Олеся Николаева
Про любовь
В издательстве Сретенского монастыря вышла книга Олеси Николаевой "Небесный
огонь"
и другие рассказы". В нее вошли как новые произведения, так и уже успевшие
полюбиться
читателю сюжеты. Главная тема книги - Божественный Промысл в нашей жизни.
Издание
снабжено множеством иллюстраций, в том числе из семейного архива автора. Вот
один из рассказов.
Когда мы с моим мужем, покрестившись, попали в пустыньку к архимандриту
Серафиму
(Тяпочкину), можно сказать, что мы получили там дары на всю оставшуюся
жизнь.
Прежде всего - это были люди, с которыми мы там познакомились: священники,
священномонахи,
простые чернецы, богомольцы-миряне, юродивые, блаженные - Святая Русь. Одним
из таких драгоценных людей был лаврский иеродиакон, который за эти годы стал
уже архиепископом.
Но тогда, по благословению старца, он стал нас духовно опекать и просвещать,
ибо мы были людьми в церковном отношении весьма темными.
Итак, этот наш просветитель и друг, в те времена студент Московской духовной
академии, лаврский иеродиакон, принес нам послушать кассеты с записью лекций
митрополита Антония, которые он читал лаврским академистам и семинаристам.
Это
были лекции о Боге, о пастырстве и о вере.
И вот мы сели вокруг стола, на котором стоял магнитофон, и начали слушать. А
потом, на следующий день - стали приглашать друзей, родственников, просто
знакомых,
чтобы те послушали тоже. И это было ощущение некоего сокровища, которым надо
поделиться с ближним, с дальним, со всеми. Когда никого не было - мы слушали
сами. И то, о чем говорил владыка, и то, как именно он говорил, - этот его
прекрасный
голос, и его старомодный благородный выговор, и слог, и интонация - несли
голодной
душе неофитов, без преувеличения, "неизъяснимы наслажденья". Такой был лютый
духовный голод.
А здесь, у владыки, присутствовал живой опыт личного свидетельства о Христе.
Он говорил как знающий, как власть имеющий, как причастный тайнам Царства
Небесного.
Мы сразу полюбили его. И уже как любящие с особенным вниманием и трепетом
вглядывались
в его фотографию в Православном церковном календаре, с которой на нас
смотрел
из-под белого клобука красивый человек с проницательными глазами и густой
черной
бородой. Мы пытались мысленно восстановить его облик и по его голосу. А
голос
его, ежедневно звучавший в нашей комнате, был мягким, но вместе с тем,
повторяю,
очень властным и вдохновенным, и его обладатель представлялся нам человеком
весьма
представительного вида, высокого роста и полным сил.
О встрече с владыкой мы даже и не смели мечтать - ведь тогда еще был
"железный
занавес", а владыка жил в Лондоне, и мы знали, что даже его приезды в Россию
- проблематичны.
Как и наш друг-иеродиакон, наш духовник жил тогда в Лавре, и мы ездили к
нему
очень часто - иногда раз в неделю, иногда и чаще. Он назначал нам встречу
возле
проходной в монастырь, а потом проводил в какой-нибудь тихий закуток или же
в
храм, где в это время не было службы, и там мы исповедовались или просто
беседовали.
Я в ту пору переводила стихи грузинских поэтов, вот и уехала в очередной раз
в командировку в Грузию. А мой муж отправился в Лавру, чтобы чуть свет
поисповедоваться
у нашего духовника и причаститься. Они должны были встретиться, как обычно,
у
проходной.
Это было 10 февраля 1983 года. Мороз лютовал, и муж мой, как-то
по-студенчески
легкомысленно одетый в джинсы и куртку, пока добирался на электричке до
Лавры,
уже успел замерзнуть.
В назначенный час он встал около проходной, ожидая, что вот-вот появится наш
духовник. Но прошло десять минут, пятнадцать, а он все не показывался. Тогда
мой муж, совсем заиндевев, стал просить монахов, входящих в монастырь,
позвать
ему нашего духовника, объясняя, что тот сам назначил ему это время. Но
прошло
еще пять минут, еще десять, а никто не появлялся. Мой муж, переминаясь с
ноги
на ногу и зябко ежась, почувствовал, как нечто вроде обиды кольнуло его в
сердце,
неприятное волнение колыхнулось в груди: может, наш духовник назначил час и
сам
забыл? Сидит в тепле и молится, воспаряя умом горе и не помня ни о чем
земном?
