...Что я мог сделать, писака вшивый, вот кто я перед ними был, к тому же неудачник, странный тип с подозрительным знанием чужого языка... закрытый, молчаливый, одинокий... непьющий, а это неизгладимая погрешность. Злость во мне росла и отчаяние, с каждым днем. И в один день мне пришла в голову мысль, что я должен сжечь свои рукописи – прилюдно, чтобы ... Так совпало, я должен был защитить зверей от людского подонства... и я решил попытаться еще раз – что-то в жизни кончилось, кончалось, истончилась моя защита... как когда-то оголилось мясо на ногах. Я не знал, как дальше жить, но чувствовал, что должен сжечь пути к отступлению, уйти не оглядываясь, а придет другая жизнь или нет, как получится.

Я вывесил свои плакаты, и утром теплого сентябрьского дня вынес из дома табуретку, большую кастрюлю и кучу бумаг. Сел, потому что долго стоять не смог бы, и начал рвать по листочку – пополам, на четвертушки и отправлял клочья в бак. Когда в нем накопилось около половины, я поджег бумаги и постепенно добавлял. Около меня собралась кучка людей, они молча наблюдали. Потом начались разговоры, одни стыдили меня, они где-то прочитали, что рукописи не горят, другие считали, что избранный мной метод варварство и уничтожение культуры, а самые злобные только усмехались и крутили пальцем у виска, "кому его рухлядь нужна... псих, пусть сжигает..."     

"От ненужного решил избавиться..." – кто-то сказал отчетливо и внятно, а может мне показалось, и голос был мой. Я взял рукопись, которую писал несколько лет. Первый черновик, он главный, из него ясно, останется ли что после удаления болтовни, засоряющей страницы, выживет ли тонкий скелетик, обтянутый пленкой живого мяса... Бывает, что все исчезает, расходится бульонным кубиком в кипятке. Триста девяносто восемь страничек, из них могла бы сложиться крепкая сотня. Теперь не сложится. Если каждую пополам, потом еще раз, и неторопливо в огонь – час с лишним, вот вам спектакль, веселитесь. Когда горят книги и рукописи, еще есть надежда. Если горят черновики, задумки, планы – невозможно жить...

Сегодняшний наш собеседник – и режиссёр выдающийся, и педагог исключительный. В Европе студенты ему рукоплещут. А в России ему с почтением жмёт руку, называя своим учителем, Алексей Балабанов. А он сегодня считается, пожалуй, главным российским режиссёром. Но если последние фильмы Балабанова проникнуты безысходностью, а действуют в них, скорее, не люди, а манекены, то картины его учителя Александра Митты всегда были жизнеутверждающие, а сами герои – личности вдохновенные и масштабные.

Взять фильм о Петре Первом, прорубающем окно в Европу, в исполнении темпераментнейшего Алексея Петренко, где ему помогает арап в исполнении не менее темпераментного Владимира Высоцкого. Или фильм «Гори, гори, моя звезда». Здесь вдохновенны и темпераментны все – Олег Табаков, Евгений Леонов, Олег Ефремов. И, кстати, именно эта картина, что называется, и прорубила окно в Европу уже для Александра Митты как для педагога. В Германии она не сходила с киноэкранов почти лет десять.

И там же – в Германии – Александр Митта уже давно преподаёт. Как педагог он разработал уникальный глубокий курс и в своих лекциях о киноискусстве апеллирует ко всем остальным видам искусства, устанавливает связь между ними. Эта же тема – созвучия кинематографа с театром, живописью, поэзией – как раз звучит в фильме «Гори, гори, моя звезда».

Три гениальных актёра хором поют известный романс. И комичный герой Евгения Леонова олицетворяет только-только зародившийся синематограф, ещё как такое увеселительное, балаганное зрелище. Экспрессивный герой Табакова, за которым скрывается сам Мейерхольд, воплощает силу театрального искусства. Ну а замыкает трио гениальный, но молчаливый, а точнее, немой художник Ефремова. И то, что художник поёт молча, про себя – так это режиссёр говорит о живописи как о молчаливом виде искусства. И, между прочим, сам Александр Митта, до того как посвятить себя кинематографу, думал стать художником, а сам этот фильм называет своей любимой картиной.

