматриваемого явления. Необходимо разобраться в процессе
апперципирования в условиях специально диалогических.
Апперципирующая масса данного собеседника при начале разговора
"состоит"из свойственной ему вообще постоянной апперципирующей массы,
осложненной апперцепционным привхождением момента плюс восприятием
собеседника и обстановки, а также некоторого более или менее конкретного
представления о теме разговора; эта начальная, исходная апперцепционная
база диалога далее осложняется и изменяется в связи с воспринимаемым
содержанием реплик собеседника; таким образом, каждое последующее
говорение осуществляется на фоне апперципирующей массы, определенной, в
последнем счете, только что воспринятой репликой. Если в результате
восприятия последней реплики налицо отсутствие сознания понимания и
усвоения того, что говорят, то следует либо переспрос, либо постепенное
прекращение диалога (а имею в виду не согласие с мыслью собеседника, а
именно сознание усвоения ее). Последний случай нас мало интересует, так
как при нем исчезает самый объект нашего рассмотрения; первый случай
вызывает со стороны второго собеседника несколько более проясненное в
смысле выразительности высказывание, с сосредоточением внимания на самой
форме выражения, дальше разговор либо продолжается, либо снова идет,
через повторные попытки этого рода, к исчерпанию. В случае же усвоения
содержания реплики мы можем сказать, что каждое последующее говорение
значительно облегчается привнесением в апперципирующую массу содержания
предшествующей реплики, и, следовательно, чисто речевая напряженность
говорения в каждом данном случае говорения ослабляется; при общности же
основной апперципирующей массы речевой состав высказывания значительно
упрощается, так как каждая последующая реплика усиливает эту общность. В
этом случае нужно гораздо меньшее количество слов, гораздо меньшая
отчетливость в словоупотреблении.
Общее значение апперцепционности восприятия речи как фактора, умаляющего
значение самих речевых раздражений, в диалогической речи вообще, а в
только что указанных случаях в особенности, проявляется гораздо более
ярко, чем в речи монологической, где момент подновления апперципирующей
массы отсутствует, где явного для говорящего обнаружения реагирования со
стороны воспринимающего речь нет и где потому чисто речевое
осуществляется сознательно и бессознательно полнее и сложнее.
Глава VII.
БЫТОВОЙ ШАБЛОН И ДИАЛОГ
44. Всем известен разговор двух кумушек, из которых одна - глухая:
"Здорово, кума. - На рынке была; - Аль ты глуха? - Купила петуха; -
Прощай, кума. - Полтину дала".
Разговор этот пародирует ответы глухих "невпопад", но тем не менее в
"ответах" глухой можно найти известную последовательность,
"закономерность", они в известной мере "правильны", но правильны не по
отношению к вопросам, а по отношению к определенному бытовому положению:
встреча двух знакомых и шаблонный разговор при встрече.
В сущности, глухая сделала одну первоначальную ошибку: она забыла, что
при встрече здороваются; остальные же ее ответы были рассчитаны на
шаблонную последовательность вопросов: где была, что купила, сколько
дала, и в этом отношении догадка ее очень жизненна, и "разговор" должен
был бы протекать так: "Здорово, кума - здорово, кума. Где была? - на
рынке была. Что покупала - купила петуха. Сколько дала - полтину дала";
первая кума и не догадалась бы, что вторая - глухая, разговор прошел бы
вполне благополучно.
Глухие далеко не всегда отвечают невпопад, часто они попадают, куда
нужно, и руководящим моментом для них в ряде случаев является именно
учет обстановки, ориентация на бытовой шаблон, которому соответствует и
шаблон речевой. Во всяком случае правильно или неправильно догадывается
глухой в каждом отдельном случае, но самая "база" его догадки с
достаточной определенностью указывает на момент соответствия шаблонов
быта и речи как на момент, действенный при речевом общении. Он является
действенным, конечно, не только для глухих, но и вообще.
45. Наш повседневный быт заполнен повторяющимся и шаблонным; в общей
сумме наших взаимодействий с другими людьми весьма изрядная часть
принадлежит шаблонным взаимодействиям; но наши взаимодействия, каковы бы
они ни были, вообще всегда сопровождаются речевыми взаимодействиями,
речевым обменом, и, соответственно этому, шаблонные взаимодействия
обрастают шаблонными речевыми взаимодействиями; между теми и другими
устанавливается теснейшая ассоциативная связь. Мы очень мало замечаем
это обстоятельство, как вообще мало замечаем то, что сделалось
привычным, но можно сказать, что эта связь обнаруживается даже во
временном отношении: известным периодам дня соответствуют известные
речевые факты; связь в данном случае настолько тесна, что в определенные
периоды дня, которым соответствуют определенные бытовые дела,
воспринимаемая нами чужая речь воспринимается в определенном смысле,
иногда неверно, апперципируется в зависимости от учета бытовой
обстановки. Приведу примеры.
