Table talk.
ПОРТРЕТ
- Моим основным жанром был пейзаж, хотя я любил портрет, и мне удавались лица еще когда я учился. На меня сильное впечатление производили портреты Рембрандта. Брюллова и Серова не так сильно. Мне был близок Рокотов - он привносил в натуру свои личные качества, всех поэтизировал. Так может изображать людей только любящий человек. И я бы пошел по пути такого портретирования, если бы у меня была способность, не меняя, отражать и сохранять конкретные формы. Для портрета, как мне думалось, требуется безразличие, поставленный глаз, набитая рука, усвоенный прием. Портрет подразумевает узнаваемость и конкретную характеристику натуры. Нужно равновесие, особое спокойное рисование, в рисунке проявляются аналитические способности (надо наблюдать сочетание форм, пропорции). А у меня таких способностей и восприятия не было от природы, я человек взрывной и эмоциональный, у меня рисунок на втором месте, моя сила в кисти, в живописи, в цвете.
Можно написать не столько портрет, сколько лицо. Создать, сохраняя впечатление от натуры, обобщенный образ. У меня видение экспрессивное, искаженное, мне важно преувеличивать, я пишу экспрессивно. Я вообще склонен к преувеличенному восприятию. Нормальное, обыденное восприятие для меня немыслимо.

- Можно ли сказать, что ты писал не пейзажи, а портреты деревьев?
- Я не стремился и деревья писать похоже. У меня нет разницы между алычей, грушей, яблоней, вишней и орехом. Просто дерево. Изображая деревья я научился располагать краски, цвета, придумывать и менять технику. И убедился, что могу писать не конкретное дерево, а дерево, которое ритмически-музыкально построено в зависимости от настроения, состояния, в котором я нахожусь или от музыки, под которую пишу. Я понял, что могу интересно использовать краску, приемы наложения, компоновки цветовых пятен, их сочетания. И когда я научился танцевать разные танцы разных народов мира, то вспомнил, что лицо всегда представляло для меня большой интерес. А в конце 90-х годов я неожиданно получил заказ от дамы из Женевы написать ее портрет. И что-то получилось, я сделал тогда два портрета, она оба забрала. Это меня поддержало. Она была психолог.

- В какой манере был написан портрет?
- Я пытался тогда писать быстро, отказавшись от академической манеры, которую проходил и изучал и к которой были способности, когда я учился. Писать по-старому, как принято, мне было неинтересно, это пройденный в 60-х годах этап. А я понял, что моя задача состоит в том, чтобы отойти от этой манеры: лоб, губы, шея, соблюдение пропорций и надо изобразить так, чтобы чувствовался затылок натуры, хотя и пишешь фас. Я быстро усвоил, что могу писать портрет без носа, губ, ушей и изобретал новое письмо. Это было совершенно спонтанно. Вот портрет Андрея Комовского - вместо носа красный цвет, красное пятно, которое начинается от надбровья, переходит в вертикаль, но это не является носом, это просто пятно, расползшееся по лицу. Комовский возмущался: "Я это, что ли? Без носа? Как это так - я и без носа!" А другие ему говорили: "Да ты, Андрюшенька, ты, очень похоже…" Вот и фотография теперь есть - свидетельство, да, похож. Как это получается - я не знаю.

- Почему автопортреты ты называешь потом именами других людей?
- Я писал автопортреты, глядя в зеркало, чтобы тренировать глаза и зимой убить время. Писал себя, потому что не было рядом людей, которых можно мучить. Но, хотя я писал себя, все время получались разные лица.
Так из автопортрета вышел режиссер Сергей Параджанов в силу того, что я в те дни читал его переписку, воспоминания о нем и, глядя в зеркало, написал Параджанова.
В это же день тем же приемом писал себя, а вышел Эрик - Северин Пазухин, звукорежиссер с фирмы "Мелодия". А потом мне сказали, что в это время он умер. Он был для меня значимый человек, дружба с ним была очень содержательна. Как же так? Я, изображая себя, написал молодого Эрика? А следующую голову написал - вышло посмертное лицо и оказалось, что это тоже связано с Эриком. Я их так и держу в паре - молодое лицо и лицо после смерти. Необъяснимые вещи…
А когда я себя освободил от обязанности рисовать так, как рисуют обычно, разрешил себе делать то, что хочется - пошли головы без ушей, без глаз, но все равно это человеческие головы. И теперь я уверен, что мне достаточно увидеть натуру и, если появляется сильное волнение, возбуждение от натуры, то я ее как-то да напишу, и это будет интересно.

- А от чего возникает волнение?
- Это встреча с мотивом. Он оживает из реальности и превращается в картинное пространство. Это воздействие самой природы на мое устройство. Одно и то же дерево, которое я наблюдаю десять-пятнадцать лет, по-разному на меня действует. А чаще всего не действует никак. Почему? Во мне ничего нет.

