Однажды раздался очередной звонок.
- Я хочу, чтобы вы написали книгу про мою маму, - произнес мужчина с довольно приятным тембром голоса и уверенными интонациями.
- Два рубля за знак, включая пробелы, - проявила душевность я. - Первая встреча - знакомство, вы оплачиваете только мой кофе. Если мы друг другу нравимся, начинаем работу.
Расценки его не испугали, мы встретились. В итальянском ресторане пустовало больше половины столов. Мерцающие свечи на пустых столиках напоминали про кризис и настраивали на покладистость. Мы немножко поговорили об экономической ситуации и новостях из телевизора, а потом наконец перешли к главному - к книге, которую мне предстояло написать.
Стоило задать один вопрос - и он начал рассказывать, не останавливаясь. Скользил от одного воспоминания к другому, постукивая зубочисткой по столу, словно метроном.
Мама растила его одна, работала, крутилась изо всех сил. Все для сына: игрушечная железная дорога, развивающие кружки, спорт, импортные джинсы, жвачка "Турбо", иностранные языки, игра "Ну, погоди!", хорошее образование и поездки по Золотому кольцу. Замуж так и не вышла, и даже мужчин у нее (если верить сыну) не было.
- Конечно, к ней клеились всякие. Но я ей сразу сказал: чтобы никаких "дядей"; в нашем доме, - хвастался он.
- Неужели она согласилась?
- Разумеется, она же мировая мама.
Вскользь обронил, что она умерла около года назад. А он теперь хочет сохранить память о ней.
Много воспоминаний-открыток.
Ездили на море. Песок в оладьях с яблоками, которые она всегда брала на пляж.
Елку на Новый год ставила живую. Огромную. Сама тащила - меня берегла. У нее руки все потом в красных точках от уколов иголок.
Лучше всех жарила картошку. "Обязательно надо добавлять кусочек сливочного масла в конце!";
Абонемент в Консерваторию - каждую зиму. Я тут же засыпал, а она приподнимала плечо и подставляла мне под голову. Так и сидела весь концерт, неудобно, и улыбалась.
Когда меня мальчишки в школе били, ей не рассказывал. Берег. Говорил - сам упал. Она делала вид, что верила.
Счастье - это проснуться в воскресенье и слышать перезвон посуды за стеной. Она возится на кухне. Готовит что-то - для меня.
В кино, где целуются, глаза мне не закрывала. Я тогда сам брал ее руку и закрывал себе, чтобы она знала: я не смотрю. Я у нее хороший.
Делала со мной уроки по английскому, а сама его не знала, в школе учила немецкий. Так и запомнил: "мотхер";, "колоур";, "фловер";.
Как же она плохо пела! Но очень любила петь. Я тогда ненавидел, запрещал ей. Сейчас бы разрешил.
Теплые, тающие островки счастья. Никаких обид, крупных ссор и затаенных претензий. Но вся нежность - из детства.
- Слушайте, вы что-то недоговариваете, - в конце концов не выдержала я. - Вам уже сильно за тридцать, мама умерла больше года назад. Но в воспоминаниях ее нет рядом с вами в последние годы. Она что… уехала куда-то? Вы поссорились?
Мы сидели все в том же итальянском ресторане, который за несколько прошедших встреч уже успел стать "нашим";. Пятница, вечер. Хохот за соседним столиком. Палка для селфи - у компании напротив. Хнычущий малыш где-то за спиной. Колокольчики "вайбера"; мелодично звенят, добавляя рождества в настроение. А он все постукивает зубочисткой по столу и смотрит куда-то мне за правое плечо. Как будто там стоит мама и он с ней советуется - рассказывать? Или не стоит?
- Ну? - не выдерживаю я.
- Поедемте, - наконец решается он. - Прямо сейчас.
Едем в его машине. Фонари и рекламы отмелькали. Загородные сугробы в ночном свете сизые. Поселок не выглядит элитным - фонари светят через два на третий. Дорожки выметены плохо. Свет фар упирается в железные кованые ворота. За ними - темный двухэтажный коттедж красного кирпича. Видимо, один из самых крутых в этой деревне. Свет загорается повсюду сам собою, когда мы входим в дом.
- Вот, - обводит он рукой вокруг себя. - Это ее последние годы. Мы строили этот дом.
Ходим по этажам, заглядываем в комнаты. Не все помещения обставлены. Пустые комнаты гулко отзываются на каждый шаг. Спален обустроено две. И в первой, и во второй - своя кровать. И каждая такая… настоящий плот. Пристанище. Хочется прижаться щекой к отутюженному белью и уплыть.
Спускаемся в кухню. Я привычно ставлю между нами диктофон и позволяю налить себе вина - в доме две спальни, так что ничего страшного, если я немного выпью и переночую в одной из них.
Теперь рассказ дается ему гораздо труднее.
- Строили дом. Растянулось надолго, больше пяти лет. Все в него вкладывали. Мамину квартиру продали. Все деньги, силы, время - все сюда.
- Вдвоем?
- Была еще девушка. Но она не вкладывалась. Просто ждала, когда мы все достроим и поженимся. Но не выдержала ожидания, ушла. Мама заболела - астма. Стала задыхаться. Кашель. Ингаляторы, баллончики, пилюли, анализы. Говорила: "Надо скорее достраивать, это все из-за строительных запахов и пыли";. Переехали. Ремонт закончен, никаких запахов-аллергенов. А маме все хуже. Спать не может - целыми ночами сидит за столом, опершись руками на лицо. Задыхается. Однажды утром встаю - она синяя вся. Срочно на скорой в больницу. Увозят на каталке, капельницы, уколы. Врач выходит, молодая: "Что же вы мне говорите про астму? Это же рак неоперабельный. Все легкие в метастазах";. "Как же так, мама? Как ты это пропустила"; Плачет. Через две недели она умерла.