А вот-вот литургия начнется, как же ему причащаться без исповеди? Конечно,
он
успел бы еще поисповедоваться в надвратной церкви у другого священника, но
вдруг
- только он уйдет, как из проходной появится наш духовник в епитрахили, в
поручах,
с крестом и Евангелием в руках?
Поэтому он попытался отогнать все эти накинувшиеся на него разноречивые
мысли
как искусительные и стал еще сильнее переминаться с ноги на ногу, с тревогой
отмечая то, что ступни его уже вроде как и не чувствуют себя самих,
деревянные
стали, непослушные.
Меж тем пробили часы на колокольне, началась литургия, а духовник все не
шел.
Не шел, а моему уже оцепеневшему от холода мужу казалось, что он вот-вот
возникнет
перед ним: ему было жалко, что он напрасно простоял здесь так долго, и ему
хотелось,
чтобы это напрасное ожидание было все-таки вознаграждено появлением
духовника
хотя бы за проявленную верность. Однако еще через некоторое время мой муж
понял,
что теперь ему и в надвратном храме исповедоваться уже поздно, и причастие,
к
которому он так старательно готовился, откладывается.
Он еще постоял под пыткой морозного ледяного ветра для укрепления чувства
верности
и в конце концов с сердцем, переполненным досадой, горечью и даже обидой,
сдался,
решив пойти немного погреться в храм Святой Троицы, к преподобному Сергию. А
кроме того, он хотел помолиться, чтобы преподобный Сергий, и ныне и присно
пребывающий
игуменом своего монастыря, как-нибудь напомнил своему молитвенному
насельнику
кое о каких его земных договоренностях.
И вот пришел он в этот чудесный храм, приложился к мощам и, спустившись по
ступеньке,
так и остался стоять возле них. Людей было мало, священник тихим мерным
голосом
читал акафист преподобному, и несколько бабулек надтреснутыми голосами
подтягивали:
"радуйся, радуйся". Мой муж приложился к раке и пристроился в углу, опершись
на стасидию. В храме было тепло и чудесно.
Постепенно там стали появляться семинаристы, устремлявшиеся приложиться к
преподобному
перед началом занятий, потом сразу начался приток народа, который, впрочем,
скоро
и иссяк - по - видимому, кончилась литургия и блаженные причастники пришли
поклониться
игумену-чудотворцу.
Итак, храм постепенно почти совсем опустел - день был будний, погода -
неблагоприятной
для паломника, и, пригревшись, мой муж в полутьме, освещаемой огоньками
разноцветных
лампадок, слился со словами акафиста.
Вдруг на пороге храма появился невысокий - даже маленький, как показалось
моему
высокому мужу, монах-старичок с седой бородой. Держался он очень прямо и
сразу
прошел к раке с мощами.
Священник, чуть задерживая чтение, поднялся на солею, открыл ключиком раку с
мощами и у старичка-монаха, не имевшего на себе никаких знаков своего сана,
попросил
благословения. Увидев, что священник просит у этого старчика благословение,
бабульки
вытянулись в очередь и тоже стали протягивать ему свои крестообразно
сложенные
руки.
Мой муж, наблюдавший это из своего угла, подумал, что все-таки такое
испрашивание
благословения неизвестно у кого напоминает ему некий магический обряд: и ты
не
ведаешь, кто тебя благословляет, и он не знает, что у тебя на душе... Короче
говоря, он решил даже и не приближаться к этому седому старичку в скуфье.
Меж тем тот уже направился к выходу, прошел мимо моего мужа и даже глянул в
его
сторону: он был единственным, оставшимся без благословения, но мой муж
опустил
глаза. И вдруг он уловил, как одна из бабулек, отвечая на вопрос другой,
прошелестела
что-то такое: "из Англии."
