Доброго времени суток, судари и сударыни,

     

Этот выпуск рассылки посвящен воспоминаниям Ксении Николаевны Боратынской (1878-1958), внучке русского поэта Е.А. Боратынского, оставившей рукопись о своей жизни — воспоминания, оставляющие след в сердце каждого читателя. Есть такие книги, при чтении которых все настолько ярко и реально, что захватывает дух, и это как раз одна из таких редких книг. Жизненный путь, выпавший на долю дамы из дворянской семьи и оставшейся в России после революции, был непрост, а в переломное время, не смотря на множество событий так или иначе касающихся ее жизни, сохранять в себе стержень воли и бесконечную Любовь под силу было не каждому. Погружаясь в перипетии судеб, трагедий и событий становишься невольным свидетелем ушедшей эпохи — и выдержки «Воспоминаний» дают вам возможность узнать о некоторых мгновениях человеческой жизни, жизни, которой уже нет.

_____________________________________________

     «Вечер. В зале идет спевка. Отец — любитель музыки: он устроил хор из молодежи, который в данное время разучивает хор из оперы «Русалка». Я слушаю и заучиваю слова, но выговорить не могу, так что вместо «по земле» у меня выходит «мелезе», и это слово остается за мной как кличка.
     Я также помню себя едущей на мамином шлейфе. Тогда платья носили со шлейфами, даже дома. У мамы был такой капот. Шлейф этого капота служил мне экипажем, на котором я проезжалась по паркетному полу».

     «После Николина дня (это был день папиных именин) в гостиной раздвигался ломберный стол, и мама раскладывала на нем все нужное для клеенья. Это начинались приготовления для елки. Бумага ярких цветов, золотая, серебряная, блестки, золотые тисненые полоски, звездочки, клей, кисточки, но главное — лаковые картинки. Хочется сказать «под Гоголя». Знаете ли вы, что такое лаковые картинки? Если вы их в детстве не имели, то вы не знаете. Это целый мир для ребенка. Он не только смотрит с упоением на гладкие яркие краски, но он еще гладит гладкие выпуклости картинок. Что за картинки тогда были! Огромные головы девочек в шляпках с нарядным бантами. Такая головка висела у меня над кроватью, и я гладила румяные ее щеки и волнистые волосы, здоровалась и прощалась с ней и не могла досыта наглядеться на яркие краски. А лаковые ангелы! Над кроватью каждого ребенка висел ангел с белыми крыльями, белокурыми кудрями и длинной одеждой, сливающейся с облаками, похожими на вату. Но для наклеивания на самодельные игрушки покупались маленькие картинки, изображавшие цветы, кошек и собачек.
     С появлением ломберного стола в доме водворялось праздничное настроение — предвидение далекой радости, трепетное ожиданье чего-то таинственного, торжественного. Мама клеила хорошенькие корзиночки, золотые и серебряные цепи — аккуратные и тонкие. Мои коробки были косые, кривые, все вымазанные клеем, тем не менее они доставляли мне большое удовольствие. С 20 декабря начинались Святки. В этот день отпускались на каникулы ученики гимназий и школ. В окнах магазинов появлялись нарядные елки. Но всего больше чувствовался праздник на базарных площадях, сплошь уставленных пахучими, смолистыми елками».
     «До двенадцати ночи я принимала участие в гаданиях: жгли бумагу, топили воск, приносили курицу, которая со сна кудахтала, летала по всей комнате, грозя опрокинуть лампы и натворить бед. <...> За двадцать минут до полуночи я начинала всех умолять садиться за стол, чтобы не опоздать. Следила, чтоб у всех была бумага и карандаши, но главное, чтобы не было 13 человек за столом. <...> Подают традиционную индейку с каштанами, наливают в бокалы шампанское (а иногда столовое вино). Все держат наготове карандаши и смотрят на часовую стрелку. Мы засовываем в рот кусок индейки — это, чтоб весь год быть сытым. Стрелка медленно ползет — так медленно, что успеваешь проглотить кусок и наскоро засовываешь в рот другой. Вот часы захрипели. Сейчас будут бить. Срываются с места карандаши, слышен только скрип. Часы медленно и мелодично бьют. Кто молитву пишет, кто желанье, которое потом сожжет и съест или за ворот засунет».

