Популярные группы

Оставленные ещё отступавшим в незапамятные времена по этим землям ледником валуны виднелись между стволами елей, встающих с двух сторон дороги сплошной стеной, лишь изредка расступающейся для того, чтобы показать едущему по неширокой дороге праздному путешественнику живописные полянки с таким модными теперь в средней полосе России аккуратными домиками в финском стиле, за которыми — то ближе, то дальше — снова поднимается лес. Лес, лес, лес, перемежающийся холмистыми полянками лес до самого горизонта. В перелесках — одноэтажные и двухэтажные деревянные постройки. Иногда над вершинами елей виднеются купола с восьмиконечными крестами.

Таким пейзажем проводила нас Россия. Таким же точно пейзажем встретила нас Финляндия. Всё как у нас. И всё не как у нас. Совсем близко и так далеко. Почему и откуда такое странное сочетание? Этот вопрос я начал задавать себе ещё до поездки в Финляндию.

Приближаясь к Финляндии

В Санкт-Петербург, откуда начинался наш маршрут, прибыли ещё засветло. Если, конечно, термин «засветло» вообще можно применить к городу белых ночей. И хотя время белых ночей в середине мая только начинается, но уже в шестом часу утра просыпающийся город был виден прекрасно, а практически полное отсутствие по субботнему времени пешеходов на его улицах создавало особое впечатление экспозиционности, будто город хочет показаться именно и специально тебе. Даже беглая поездка по его улицам оставила не только желание вернуться, но и дала вполне определённую точку отчёта. Санкт-Петербург, ученик и угроза Стокгольму, хозяин и учитель Хельсинки, блистательный сосед скандинавских столиц. Именно с ним хотелось потом сравнивать всё лучшее из того, что было замечено во время поездки.

Как только дорога покинула город на Неве и его бесчисленные предместья, начался тот самый скандинавский пейзаж, представляющий собой главным образом сочетание камня и дерева. Ели, словно растущие из покрытых мхом скал. Гранитные глыбы, то тут, то там окаймляющие по обочинам дорогу и выглядывающие из болот, из травы и из-за корней деревьев. Суровая, но безумно живописная природа.

Хотя природа, как и человек, красива, пожалуй, не вообще, а всегда для кого-то конкретно. Меня же пленяла она своей близостью к родным пейзажам, протянувшимся от Балтийского моря до самой Волги. Северная же специфика придавала всему этому особенную изюминку.

Никакие северные особенности, однако, не отменяли «Узбекской кухни», расположившейся между бензоколонкой и вроде бы туалетом совсем так же, как располагается она в тысячи-другой километров к югу и востоку. Воистину, русский национализм в России ежели и существует, то преимущественно в сказках и в умах не очень умных, но очень любящих покушать «публичных людей». Впрочем, здесь, в двадцати километрах от финской границы, вывеска эта в первую очередь забавляла.

Вообще же трасса «Скандинавия», по которой мы ехали, населёнными пунктами небогата. Порой казалось, что сразу после расставания с северной столицей въехали мы в местность совсем безлюдную и мало обжитую. О присутствии в этих местах человека, как не парадоксально, напоминали часто встречающиеся вдоль обочины надгробья на месте аварий — жуткая своей массовостью, чисто русская как я успел заметить, но пока, к сожалению, совершенно не забытая традиция.

Однако вот уже мелькнул указатель поворота на Выборг, что означало наше приближение к таможне. Последним русским поселением перед ней было село Кондратьево. Справа от дороги на пригорке стояла деревянная белая церковь. Она, по-моему, и была последней постройкой на российской территории, увиденной нами до начала таможенных терминалов.

Таможня

Прохождение русской таможни сочетало в себе элементы доверительности, церемониальной неспешности и какого-то не покидающего тебя ощущения бессмысленности всего происходящего. Однако в силу удачного сочетания дня и времени (а ещё не исключено, что положения звёзд и хорошего расположения духа таможенников) весь церемониал от первого шлагбаума до вожделенного штампика «Тарфяновка» в загранпаспорте занял не больше получаса. Уже на обратном пути услышал я скарментальную фразу «Чем больше я узнаю таможенников — тем лучше отношусь к гаишникам». Сказано это было во время многочасового стояния в очереди на прохождение таможенного досмотра при въезде в Россию. А дописывая этот текст, прочитал я новость о том, что в предновогодние дни очередь эта растянулась по Финляндии на 100 км., и финны даже решили жаловаться на русских таможенников в ЕС. Может, хоть это подействует?