Тут мой муж встрепенулся - из Англии? Что, может ли такое быть, чтобы здесь
и
сейчас оказался владыка Антоний? Он об этом ничего не слышал, да к тому же
этот
маленький седой старичок с прямой спиной вовсе и не похож на того осанистого
моложавого владыку из календаря. Тем не менее он понял, что если это и в
самом
деле владыка Антоний, его любимый владыка, он никогда себе не простит, что
был
рядом с ним и не попросил у него благословения. Поэтому он ринулся следом за
ним.
Владыка уже был в дверях, и мой муж от волнения с некой неожиданной для него
самого дерзостью крикнул ему:
- Подождите!
Старчик в скуфье остановился и повернулся, с удивлением глядя на этого
странного
молодого человека.
Тут мой муж снова засомневался - такой маленький, седенький, а где же его
властность?
Где сила? Где энергия? И наконец - где панагия? Лишь какой-то особенный
блеск
в глазах этого все еще неизвестного монаха мог свидетельствовать в пользу
того,
что это все же сам митрополит Антоний.
Запнувшись, он вдруг спросил обескураженно и еще более дерзко:
- Как вас зовут?
- Антоний, - спокойно ответил старчик. - А вас?
- Владимир, - ответил мой муж и тут же склонился, прося благословения.
Но владыка Антоний даже и не посмотрел на его протянутые руки. Он поднял
свои,
взял этого дерзкого, и растерянного, и смущенного, и пылающего от стыда
молодого
человека за щеки или даже за уши, притянул его лицо книзу так, чтобы до него
достать, и трижды его расцеловал.
И тут мой муж - надо сказать, что он человек совсем не сентиментальный и
отнюдь
не склонный к внешнему выражению даже сильных чувств, а тем паче -
посредством
слез, ощутил такое радостное волнение, что у него на глаза навернулись
слезы,
и он в волнении пролепетал:
- Владыка, мы вас так любим, вы так много сделали для моей семьи и лично для
меня, мы слушаем ваши лекции, записанные на магнитофон, как это важно для
нас,
какое счастье, владыка!
- Владимир, будем друг за друга молиться! - просияв лицом, сказал владыка. -
Будем теперь молиться друг за друга всегда!
- А мы когда-нибудь еще увидимся?
- Обязательно увидимся! - пообещал владыка.
- И сможем поговорить?
- Обязательно сможем!
Мой муж вышел на улицу и, не чувствуя холода, пошел к проходной. Душа его
ликовала.
Вот, думал он, как бывает, претерпит человек какую-нибудь скорбь, а Господь
его
так утешит, что сама эта скорбь вменится ни во что.
И он, теперь уже желая поделиться своей радостью с нашим духовником, который
тоже очень почитал владыку Антония, попросил какого-то монаха, собирающегося
нырнуть в проходную, позвать нашего батюшку.
- Так он болен. Лежит в постели, температура у него под сорок. Грипп,
наверное.
Как его позовешь?
Вечером (разница с Москвой два часа) у меня в Тбилиси раздался звонок.
- Знаешь, кого я сегодня видел в Лавре и кто меня благословил? -
воодушевленно
спросил мой муж.
- Знаю, ты видел нашего духовника.
- Нет, он очень болен - помолись. А кого я очень, очень хотел увидеть, но
даже
и не смел мечтать.
- Владыку Антония? - спросила я, чувствуя, что у меня перехватывает от
счастья
горло.
- Да! Завтра он служит всенощную на Трех святителей, послезавтра литургию, и
я опять его увижу!
Я заплакала. Это было настоящее чудо, милость Божия! Почему-то тогда
казалось,
что Господь укрепляет нас таким образом перед грядущими гонениями: был,
напомню,
1983 год, самое начало. И все духовные радости воспринимались и
преумножались
ввиду этих будущих бедствий.
Даже в 1986-м году, как бы сейчас это ни казалось странным, монахи, в том
числе
и лаврские, готовились к большим скорбям - тогда то ли в "Комсомолке", то ли
в "Известиях" на первой полосе вышел махровый атеистический фельетон, и
черноризцы
- и молодые, и зрелые, и пожилые - готовились, в случае чего, уходить в
леса,
заучивали наизусть Евангелие и богослужебные тексты, а иные - из старых
лагерников
- так даже начали сушить сухари.