- Что нужно, чтобы войти в контакт с мотивом?
- Что-то исходит из мотива, он диктует. Как в любви мужчины и женщины существует что-то таинственное. Должна создаться ситуация, но способность к контакту зависит от женщины. Мужчина восхищенно смотрит на женщину, она ему нравится. Но женщине не все мужчины нравятся и тем более не всякого мужчину она захочет в мужья. И когда она решает "да, этот достоин, он будет мужем", - она внутри себя дает команду "я ему разрешу себя любить". Женщина взглядом отвечает "да, я согласна, чтобы ты за мной ухаживал", это считывается. Хотя внешне она может сказать: "Да пошел ты! Я сейчас милицию вызову!" И вообще будет издеваться. А мужчина уверен, что она внутри сказала "да". Это грубая аналогия с мотивом. Мотив - женщина. И дерево таинственным образом говорит мне: "Сегодня пусть пишет, сегодня он более-менее ничего, сегодня он что-то сделает", - и я оттуда слышу: "Давай!". Мотив говорит: "Сегодня между нами есть любовь. Ты готов меня воспринимать по принципу любви". И тогда в моем живописном сознании выстраивается картина, я ее вижу, я предчувствую, с чего начну, чем закончу. Я не вижу конечного результата, - меня ведет. Я когда "Сострадающего" написал, то пролежал двенадцать часов, а утром глянул - и сам испугался. Я же хотел зафиксировать питерского детского драматурга Олега, а появился образ Сострадающего . Но какая там часть моя - не знаю… Там основная задача - не моя, я же не хотел этого, я пребывал в особом взвинченном состоянии.
А бывает и так, что я уже готов писать, подошел к дереву, все - кисти, краски, а оттуда - "Пошел вон"!
Очень много лиц, которые не восхищают, ты не способен их любить. Вот натура - прекрасная манекенщица, а тебе не хочется ее писать. А девчушечка незрелая, пацанчик соплистый, глаза больные, а я взял, да написал Ванечку в духе Дионисия.

- Вот эти страшные головы, перекошенные, исковерканные, израненные ты видел глазами любви?
- Эти - да. Это небезразличные мне лица. Я думал, что Андрей через год-два умрет, а я относился к нему с большим теплом, с благодарностью и я, как в дневнике для себя что-то записывают, писал для себя. С огромным переживанием, с сильным волнением!
Часто люди отказываются, чтобы я писал их портреты, в силу того, что сделанные работы вызывают сильное переживание. Жена Андрея пробыла в мастерской несколько минут и, бледная, тут же ушла. Андрей вышел за ней. - Тебе плохо? - Да. - Из-за живописи? - Да.

- Возможно, они боятся, что ты увидишь их душу? Что-то скрытое, тайное, теневую сторону личности, и это всем откроется?
- Мне стали навязывать, что я вижу не внешний облик человека, а его душу. Я на это не претендую. Я читаю сейчас Раушенбаха "Постскриптум", и он пишет, что немцы сделали несколько снимков человека в момент смерти, и пленка зафиксировала сияние вокруг тела, которое вдруг уменьшилось в весе. Да, душа существует. И художник, такой как я, испытывает волнение при встрече с душой, а не с внешним обликом.
Можно же не душу, а душевное состояние написать, это разные вещи. Больше всего меня волнуют детские лица. И я их не пишу, потому что это все равно, как писать солнце, гладя на него в упор. От детских лиц, мимики оторваться невозможно! Я замираю от детского лица. И необязательно это лицо будет красивым, нет, - выражение душевного состояния, отражающееся на лице меня страшно волнует и трогает. Но для этого надо виртуозно рисовать! Чтобы душа и сердце были едины! Надо полтора метра от кончиков пальцев до сердца укоротить до двух сантиметров, чтобы в это расстояние ничего больше не вмешивалось, чтобы сердце почувствовало, и рука моментально, как прибор, который снимает кардиограмму, тут же зафиксировала биение сердца!
Ирина, хозяйка коктебельского кафе "Богема", сказала, глядя на эти портреты "это люди, от которых ангел отошел". А батюшка, отец Илья, сказал наоборот - "к ним ангел приблизился". Моя знакомая Наталья считает, что это лица апокалиптических времен. Что же вы хотите - конец света? Но когда я предложил ее написать, закрыла лицо руками и отказалась.