Народное наблюдение о том, что, несмотря на хвалёную суомскую неспешность, через финскую таможню в обоих направлениях движение происходит по крайней мере в три раза быстрее, оправдалось и на этот раз. Хмурые и сонные финны, у которых на лице прямо под козырьком читалось интернациональное «понаехали тут», оформили наше пересечение границы бывшей автономии минут за десять.

Далее полагался отдых в терминале, за внешнюю схожесть остроязыкими русскими туристами прозванном «шайбой». Шайба эта сочетала в себе элементы закусочной, в которой туристам предлагалась еда, прилавков, на которых туристам предлагались сувениры, и супермаркета, где предлагалось то и другое вперемешку. Сувениры представляли собой разнообразное сочетание финских ножей, оленьих шкур и колокольчиков, а вот о еде стоит сказать отдельно.

Долго, долго выбирал я из бутербродного ассортимента то, что хотя бы отдалённо напоминало еду. В итоге, заплатив десять с чем-то евро, я понял, что можно было не выбирать: еды здесь не было. То, что призвано было именоваться бутербродом с ветчиной, не тянуло даже на гамбургер, и представляло собой на вкус две приправленные кунжутом картонки, между которыми помещался цветной пластик. Годилось сие творение генной кулинарии больше всего для проверки степени здоровья ваших зубов: сколько вы успеете съесть, прежде чем зубы начнёт сводить. У меня зубы стали явственно побаливать примерно на середине бутерброда. То же, что носило гордое имя «кофе», судя по всему являлось неудачным детищем экспериментального автомата, забракованного даже в «Макдоналдсе».

Оставив недожёванным и недопитым завтрак, я вышел полюбоваться природой, причём как раз вовремя: пора было садиться в автобус и продолжать путь.

Королевская дорога

Путешествие в Хельсинки и СтокгольмПоездка наша продолжался вдоль трассы, именуемой «королевской», времена совпадая с ней, временами расставаясь на очередной развилке. О дороге напоминала характерная коричневая табличка с жёлтой короной. Впрочем, финны с полным правом могли не скупиться на титулование и назвать дорогу «императорской», ибо соединяла она и двести лет назад, да и сейчас соединяет местную столицу с Санкт-Петербургом.

Вот похож финский пейзаж на наш северный. Похож, да не похож! Нигде у нас я не видел такого способа распашки полей, когда борозды ведутся не с геометрической точностью строго параллельно и перпендикулярно границам участка, а... вокруг огромных лежащих на полях камней, неизвестно почему не убранных. Со стороны всё это очень напоминало японский «сухой сад» — «сад камней», — особенно когда монументов таких на поле несколько.

Ощущение «сада камней» несколько нарушали чайки, в этом самом «саду» чинно расхаживающие и выбирающие ещё не ушедшие в землю семена. Всё легко объясняется: в паре километров к югу народится берег Балтийского моря. Но, тем не менее, любопытное это зрелище, когда между лесами и перелесками, за которыми снова начинаются леса, по полям разгуливаю чайки...

Кругами расчерченные поля незаметно сменились провинциальным городским ландшафтом, в котором зелени было больше, чем домов. Вообще эта атмосфера скорее «города в лесу», чем «леса в городе», скорее «домов между деревьями», чем «деревьев между домами» — это характерная особенность финского градостроительства. Но в полной мере этот ощущается в Хельсинки, а пока мы проезжали через городок Хамина. По словам гида, основан он был ещё в XIV веке, однако с тех времён мало что осталось. После эпохи русского владычества, как и по всей Финляндии, осталось много чего. Вот и теперь на севере, справа от дороги, поднимались русские луковичные купола православного храма, а может и целого монастыря.

В сочетании с хвойными лесами и благоустроенными, но небольшими домиками частного сектора настолько всё это напоминало любимую мой Калужскую губернию — только невероятно причёсанную, подметённую, покрашенную, отремонтированную и зажиточную — что я невольно замечтался. Похожести добавила и лишь единожды, к чести финнов сказать, но всё же увиденная мною в скором времени неимоверно расписанная граффити остановка на просёлочной дороге.

Остановка нашего автобуса последовала на берегу живописного озерца с красивым названием Сипунлахти (Sipoonlahti). Даже не пытаясь догадаться, что бы это означало, я переписал название и с этого озера начал фотографировать скандинавские виды. И первым приглянувшимся мне объектом был невиданный на родине знак, изображающий родителя, ведущего за руку ребёнка. Уже много позже возвращаясь мыслями к нему, я признавал прелести финского темперамента. У нас аналогичный знак изображает их, родителя и ребёнка, бегущими через дорогу по зебре. И это объяснимо: если владелец дорогой иномарки, возможно, и остановится пропустить их, то вот следующая за ним тонированная «девятка» наверняка вырулит на встречку и рванёт через «зебру» пешеходного перехода, гудя на зазевавшихся пешеходов. А в Финляндии они прогуливаются, причём не обязательно через дорогу, а вот здесь, от придорожного магазинчика через живописнейшее покрытое одуванчиками поле по направлению к озеру...