Моим всегдашним вечерним делом является ставить самовар, но так как это
дело меня весьма мало увлекает, то я обыкновенно сижу в своей комнате до
тех пор, пока кто-нибудь не крикнет: "Пора ставить самовар"; эта фраза
настолько тесно связана в моей голове с временем около девяти часов
вечера, что ею я апперципирую фразы, ничего общего по смыслу с этой
фразой не имеющие; отсюда возможность такого диалога: Ты покупал сегодня
газету? - Еще рано, через полчаса буду ставить, т. е. диалог идет
совершенно в стиле "аль ты глуха", и реплика подается не в связи с
речевым раздражением в его конкретности, но по поводу него в связи с
учетом (бессознательным, конечно) бытового шаблона.
Другой пример подобного же диалога: я кричу утром из своей комнаты: "А
сегодня сильный мороз!" - мне отвечают: "Уже десять часов"; ответ
"невпопад" объясняется тем, что обычно первое, что от меня слышат по
утрам, это - который час, т. е. пора ли уже вставать. Еще пример: я
выхожу из своей комнаты и говорю: "Я куда-то дел повестку", - мне
отвечают: "Это Аннушка звонила"; действительно, был звонок, который я,
однако, не слышал, но так как обычно я интересуюсь тем, кто именно
звонил, и спрашиваю об этом, мне и на этот раз ответили, ориентируясь на
шаблонный диалог о том, кто звонил.
46. Конечно, отмеченная ориентировка на бытовой шаблон наиболее
отчетливо констатируется в случаях ответа "невпопад", но и в нормальных
случаях она, разумеется, также налицо.
Если в данной квартире с вами находится какой-нибудь Миша, и вы кричите:
Миша! - то он услышит, поймет и ответит вам: что? - но фактом,
обуславливающим такое безошибочное понимание, будет не только и не
столько отчетливое восприятие слова Миша, сколько - при приблизительном
восприятии этого слова - бессознательное умозаключение, что никого
другого вы звать не можете, что вы и раньше также его звали, что он,
собственно, догадывается, что вам нужно и т. п., и, если вы крикнете ему
не Миша, а другое имя, то он по тем же основаниям может воспринять его
как Миша.
Если вы сидите за обедом и вас просят передать тарелку, то фактором
понимания вами обращенных к вам слов будут не только эти самые слова, но
и обеденная обстановка и то, что за каждым обедом вам приходится
передавать тарелки, что это обеденный шаблон.
Если вы подойдете к газетчику и скажите ему: Дайте Красную, он вас
поймет сразу, но если вы его спросите: Как пройти на Чернышев переулок?
- да еще спросите это в горячее для газетной торговли время, он вас
поймет не с такой легкостью, переспросит или, может быть, вместо ответа
подаст вам газету, потому что среди факторов понимания не будет
соответствия между речевым обменом и шаблонным для него бытовым
положением. Однажды при мне в парикмахерскую зашла дама и обратилась к
парикмахеру со словами: Не купите ли у меня мыла? - парикмахер
переспросил ее: волосы причесать? - т. е. увидел в ней клиентку и
реагировал на ее обращение, исходя из привычной тематики шаблонного
диалога в парикмахерской.
47. То обрастание шаблонных бытовых взаимодействий шаблонными речевыми
взаимодействиями, о которых я говорил выше, легче всего показать на
крайнем случае чрезвычайно замкнутой, однообразной и полной шаблонных
повторений среды, как дается, например, Мопассаном в рассказе
"По-семейному".
Речь идет о чиновнике Караване, который "вел нормальную жизнь
чиновника", "он неизменно ездил по утрам в свою канцелярию по одной и
той же дороге, встречал в тот же час на одних и тех же местах знакомые
лица людей, идущих по своим делам, и каждый вечер, возвращаясь по той же
дороге, он опять встречал все те же лица, постепенно старившиеся на его
глазах. Каждый день, купив за су газету на углу предместья Сен-Оноре, он
покупал еще два хлебца... входил в свою канцелярию... в вечном ожидании
выговора...". "Никакие события во внешнем мире не нарушали однообразия
его существования, так как ничто, кроме канцелярских дел, повышений и
наград не интересовало его... Никогда его ум... не имел других мыслей,
других надежд, других мечтаний, кроме тех, которые связывались с его
министерством". "Частенько" он посещал кафе, чтобы выпить "рюмочку
полыновки", встречаясь там, конечно, с одними и теми же лицами.
