Мы приблизили к себе атрибуты смерти, чтобы не думать о ней. И только нехорошие террористы мешают этой нашей счастливой дреме «бессмертия»

Когда где-нибудь что-нибудь взрывается, летят террористические пули или, хуже того, падает самолет, «доктору Курпатову» немедленно начинают названивать журналисты: «Как справиться со страхом?», «Что вы посоветуете родственникам погибших?», «Какова психология террориста-смертника?».

Меня спрашивают и с неизбежностью — это как смерть — уходят ни с чем. Я не понимаю, как отвечать на все эти вопросы. Они, на мой взгляд, заданы принципиально неверно. Сама поза, из которой исходит это вопрошание, ложна, порочна и предельно бессмысленна.

Страх, смерть и наша с вами жизнь — вещи совершенно отдельные, никак друг с другом не связанные. И о каждой из них мы должны научиться думать правильно.

Но обо всем по порядку.

О «страхе смерти» в кабинете психотерапевта говорят, пожалуй, даже чаще, чем о сексе (а жаль, конечно). По крупинке он запрятан в каждой клеточке нашего с вами существа и топорщит оттуда свои холодные уши. Но понимают ли наши пациенты, жалующиеся на «страх смерти», чего они боятся на самом деле?

Нам страшно представить, что у нас не будет «души» («личности», нашего «индивидуального я»), что она вдруг умрет, испарится, исчезнет, потеряет физическое тело. Мы тут же воображаем себе, как и где она может оказаться, куда вселиться-переселиться.

Как я уже рассказывал, есть в нас такой психический механизм — наш мозг способен усматривать всяческие «сущности» там, где их на самом деле нет. По-научному это называется «психологический эссенциализм» (факт важный, и скоро он нам понадобится). Наша «душа» в этом смысле, конечно, не представляет собой никакого исключения — она нам лишь чудится. Но при этом никуда нам от этого наваждения не деться.

Переживая «страх смерти», мы, по существу, боимся исчезновения этой самой иллюзии, а не смерти как таковой. Мы не можем бояться своей смерти хотя бы потому, что банально не способны ее представить. Любое наше представление, придуманное по этому случаю, окажется лишь кривой, косой и убогой фантазией. Как говаривал, мне кажется, Эпиктет: «Я никогда не встречусь со своей смертью, потому что или она есть — меня нет, или я есть — ее нет».

Но чего-то же мы боимся! Это факт медицинский, причем в прямом и переносном смысле этого слова. Чего, если не собственной смерти? Вообще говоря, это обычное наше заблуждение… Если хорошенько покопаться (а иногда этого даже не требуется), мы всегда найдем за любым нашим осознаваемым страхом — хоть публичных выступлений, хоть импотенции — еще один поглубже, потом еще парочку подальше, и еще с пяток на донышке.

Итак, что же обнаруживается, если покопаться в «страхе смерти», а точнее, под ним? Если мы действительно испытываем фактический страх (типа «смерти»), мы боимся вовсе не собственной смерти, а того, что умрет окружающий нас мир. То есть мы боимся всеобщего апокалипсиса. Вот тут только не падайте, пожалуйста (я скажу, когда это лучше сделать).

Фокус вот в чем. Благодаря нашему непобедимому «психическому эссенциализму», мы не можем не верить в свою «душу», «личность» или «я». Мы не можем в них усомниться, даже понимая всю иллюзорность этих весьма сомнительных фантомов. Для себя мы как бы бессмертны: даже представляя свою смерть, мы те, кто ее представляет. Мы не можем умереть в своем воображении, а вот представить себе исчезновение окружающего нас мира — это легко.

Осмыслите это еще раз: когда вы представляете себя умершим, вы представляете не то, что вас нет, а то, что ничего нет. Вы представляете себе некую «пустоту» и себя (живехонького, живее всех живых) в ней. Вам страшно, одиноко «и некому руку подать». Неприятно, я понимаю. Глупость вообще часто бывает неприятной. Но это пугающее «ничего нет» — вовсе не наша с вами смерть, мы просто убили в своем воображении окружающий нас мир.

Мир этот, конечно, когда-нибудь сгинет — будет какой-нибудь очередной «большой взрыв» или «хлопок одной ладонью». Но поверьте, он точно нас переживет. Переживет и даже не подавится. Так, слегка, быть может, всхлипнет на наших похоронах, утрет скупую слезу и пойдет по своим делам дальше. Причем весь, включая наших друзей и родственников. Никто с нами не умрет, это не индийские похороны супруга-сатрапа. Все будет идти, как и шло, своим чередом. Ничего не случится.

Не сомневаюсь, что человек, обладающий достаточно мощной интеллектуальной функцией, вполне способен осмыслить эту парадоксальную игру собственного разума. А осмыслив, он уже не сможет, подобно Эпиктету, бояться «смерти», и, скорее всего, даже почувствует некоторую неловкость за то, что постоянно «убивает мир». Пусть даже только в своих фантазиях. Вот теперь можно падать — самое оно.