Однако, приглядевшись получше, увидел я нечто любопытное и в магазине, и в поле, и в озере.

В магазине озадачили меня расположенные на втором этаже две соседние дверцы туалета. На одной из них красовалась жёлтого металла буква «M», на другой — такая же буква «N». Привычка и не только тянули меня к первой дверце, однако деликатность гостя требовала не торопиться. К радости своей, по недолгом ожидании опытным путём узнал я, что «M» в этой ситуации является обозначением интернациональным.

В поле неприятно поразил меня валяющийся между цветами прямо на траве мусор. Только хотел осудить я своих соотечественников, которые даже к соседям приехать не могут без того, чтобы не насвинячить, как поле закончилось и началось озеро. А от берега озера над водой — шаткие мостки. А за мостками — плавающие между прочими объектами загрязнения две здоровые пластиковые канистры. Вот здесь уж не хватило у меня фантазии, чтобы представить себе русского дальнобойщика, который заехал на заправку, схватил канистры — и по полю понёсся к воде, чтобы там, по готовым ежеминутно рухнуть мостками (в неважном, в очень неважном состоянии находятся эти мосткам, чего уж там), забраться как можно дальше от берега и, размахнувшись, забросить пластиковые ёмкости едва ли не на середину озера. Не бывает, видимо, народов «воспитанных» и «невоспитанных». Воспитанными и невоспитанными бывают люди. И весь вопрос в соотношении тех и других в данной местности.

Свернув ещё дальше с туристических троп, забрался я на местный каменистый пригорок, также не избежавший покрытия всяким мусором, и не без удовольствия отметил на вершине, прямо рядом с малость поломанным забором, небольшую, но оборудованную деревянными скамеечками площадку для любования озером. А полюбоваться было чем: за озером, прямо между кромкой воды и опушкой спускавшегося к ней леса, расположился посёлок в пару десятков аккуратных добротных домиков. Что может быть прекраснее для человека, умеющего ценить красоту своей страны — финна ли, русского ли?

И всё же чисто, чисто в Финляндии. Даже виденные мною канистры — это, в сущности, незначительная, едва ли достойная упоминания мелочь для того, кто имел сомнительное удовольствие созерцать и объезжать поистине циклопические горы всевозможного мусора, на несколько метров поднимающиеся в лесах ближайшего западного Подмосковья. Горы эти способен форсировать разве что танк, да и то тяжёлый. Воспитанными и невоспитанными бывают люди...

Финская столица

Хельсинки. Памятник Яну СибелиусуНезаметно начался Хельсинки. Впрочем, указатель города находился за десяток километров до первых городских кварталов. Гид охотно объяснила нам, что в Скандинавии в черту города принято включать, помимо самого города, ещё и заводы, на которых работают горожане, лужайки, на которые они выезжают на пикник, и «зелёные лёгкие», за счёт которых они имеют возможность дышать чистым воздухом. Всё то, что принято называть «городской агломерацией», и даже больше. В результате, едва ли имея двадцатую часть московского населения, Хельсинки по площади уступает Москве лишь чуть более чем вдвое. Что ж, определённая и даже достойная подражания логика в таких замерах городских площадей есть. Но несколько позже подумалось мне, что если переносить эти финские приёмы на российские масштабы, то указатель «Москва» нужно было бы размещать где-то южнее Калуги.

Хельсинки начинается не сразу и не вдруг. Дорога, отличающаяся добротностью даже в сельской местности, всё также течёт между деревьев, из-за которых вдруг появляются крыши многоэтажных домов и ангары просто-таки кричаще экологичных заводов. Да, это начинался не озеленённый город, и уж точно не огороженный лес, а самая настоящая цивилизация в лесу! Современные дома казались не построенными, а выросшими на лоне первобытной природы. Лишь через четверть часа движения по этому симбиозу начинаешь осознавать ты, что находишься в городе.

Столица Финляндии претендует на масштабность, часто используя для этого приёмы чисто декоративные. Так, в построенном к хельсинской олимпиаде квартале дома расположены не вдоль дороги, и даже не перпендикулярно ей, а расходятся от неё этакой «ёлочкой» — под углом. Издалека такое построение действительно создаёт впечатление расходящихся влево и вправо от улицы бесконечных переулков, тогда как на самом деле за фасадами продолжается лес. И близость к природе усиливается, когда первой землёй Хельсинки, на которую ты ступаешь, выйдя из автобуса, оказывается Парк Сибелиуса. Названный по имени выдающегося местного композитора Яна Сибелиуса, которого называют главой финской школы композиторов, парк призван демонстрировать всем и каждому выраженный в его музыки финский дух самым сложным, но самым доступным языком — языком гармонии.