- Почему "конец света"? Известный мне священник говорил, что апокалипсис - откровение о конце тьмы. Конце тьмы, а не света.
- Да? Я не слышал такого объяснения. А ведь это действительно так… Христос - Солнце правды. Его пришествие - конец тьмы. Хотя мне говорили, что я искажаю образ Божий в человеке, что я вижу его уродливым, страшным. Но я не думаю, что то, что я делаю - безобразные, ужасные образы. Безразличными они не оставят, и нравиться они не могут. Это особая тема - безобразное в искусстве, ангельское и демоническое в искусстве.
Сейчас создаются и навязываются каноны, которые выдаются за красоту, а это не красота, это - мерзость пред Господом. Человек, стремящийся к красоте, должен иметь опыт восприятия прекрасного на уровне шедевра. В шедевре заложена огромная информация: там любовь, там прекрасное, там нравственное, там добро. Он него исходят токи любви, красоты и добра.


- Картина Пикассо "Авиньонские девицы" - признанный шедевр, совершенно не соответствующий твоим описаниям.
- Художник дилетант или обыватель - не творец, он отражает видимый мир. Отражает так, как угодно обывателю, он его обслуживает. Художник-обыватель обслуживает потребителя-обывателя, они на одном уровне. И Пикассо шарахнул им по мозгам! Это как "Черный квадрат" Малевича - удар, стоп-кран. Все, ребята, больше так писать нельзя! Картинная плоскость не для того существует, чтобы играться, не для извлечения денег, это позор! Вот позиция творца! Вот позиция Пикассо и Малевича.
Пикассо разрушил обывательское представление о красоте, он плюнул им в морду! Мне всего полгода как открылся смысл "Авиньонских девиц" - неприемлемость, отторжение, не-восхищение! Пикассо эту картину и не выставлял никогда - он прекрасно понимал, что сделал. Ведь даже такой крупный художник как Брак не мог принять "Авиньонских девиц". Это плевок потребительскому миру. И художники сказали им - вы называетесь христианами, но вы же не христиане. Нельзя исповедовать Господа и творить такую культуру, как вы творите, нельзя наслаждаться неискусством! Это - позиция художника!
Сейчас, возможно, возникла необходимость создать "авиньонских девиц" на телевидении, в театре и т.д. Ведь сейчас безобразное воспевают и делают на этом деньги, не зная, что не являются художниками! Художник - тот, кому открывается новое, эпохальное видение красоты. А чтобы познать красоту, нужно иметь энергию любви. Нынешние творцы не творят - они делают безобразие! И им нужен обличитель. Еврейские пророки были обличителями. И придет такое время, моя эсхатология позволяет в это верить, когда отвратительное будет обличаться во всеуслышание. Предположим, что завтра - конец. И каждый должен нетерпимо относиться к безобразному, прямо от этом заявлять и не давать пощады никому, включая дельцов в искусстве, этих противников Святого Духа, красоты и нравственности - их надо обличать и словесно уничтожать. Как Иоанн Предтеча: "Лицемеры! Порождения ехидны!" Кто дал вам право лезть на сцену, выставляться, печататься? Вы же будете уничтожены! А вы, кто это потребляет, неужели вы не знаете, что вы бесплодные, гнилые деревья, что вы будете срублены и в огонь брошены, неужели вам все равно, что будет с вашими детьми?
Сейчас действительно, может быть, нужно писать апокалиптических чудовищ - они захватили власть, захватили миллионы зрителей, их нельзя писать как ангельские лики или безразлично. Их надо писать как бесов!
Деятели культуры обязаны во весь голос обличать безобразие. Это их задача. И я в Коктебеле стараюсь эту тему развивать. И она мне не дает писать. Это очень болезненный разрыв - чем больше я постигаю, тем дальше я от практических результатов своих работ.

- Почему ты называл этот цикл "Шестый час"?
- "Шестый час" - часть православного богослужения, состоящая из трех псалмов и молитв. Шестой час установлен в память шествия Спасителя на казнь, распятия и его крестных страданий. Высшая форма любви - сострадание. Кто Господь на кресте? Он сострадающий этому человечеству, которое так любит! И Господь берет на себя всю тяжесть греха, последствие греха - смерть, чтобы не погибло его творение. Вот в чем сострадание. Всепрощающий Господь страдает не за себя - за любимое творение, которое его распинает!
Бог творил красоту, в человека заложен образ Божий. Но человек изменился, изменился под воздействием страстей, цивилизации, культуры, времени. Что, если я научусь показывать лицо по принципу страстей - какая страсть в человеке главная, что его держит? Но живописным образом, как экспрессионисты.
Мне бы хотелось сделать тройной портрет с Нефертити - зафиксировать свое лицо (свое душевное состояние) и рядом - женское лицо как модель красоты сегодняшнего дня. Портрет Нефертити - шедевр, далекий от апокалиптических времен, когда лицо было еще настолько прекрасно! Но человек подпал под власть страстей и изменился. Я хотел проследить это и в женском, и в мужском лице. И довести значительность портрета до уровня Рембрандта. Вот это было бы портретирование! Я к этому очень серьезно отношусь и, дай Бог, когда-нибудь приду.

Санкт-Петербург, март-апрель 2005.
Записала Юлия Тимофеева