Если же у него интеллектуальная функция слаба, как говорится, на передок (то есть лобными долями), то, конечно, помочь ему никак нельзя. Только утешать, как ребеночка, которому что-то опять привиделось в темноте.

Разговоры о «смысле жизни» мы любим до чрезвычайности. Просто страшное дело, как они нас воодушевляют и наполняют благолепием! Но парадокс в том, что смысла в жизни нет никакого, а вот в смерти, о которой мы панически боимся думать, как раз предостаточно.

«Смерть» — это ведь не просто слово, это некое утверждение о реальном факте. А если утверждение не бессмысленно, то, по Готлибу Фреге, его смысл всегда можно выразить другими словами. Вот пример: смерть — это абсолютный, тотальный конец. Мы выразили смысл. «Финита ля комедия» — выразили его еще раз. В общем, смысл смерти — вещь предельно ясная и понятная. С жизнью все куда хуже (ну, в этом смысле, разумеется).

Итак, смысл у смерти есть, но мы бегаем от своих мыслей о смерти как угорелые. Бегаем, пока, наконец, какие-нибудь террористы не напомнят нам — в очередной раз, и со всей своей джихадской определенностью — смерть рядом, momento mori.

Впрочем, главным террористом, по крайней мере в этом смысле, был и, понятное дело, остается знаменитый фрайбургский балагур Мартин Хайдеггер. После того как «Бог умер» (© Ф. Ницше), а перед этим был «проклят» (© С. Кьеркегор), мы всей нашей «культуркой» (© А.Г. Невзоров) столкнулись лоб в лоб с зияющим «страхом смерти». Мы вдруг обнаружили, что нас, несмотря на все это прежнее религиозное славословие, никто не спасет, и никто, соответственно, из нас не спасется.

Философы-экзистенциалисты, конечно, тут же принялись гуманистически секуляризировать все это старое поповское мракобесие, благополучно вылетевшее в естественнонаучную трубу. Но, несмотря на неподдельный энтузиазм, особых успехов, понятное дело, не добились — без иллюзии «Бога» помирать все равно страшно. И лишь Хайдеггеру достало наглости данную «смычку города и деревни» разоблачить, и сказать нам о смерти что-то действительно важное.

Одни видят в этом альпийском лыжнике (Хайдеггер, и правда, лыжи любил, даже лекции, бывало, в лыжном костюме читал) философа-шамана, который говорит «непонятное о непонятном»; другие не могут позабыть о его «сотрудничестве с нацистами» и хулят его философию только на этом — совершенно не философском — основании; третьи видят в нем пророка, который, подобно новому Моисею, говорит с нами от лица самого Сущего, Бытия, а заодно и Ужасного Ничто. При этом сам Хайдеггер, как мыслитель, предельно прост, кристально ясен и даже, в чем-то, по-детски наивен. Мартина Фридриховича опьяняло осмысление смерти.

Если отбросить всю сложносочиненную хайдеггеровскую терминологию, то нам нужно продумать всего лишь один-единственный психологический опыт, лежащий в основе всей его грандиозной философии. Причем Хайдеггер предлагает рецепт, который даже не блещет оригинальностью. Самый незадачливый суицидент — и тот переживал нечто подобное. Но если суициденты делают это по глупости и на самом деле, то Хайдеггер — исключительно мысленно и, действительно, от очень неплохого ума.

Представьте, что вы встали на край пропасти и вынесли ногу вперед… Задача этого мысленного эксперимента заключается в том, чтобы от вас не осталось ничего кроме бесконечности «Ужаса», а от всего этого мира — ничего, кроме «Ничто». И когда сердце бешено заколотится, а душа уйдет в пятки, вы ощутите, обещает Хайдеггер, свое подлинное присутствие в Бытии. А ощутив, поймете, что нет никакого «горизонта жизни», о котором так любят говорить все прочие экзистенциалисты. Там не «линия» и не «горизонт», а просто тупик. Смысл смерти.

В этот миг вы освободитесь от всех своих мыслей, всей этой вечно-шумящей ерунды, заполняющей наши черепные коробки. Вы освободитесь даже от самих себя — и это уже почти по Ницше — от всего этого «человеческого, слишком человеческого». «Смерть для человека, — говорит Хайдеггер, — не просто недостаток определенности, а принципиальная невозможность что бы то ни было определить». Потому, если вам вдруг показалось, что вам «все понятно» и потому «скучно жить», вы просто давно не думали о смерти. Именно принципиальная невозможность определенности и делает нашу жизнь осознанной — вот зачем нам опыт хайдеггеровского «Ужаса Ничто».

Нет, конечно, никакой мыслительный эксперимент не позволит нам понять собственной смерти. Но этого ведь и не требуется. Даже если конец неосмысляем, вполне достаточно понять, что у нас еще есть какое-то время до этого конца. Мы поймем, что мы живы, и сможем жить из этого ощущения. Не ради «светлого будущего», не по принципу «полетели, птичка, там много вкусного», не с мыслью, что мы «потом когда-нибудь заживем, а пока надо потерпеть», а просто сразу и сполна жить.