Хельсинки. В парке Яна СибелиусаСамо расположение парка — покрытый деревьями каменистый пригорок на берегу моря — настраивает на совершенно специфический лад. Когда же узнаёшь, что необычнейшего вида памятник композитору, соединивший в себе орган и северное сияние, окружён свезёнными со всей страны породами хвойных и лиственных деревьев, то хочется уже проникнуться духом борьбы с суровой северной природой, если бы... Если бы не лебеди, плавающие по летнему времени в миниатюрном пруду, в центре которого под цветами вишни журчит совсем уж аккуратненький фонтанчик. И такую уверенность внушает этот изящный минимализм, что вместо суровой борьбы настроение спокойного уважения наполняет тебя, словно звук трубу органа.

Не нарушает этого настроения даже вид центра города, интересно соединившей в себе черты провинции и ампира, Запада и Востока Европы. Центр города, его средоточие и визитная карточка — это, безусловно, Сенатская площадь. Для начала ответа на вопрос, который я попытался задать в самом начале, нужно остановиться на этой площади и мысленно перенестись на Сенатскую площадь Петербурга. Не секрет, что строилась центральная хельсинская площадь в подражание столице Империи. Но как она была построена!

В центре обоих площадей памятники российским императорам. В нашей Северной столице это памятник Петру I — «на высоте, уздой железной», поднимает он на дыбы коня и страну, простирает державную длань, венчается лавровым венком победителя и по римскому обычаю обходится без стремян, наглядно демонстрируя, что Третий Рим переехал на берега Невы всерьез и надолго. Даже подписан он так, как пишут на скрижалях истории «Петру Первому — Екатерина Вторая»: и почтение оказала, и себя похвалила, и всем всё понятно. Великий и суровый, гениальный и беспощадный к любым противоречиям со стороны своих ли, чужих ли, смотрит Пётр на берега любимой им Невы и вожделенных морских просторов, и жест его словно безмолвно говорит: «Моё и не отдам. А кто попробует отобрать — сам знает, что будет!»

Александр Освободитель. Император Всероссийский. Великий князь ФинляндииА в центре Хельсинки стоит совсем другой государь — Александр II. Тоже прославленный реформатор, совсем по-другому и в других условиях проводил он в жизнь свои начинания. Похожий на пращура усами и пучеглазостью, совсем по-другому смотрит он на и ему прекрасно видные с постамента берега всё той же Балтики. Да и постамент этот совсем другой — не гранитная волна, в которой застыло буйство стихии, а украшенный искусными декором столп. И у ног его не поверженный враг, а облагодетельствованные Закон, Наука, Труд и Изобилие.

За спиной у обоих императоров главные храмы столиц: Исаакиевский собор в Санкт-Петербурге и Никольский собор в Хельсинки. Построен лютеранский собор архитектором, служившим российскому императору и, разумеется, опять же в подражание Исаакиевскому собору: тот же барабан большого купола, те же колоколенки четырёх малых куполов, те же колонны и скульптуры с классической сдержанностью украшают стены храма. Но вот Исаакиевский собор своей гранитной монументальностью производит впечатление скалы, а белый лютеранский кафедральный собор почему-то больше ассоциируется с парусом в городской бухте. И ступени, ведущие к нему с южной стороны, от площади, служат скамьями для туристов со всего света, которые рассаживаются на них погреться в лучах весеннего солнца словно на палубе прогулочной яхты.

Конечно, тому, кто был в Исаакиевском соборе даже в нынешнем, музейном его статусе, внутренне убранство хельсинского собора покажется аскетичным до несерьёзности. Крестообразное в плане здание украшено по четырём углам кафедрой для проповеди и тремя статуями: крестителя Финляндии, переводчика Библии на финский язык Микаела Агриколы и основателя лютеранства Мартина Лютера. Лишь при выходе из храма расположенный на западной стене роскошный орган напоминает тебе о том, что ты всё же находишься в главном соборе страны. Вдоль нефа традиционно расположены два ряда скамей, на которых и рассаживаются верующие во время богослужения. Кроме скамей здесь же расположены невысокие, вровень со скамьями, шкафчики с расставленными в них молитвословами.