Приехав в Лавру, можно было увидеть старенького согбенного иеродиакона
Филадельфа,
который, опершись на руку молодого иеромонаха Порфирия, шел из монастыря в
храм:
- Как поживаете, отец Филадельф?
- Сухари сушим. Газету-то читала? Опять начинается.
Или старый лагерник, архимандрит Зосима, которому энкавэдешники выбили глаз
и
на много лет заключили в лагерь на Соловках, теперь, когда я подходила к
нему
под благословение, грустно качал головой:
- Да-да, недобрые времена грядут. Статью-то видела?
Это про него рассказывали, что когда он попал с гриппом в монастырский
лазарет
и у него брала кровь молоденькая медичка, она тяжело вздыхала:
- Что это кровь-то у вас совсем не течет, дедушка?
- Так большевички всю выпили, деточка, большевички! - отвечал он.
Но вернусь к моему рассказу. Действительно, мой муж пошел тогда и на
всенощную,
и на литургию, и подходил к владыке на елеопомазании, и причащался у него, и
целовал крест. И владыка каждый раз ему, называя по имени: "Владимир",
что-то
говорил - два-три слова. Но вот именно что поговорить с ним, спросить и
услышать
ответ, тогда не удалось.
И вот наступают новые времена, 1988 год. Митрополит Антоний приезжает в
Москву
и приглашает нас к себе в гостиницу "Украина".
Ликуя и робея мы вошли в его номер. И хотя я видела его впервые, у меня было
такое ощущение, что я так давно знаю этого человека, и так давно его люблю,
и
он настолько мне близок и родственен, что я поразилась точности метафоры,
когда
говорят: "Этот человек мне по душе".
Вот и разговор у нас поначалу пошел такой оживленный, прерывистый, радостный
- как бы даже и ни о чем: так бывает, когда люди давно не виделись и им
доставляет
удовольствие само присутствие друг друга, само ощущение общения.
Наконец я приступила к владыке со своими проблемами: ни много ни мало -
Православие
и творчество. Ну, Бердяев писал, что смирение и творчество, как гений и
злодейство,
- две вещи несовместные. Да и меня в творчестве с духовной точки зрения
настораживало
то, что сам этот процесс (хорошо, назовем все своими именами: вдохновение)
полностью
поглощает человека: когда я пишу стихи, я практически перестаю замечать мир.
Я, в буквальном смысле, "не наблюдаю часов". Но как же тогда быть с
добродетелью
трезвения? Стояния на страже своих страстей?
Мало того, я чувствую в себе энергию и силы, не объяснимые моим собственным
физическим
естеством - в этом состоянии я могу работать ночи напролет. Но как же быть с
различением духов, как понять, не лукавый ли меня подбадривает?
А кроме того - бывает, я пишу то, чему и сама порой удивляюсь, ибо я как бы
этого
и не ведала до того, как назвала, и лишь назвав узнала. Словно творящая душа
видит большее, чем мое дневное житейское "я". Но все же - может, это и не
"творящая
душа", а "навет вражий"? Может, вообще я в какой-нибудь прелести, не приведи
Бог? И, может, пока как поэт я блаженствую, как христианка я погибаю?
Все это я и поведала владыке Антонию. И еще прибавила, как порой пытаюсь
бороться
с этой самозваной творческой энергией: р-раз - и силюсь прервать ее волевым
жестом.
Как стремлюсь подключить свое православное сознание, как зову его в цензоры,
как стремлюсь "закрестить" все темные углы и подвалы души, как подчас
выворачиваю
стихотворение к концу так, чтобы оно увенчивалось чем-нибудь благочестивым и
проверенным, духовно надежным: либо евангельской аллюзией, либо скрытой
цитатой
из святых отцов, либо просто нравоучением. Но стихотворение от этих
вмешательств
перекашивается, заваливается, как человек, которому связали ноги, теряет
жизнь.
