5 августа 2013 года был убит протоиерей Павел Адельгейм. Это убийство наделало много шума, об отце Павле, его исповедничестве и стойкости стали много писать и говорить. Но прошёл год, полный трагических событий, которые заслонили его образ. Что сам отец Павел думал о сохранении памяти об ушедших? Накануне годовщины гибели отца Павла «Правмир» поговорил с его вдовой, матушкой Верой Михайловной
– Вера Михайловна, прошёл год со дня смерти отца Павла. Как вы его прожили?
– Вы знаете, я не ощущаю, что отца Павла нет. Вот он, здесь. На второй или на третий день после похорон я вдруг услыхала из его комнаты: «Вера!» – я вскочила, не вспомнила, что отца Павла нет. Дня через два слышу, что он там же, в своей комнате, как будто бы говорит проповедь: слов я не разбираю, а вот смысл понимаю, это была проповедь о покаянии и смирении.
В третий раз я его увидела. Как будто я выхожу на какую-то большую поляну, за которой вдали лес начинается. Я вроде подхожу к скамейке, а он за скамейкой лежит. Причем у нас такая фотография есть: когда мы были в Англии, он на фото лежал за машиной в такой же позе, на спине. Я говорю: «Павел, ты что здесь делаешь?» – а он отвечает: «А мне здесь так хорошо!».
И еще один раз, когда я лежала на операции (мне кардиостимулятор меняли), смотрю – сзади хирурга с правой стороны стоит отец Павел.
И вы знаете, настолько он… я не знаю, как вам это объяснить, но он рядышком. Часто собака начинает лаять, я говорю: «Тихо! Папа спит!»
– Вы с ним когда-нибудь говорили о смерти, пока он был жив?
– Последнее время говорили. Он говорил, что если умрет, чтобы у него на могиле поставили деревянный крест, а памятника не было. Он к памятникам относился отрицательно. Почему именно деревянный крест? Отец Павел говорил, что человеческая память существует до тех пор, пока жива жена, дети, ну, внуки еще, может быть, в редких случаях – правнуки, а дальше уже нет людей, которые бы помнили. Поэтому крест свое простоит, потом сгниет – и память человеческая кончается.
В последнее время он много болел. Особенно сильно нога у него стала болеть. Он в больнице лежал, ему там укол делали в коленку. И стал жаловаться: ему уже тяжело было сесть в машину и выйти из машины. Как-то он в прошлую зиму упал, приехав в храм, а на одной ноге же не подымешься, и он дополз до колокольни и там уже, взявшись за колокольню, поднялся. Это увидела нищая из тех бомжей, что стоят возле храма, и с тех пор, как только он приезжал, она бежала бегом к нему, подставляла руку, он брался за нее. Так она его всегда доводила от машины до храма и она же его встречала из храма, доводила обратно до машины.
Что еще он говорил о смерти? – «Я не хотел бы умереть в своей кровати». Он имел в виду, что если он свалится, то ведь нужен будет уход, здесь он меня жалел, что мне его поворачивать туда-сюда.
– Как он говорил с вами или в проповедях о Царствии Небесном? Например, о том, продолжается ли таинство брака?
– Он был за то, что таинство брака продолжается. Связь с близкими всегда продолжается. Он об этом не раз говорил. Он говорил, что ощущал присутствие отца Бориса (Холчева), с которым мы были очень тесно связаны. И даже были моменты, и сейчас у меня бывают моменты, когда отец Борис словно что-то нам говорит.
У отца Бориса была такая фраза, которая, не знаю, как правильно сказать, преследует, что ли: «Все будет хорошо!». Подойдешь, а у тебя какая-нибудь неприятность, начинаешь рассказывать, он обычно всегда сидел, опустив голову, потом кончишь говорить, он еще несколько секунд посидит спокойно, а потом говорит: «Ну, Вера, – в зависимости от того, о чем был разговор, – вы не волнуйтесь, все будет хорошо!».
