Почему матери предпочитают не замечать насилие мужей над детьми

Нам пишут письма. Пишут женщины, пережившие насилие дома. Еще детьми. Пишут подростки, которые подвергаются домогательствам от отцов или отчимов. Кто-то из них отваживается сообщить матерям — но те… не верят им. Почему же многие женщины предпочитают не признавать очевидного и не реагировать на тревожные признаки? Об этом мы поговорили с режиссером Наталией Мещаниновой и психологом Анастасией Гурневой.

Наталия Мещанинова, режиссер и сценарист, недавно представила свой новый фильм: «Один маленький ночной секрет» (My Little Nighttime Secret), снятый по ее автобиографической книге. Подробности о сюжете и проблематике картины мы разобрали здесь, а сейчас лишь напомним: героиня истории, 14-летняя Мира, подвергается насилию со стороны отчима. Ее мать то ли ничего не замечает, то ли делает вид, что все в порядке.

Как это возможно? Как можно не замечать, что муж куда-то уходит ночью? Не слышать пыхтения и скрипа кровати из комнаты дочери? Не замечать страха в ее глазах? Оказывается, можно. Что это — трусость? Неготовность принять неприятную правду, защитить дочь?

Вместе с Наталией Мещаниновой и психологом Анастасией Гурневой попробуем распутать этот клубок. Неприятная тема. Но чем больше будет сказано правды об этом — тем больше надежды, что в какой-то другой семье какого-то другого ребенка спасут. Заметят. Защитят.

АНАСТАСИЯ ГУРНЕВА

ВОЗ заявляет о том, что насилию подвергалась каждая пятая женщина. Интересно, как ВОЗ собирает данные и какой же реальный масштаб проблемы с поправкой на то, насколько часто об этом женщины молчат? Спасибо #metoo, что открыли глаза и не побоялись сказать.

Откуда же возникает страх говорить об этом?

Культурные ценности

Оказывается, у нас можно признаться в физическом насилии над минимум двумя женщинами, и ничего за это тебе не будет, ты останешься ведущим телепередач на центральном канале. А вот женщину, что рассказала про сексуализированное насилие, даже не назвав имени агрессора, но дав намек, очень быстро обвинили в том, что она лжет. Чему учат эти две резонансные истории?

Нормализация подросткового секса

«Он мальчик, ему от природы надо», — это слова мамы пятнадцатилетки, адресованные маме такой же пятнадцатилетней девочки, с которой он встречался. Та была еще девственницей и секса с ним не хотела. Эта логика неизбежно привела к его попыткам насилия.

Ранние браки во многих странах мира

Возведенная в культ женская невинность как особый трофей. Криминализация районов в отдаленных от Москвы регионах страны, где насилие — фактически норма и избежать его — отдельная сложная задача на ежедневное выживание.

Много лет продвигаемый, но так и не принятый закон о семейном насилии

А также сама система обращения за помощью: подача заявления в полицию, освидетельствование у гинеколога (а если сексуальный абьюз был без проникновения, тогда что предъявить?), потом несколько раз по кругу рассказ всех ранящих событий следователям, потом суд… Это все часто является ретравматизацией, и не каждая девочка хочет через это проходить.

Малый социум

А как на тебя будут смотреть одноклассники, а что будут думать учителя? Хорошо, если это не превратится в травлю, которая на фоне отсутствия поддержки может спровоцировать суицид. А если насильник был не родственником, а учителем? И через пару десятилетий объединившаяся группа пострадавших решила подать на него в суд, так как он все еще продолжал преподавательскую деятельность, а через пару месяцев часть уже выросших девушек отказались идти дальше, так как им стало его жалко. Возник внутригрупповой конфликт, и результатом этой истории стало то, что учитель подал в суд на клевету.

НАТАЛИЯ МЕЩАНИНОВА

Когда мы с актрисой Еленой Плаксиной готовились к съемкам и разбирали образ мамы, она задала вопрос: «Мать знала?» Да, знала. Они всегда знают. Если разбирать каждый случай, особенно если насилие происходит не единожды в течение нескольких лет, мамы всегда знают.

Они специально не заходят в эти комнаты. Зайдешь в нее — придется что-то с этим делать. Взять на себя ответственность. Стыдиться перед соседями. Потерять мужика. Рушить свою жизнь («а у меня маленький ребенок»).