Естественно, что такое бытовое однообразие, такая до крайности
шаблонизированная жизнь создавали такое же однообразие и шаблонность в
области речи: "Каждый вечер за обедом он убедительно доказывал своей
жене..." и т. д.; получив орден, "он беспрестанно, ни к селу ни к городу
упоминал о "своем ордене""; "разговор двух спутников (Каравана и Шене)
на пространстве между Триумфальной аркой и Нельи всегда касался одних и
тех же предметов. И в этот раз они занялись критикой разных местных
порядков... Потом, как это обыкновенно бывает в обществе врача, Караван
свел разговор на болезни...", потом на долголетие своей матери,
девяностолетней старухи, и "беспрестанно повторял: "Я думал, не часто
доживают до такой старости""; в кафе обычные "любезные приветствия" и
"неизбежное": "Что нового?".
В доме Каравана также шаблонность и постоянство: жена тратила все
свободное время на уборку квартиры, она носила "неизбежные" нитяные
перчатки и чепец с розовыми лентами, "каждый раз, когда ее заставали за
работой... она неизменно говорила: "Я не богата, у меня все просто, но
чистота - моя роскошь..."; "каждый, вечер за столом, а потом в кровати
они (Караван и его жена) долго толковали о канцелярских делах...".
Каждый день при возвращении Каравана задаются вопросы: "Что нового в
министерстве" (и женой, и дочкой, которая говорила точь-в-точь, как
мать, повторяла ее выражения и даже подражала ее жестам). По поводу
нового назначения в министерстве Караван "повторяет старую шутку", дочь
говорит шаблонную фразу: "Значит, еще один сел тебе на шею"; желая
переменить разговор, Караван произносит также несомненно повторяющуюся
фразу: "А что, как мать наверху? Здорова?".
В другом произведении ("Сильна как смерть") Мопассан выделяет шаблонно
повторяющийся слой быта "светского человека": "Утром его одевает лакей,
бреет парикмахер, с которым он обменивается несколькими общими фразами;
перед утренней прогулкой он расспрашивает конюха о здоровье лошадей,
затем скачет по аллеям Булонского леса... потом завтракает вдвоем с
женой... и говорит с ней лишь для того, чтобы перечислить имена особ,
встреченных им поутру; почти до самого вечера шляется из гостиной в
гостиную, чтобы освежить свой ум общением с себе подобными, и обедает у
какого-нибудь князя, где спорит о политическом положении в Европе и т. д."
Каждый из нас мог бы в своей личной жизни выделить эти шаблонные,
повторяющиеся элементы и соответствующие им шаблонные речевые
проявления; что у Каравана дано в крайней степени, то в известной (и
большой!) степени имеется налицо у каждого из нас; в каждом из нас есть
бытовой Караван и ему соответствует Караван речевой.
48. Возвращаясь к словам первого параграфа этой главы о моменте
соответствия шаблонов быта и речи как моменте, действенном при речевом
общении, определяющем восприятие речи и, следовательно, и говорение, мы
постараемся сделать вывод из предыдущих наблюдений.
Вывод этот таков: при диалогическом общении (о котором только здесь и
шла речь) бытовая обстановка есть один из факторов восприятия речи, один
из моментов, имеющий сообщающее значение. Соответственно этому роль
речевых раздражений умаляется, они отодвигаются несколько на задний
план, они не подлежат отчетливому восприятию. Самое говорение
производится с бессознательным расчетом на это сообщающее значение
бытовой обстановки, и оттого оно, в свою очередь, может быть менее
полным, менее отчетливым; не представляется необходимым момент
обдумывания и отбора, самое говорение склонно протекать в порядке просто
волевого действия и притом с привычными элементами. Мы приходим, таким
образом, к выводам, аналогичным уже ранее сделанным.
49. Говорение в связи с определенными шаблонами быта влечет образование
целых шаблонных фраз, как бы прикрепленных к данным бытовым положениям и
шаблонным темам разговора. Многочисленные примеры таких фраз можно найти
в разных практических руководствах по тому или иному языку или в
путеводителях, где они как раз и распределены по шаблонным темам
разговора; мы находим, например, фразы, относящиеся к темам: "одежда",
"дом", "еда", "вставать и ложиться", "умывание", "о погоде", "торговля,
купля и продажа", "о болезни", "в кафе и ресторане" и пр.