И тут владыка остановил меня и сказал строго, почти грозно:
- Не смейте этого делать! Вы же все портите!
Это я говорю не вообще, а лично вам. Вспомните, в Евангелии есть притча о
злаках
и плевелах. Человек посеял на поле доброе семя, но пришел враг и насадил
между
пшеницей плевелы. Когда же рабы, предложили господину выдергать плевелы, что
он ответил им? Он ответил им: "Нет, чтобы выбирая плевелы, вы не выдергали
вместе
с ними пшеницы". Вот и вы в тот момент, когда начинаете искусственно ломать
то,
что пишете, дивясь и блаженствуя, и на этом месте водружать нечто
общезначимое
и общеизвестное, портите свою пшеницу, свое, быть может, доброе семя.
Оставляйте
все как есть, пусть даже с плевелами, и уже не ваше дело судить это.
Так сказал мне митрополит Антоний, чтобы я поняла: там, где есть дух
Православия,
всегда дышит свобода. Но там, где свобода, всегда есть риск.
А отец Владимир, который тогда еще не был отцом Владимиром, помимо прочего
спросил
у владыки, как ему быть: его попросили в Издательском отделе Патриархии
составить
житие для канонизации Димитрия Донского. Но он был смущен некоторыми фактами
его биографии, несовместимыми, как ему казалось, со святостью, и потому
отказался.
А теперь благоверный князь канонизирован, и что же теперь делать с этими
сомнениями?
И владыка ответил со властью:
- Так вы с ним самим молитвенно и объяснитесь. Он же святой!
И вот мы так замечательно сидим, и спрашиваем, и слушаем, и дивимся, как
вдруг
раздается телефонный звонок. Владыка берет трубку, лицо его превращается в
улыбку,
и он произносит радостно и даже как-то ласково:
- Дорогой владыченька, ну, заходи, заходи!
Потом обращается к нам:
- Вы не возражаете, если сейчас к нам придет владыка, с которым мы очень
близки?
Знаете, к нему по-разному здесь относятся, но я его очень люблю. Он очень
духовный
человек - архиепископ Иоанн Снычев (в то время Иоанн Снычев был
архиепископом
Куйбышевским).
- Да как же мы можем возражать! - изумленно отвечаем мы, тем паче - это имя
мало
что нам говорит.
Буквально через три минуты раздается стук в дверь и входит архиепископ. Они
расцеловываются,
дают взаимное благословение, и очевидно, что между ними самые теплые, самые
трогательные
братские отношения, какие бывают лишь между двумя очень близкими людьми. Они
похлопывают друг друга по плечам, называют "владыченька" и "владычка", "ты"
и
"ты", улыбаются, перешучиваются. Становится весело, жарко, тесно. Мы у гостя
просим архиерейского благословения, хозяин этой гостиничной кельи нас
представляет,
про меня говорит: "поэт".
И тут владыка Иоанн замечает на столике стопку журналов с моими стихами,
которые
я принесла показать митрополиту Антонию, и со словами: "А что тут у тебя?
ну-ка
почитаем" берет один из раскрытых журналов и начинает декламировать,
посмеиваясь
и несколько запинаясь.
В этот момент я ловлю растерянный взгляд владыки Антония и понимаю, что он
испугался,
как бы его дружественный гость не стал иронизировать над моими опусами и
своей
иронией меня бы нечаянно не обидел.
В принципе, что ж, я была бы и не против такого прочтения, тем более что это
было стихотворение "Переписка Грозного с Курбским" - диалогичное,
напористое,
характерное, "юродивое", что ли. Каждая строфа начиналась либо: "Пишет
Курбский
Грозному" и двоеточие, либо: "Пишет Грозный Курбскому" - и опять двоеточие.
А
за двоеточием - бесконечная брань, вечный спор западников и почвенников,
либералов
и государственников.
Но владыка Антоний этого не знал и ринулся на мою защиту.
После секундного замешательства он принялся отнимать журнал:
- Это не тебе, это мне принесли, ты все равно ничего в этом не понимаешь!