И действительно: уж настолько безвыходное положение было в моей жизни: у меня было постановление об административном выселении, когда отец Павел сидел в тюрьме. И всё, по словам отца Бориса, было хорошо.
Когда отца Павла арестовали, я приехала в Ташкент. А в Средней Азии, сами понимаете, не разберешь еще, в чем дело: не сразу объявили, какую статью ему дадут, видимо, искали, что можно сочинить. И где-то неделю каждый день, утром и вечером, я ходила в прокуратуру. И параллельно я искала какие-нибудь связи. Вроде бы находишь человека, говорят: «Через два дня мы ответ скажем – помогут, не помогут». Встречаемся – нет: «Дело в КГБ, и ничем помочь не можем».
Наконец, я вышла на главного следователя Генеральной прокуратуры Узбекской ССР. Он сказал: «Передайте белье, потому что они все там обовшивевшие, и если у меня получится, то вы мне даете такую-то сумму, а я вам – дело на руки». И я пришла к отцу Борису, стала ему рассказывать, он посидел-посидел и говорит: «Вера, вы не расстраивайтесь, но если Господь посчитал, что этих испытаний отцу Павлу достаточно, он вам пошлет человека. А если Господь считает, что ему этих испытаний мало, никто не поможет». Действительно, так и вышло. Я понесла вещи, как этот следователь сказал, в КПЗ, они сказали: «10 минут назад его увезли».
И каждый день, когда был суд, я с процесса приходила к отцу Борису, он меня во дворике у своей кельи ждал: «Ну, Вера, вы пришли? Зайдем в келью», – там он помолится немножко. Странно, но никаких слов практически не было. Он очень внимательно выслушает, потом посидит, говорит: «Ну вот, день прошел. Все будет хорошо». Вот это «все будет хорошо» у меня постоянно в голове, даже сейчас у нас есть трудности, я всем знакомым так говорю…
– А какие сейчас трудности? Может быть, вам нужна помощь?
– Сейчас годовщина, мы готовили дни памяти. И было очень много неприятностей. Владыка Евсевий как только мог, через губернатора пытался помешать, чтобы помещение не дали, и все… Вы знаете, я была настолько спокойна, что все будет хорошо. И действительно, в итоге дали нам помещение. Наш председатель приходского совета – актер, и он хотел в театре все сделать: там помещение большое и выставку можно провести, и все остальное. Но не получилось. А буквально через два-три дня мне позвонили из городской Думы и говорят: «Вы обращались по поводу места, вы не волнуйтесь, все будет. Завтра вам скажем результат». И действительно, утвердили за нами два дня в Городском культурном центре.
– А отец Павел тоже так говорил: «Все будет хорошо»? Он был оптимистом?
– Да. Но чаще он говорил: «На все воля Божья».
– Как он утешал вас, когда были неприятности? Или, может быть, своих близких, прихожан?
– Он обычно говорил мне: «Чего ты нервничаешь? Господь не оставит». Мы никогда не жили богато, а были случаи, когда к нему подходили: «Помогите», – он шел в церковь, забирал зарплату и отдавал. Я говорю: «Павлик, а как мы будем жить? Что мы будем кушать?» – «А Господь не оставит».
– Но вам же тяжело было, наверное?
– Тяжело было. В первые годы, когда мы переехали в Псков, получилось, что у него не было постоянного места. А потом уже отец Гавриил, наместник Псково-Печерского монастыря, сказал: «Отец Павел, вы очень за Псков держитесь? Проситесь в Писковичи. Я думаю, вы там будете довольны». Отец Павел сказал владыке, его сразу туда назначили, и у нас как-то жизнь пошла. А до этого было очень, конечно, тяжело. По-видимому, многие знали, что к этому попу можно идти просить. И он все отдавал.
– Вы ругались когда-нибудь?
– Нет. Возмущаться-то я возмущалась, но не могу сказать, что я прям ругалась.