Эти фразы в силу их постоянного употребления в одной и той же бытовой
обстановке становятся как бы окаменелыми, превращаются в своего рода
сложные синтаксические шаблоны; членение фразы в значительной мере
стирается, и говорящий почти не разлагает ее на элементы.
Воспроизведение, мобилизация такой фразы есть воспроизведение привычного
шаблона, которое можно сравнить с воспроизведением привычного слова или
"речения"; если, употребляя такую фразу, мы хотя и смутно ощущаем ее как
состоящую из отдельных элементов - "слов", то не в силу того, что это
смутное членение вызывается расчлененностью нашей мысли, но главным
образом в силу чисто морфологических ассоциаций, в силу наличия
флективных элементов (склонения, спряжения), причем здесь полная
аналогия с "речениями" типа спустя рукава или железная дорога, где
членение, поскольку оно есть, определяется исключительно подобными
морфологическими ассоциациями и не имеет никакой поддержки в
расчленяемости соответствующего представления. Совершенно очевидно, что
такой тип фразы должен быть определенно противопоставлен другому, где
налицо известное комбинирование, сопровождающееся отчетливым членением,
соответствующим и расчлененности мысли. Этот тип фразы может быть скорее
сопоставлен с образованием нового слова из привычных морфем, чем с
пользованием шаблонным словом. Здесь в сущности может идти речь о
синтаксическом построении в глагольном значении этого слова, тогда как в
первом случае мы имеем пользование готовыми, построенными фразами,
построениями в субстантивном значении этого слова.
Не приходится подчеркивать, насколько важно для языкознания, в частности
для учения о фразе, различие отмеченных двух типов фраз. Останавливаться
на этом вопросе подробнее - не входит в задачи моей статьи, но я считал
необходимым отметить данное обстоятельство, поскольку тип фразы-шаблона
возникает в диалоге в связи с говорением в условиях бытового шаблона.
Глава VIII.
ДИАЛОГ И РЕЧЕВОЙ АВТОМАТИЗМ
50. Речеупотребление частью протекает в порядке сложного волевого
действия, т. е. самому речеупотреблению предшествует момент известной
борьбы мотивов и выбора. Вот несколько примеров такого сложного
речеупотребления.
Случай I. Мне нужно сказать нечто очень неприятное любимому и уважаемому
мною человеку; во мне борются два чувства: с одной стороны, я хотел бы
сказать все сразу, называя вещи своими именами, "выпалить" и покончить с
делом, с другой стороны, я боюсь обидеть и, может быть, оскорбить его и
в результате выражаюсь осторожно, исподволь, говорю намеками, выбирая
слова, не договариваю и пр.
Случай II. Необходимо путем речи передать данный ряд умозаключений: во
мне борется привычка к неотчетливому выражению мыслей, воспитанная
обиходною речью, и сознание необходимости возможно точнее и бесспорнее
обнаружить свои выводы; последнее получает преобладание, я произвожу
выбор между данными словами и словосочетаниями, с точки зрения
пригодности их для моей цели, произвожу выбор между возможными
сочетаниями предложений.
Случай III. Ведется разговор в "великосветском" салоне о разных
пустяках, в иронически-шутливом тоне, с остротами и "bon-mot",
соответственно этому происходит отбор слов, интонаций, и
подвертывающиеся на язык выражения расцениваются - принимаются или
отметаются - с точки зрения того, чтобы не был нарушен общий стиль
"causerie".
Случай IV. Я говорю с человеком иной среды, чем моя, например, среды
менее "культурной" или с ребенком; я произвожу отбор слов или
словосочетаний с той целью, чтобы собеседник меня понял с наибольшей
легкостью. В области письменной речи подобное явление встречается,
например, в популярно-научных брошюрах.
Случай V. Поэт пишет стихи; он выбирает те или иные сочетания слов или
отдельные слова: иногда, по одним мотивам (например, звуковым), он
склонен зафиксировать данный вариант, но отбрасывает его, побуждаемый
другими мотивами (например, семантическими).
Случай VI. Я председательствую на собрании, где обсуждается живо
интересующий меня вопрос; как живо заинтересованный в данном деле я
готов бы дать "волю" своему языку, пуститься в полемику, украсить ее
всякими перлами остроумия, дать речи естественное эмоциональное течение;
слова почти срываются у меня с языка, но, помня, что я председатель, я
сдерживаюсь, осторожно выбираю слова, принуждаю себя к спокойной
интонации. Случаи, подобные предыдущим, можно было бы значительно
пополнить; сложность речевой деятельности, обусловленная различными
обстоятельствами, есть чрезвычайно распространенное в речевой практике
человека явление.