А архиепископ Иоанн стал, в свою очередь, уворачиваться и прятать журнал за
спину:
- Нет, нет, дай-ка мы сейчас почитаем, что они тут насочиняли, писаки!
Так они поначалу стояли, размахивая руками, и перетягивали журнал друг у
друга.
Наконец победил владыка Иоанн: он выхватил несчастное издание из рук
митрополита
Антония и побежал от своего друга вокруг маленького журнального столика,
стоявшего
возле дивана, пытаясь что-то прочесть на ходу, несмотря на то что был
преследуем
буквально по пятам. И когда они сделали уже несколько кругов, смеясь и
задыхаясь,
владыка Антоний вдруг вскочил на диван и, оказавшись над самой головой
своего
гостя, который на мгновение упустил его из вида, торжествующе отобрал у него
журнал, да еще легонько хлопнул его этим журнальчиком по голове.
Владыки смеялись, запыхавшись, а мы с мужем хохотали почти до слез - это
было
так весело, так чудесно, исполнено такой радости и такой любви, какая бывает
лишь между близкими друзьями, братьями. Да ведь они и были и друзья, и
братья.
И вот уже потом, через несколько лет, я узнала, что этих замечательных
архипастырей
Церкви принято среди недобросовестных партийно-групповых людей
противопоставлять
друг другу - мол, владыка Иоанн - духовный лидер "патриотов", а владыка
Антоний
- духовный лидер "либералов" (хотя какой он либерал? - монархист,
традиционалист,
антикатолик, антиэкуменист). Я даже сталкивалась с неформальными светскими и
"православными" тестами, когда опрашиваемых пытаются сортировать вопросами:
"А
как вы относитесь к владыке Иоанну? А как вы относитесь к владыке Антонию?"
И
если ответишь: "К Владыке Иоанну я отношусь с большим почтением", то тебя
тут
же запишут в черносотенцы, а если признаешься: "Владыку Антония я бесконечно
люблю", тебя тут же определят чуть ли не в масоны.
Увы! - привычка мыслить партийными категориями превратила этих двух славных
и
светлых архиереев в некие плоские знаковые фигуры, в жупел, которым стращают
противников, в козырь, которым бьют оппонентов.
На самом деле они, конечно же, стоят неизмеримо выше этих человеческих,
слишком
человеческих счетов, разделений и группировок. Выше Курбского и выше
Грозного,
которые все продолжают браниться.
То мое стихотворение, которое тщетно пытался прочитать владыка Иоанн,
кончалось
так:
И такая брань сквозь столетья мчится,
откликается в русской душе, двоится, -
наваждения ее смятенны:
полоумный деспот засел в ней зримо,
перебежчик, опричник, шпион из Рима,
да младенцы плачут, что убиенны.
Разливаются реки, не сдерживаемые берегами,
и гудит земля, и горит земля под ногами.
Полнолунье. Солнечное затменье...
Но встает из крика, стона и всхлипа
чудотворный образ мученика Филиппа,
и Корнилий грядет из тленья!
Где-то там, возле преславного митрополита Филиппа и смиренного игумена
Корнилия,
во всяком случае именно в их ряду, в окружении и контексте того, что там,
там,
а не здесь, подобает нам вглядываться в дивные образы архипастырей, рядом с
которыми
сподобил нас Господь и жить, и творить, и каяться, и веселиться, и горевать,
и праздновать, и петь едиными устами и единым сердцем и "Символ веры", и
"аллилуйя".
Когда умер владыка Антоний, мы с моим мужем получили утешение - нам
досталась
удивительная фотография. На ней - два молодых светлолицых прекрасных
епископа.
Глядя на них, оживает сердце, светлеют глаза, ликует душа. Это - епископ
Алексий,
будущий патриарх, и епископ Антоний, будущий митрополит. Два русских
архиерея
- Ридигер и Блюм. Каждый - "во плоти Ангел, небесный человек". Мы смотрим на
них, но и они не отводя взора смотрят на нас.
В конце концов начинаешь понимать, что главное сокровище земной жизни - это
люди,
которых ты здесь повстречал, узнал, обрел, полюбил. И этого уже никто не
отнимет
у нас!
Источник: Православие.ру