– То есть, вы никогда не ссорились? Это же очень трудно при такой-то тяжелой жизни, бытовых трудностях. Откуда у вас такое смирение?
– Знаете, это, по-видимому, все-таки воспитание. У нас в доме папы не было, он на войне погиб, а были дедушка, бабушка и мама. Мама была невестка, и хотя никаких конфликтов не было, дедушка был хозяин: если он сказал, так и нужно сделать. И никаких противоречий он не терпел. Он никогда не конфликтовал, никогда не ругался.
Я вот вспоминаю, он за всю жизнь, что я в деревне была, маме дважды сделал замечания. Один раз, когда она на бабушку напала, на свекровь свою, он сказал, чтобы он этого больше не слышал: не нравится – уходи.
А второй раз, когда маме в колхозе предложили взять отдельный номер. Дедушка не был в колхозе, а мама была: где-то же в деревне работать надо. И вот ей предложили взять отдельный номер, я не очень понимаю, что это такое, но смысл был в том, чтобы от кулака отделиться. И он ей сказал, что он второго номера не потерпит, если она хочет его брать, чтобы она уходила. Я еще маленькая была, но помню, как мама шла, должно быть, над ней было что-то вроде товарищеского суда или чего-то вроде этого, она меня обняла и расплакалась, что ее теперь посадят. Но ничего, никаких неприятностей больше не было.
А бабушка была удивительно тихая. Я не помню, чтобы она когда-нибудь на кого-нибудь ругалась. Она всегда смиренно все переносила. Может быть, это ко мне от нее перешло.
А может быть, близость отца Бориса и матушки Евгении (Миллер) сказалась. Но я не помню, чтобы я с кем-нибудь ругалась.
Когда дети закончили здесь школу и поступили в Питер, мы очень боялись, что мы их не вытянем, потому что жили действительно очень бедно. И я решила пойти на работу. Пошла в Дом пионеров, несколько месяцев поработала, а потом меня директриса станции юных натуралистов стала переманивать к себе. А одна ее сотрудница взбунтовалась: «Ты что, Надежда, с ума сошла?! У меня учителя, а ты сюда жену попа!». Она пошла к заведующему ОблОНО, а он ей сказал: «Тебе нужно? Бери».
И первый год было очень тяжело. Когда Надежда Павловна объявила о том, что она все-таки меня берет, ей сказали: «Ну, ладно, все равно долго не проработает». И стали всякие козни строить, интриги. Коллектив у нас был женский, очень скандальный. Мой стол стоял напротив стола той женщины, которая против меня выступала. Когда они начинали ссориться, я обычно откидывалась к стенке и читала Иисусову молитву. Отец Борис все время говорил: «Надо Иисусу молитву читать везде».
Один раз я так сидела, вдруг она вскакивает со своего места, подбегает к моему столу и начинает нечеловечески орать, просто орать в голос, не слова, а «А-а-а-а-а-а». Развернулась и убежала. Мне говорят: «Вера, ты чего делала?» Я говорю: «Я спала» – «Нет, ты нам скажи, что ты делаешь? Что с Раиской?» – «Вы спросите у нее, откуда я знаю?» – «Нет, ну ты что-то такое с ней сделала, ты нам скажи». Я говорю: «Ну, хорошо, я читала Иисусову молитву» – «Ой, а ты нам ее напиши!».
Я проработала 22 года на этой станции. Не могу сказать, что у меня когда-нибудь с кем-нибудь был конфликт. Сейчас столько лет уж прошло, как мы не работаем, а обязательно два-три раза в год у меня встречаемся. Все они стали ходить в церковь, может быть, кто-то поактивнее, кто-то поменьше, но как раз вот эта Раиса очень активно ходит.
– Вера Михайловна, трудный вопрос, но его надо задать. Убийцу признали невменяемым. А вы видели его после убийства?