51. В этом параграфе я приведу несколько примеров непривычной речевой
деятельности, т. е. речевой деятельности, протекающей в порядке волевого
действия с непривычными элементами.
Случай I. Я говорю на малознакомом мне языке, пользуясь необычными для
меня звуками, звукосочетаниями, синтаксическими оборотами и пр.
Случай II. Я пользуюсь новозаимствованным словом или оборотом, или
недавно возникшим в моей среде новообразованием лексического порядка,
которое входит в мою речевую деятельность как непривычный элемент.
Случай III. В эмоционально-окрашенном разговоре я не нахожу слова,
адекватного моей мысли или чувству; я "создаю" новообразование,
употребляю "неправильный" оборот; делаю это сознательно или
бессознательно, но ощущаю обнаруженное мною новообразование как
непривычное.
Случай IV. Я пользуюсь в разговоре каламбурами и bon-mots, являющимися
непривычными элементами речевой деятельности и дающими непривычное
сочетание речевых фактов.
Примеры подобного рода можно было бы также умножить; некоторые
подходящие сюда случаи.даны мною в статье "О поэтическом
глоссемосочетании"(Якубинский Л. П. О поэтическом глоссемосочетании //
Поэтика: Сборники по теории поэтического языка... C. 5 и след.); отмечу,
например, случаи под номерами вторым, пятым, седьмым, девятым, десятым и
др. из указанной статьи.
Возможны и даже часты случаи сложной непривычной речевой деятельности,
примером которой являются, хотя бы, соединение случая третьего из п. 50
и четвертого из настоящего параграфа и т. п.
Совершенно ясно, что и случаи сложной речевой деятельности, и случаи
непривычной речевой деятельности, а тем более случаи деятельности
сложно-непривычной характерны с психологической точки зрения
сознаваемостью речевых фактов и сосредоточением на них внимания (в той
или иной степени).
52. Момент непривычности в речи может быть иллюстрирован и на процессе
восприятия речи. Приведу примеры.
Случай I. Восприятие обмолвки собеседника или оратора.
Случай II. Восприятие речи, окрашенной в той или иной степени
диалектизмами (в произношении, в словоупотреблении), а также восприятие
иностранной речи, редко слышимой.
Случай III. Восприятие необычно построенной речи (в синтаксическом
отношении).
Случай IV. Неожиданность восприятия данных речевых фактов в данной
обстановке или в данной связи; например, русский язык в богослужении,
жаргонные слова в обычном интеллигентском разговоре, обыденные, "низкие"
слова в стихах и пр.
Случай V. Первоначальные ощущения от языка литературных произведений
новой (в языковом отношении) литературной школы, или восприятие
поэтического языка относительно обыденной речи.
Случай VI. Восприятие новообразования, недавно вошедшего в язык данной
среды; восприятие сознательного или бессознательного новообразования
собеседника в порядке разговора (см. п. 51, случай III).
53. Отмечая существование речевой деятельности, протекающей в порядке
сложности и непривычности и сопутствуемой сознаваемостью и
сосредоточением внимания на речевых фактах, мы не должны упускать из
виду и такой речевой деятельности, которой не свойственны ни сложность
(т. е. моменты борьбы мотивов или отбора), ни непривычность (говорения
или восприятия) и при которой речевые факты сознаваемы либо в крайне
малой степени, либо вовсе не сознаваемы и не являются объектом внимания.
В этом последнем случае мы пользуемся речью как бы "бессознательно",
автоматически.
54. Если приведенные выше примеры дают нам случай речевой деятельности
сложной и непривычной, то о речевом автоматизме мы можем говорить по
поводу речи, протекающей в порядке простого волевого действия с
привычными элементами; действительно, здесь речевые факты не входят в
сознание, не подлежат вниманию - ни в момент, предшествующий началу
деятельности (так как нет отбора и борьбы мотивов), ни во время самой
деятельности (так как они привычны).
Так как первоначально - в период обучения - всякая речевая деятельность
есть деятельность сложная и непривычная, то автоматическая речевая
деятельность принадлежит к типу так называемых вторично-автоматических
деятельностей, возникающих из сознательных путем повторения, упражнения
и привычки.