И нам его просто невозможно не любить, хотя бы потому, что здесь за одним столом собралась компания из таких легендарных актёров...

Людям, которые об этом не задумываются, кажется, что рассказ или стихотворение, а даже и пьеса или роман, просты и естественны и выпеваются как песня. Сами собой. Но песня сама собой не поётся, а уж даже рассказ или стихотворение сами собой не пишутся. И ничего простого и естественного в них нет. Все литературные жанры насквозь сложны, искусственны и до самой крышки напичканы литературными условностями. Очень немногие задумываются над тем, что литературные жанры возникли не с бухты и не с барахты, а имеют за собой длительный исторический ресурс. Этот исторический ресурс имеет не только справочно-познавательный характер, но определяет саму природу и структуру литературного произведения.

Овладеть искусством создания произведения – нелёгкая наука, которой необходимо овладеть. И если рассказ или стишок там можно состряпать... нет-нет, не по наитию, по наитию даже эпиграммы не сочинишь... по образцу и подобию имеющихся образцов жанра, то уже повесть или одноактная пьеса без серьёзной аналитической работы не получатся.

Мы не собираемся читать лекции о механизме функционирования жанров. Проиллюстрируем нашу мысль лишь одним компонентом, но очень важным для повествовательных жанров: временем. Каждый, даже самый неискушённый читатель скажет: вот этот рассказ де затянут, а этот наоборот скороговорен. А вот Пушкин или Вальтер Скотт – вот они-то писали в самый раз и не растянуто и не скоропалительно. Естественно. Ага, естественно. Держи карман шире со своей естественностью. Хотел бы знать, куда ты её приляпаешь. По крайней мере, совершенно очевидно, что повествовательное время – это совсем не то, что реальное время. Пушкин и Вальтер Скотт кажутся естественными не потому, что время действия их произведений совпадает с реальным временем протекания описываемых ими событий. А совсем наоборот...

Холмоуотс

«Говорят, капля никотина убивает лошадь...».

Автор:

Саша Николаенко.

Источник изображения:

http://newlit.ru/

...Донецк обстреляли в конце января, а вслед за ним – Мариуполь и Краматорск. Стрельба в Донецке велась всё время, но тут снаряды угодили в остановку. В Мариуполе и Краматорске, уже привыкавшим жить мирно, накрыло жилые кварталы.

Убитых похоронили.

Кирилл чистил тексты от «террористов» и «фашистов» уже машинально, не задумываясь над тем, что делают его руки. Конфликтующие стороны возлагали ответственность друг на друга, Россия призывала обуздать «партию войны» на Украине, а Киев взывал к защите от «агрессии Москвы». Приятель из ополченцев (поехал воевать на Донбасс летом, вернулся осенью в период затишья, сказав, что там «стало скучно») порывался Кириллу набить морду за предательство российских интересов и высказанное мнение об ответственности вояк из ДНР за человеческие жертвы. Аналогично поступил навестивший Москву украинский друг, когда услышал от Кирилла ремарку о том, что и у украинцев есть значительная доля вины в этой продолжающейся уже год бойне.

Сторонник ДНР был тощ и субтилен, поэтому Кирилл отбился, только костяшки сбил на правой руке. После посиделок с киевлянином он явился домой с фингалом под глазом.

– Опять нажрался, – сказала Лариса и отослала его спать на диван...

За лукой, там, где река завершает свой изгиб, с давних времён рос старый дуб. Многие годы вёсны и осени склонялись пред ним, а он кланялся лишь страннику-ветру, приветствуя его шуршанием своей листвы. Словно могучий исполин, стоял дуб на берегу, радуясь соседству с говорливой подругой-рекой. Его мощные ветви, будто покатые плечи богатыря, раздавались далеко в стороны, образуя густую крону, в тени которой не один век останавливались передохнуть путники. Не приходилось скучать нашему исполину. То коровка заблудшая потрётся о ствол, то пастух укроется в его тени. Притихнет тогда дуб, обласкает человека прохладой, даст отдохнуть, а потом весело помашет на прощанье.