Поэтому всегда находятся объяснения: «Да нет, не может быть, просто так кровать скрипнула. Да не может быть, если бы что-то было, я бы точно заметила». Это слова моей мамы.

Они идут на все, лишь бы не решать какие-то глобальные проблемы. Лишь бы не сойти с ума. Как-то оно там само… «Ты такая веселая была, я и подумать не могла, что с тобой что-то не так».

АНАСТАСИЯ ГУРНЕВА

Вторая группа факторов — внутрисемейная. Сколько таких историй о длительном сексуализированном насилии над ребенком звучит, почти всегда рядом с ребенком есть взрослый, который должен нести ответственность за этого ребенка и этого не сделал. Почему? Мне не встречалось ни одного толкового исследования на эту тему, поэтому ограничусь собственными предположениями.

Это про уязвимость взрослого перед насилием. Если это отчим, то он практикует насилие не только по отношению к падчерице, но и к жене, то есть, по сути, в этой семейной системе мать не является сильным, взрослым, адекватным человеком, который может взять и вышвырнуть за шкирку абьюзера.

Часто в таких семейных системах задолго до появления ситуации насилия, а иногда и насильника в семье уже существует синдром парентификации, вывернутых наоборот детско-родительских отношений. Например, у мамы порок сердца, и все вокруг боятся ее волновать, или у мамы случилось горе, и все теперь должны о ней заботиться.

Расти и быть любимым в таких семьях ребенок может на определенных условиях: стать очень удобным, не отсвечивать, не злить мамочку, заботиться о ее интересах больше, чем о своих, не испытывать сильных негативных переживаний — не злиться, не грустить… В общем, не тянуть на себя внимание.

Но само такое положение вещей уже по сути своей абьюзивно, так как в центре внимания не рост, развитие и потребности ребенка, а мама.

Ребенок как бы удочеряет ее ценой отказа от своего свободного, иногда неудобного окружающим поведения. Этот негласный договор только усиливает свое действие, когда в семье появляется властный абьюзер: теперь девочка защищает не столько себя, сколько маму — от него и знания его темной стороны. Она просто продолжает делать то, что делала всегда.

Цена такой защиты: тотальное одиночество, непереносимость насилия, беспомощность остановить происходящее и бесконечная ложь во благо мамочкиной картины мира.

НАТАЛИЯ МЕЩАНИНОВА

После публикации моих рассказов я попыталась поговорить с мамой. Она знала, что книжка вышла, но боялась ее читать. Я попыталась ее прижать к стене, чтобы она мне сказала правду: знала ли она?

Я спросила, помнит ли она, как я ребенком ей сказала, что отчим ко мне пристает, требует секса. Она ответила: «Да, но я не думала, что настолько… Я была уверена, что ты себя защитишь в этой ситуации. Или мне скажешь». Так я же сказала, мама!

Я точно знала, что она знала. Но ее память прекрасно сработала — она забыла наш первый разговор об этом или сделала вид, что забыла, и билась в припадке, как будто впервые об этом слышит.

АНАСТАСИЯ ГУРНЕВА

Отношения с насильником — это снова и снова история не про секс, а про власть. Дети очень беззащитны, и власть над ними — это власть в кубе. Как получить молчание от человека, который находится в твоей власти? Его просто нужно запугать.

Чаще всего запугивание выстраивается следующей цепочкой: вначале ребенка обвиняют в том, что это было его желание или вообще именно ребенок совратил взрослого, потом говорят, что это ужасно и что мама и «весь мир увидит, какая ты грязная» (это вполне соответствует физическому опыту ребенка в процессе абьюза), «все от тебя отвернутся».

Второй сюжет — вешать лапшу про исключительность этих отношений, их прекрасность, говорить, что «мир этого не поймет». И перед действиями сексуализированного характера уточнять, хочет ли этого ребенок. Но ребенок не может сказать «нет», его уже втянули в лживое поле подмены ответственности и смысла происходящего. Это важный момент, который встречается и в литературе, и в жизни, но который невозможно правильно понять, если мы объективируем женско-мужские отношения по принципу: она оголилась, он не устоял.