55. Простое самонаблюдение (по воспоминанию) над своими собственными
переживаниями во время речевых проявлений убеждает нас в существовании
отмеченного автоматизма. Не говоря уже о фонетической и морфологической
стороне языка, но и в области словоупотребления мы в целом ряде случаев
отметим отсутствие сосредоточения внимания и отсутствие какого бы то ни
было словесного отбора. В повседневном опыте мы можем убедиться, как
часто мы не вполне выражаем нашу мысль, опускаем нужные слова, думаем
одно, а говорим другое: наше речевое намерение не совпадает с
исполнением. Все это обусловливается теми или другими
психофизиологическими законами; самое же свободное действие этих
законов, в свою очередь, обусловливается отсутствием сосредоточения
контролирующего внимания на знаках речи. Оговорки, обычно не замечаемые
нами, обязаны своим происхождением тому же явлению. Проф. Введенский
(Введенский А. И. Психология без всякой метафизики. СПб., 1914),
разбирая вопрос о ложных умозаключениях и о причине их возникновения,
приходит к выводу, что в самом устройстве человеческого мышления таких
причин нет и что если ложные умозаключения все-таки возникают, то
единственно благодаря невнимательному употреблению слов в их значениях,
пропуску слов и т. д.
56. Из всего сказанного выше о диалоге следует, что диалогическая форма
способствует протеканию речевой деятельности в порядке простого волевого
действия, вне обдумывания и отбора, что она способствует умалению
значения речевых элементов в общем порядке взаимодействия и протеканию
речи вне контроля внимания и сознания, и что она лучше всего выполняется
при наличии привычности речевых элементов.
Диалогическая форма способствует протеканию речи в порядке
автоматической деятельности. (Из сказанного вовсе не следует, что диалог
всегда есть автоматическая речь, так как речь при диалоге определяется
не только диалогической формой, но и другими, например, целевыми
моментами; в приведенных в п. 50 примерах есть случаи диалогической
речи, протекающей как сложная и непривычная деятельность. Монолог вовсе
не всегда сложная или непривычная речевая деятельность, так как
автоматизм речи определяется не диалогом только, но и вообще
повторением, упражнением и привычкой в области словоупотребления.)
57. Утверждая тесное взаимодействие между диалогической формой речи и
речевым автоматизмом, мы должны поставить это обстоятельство в связи с
той ролью, которую обыкновенно дают диалогу как речевой форме в вопросе
об изменяемости языка; "в диалоге куются новые слова, формы и обороты",
говорит проф. Щерба в уже цитированной работе. Диалог как
"прогрессивная" форма речи противопоставляется монологу как форме
"консервативной".
Ясно, что здесь мы имеем две возможности: либо изменяемость речи,
речевое "творчество" проявляется в сознательной форме, и мы имеем дело с
соединением диалога со сложной непривычной речевой деятельностью, либо
эта изменяемость проявляется в автоматической диалогической речи.
Но первый случай приходится сразу исключить. Во-первых, языковые
изменения в массе происходят независимо от какого-нибудь умышленного
творчества, подразумевающего сознательный момент; во-вторых, если они и
происходят в таком порядке, то как раз в монологических и письменных
формах речи (например, особенно в поэзии) в гораздо большей степени, чем
в диалоге.
Но, с другой стороны, автоматизм подразумевает как будто именно
некоторую устойчивость, неизменность. В таком случае, правильно ли
утверждение "прогрессивности" диалога?
Несомненно правильно, и я постараюсь показать, что изменяемость
диалогической речи в значительной степени обусловливается именно в связи
с ее автоматическим уклоном.
58. Автоматические деятельности и движения могут оставаться неизменными,
в случае существования какого-нибудь задерживающего момента
(сознаваемого или неосознаваемого индивидом), или подвергаться
видоизменениям, в случае, если этот задерживающий момент слаб или
отсутствует вовсе.
Какое-нибудь выученное автоматическое действие - вроде "крестного
знамения" - может оставаться неизменным в употреблении данного индивида,
если эта неизменность поддерживается религиозным чувством, требованием
"истовости" крестного знамения; но при отсутствии этого задерживающего
момента оно изменяется в направлении сокращения и упрощения (через
ускорение) и превращается в "чистку пуговицы". Подобное происходит и с
выученной молитвой, и во многих других случаях. Большая или меньшая
изменяемость зависит от существования задерживающего момента и степени
его влияния.
Нечто подобное вышесказанному должно наблюдаться и в области
автоматической речевой деятельности; и здесь неизменяемость должна
находиться в связи с существованием задерживающего момента и степенью
его влияния.