Думать о смерти нужно. Это и в самом деле дает силы жить.

Ну и про жизнь… Нам невероятно страшно жить. Страшно, потому что мы так и не разобрались с собственной смертью. Мы не знаем, как с ней быть. Мол, если она неизбежна и никакого исключения лично для нас быть не может, то «зачем тогда это все»? Зачем терпеть все эти «тяготы и лишения», если она, словно ластиком, сотрет все дерзновения нашей жизни? Как примириться с необходимостью страдать, зная о своем неизбежном и бесславном конце?

У религиозников, конечно, есть решение: уверуйте, что смерть не является смертью (только не ищите доказательств и игнорируйте вопиющую абсурдность тезиса). Нам обещают все, что только можно, и дальше — больше, лишь бы мы перестали думать о смерти как таковой и занялись какими-нибудь глупостями, предписанными очередной проповедью. Да уж, никто так не боится смерти и не проявляет такого малодушия перед ее ней, как эти мистификаторы!

Но что же делать, если религиозные проповеди не работают? Все очень просто: надо превратить свой мозг в зомбоящик. Да-да! Если переключить свой мозг с мышления на потребление информации — из того же «ящика», интернета, нью-медиа и т. д., то места для мыслей о смерти в нем просто не остается. Равно как и для любых других мыслей. Мы счастливо впадем в информационную псевдодебильность и все, так сказать, наладится.

Именно по этой причине мы безнадежно застряли в своих отношениях со смертью где-то между Хэллоуином и терактом. Между выхолощенным, обессмысленным, дурашливым карнавалом и парализующим, загнанным в подсознание ужасом. «Зомби», «вампиры» и «оборотни», «ведьмы» из «Американской истории ужасов» и нелепые вурдалаки из «Страшных сказок» — вот наши новые бессмертные герои.

Голливудские актеры, вышедшие как один из-под скальпеля пластических хирургов, улыбаются, глядя на нас, своими обездвиженными лицами. Прочие старики, оскорбляющие наше чувство прекрасного, свезены подальше, с глаз долой — в хосписы и спецдома. При этом эстетически идеальные скелетики Тима Бертона продаются в Диснейленде. А великий Маккуин превратил череп в гламурный фетиш и, даже уйдя в мир иной, напоминает нам о себе своими прекрасными джинсами, клатчами и все теми же черепами.

Чуть ли не главным праздником нашего нового глобализированного мира стал Хэллоуин. Но не тот — кельтский, по случаю сбора урожая, с бахтианской карнавализацией страха и батаевской трансгрессией смерти, а нынешний — шоу-бизнесовый, масс-маркетовский симулякр Жана Бодрийяра. И правда, что еще может нас объединить, если не восставшие из преисподней «все святые»? Пояс, мощи, крест и тыква — наше все.

Мы действительно живем в зомбо-вампирском мире, из которого с позором изгнана смерть. Дошло до того, что Еврокомиссии пришлось запретить производителям токсинов использовать образ черепа в качестве предупреждения о яде. Нынешняя молодежь считает «череп» прикольной веселухой, так что в целях обозначения возможного риска смерти на соответствующих флаконах красуется безликий косой крестик.

Пенсионерка (по нашим меркам) Мадонна в 57 лет выглядит на 25, показывает попу и поет рэп. Ученые обещают, что скоро будут выращивать и заменять любые органы (кроме мозга, разумеется, но именно он, кажется, особого интереса и не вызывает). Рэймонд Курцвейл обещает всем нам информационное бессмертие. Впрочем, даже если он своего обещания не выполнит, через пару-тройку десятилетий покойников в фейсбуках, твиттерах и инстаграмах будет больше, чем живых людей в реальном мире.

Такая вот вечная жизнь в инфосреде. Если, конечно, все это можно назвать жизнью.

***

Да, не испытывает больше почтенная публика хайдеггерианских закидонов по поводу неминуемости смерти, не упивается трагически моцартовским «Реквиемом» и не пьет горькую по причине бессмысленности жизни. Она просто движется по течению, и единственное, чего бы ей хотелось — никогда не думать о том, что смерть — это что-то реальное, а тем более неизбежное и очень-очень близкое.

Мы радикально приблизили к себе атрибуты смерти, чтобы не думать о ней. Мы счастливо разгуливаем в хэллуинских костюмах покойников, не понимая, что это уже даже не карнавал. И только нехорошие террористы мешают этой нашей счастливой дреме «бессмертия». Причем теперь это, кажется, главный их грех перед всем нашим достопочтенным цивилизованным обществом.

Так что читателю газеток и журнальчиков, равно как и зрителю утренних программ по центральному телевидению, я ничего «посоветовать» не могу. Разве что одну — старую, проверенную временем террористическую штуку — momento mori.

Нет, я точно не жду воскрешения. Но все же очень надеюсь, что мы еще сможем и успеем проснуться.

Андрей Курпатов