Если мы воспринимаем секс не через власть, а уважая субъектность друг друга, то все становится чуть сложнее. Например, можно ли фотографировать дочку в ванной? А вот, в частности, это может зависеть от того, сколько ей лет — годик или 15. Потому что за собственное возбуждение отвечает сам человек, и в его власти избегать того, как он может нанести вред другому.

А что же делать, когда девицы-подростки проверяют свою привлекательность на папах или отчимах? Да ничего с этим делать не нужно, просто говорить, что она очень привлекательная, и все. В психическом поле ребенка нет желания секса, может быть желание исключительности, привлекательности, близости, но не коитуса.

Таким образом, если мы признаем субъектность двоих, то чаще всего можем обнаружить, что хотят они разного.

Так что даже если ребенок сам ныряет в постель ко взрослому, хочет он чего-то другого, а получает то, что хочет взрослый

И здесь опять история про власть и обезличивание ребенка. Ни одна история #metoo и другие, о которых я знаю, не звучали так, что девочка его хотела, соблазнила и осталась довольна собой и происходящим.

Сексуализированное насилие происходит не только над девочками (и мальчиками) подростками, но и над дошколятами, и даже младенцами. Если вы сейчас охнули, спросите себя, так ли уж для вас на самом деле отличается насилие над подростком от насилия над младшим ребенком. В результате абьюзивных отношений разрушается очень много как внутрипсихических опор, так и доверия к взрослым, к мужчинам в частности.

Если судьба или другие взрослые не прерывают ход насилия, то выход из таких отношений в большинстве случаев происходит тогда, когда сам ребенок вырастает, больше не боится угроз со стороны насильника и становится физически сильнее.

НАТАЛИЯ МЕЩАНИНОВА

В первый раз по-настоящему я поговорила с мамой, когда мне было 26, тогда умер отчим. Я уже уехала в Москву, сепарировалась, освободилась от образа довлеющего взрослого и начала критически смотреть на нее.

Она уже не была для меня в образе святого человека, я начала анализировать и поняла, что она не могла не заметить происходящего. И да — я ей говорила, еще тогда. Но она не поверила мне, она поверила ему.

АНАСТАСИЯ ГУРНЕВА

Внутриличностные особенности жертвы сексуализированного насилия определяются во многом нанесенным уроном со стороны взрослых, включая насильника и попустительствующих взрослых.

Отношения привязанности — база для взросления ребенка. Без отношений привязанности дети могут умирать, даже если им обеспечен физический уход. Привязанность — взаимозависимые отношения, но не равные. Фокус внимания в них направлен на ребенка, на обеспечение его потребностей, создание безопасности как физической, так и эмоциональной, создание тыла, в который можно возвращаться, пробуя в развитии новые и новые формы автономии: в год — ходьба и речь, в три — кризис «я сам» с капризами, отказами и прочим.

Все это строится на поддержке и внимательном сопровождении матери, ее эмоциональной сонастроенности на переживания ребенка. В семьях выше описанного типа эта взаимная связь сильно перекошена в пользу мамы, а не ребенка.

Потом, после появления абьюза, все становится только хуже: дом и отношения перестают быть местом безопасности, уюта, местом, где можно восстановить силы. Жизнь превращается в ад, где ребенку приходится нести весь мир на себе: мир блаженного неведения мамы, мир своей жизни, сложных переживаний, вынужденной лжи, собственного взросления, едкой тайны, стыда, ненасыщаемости эмоциональной связи и всего остального, что осложняет и без того непростой путь взросления.

НАТАЛИЯ МЕЩАНИНОВА

Когда я стала постарше, со мной на эту тему начала разговаривать моя тетка. Я по-настоящему была в шоке, потому что я все это время думала, что никто ничего не знает, что моя мать не вынесет правды, не выживет, не переживет и я должна изо всех сил стараться сохранить ее сердце. Оставалось только ждать, когда я вырасту — или убью его (отчима), или куда-то денусь, сбегу, уеду.

АНАСТАСИЯ ГУРНЕВА

В ситуации отсутствия внешней защиты на помощь ребенку приходят защиты внутренние. В первую очередь это расщепление всех мастей: жизни на до и после появления в ней абьюзера, мамы прекрасной до и ужасной после. Также расщепление внутри психики на прекрасный воображаемый мир, где спасение обязательно придет и где женско-мужские отношения — это прекрасно, и реальность с грязными домогательствами от человека, который вызывает отвращение.