59. Момент, задерживающий изменяемость всякой речи, - есть собеседник и
вообще воспринимающий речь. А. А. Шахматов (Шахматов А. А. История
русского языка: Литографир. курс лекций. СПб., 1911. Ч. 1. С. 95-96)
констатирует факт изменяемости речи "в устах говорящего", который, по
его словам, "относится к языку бессознательно, как к орудию общения с
другими людьми", причем "ни о каком сознательном моменте не может быть и
речи" (отсюда ясно, что А. А. Шахматов имеет в виду именно
автоматическую речь); Шахматов далее останавливается на собеседнике, в
котором эти изменения "находят себе явное противодействие"; по мнению
Шахматова, если говорящему удается провести то или иное изменение, то
"это зависит, вероятно, от того, что в этом именно явлении он в сознании
собеседника встречает наименьшее сопротивление, что самому собеседнику
этот новый прием... представляется и удобным, и естественным".
Но хотя собеседник и является, вообще говоря, задерживающим моментом при
всяких попытках изменения речи, однако следует уяснить себе степень
влияния этого фактора в условиях автоматической диалогической речи.
60. Момент "собеседника" вводит нас в область восприятия и понимания
речи, и мы должны поставить себе вопрос, нет ли в самих условиях
восприятия и понимания речи чего-либо такого, что допускало бы изменения
в речи говорящего.
После того, что было сказано об умалении значения речевых раздражении
при восприятии речи вообще и диалогической речи в частности и
особенности, можно на поставленный вопрос ответить утвердительно.
Задерживающее значение собеседника условиями восприятия речи ослабляется
и, снова подчеркиваю, особенно при диалогической речи.
К этому нужно прибавить, что поскольку мы говорим об автоматической
речевой деятельности, те изменения, которые возникают у говорящего,
всегда находят себе малое сопротивление в собеседнике, и собеседнику то,
что Шахматов называет "новым приемом", всегда представляется удобным и
естественным, по той простой причине, что те изменения, которые
возникают из самого существа автоматической речи, всегда протекают в
одном направлении - убыстрения, сокращения и упрощения (как это мы имеем
при всяких изменениях автоматических деятельностей, не обязанных внешним
по отношению к автоматизму деятельности причинам); но так как всякий
собеседник есть в то же время говорящий, то, в пределах данной
социальной группировки, те изменения, которые в нашем случае
автоматической речи происходят в устах говорящего, собеседнику привычны
и удобны, как и самому говорящему.
61. В заключение этой главы мне хотелось бы подтвердить сказанное об
изменяемости автоматической речи и притом в направлении убыстрения,
сокращения и упрощения наблюдениями над фонетическими явлениями, которые
в этом отношении наиболее характерны. С этой целью я воспользуюсь
данными, имеющимися в различных работах по декламации и выразительному
чтению, и, таким образом, избегу упреков в каком-нибудь умышленном -
хотя бы непроизвольно - подборе материала.
Д. Коровяков (Коровяков Д. Искусство и этюды выразительного чтения. Пг.,
1914. С. 19 и след.) касается вопроса о произношении; указывая на
условия беспорочности патологические случаи, вроде картавления) и
правильности (московский говор), он на с. 37 говорит об отчетливости
произношения слов русской речи, отмечая, что "зачастую встречаются
примеры ленивого, вялого, тусклого произношения слов, скрадывания
конечных слогов, процеживания сквозь зубы и т. п. Во избежание таких
погрешностей должно быть наблюдаемо, чтобы гласные звуки произносились
чисто, а согласные артикулировались при энергичном участии надлежащих
органов, чтобы в слове слышались отчетливо все слоги его составляющие,
чтобы рот был раскрыт сколько следует, и слова произносились возможно
более громким голосом".
В. П. Острогорский (Острогорский В. П. Выразительное чтение. 7-е изд.
М., 1916. С. 34 и след.) считает самым важным и первым условием хорошего
произношения отчетливость: "Умение вполне отчетливо отделять при
произношении звуки один от другого... с отчетливостью тесно связана и
ясность... на отчетливость и ясность произношения учеников должно быть
обращено особое внимание. Торопливость произношения, при которой
съедаются звуки, - явление в школе самое обыденное".
У А. И. Долинова (Долинов А. И. Практическое руководство к
художественному чтению. Пг., 1916. Ч. 1. С. 114) указывается, что
"необходимо следить за тем, чтобы точно и ясно выговаривались согласные
звуки; их нельзя проглатывать или произносить вскользь. Особенное же
внимание надо обращать на случай встречи нескольких согласных".
Ю. Э. Озаровский (Озаровский Ю. Э. Музыка живого слова. СПб., 1914. С.
212) указывает, что это свойство достигается, между прочим,
"сравнительно медленным темпом речи и внимательным отношением к
образованию звука".