     «Вот предстоит костюмированный бал в Дворянском собрании. За месяц начинают шить костюмы. Появляется домашняя портниха, которая весь день стучит машинкой, а вокруг нее валяются куски шелка, атласа ярких заманчивых цветов или трава для костюма русалки, серебряные галуны для греческих костюмов. Я вся в этом: слежу за работой, суюсь, мешаю. Наконец наступает день бала. Еще накануне Катя, намочив квасом волосы, туго заплела их в несколько кос и весь день ходила с завязанной головой, а теперь горничная гладит ей косы горячим утюгом, отчего волосы делаются волнистыми (тогда перманента не знали). Затем начинается обуванье шелковых чулок и открытых туфель или другой обуви, смотря по костюму, затем приступают к одеванью костюма. Помню, как у сестер были греческие костюмы. Оля, с чуть отросшими кудрявыми волосами, была одета Меркурием, а Катя — Дианой. Я стою в их комнате и замираю: так мне кажется все прекрасным и необычным! Наконец одетые они выходят в зал, который на этот раз торжественно освещен, и идут к трюмо, чтоб со всех сторон осмотреть костюмы. Папа, уже готовый, ходит по залу или играет на рояле какую-нибудь импровизацию на оперную тему. Он был очень музыкален и свободно импровизировал. Звонок. Еще удовольствие. Это зашли, чтоб вместе ехать на бал, сестры Масловы — подруги сестер. Они тоже в костюмах. Одна — высокая блондинка с серпом в руке — изображает «Урожай», другая — в синем тарлатановом платье со звездами — «Ночь». Но вот и мама выходит в своем неизменном гранатовом бархатном платье. Она благословляет меня и обещает привезти что-нибудь с бала. Тут сердце мое сжимается: кончилась радость. Все уезжают, огни тушат, и я иду спать, а утром нахожу под подушкой нарядную конфетку и крымское яблоко».

     «Мне бы хотелось как можно ярче обрисовать то огромное нравственное влияние, которое имела на всех нас мама. Все больше и больше вызывала она меня на откровенность или, скорее, на высказыванье своих мыслей, и теперь я уже не артачилась, напротив, мне было интересно, что с моим мнением считаются, что меня слушают. Мама была слабого здоровья и иногда по вечера рано ложилась в постель. Мы с Катей забирались к ней на кровать, и начинались у нас бесконечные беседы. Больше всего мы говорили о религии. Я бы сказала, что надо всеми мамиными беседами можно было бы поставить эпиграф: «Не угашайте духа». Она осторожно, чтоб, с одной стороны, не задеть моей детской религиозности, с другой стороны, чтоб не слишком революционизировать меня, открывала мне глаза на истинную религию, свободную от культа, и старалась одухотворить мои религиозные взгляды».

     «В начальной школе, где я начала свою педагогическую работу, я оказалась палкой в колесе. Заведующий был человек далеко не стоявший на высоте своего положения. Сухое, чиновничье отношение к делу, пресмыкание перед начальством, грубость с коллегами и учениками — все это «предстало перед моим неопытным взором». Он знал, что я — сестра предводителя дворянства, и очень тяготится моим присутствием, несмотря на мою скромность и желанье стушеваться. Я все же видела, как неудовлетворительно поставлено школьное дело. Во время перемен учителя долго засиживались в учительской за разговорами, в то время как ребята в классе поднимали дым коромыслом. Благодаря этому урок сокращался до минимума и не мог быть полноценным. Когда же я стремилась уйти раньше, на меня смотрели как на выскочку. За уроком пенья я видела не раз, как заведующий смычком бил ребят по головам. С молодыми учительницами у него бы тон старого ловеласа, со мной он был корректен.
     Во время перемен дети были предоставлены самим себе и страшно хулиганили, поднимая в рекреационной зале облака пыли. Я взяла на себя организовать игры, но порядка добиться мне было очень трудно. Мои коллеги говорили мне: «Уж очень вы резво принялись, подождите, если не бросите работу, то с годами уйметесь и втиснитесь в рамки школьной жизни».
     Все же этот год дал мне многое, и, поступая учительницей в деревенскую школу, я уже чувствовала себя «во всеоружии».
     А уняться — я никогда не унялась и до конца своей учительской работы просыпалась каждое утро с трепетным интересом к предстоящему трудовому дню».

     «Я потом написала письмо Льву Николаевичу /Толстому — прим. здесь и далее автора рассылки/, но ответа не получила. Мое письмо ко Льву Николаевичу:
     «Саратов. 8 апреля 1907 г.
     Дорогой Лев Николаевич! Я не послушалась ни вашего совета, ни своей совести и вышла замуж. Как это случилось, и сама не знаю. Страх за жениха, который был в очень тяжелом состоянии, уговоры окружающих, главным же образом, мое чувство к нему и слабость воли заставили меня поступить так. Да вы, который так знаете человеческое сердце лучше меня поймете, отчего это случилось. Это похоже на притчу из Евангелия о богатом юноше. Когда я в первый раз пришла с вопросом к вам, вы мне предоставили возможность исполнять волю Божью, не отрекаясь от личной жизни, но мне этого было мало и я продолжала спрашивать вас. Тогда вы сказали мне, что лучшее, что я могу сделать, это посвятить жизнь служению людям, и я с печалью отошла от вас, потому что я была «богата», богата привязанностью, личным счастьем, близкими людьми, и я предпочла жизнь мира жизни духа. Но теперь я понимаю, что никакое самое яркое личное счастье не может заменить мне ту жизнь духа, которой я жила раньше. Тогда я была свободна, у меня могли быть грусть, горе, но не могло быть тоски и отчаянья, а главное, не было страха что-нибудь потерять, потому что самое дорогое мне была моя духовная жизнь, которую никто отнять у меня не мог. Но вот я сама отняла у себя ту свободу духа, сама оторвала себя от всего мира, с которым чувствовала себя слитой, и посадила в клетку личной жизни, где самая большая радость отравляется страхом потерять ее. Я должна очень смирно сидеть в этой (правда, золотой) клетке, чтоб не почувствовать ее решетки, но стоит мысли рвануться, как она начинает биться об эту решетку, и ужас наполняет душу. Так жить, конечно, нельзя. Не думайте, что я разочаровалась, что ожидала большего, напротив — едва ли кому дается столько счастья, сколько мне. Мой муж — натура цельная — кристальной чистоты и честности, какой не встретишь среди жителей города (ведь он крестьянин). Про него можно сказать словами Христа: «вот подлинный человек, в котором нет лукавства».