– Когда закончился процесс, судья его спросила: «У вас есть последнее слово?» Он сначала промолчал. Она снова спросила: «У вас есть последнее слово, вы хотите что-то сказать?» И он сказал: «Я хотел бы попросить прощения у Веры Михайловны». Встал и сказал: «Вера Михайловна, я вас прошу меня простить».
– Вы были на суде?
– Да, все три заседания. Но он обычно сидел в загородке, не поднимая головы. Мать его тоже была на суде, она сидела в первом ряду, но она была в парике, закутана шарфом, то есть у нее только глаза были видны и очки. То ли она от журналистов скрывалась, то ли ещё что-то, но она все три заседания была в таком виде. Потом она приходила к нам домой. Мне жалко ее, конечно. Меня дома не было, прихожу, дочь Маша встречает: «Мама, там тебя женщина ждет». Я подошла, а она на улице стала на колени: «Я мама Сережи, вы меня простите». Ну, что тут можно сказать?
Еще я помню, на второй день после смерти отца Павла меня вызвали, я должна была подписать заявление. И следователь говорит: «Ваши претензии». По-видимому, надо было сформулировать или материальный иск или еще что-то. Я говорю: «У меня к нему никаких нет ни просьб, ни претензий – ничего». Отца Павла мне не вернете, остальное не важно…
Потом через время я снова пришла к следователю и спросила: «Помогите мне, попытайтесь ответить на вопрос, я никак понять не могу. Как могло это произойти? Муж сидел за столом, пройти к нему было сложно. Как он мог через стол ударить его и попасть в сердце с одного удара?» Следователь мне ответил: «Вы знаете, это целенаправленная рука». Как хотите, так и понимайте… Он имел в виду, что это Промысл Божий такой? Или что-то ещё? Потом я ещё спросила, как Серёжа себя чувствует. Ответили, что он изолирован и у него особая охрана, кругом камеры стоят. В общую камеру его поместить невозможно: убьют сразу. Во-первых, он убийца священника – это уже особое отношение. А тем более – отца Павла. Отец Павел ходил в СИЗО, его многие знали, он был всем для всех. Следователь мне сказал: «Однозначно, Сергея ничего не спасет, если он попадёт в общую камеру». – А девушка Аня, которая вам его прислала, как-то появлялась потом?
– Аня? Ещё Сергей был у нас и отец Павел был жив, она позвонила, сказала, что выезжает с каким-то Ваней и должна приехать в 5 часов утра. Отец Павел сказал: «Аня, тогда ты не уходи, я тебя встречу». Еще помню, отец Павел был у себя, и Сережа подошел. Отец Павел говорит: «Сережа, вот Аня звонит». Он как-то ожил, отец Павел дал ему телефон. Он стал разговаривать, и, по-видимому, Аня сказала, что она едет не одна, и в его интонации почувствовалась какая-то ревность, стал спрашивать, что за Ваня… Уже потом выяснилось, что Аня ему отказала в их отношениях. Моё впечатление, что у нее появился новый человек, и она решила с ним приехать.
Вообще, Аня ведь – дочка Леши Шишова. Мы с ним знакомы были, когда он был еще мальчиком, студентом, лет тридцать назад. Когда у него обнаружили рак печени, отец Павел к нему в Москву ездил в больницу, во всём его поддерживал. Ну и Аню тоже. Когда у неё были какие-то проблемы, она всегда звонила… Об этом Сереже разговоры начались ещё за год до всего.
– С тех пор она не проявлялась?
– Я много-много раз звонила ей по всем телефонам – и на ее телефон, и на телефон ее сестры Даши, на телефон мамы, на телефон бабушки. Ни по одному из четырёх телефонов она не отвечала. Никто не отвечал. Через какое-то время она связалась с нашим близким другом Витей Яковлевым. Он был в это время в Англии, но она по интернету ему сказала, что она находится в Пскове, но не может встретиться со мной. Витя ей сказал: «Я думаю, что тебе обязательно нужно с Верой Михайловной увидеться». Но она попросила о встрече с его женой Ниной, передала через неё 30 тысяч и записку, почему не может со мной увидеться… – Зачем же она вам этого Сережу отправила?