С. М. Волконский (Волконский С. М. Выразительное слово. СПб., 1913)
приводит многочисленные примеры пропусков неударенных гласных, а также и
согласных - отсылаю на с. 51, 55, 65 и др. цитируемой книги. На с. 56 он
говорит: "Прислушайтесь к нашей речи: много ли вы уловите настоящих
чистых точных согласных? Прислушайтесь, вы ужаснетесь
приблизительности... вы заметите, что половину слов вы не слухом
слышите, а улавливаете по смыслу... вялые, робкие, бледные,
неопределенные звуки, - вот то, что в большинстве являет наша речь...
одно только средство... привести к сознанию все до малейшего приемы
выражения...".
Суммируя вышеприведенное, мы можем сказать, что, во-первых, здесь идет
речь о явлениях автоматической речевой деятельности: ср. у Озаровского,
где рекомендуется "внимательное отношение к процессу образования звуков"
для избежания этих явлений; у Волконского, где указывается "одно только
средство" - привести к сознанию приемы выражения. Таким образом, те
"недостатки", с которыми борются специалисты по искусству речи,
"излечиваются" введением произношения в сферу сознания, сосредоточением
на нем внимания, а, значит, сами эти "недостатки" относятся за счет
"бессознательности" произношения, отсутствия сосредоточения внимания, т.
е. суть явления автоматической речи.
Во-вторых, сами эти явления характеризуются как торопливость,
приблизительность, неотчетливость, ленивость, вялость, скрадывание
слогов (в частности конечных), съедание звуков и пр., иными словами, мы
можем говорить о быстром темпе речи, о малоэнергичном артикулировании, о
неточном выполнении и о невыполнении отдельных произносительных работ, о
выпадении звуков в некоторых условиях, об упрощении групп согласных, о
явлениях конца слов и пр., но эти обозначения вполне покрываются
понятиями убыстрения, сокращения и упрощения (хотя и не исчерпывают их).
Анализируя явление обмолвки в статье "О причинах обмолвок речи" (Голос и
речь. 1913. # 9. С. 6), В. М. Бехтерев, касаясь причины возникновения
обмолвки, говорит: "Ясно, что в происхождении обмолвки то или иное
состояние сосредоточения играет первенствующую роль. Вот почему для
оратора, желающего избежать обмолвок, главное условие заключается в том,
чтобы научиться управлять сосредоточением внимания, которое должно
следить за самой речью, а не отвлекаться сторонними впечатлениями... во
избежание обмолвок прежде всего не нужно спешить...". Таким образом, и
здесь ставится в зависимость явление обмолвки с отсутствием
сосредоточения внимания и темпом речи.
В статье "О скоплении одинаковых плавных в практическом и поэтическом
языке" (Якубинский Л. П. Скопление одинаковых плавных в практическом и
поэтическом языках // Поэтика: Сборники по теории поэтического языка...
C. 50 и след.) я отмечал, что причиной диссимиляции плавных является
вызываемое скоплением плавных объективное замедление речи, некоторое
заикание, сосредоточивающее наше внимание на произношении, вводящее
момент усилия и, следовательно, нарушающее речевой автоматизм.
Некоторые слова и выражения, особенно часто употребляемые и повторяемые
и поэтому особенно автоматизированные, дают тенденцию к упрощению и
сокращению в особенно отчетливом и, так сказать, закрепленном виде: ср.
такие случаи, как грит ('говорит'), здрасте, драсте ('здравствуйте'),
Верайсанна ('Вера Александровна') и т. п.
62. Заключительное замечание. Заканчивая настоящую статью, я чувствую
всю неполноту и даже некоторую поверхностность моих соображений; однако
мне кажется, что причина всего этого лежит не только во мне, но и в
общем состоянии современного языкознания, поскольку оно не ставит своей
задачей изучение функциональных многообразии речи во всем их объеме:
материалы, необходимые для всестороннего и исчерпывающего освещения
затронутых вопросов, совершенно отсутствуют. Собирание же материала не
по силам одному лицу: оно подразумевает коллективную работу,
напоминающую такую же работу в области диалектологии. В частности, в
отношении диалога необходим большой материал записей диалогов,
почерпнутых из действительности, а не из литературных произведений,
которые дают материал, требующий очень осторожного отношения. Поэтому я
не хотел бы, чтобы эта статья оценивалась даже как попытка к
исследованию диалога; она имеет целью лишь показать, что диалог есть
действительно особое явление речи, и в общих и неполных чертах наметить,
в чем эта "особость" проявляется.
***
АБ