     «Начало 17-го года — конец старого мира. Могу лишь по своим силам обрисовать его только «из своего окна» — тот кусочек русского помещичьего быта, в котором я жила.
     Цены возрастали, многого нельзя было достать. На скромную елку, которую я устроила детям, я могла достать только один фунт пряников по 1 рублю и похуже — по 35 копеек фунт да немного орехов. Это не помешало торжественному настроению и веселью детей.
     Будни проходили в занятиях с детьми, а вечером, как уложу детей, бегу к маме. Она так радовалась мне. От радости и бессилия часто плакала. Так грустно было видеть этот богатый дух в цепях болезни и старости. На первой неделе Великого поста я и сама говела и в субботу приобщала маму. Она едва дошла до церкви. Мне как-то особенно было приятно, что я, ее дочь, в которую на вложила свою духовную жизнь, теперь, как ребенка, подвожу ее к причастию».

     «Это было 26 августа. Он пришел ненадолго. Было очень тревожно. Я спрашивала: «Почему уходишь?». «Нельзя, — твердо сказал он, — постараюсь завтра притти». Стрельба была усиленная, и я, боясь окон нашей комнаты, уложила мальчиков на сдвинутые парты в коридоре. Оля /дочь/ еще не спала. В десять часов Пихруша /муж К.Н. Боратынской/ оделся. Я как сейчас помню, как он подтягивал ремень. Он наклонился над спящими мальчиками, поцеловал и благословил их. Оля на этот раз была серьезна и крепко простилась с отцом, приняв его благословение. Я пошла проводить его к выходу, но не к тому, через который он эти дни ходил (с Жуковской улицы), а с Красной улицы. Там было главное парадное. Мы простились. Была темная, непроглядная ночь — полное затемнение города. Мы еще в последний раз простились, и он бодро пошел. Но куда? В другую сторону... «Куда ты? — сказала я. — Разве тебе туда нужно?». Он на минуту остановился, повернулся на каблуках по-военному. — «Я спутал, это другой ход». Еще один поцелуй. «Приходи завтра». — «Постараюсь...». И он ушел в ночь; ушел, чтоб никогда не вернуться. Больше мы не видались».

     «Что касается меня... что я помню? Да, я помню, как я сидела около мамы, когда пришли за Сашей /братом К.Н. Боратынской/ во второй раз. Он простился со мной, с мамой. Сам положил ее руку себе на голову. Мама была в полусознании. Я вышла за ним. Там стояли конвойные. Саша пошел в переднюю к выходной двери и у порога на мгновение остановился, как бы не решаясь переступить порог. Затем сделал рукой жест точно такой, какой он сделал пятнадцать лет тому назад когда долго глядел через вставленное в гроб стекло на Надю /жена Саши/, и затем с этим жестом, говорящим: «раз надо, так надо», задвинул металлическую задвижку. И теперь он сделал этот решающий жест и, немного сутулясь, твердым шагом вышел из своего дома навсегда. Потом я помню, как Соня и Валента его везли, и он лежал на полу в своем кабинете. Он был весь черный от земли. Мне казалось, что это нельзя отмыть. Потом отпеванье в день Рождества Богородицы. Было ветрено, и ветер гнал большие лохматые облака, которые то закрывали солнце, то открывали. Когда солнце светило, вся комната заливалась им, и оно играло в клубах ладана. Пели все сквозь рыданья. Меня поразило в его лице выражение, какое у него раньше бывало, когда его щекотали (он страшно боялся щекотки). Вот такое выраженье было у него сейчас. Это, очевидно осталось после того, когда он ждал выстрела, мучительно ждал...».

     «Мы все неслись в мощном бурном потоке новой жизни. Меньшинство «горело», огромное большинство приспосабливалось, остальные тонули. И приспособление было двоякого рода. Более честные просто боролись за существование: «Надо жить значит надо работать так, как жизнь требует», и они добросовестно и с увлечением работали. Другие всеми правдами и неправдами вылезали вперед, хотя бы для этого потопив ближних, и старались играть первенствующую роль, но то была только роль».

_____________________________________________