Еще одно расщепление (спасительное в такой истории) происходит между «я» и телом, вплоть до того, что жертва может видеть свое тело и происходящее с ним из другой части комнаты, прервав собственную чувствительность и осязаемость.

Еще одно качество, являющееся следствием насилия, — сверхтерпеливость в отношении своего тела, такая незначимость собственных границ тела и личности. Жертва насилия может легко распознавать, что допустимо в ее отношении, а что нет, какие прикосновения или действия желанны, а какие нет.

Но при этом она не доверяет этим границам и этой чувствительности, потому что на протяжении долгого времени они были признаны неважными, никого не останавливали, и из-за этого возникла привычка на них не опираться

Теряются не только тонкие ощущения и импульсы в теле, теряется переживание чистоты своего тела, возможности расположиться в нем как дома, доверие к нему. А на этом месте возникает отвращение и стыд. Стыд как опыт тела и понимание, что со мной происходило то, что происходить не должно, нарушение дозволенного в обществе. Отвращение к насильнику, его телу, запахам, голосу и другим проявлениям. Длительное удержание себя в контакте с тем, что отвратительно, приводит к тому, что оно переживается не как внешнее, а как внутреннее.

НАТАЛИЯ МЕЩАНИНОВА

Мать с теткой давно обсуждали, что я, как Лолита, соблазняла его… (было бы кого соблазнять!) и сама виновата. Это так горько было услышать. Это подтолкнуло меня к разрыву с семьей и побегу из города — без гарантий, с одной сумкой, в другой город, подальше.

Получается, что не только она знала, но и ее сестра, и они все ходили и делали вид, что оно само по себе рассосется или я как-то сама себя смогу защитить.

Мама мне сказала: «Я никогда не думала, что ты позволишь, чтобы тебя насиловали. Ты должна была себя защитить». Я ответила: «Это ты должна была меня защитить». Мы страшно поссорились, не разговаривали почти год. Именно тогда я пошла к психотерапевту — этот разговор разбудил во мне что-то такое, с чем я уже сама не справлялась.

АНАСТАСИЯ ГУРНЕВА

В стыд также бьет внутренний виктимблейминг, когда жертва сомневается в том, что она сделала все, что могла, чтобы избежать насилия. Эти мучительные переживания не имеют отношения к реальности. Если мы берем за исходную точку нежелание ребенка быть изнасилованным, то дальше в ответ на вопрос, почему это происходило, мы всегда сможем обнаружить факторы среды, семьи и прочие, которые препятствовали тому, чтобы избежать насилия. И если в тот момент или в те моменты длиной в годы девочка не дала отпор, значит, она действительно не могла. Как смогла — тогда и защитила себя.

Еще пара моментов про стыд. Первый заключается в том, что это стыд не жертвы, а автора насилия, навязанный жертве. Если задуматься о том, кто является выгодоприобретателем молчания ребенка о происходящем, то легко обнаружить, что это всегда не сам ребенок. Значит, это навязанные ему стыд и страх, которые обеспечивают возможность насильника сохранять статус-кво.

Второй момент про стыд заключается в том, что у ребенка заблокированы возможности от этого стыда избавиться.

Во-первых, для этого нужно отдать весь объем ответственности за происходящее тому, кто втянул в эту историю ребенка, а для этого нужно иметь очень много самоуважения и адекватной поддержки, которые часто негде взять.

А во-вторых, стыд — дико изолирующее переживание, которое заставляет думать, что «Я плохой, и весь мир, если об этом узнает, от меня отвернется».

Исходя из этого, действенный способ избавиться от стыда — рассказать об этом другим людям, увидеть, что они не отвернулись, а наоборот, поддержали, возможно, поделились историями из своей жизни, может быть, просто остались рядом, давая пострадавшему возможность пережить этот ужас иначе, не взяв на себя чужую ответственность.

И задача общества, наша общая задача — обеспечить поддержку тем, кто прошел через это. Расставить акценты правильно, дать безопасное пространство и принятие жертве, вернуть ответственность и вину за преступление насильнику.

И бесконечно важно, чтобы переживший насилие ребенок, даже давно выросший, получил это от матери. Признание того, что происходило. Признание своей слепоты, слабости или трусости. И сострадание. И запоздалую, но такую нужную любовь.