Любила река исполина, ведь он вырос на её глазах. Едва почувствует, что старый друг заскучал, тут же подкатит поближе да поведает все свежие новости из дальних мест, откуда свои воды берёт. Солнце сменялось луной, день – ночью. Затихал под вечер наш великан, засыпал умиротворённым сном, предоставляя кров птицам. Притихнет и река, дабы не мешать отдыху богатыря. Так и соседствовали мирно дерево и река.

Однажды стал замечать дуб, что его неунывающая подруга загрустила...

Он вернулся домой поздно. И в плохом настроении, это можно было угадать ещё по шагам его за дверью – глухим, тяжёлым. Долго открывал дверь, не мог попасть ключом в замочную скважину. А когда открыл, запах спиртного сразу распространился сначала по коридору, а затем и по всей квартире.

Разувался нога об ногу, не расшнуровывая ботинок. Они долго не поддавались, несмотря на ругательства, потом по очереди снялись, разлетелись в разные стороны. Один больно ушиб её. И она взвизгнула. Тут же повернулась и убежала на кухню. Знала, что он скоро придёт, и сидела в углу, неподвижно глядя в дверной проём.

Она привыкла к его поздним возвращениям. Так было уже давно. Но иногда в памяти всплывали воспоминания о другом времени, спокойном и приятном. Тогда всё было по-другому, и он был другим. Возвращался домой, когда ей не хотелось ещё спать. И запах от него исходил другой – его собственный. Он улыбался, когда входил и видел её. Говорил ласковые слова, гладил по голове. Потом они ужинали. Он часто приносил что-нибудь вкусное и ласково смотрел, как она ест. Сажал её на колени и прижимал к себе. Но это было так давно, и воспоминания всплывали всё реже, были уже отрывочными, путались с обрывками её снов.

Она уже привыкла к тяжёлым шагам, ругательствам и побоям. Уже не пряталась, потому что прятаться было ещё хуже – он находил её повсюду в маленьком пространстве однушки. И тогда было ещё больней, потому что он свирепел и мог ударить уже не рукой, а чем-нибудь потяжелее.

Она привыкла и уже думала, что все так живут. Другой жизни не существует. Ей было больно почти всегда. Но никогда не было обидно. Она не знала, что есть такое чувство – обида. Его можно было бояться – или не бояться. И всё.

Сейчас она боялась. Боялась заранее, хотя ничего ещё не произошло за сегодняшний вечер. Ушиб от ботинка – совсем не больно, она о нём уже успела забыть. Мотнула головой и прислушалась...

авторский перевод с английского
Эпиграф, 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15

...Я встал, подошёл к окну и с минуту глядел на улицу, круто уходящую вниз, к заливу. Бухта Золотой Рог – то же название, что и бухта в Сан-Франциско... И улицы здесь, в городе, где я родился, точно так же стремятся вниз, как и улицы в далёком Сан-Франциско...

Катя сказала тихо, как бы стремясь убедить меня спокойствием своего голоса:

– Моя жизнь сейчас имеет глубокий смысл – я преподаю русскую литературу; я внушаю моим ученикам любовь к стихам Пушкина и Лермонтова, к прозе Толстого и Тургенева.

– А как насчёт Достоевского? Внушаешь ты им любовь к Достоевскому?

– Нет.

– А к Бунину?

– Нет.

– А к Набокову?

– Тоже нет... Нам нельзя упоминать их. Они считаются реакционными писателями.

– Но ты ведь знаешь, что это неправда!

Она пожала плечами, не глядя на меня.

– Я ничего не могу поделать. Единственное, что я могу – это учить детей любить литературу, быть честными, быть хорошими гражданами.

– Гражданами новой России, которая бросила нас в маньчжурскую ссылку?

– Гражданами России, какой бы она ни была! Это моя страна – права она или нет...