Время идет, я в ее комнату даже зайти не могу. Вещи разбирать, что-то с ними делать. Просто закрыл дверь и хожу мимо, как будто ее нет. Месяц, наверное, прошел, прежде чем зашел. Принес большие целлофановые мешки и начал раскладывать - одежду, обувь, книги, - его начало слегка поколачивать. - И вдруг - сумка с документами. Флюорография: снимки годовалой давности, полугодовалой. И вот же он - тот самый диагноз "рак легких";. Никакой "астмы";. Понимаете? - он поджал губы и оперся обеими руками о столешницу, с трудом стоял на ногах. - Она уже очень! Давно! Все! Знала! Выясняла цены на лечение в Германии, Израиле. Но решила, что важнее достроить дом, чем отправить ее на лечение. Вот вы объясните мне, как она могла так со мной поступить? - неожиданно обратился он непосредственно ко мне, удерживая слезы. - Она подумала, как я буду жить здесь, зная, чем она расплатилась за эти стены?
Я заплакала. Мне хотелось рассказать ему в ответ про мою маму, которой тоже уже не было на свете. Про то, как она не доела торт во французской кондитерской, где она прежде никогда не была. Не доела, потому что я спешила - спешила рассчитаться - опаздывала на работу, с которой меня вскоре уволили. Я тогда не знала, что другого случая съесть французское пирожное в ее жизни уже не будет. А она знала…
- В конце концов, вы ни о чем не знали и ничего не могли поделать, - кому я это говорила - себе или ему? Я выключила диктофон. - Но вы не виноваты, что мама сделала такой выбор… Человек живой ничего не знает про смерть. Не имеет ее в виду. Это нормально. Это не делает его плохим. Вы хороший человек.
- Я хороший? Я?! - он схватил меня за руку и потащил в сторону спальни.
Тут я испугалась. Неужели все-таки сумасшедший?
- Вот, смотри! - он втолкнул меня в гостевую спальню, захлопнул дверь и подтолкнул к кровати. Я качнулась, но устояла на ногах.
- Видишь эту кровать?
Ложе уже не казалось безмятежным. Плот уплыл, а на его месте покачивалась холодная погребальная ладья.
- Это ее кровать, - догадалась я.
Он кивнул.
- Значит, вот здесь она и умерла?
- В том-то и дело, что нет! - он рухнул на колени, уткнулся носом в покрывало и наконец зарыдал. - Она хотела умереть на ней. Она ее для этого выбрала. Еле ноги передвигала уже, но кровать поехала покупать сама. Привередничала: мол, мне нужна идеальная постель. Тут присядет, там прикорнет. Я все время от нее убегал. Дожидался, возвращался. Наконец она села на эту постель: берем - эта для меня. Будет моя последняя кровать, - он гладил покрывало руками. - Я сделал вид, что не расслышал последних слов. Оплатил - и все. И вот когда врач сказала "рак";, "неоперабельный";, мама тут же засобиралась домой. Она рвалась из больницы сюда, хотела провести последние дни в этой постели.
- А вы?
- А я не хотел, чтобы кто-то умирал в моем новом доме. Здесь нельзя умирать, - он с силой врезал кулаком по матрасу. - Даже моей матери. Тогда я думал, что не смогу тут жить, если она умрет в этой постели. Что будет… слишком много воспоминаний. Оставил ее в больнице. В палате на шестерых. Я приходил, она плакала, а я отвечал: "Тебе здесь будет лучше, тебе тут помогут";.
- Сам-то в это верил?
- Теперь я не могу здесь жить, потому что не позволил ей умереть в этой самой постели.
Он сжал руками голову и выжидательно уставился на меня. Как будто я должна была ему что-то такое сейчас сказать, отчего ему сразу сделается легче и начнется беззаботная, веселая жизнь. Но я подряжалась быть всего лишь документалистом, а не психотерапевтом. Я не знаю, что говорить человеку, которого жизнь убедила, что никто, даже смерть, не имеет права разрушать его комфорт. И которого смерть разубедила в этом.
Мы молчали.
- Я добавлю это все к рассказу о вашей маме, - ответила я, доставая телефон, чтобы вызвать такси.
- Как мне теперь жить?
- Сходите к психотерапевту, в церковь, женитесь, родите детей, - начала предлагать я и вдруг перехотела говорить утешительные глупости. - Не знаю, - пожала плечами я, которой все эти рецепты не помогли. - Честно, не знаю.
Он вышел проводить меня к такси.
- Ну хоть что делать с кроватью, черт побери, вы мне скажете? - спросил он, придерживая дверцу машины. - На ней никто не спит. Я не могу, чтобы там кто-то спал. Но и выбросить ее я тоже не могу.
- Я не могу. Давайте лучше в нашу следующую встречу вы мне просто расскажете, что написать в финале. Хорошо? - попросила я и потянула дверь машины на себя.
На середине пути вспомнила, что диктофон остался на барной стойке в кухне. Возвращение пугало, как семейный фотоальбом, но встреча с другим заказчиком была назначена на следующий день. Пришлось разворачиваться.
Огромный костер во дворе его дома стал заметен еще издалека. Он взвивался к низко навалившемуся ватному небу, разгоняя холодные утренние сумерки.
- Что он делает? - брови таксиста поползли вверх.
- Просит прощения за неумение любить, - ответила я. - Но он еще не понимает, сколько всего придется сжечь.
Анна Бабяшкина