– Не знаю.
– Он ни разу ни одного вопроса по существу не задал?
– Нет.
– Не объяснил, зачем он здесь?
– Нет.
– То есть, приехал, спал, ел, уходил-приходил, нервы трепал, а зачем приехал, было непонятно?
– Да. В первый еще вечер он от нас ушел, потом звонит и начинает объяснять, где он, что не может до нас добраться. Отец Павел ему сказал, чтоб он никуда не уходил, мы за ним подъедем. Мы вместе с отцом Павлом приехали на это место. Его нет. Все кругом обошли – его нет. Проехали до следующего перекрестка, его не встретили, поехали обратно. Потом вместе с нашим сыном снова вернулись на это место, отец Павел даже кусты обошел, так его и нигде не нашел.
Вернулись домой и через пять минут Маша подходит: «Мама, мама, там Сережа приехал». Я выхожу, стоит такси, он дает какие-то деньги таксисту, а тот говорит: «Вы же мне уже оплатили. Я вам должен сдачу дать». Таксист стал отсчитывать деньги, и я там увидела тысячные купюры. По-видимому, он раньше дал ему бумажку в 5 тысяч. И я потом этому таксисту говорю: «Он видите, больной» – «Да уж я понял».
– Вера Михайловна, вы приняли участие в передаче «Пусть говорят» про отца Павла. Как вас на это уговорили-то?
– Они были три дня в Пскове. Я и со Львом Марковичем Шлосбергом посоветовалась. Лев Маркович сказал, что он разговаривал с ними, что там такого ничего не будет. Потом еще одному нашему знакомому, который работает на телевидении, позвонила, Владимиру Шаронову, он сказал: «Мне дали слово, что шоу не будет».
– В общем, они его сдержали.
– Да. Хотя были некоторые попытки.
– В рамках приличия, безусловно. Мне кажется, что хорошая передача получилась. Сам факт, что на такую большую аудиторию прозвучала проповедь отца Павла, – уже оправдывало все остальное. Вы сказали, что отец Павел сдержанно относился к идее сохранения памяти, но, тем не менее, сейчас делается все для сохранения памяти о нем. Дни памяти вы готовите, я слышала, что написали уже биографическую книгу. Расскажите, пожалуйста, об этом подробнее.
– Да. Книгу уже издали в Питере. Когда мы переехали сюда в Псков, здесь был отец Сергий Желудков. И было очень много питерской интеллигенции. С московской отец Павел был хорошо знаком, а с питерской через отца Сергия познакомились. И у нас здесь в доме очень часто они собирались и переписывались потом.
– И они сейчас занимаются наследием отца Павла?
– Да. Философским, богословским. Один из них решил написать биографическую книгу. Огромную работу он провернул, конечно, есть там какие-то недочеты, чувствуется спешность, но в целом книга очень хорошая.
– А что главное в памяти об отце Павле? Что должно от него людям остаться самое-самое, что обязательно надо сохранить?
– Я не знаю, как в других городах, я могу сказать в отношении Пскова. У нас сейчас в Пскове удивительное духовенство. Очень необразованное. У меня этот следователь, кстати, спросил совета: «Вера Михайловна, вот к кому можно обратиться? К какому священнику пойти?» Я честно ответила, что не знаю…
А так мне очень трудно сказать, в чём именно память… К нему можно было прийти в любой момент и с любым вопросом, он всегда поговорит. Если нужно было и в два, в три часа ночи мог принять. И приходили, приезжали, он беседовал с ними. И именно это все вспоминают.
– У вас стоит портрет Александра Галича. Почему?
– Мы были знакомы. Я встречалась, с ним, может быть, два раза. Но у нас был общий круг, много общих друзей.
– Отец Павел любил его песни?
– Да. Он даже иногда в проповеди какие-то отрывки из песен его цитировал.
Ксения Лученко |
