Мы ехали туда на машине, поэтому я и думала, что это далеко, за городом.

Потом выяснилось, что рядом есть метро. Это была Москва. Но все привычное осталось в другом измерении: дом, школа, друзья — связь прервалась, будто ты на обратной стороне земли.

В конце весны папа получил на меня путевку в санаторий, и хоть в это время гастрит не обострялся, но меня забрали из школы, каникулы начались рано, и этому я радовалась, не осознавая, что меня ждет.

В тринадцать лет в любом новом месте у тебя обязательно будет компания. Вас объединяет уже то, что вы — дети. Это общий знаменатель.

В нашем уродливом санатории были дети из других городов, их привезли лечиться, но никто не был похож на больного. Все язвенники получили путевки в то время, когда появилось свободное место, а не тогда, когда это необходимо.

Душ Шарко, массаж живота, водянистая диетическая еда и то, что все обожали, единственная радость — кислородный коктейль, сладкая пена в жестяной креманке.

«Я пережевываю еду сорок раз», — говорила девочка, с которой я вроде бы подружилась.

Такая, знаете, блондинка с курносым носом. Не красивая и не хорошенькая, но у нее были уже замашки великосветской шлюхи – насколько это возможно в исполнении подростка.

У девочки были несимпатичные родители — они запомнились лишь ощущением, неприязнью, пониманием, что они чужие, грубые, простейшие. Дух крестьянской суровости.

Девочка имела претензию на лидерство: она умела флиртовать, одновременно была и прилипчива, и недоступна.

Это вызывало ревность, но больше всего раздражало, что она не была ни красива, ни обаятельна, с наглым видом говорила нечто скучное, интересное ей самой лишь потому, что нравился звук своего голоса, но все ее слушали, потому что она была напориста и самоуверенна, как трактор.

Она позже всех выходила с обеда, потому что маниакально пережевывала эту диетическую еду сорок раз, гордилась этим и не испытывала угрызений совести за то, что все ее ждут.

Соревноваться с ней было не интересно: мальчики в санатории было убогие, того не стоили. К тому же та блондинка жилы рвала, чтобы заполнять собой все пространство, поэтому я и еще две девочки откололись от сообщества.

Одну из них я совершенно не помню — запечатлелась только ее роль в этой истории.

Вторая была темноволосая, коренастая, из другого города. В ней словно ощущалась обреченность на грустную жизнь без всплесков. Покорность судьбе — будто она уже вообразила учебу в третьесортном институте, откуда она выйдет, освежив в памяти романы Толстого и пьесы Чехова; где она будет учить английский, но лишь забудет то, что знала; и где получит бесполезную профессию, которая ей не пригодится. Она выйдет замуж за первого, кто предложит, ничуть не задумываясь о том, чего хочет от личной жизни, родит ребенка, к которому будет равнодушна, но который будет символом того, что в ее жизни есть какой-никакой смысл. Она так и не решится завести любовника: сначала ей будет страшно, а потом отчаяние станет таким призрачным, что не будет стоить усилий.

Конечно, все это не приходило мне в голову. С этой девочкой мы ходили в местный универсальный магазин и разглядывали уродливые пальто советского производства.

Ездили на ВДНХ. Мне казалось, что я еду туда из другого города, все было непривычным: и станция метро, и маршрут, и моя компаньонка.

В метро мы заметили красивую женщину лет, возможно, тридцати пяти или сорока, непривычно для того времени стройную, подтянутую, сексуальную, модную.

Сейчас тридцать пять — девушка, а тогда в этом возрасте жизнь женщины была закончена.

Женщина была прекрасна, и мы пялились на нее с завистью и восхищением.

— Женщину выдают руки, — шепнула мне девочка со знанием дела.

В ее словах было превосходство — она знала, как разрушить этот миф, как развеять магию, показать, что все лишь дым и зеркала, чуда нет.

Я смотрела на руки этой женщины — и не видела в них ничего плохого. Мне она так понравилось, что стало обидно: какие бы секреты не выдавали ее руки, она все равно оставалась красавицей, и я хотела быть такой, это с ней мне хотелось дружить, а не с моей спутницей с тяжелыми деревенскими щиколотками.

Мне показалось, что весь этот санаторий, ровесники, их родители, грубоватые медицинские сестры — это все словно одна из моделей мира, неудачная, отправленная на чердак, затхлая и подгнившая.

Видимо, на меня все это странно повлияло: я вдруг стала плести интриги. Смысла в них не было — я просто говорила подружкам гадости друг о друге. Я и сама осознавала, что веду себя странно, но не могла остановиться.

Однажды эта девочка с темными волосами пришла ко мне со скандалом. Та, другая подружка передала ей мои высказывания.

Не успев еще испытать стыд разоблачения, я почувствовала невероятное облегчение.

Со мной рассорились, объявили бойкот, но я была первый раз немного счастлива в этом унылом месте.

Пусть последнюю неделю из трех я провела изгоем, но мне нравилось им быть, мне было проще терпеть этот санаторий самой по себе, только со своими мыслями и чувствами, не делить их с людьми, которые меня не вдохновляли.

С того времени я начала часто смотреть на свои руки и размышлять: что хотят увидеть в тебе люди, способны они на восхищение или только на зависть?

Мне хотелось быть похожей на ту женщину из метро — так же стоять одной, быть красивой, носить интересную одежду, и чтобы все это защищало от мира мелких, серых, обреченных людей, которые радуются малейшим твоим недостаткам.

Которые не способны влюбляться в прекрасное, а лишь пытаются его разрушить — разбить на части легенду и собственные надежды на то, что их жизнь не будет такой дрянью, как они ожидают.

Арина Холина