Если выйти из кафедрального собора Хельсинки через западные двери, то прямо пред вами будет здание государственной библиотеки. А если, выйдя, повернуть налево, то перед вами окажется вся Сенатская площадь, расположившаяся у подножья южного фасада собора. Впереди, за кварталом невысоких домов, построенных русскими купцами полтора столетия назад, по трубам кораблей и верхним палубам огромных паромов угадывается море. Если в Санкт-Петербурге при взгляде на Неву через памятник Петру I по правую и по левую руку у вас будут здания Адмиралтейства и Сената соответственно, то в Хельсинки на тех же местах стоят здания Ректорского корпуса университета и Правительства Республики. И если с Правительством, как и с Сенатом, всё вроде бы понятно, то про университет едва ли будет преувеличением сказать, что он имеет для Хельсинки такое же значение, как Адмиралтейство для Санкт-Петербурга.

Государственный университет в Хельсинки, иначе называемый Александровским, как нетрудно догадаться, построен в XIX веке по велению того самого Александра II, который даровал финнам столько вольностей в порядке расширениях их автономии в составе империи. Среди вольностей этих было и поощрение развития финского языка, а потому университет стал первым в стране высшим учебным заведением, преподавание в котором велось на финском. Пожалуй, развитие национального языка было одним из важнейших факторов формирования национального сознания финнов и развития собственной государственности, равно как и сильный флот сыграл одну из важнейших ролей в определении на многие годы сверхдержавного статуса России. Потому очень логичным кажется мне, что на главной площади у нас расположено Адмиралтейство, а у них — университет.

Когда выдалась свободная минутка побродить по городу, я отправился от Центрального железнодорожного вокзала на восток. Площадь вокзала — ещё одни центр города. Совсем рядом с ней, чуть западнее, с юга на север идёт главная улица города проспект Маннергейма (Mannerheminite) и памятник великому финну располагается недалеко от поворота на улицу Кайвокату (Kaivokatu), соединяющую проспект Маннергейма с вокзальной площадью. Здесь же на площади по соседству с вокзалом располагается и главный театр города и страны — Финский национальный театр (Suomen Kansallis Theater). Как и положено перед любым финским театром, перед ним располагается памятник Алексису Киви, основателю финской драматургии.

По нешироким, но просторным улочкам центра Хельсинки вернулся я на Сенатскую площадь и мимо Кафедрального собора прошёл к расположившейся за ним, к северу, православной Троицкой церкви. Она была закрыта, и лишь праздничное «Христос Воскресе!» над входом свидетельствовало о том, что храм этот действующий и живой. Пасхальное приветствие было написано на трёх языках: русском, финском и греческом. Вот здесь, мне кажется, самое время вспомнить об истории и современности православной церкви в Финляндии.

Когда в 1204 году после трёхдневной оргии «западных» в столице Византийской империи стало ясно, что мир между двумя христианскими церквами невозможен и взаимные анафемы папы римского и патриарха константинопольского, провозглашённые в 1054 году, легли пропастью между двумя конфессиями, место «первого среди равных» в иерархии православных патриархов занял архиепископ Константинополя. Сами названия «православные», «католики», «ортодоксы» не уникальны для обозначения какой-нибудь одной конфессии, и в равной мере используются для именования и римской, и греческих церквей, не в этом суть. А суть в том, что с тех пор Константинополь пал вторично и окончательно, и полтысячелетия уже оккупируют город иноверцы, и не существует Византийской империи, но один институт её всё это время живёт и процветает. Институт этот — Константинопольский патриархат, не без оснований именующий себя Вселенским. У собственно греков уже давно своя православная церковь — Элладская. Так и получается, что Вселенская церковь является единственной дошедшей до наших дней византийской организацией.

Эта организация объединяет десятки тысяч храмов и сотни епархий на пяти континентах. И пусть православная церковь представляет собой конфедерацию поместных церквей, Константинопольская занимает среди них совсем особое место.

Единственная поместная православная церковь, которая может похвастаться таким же влиянием в мире, это Русская церковь. Именно она начала православную проповедь в Финляндии задолго до правления Александра I и даже Петра I. Когда Финляндия вошла в состав России, в каждом крупном финском городе появилось по небольшому православному храму, что только укрепило местную православную епархию. Епархия эта, как и всё Великое княжество в составе России, обладала автономией в составе Русской церкви. И хотя конфессией, к которой принадлежит абсолютное большинство финнов, вот уже несколько веков является лютеранство, православие не первый год играет в Финляндии роль «второго после господствующего» вероисповедания, влияние которого особенно заметно в восточной части страны.

Православный Успенский собор в Хельсинки

В одном авторитетном справочнике по истории и современности христианства содержится короткая фраза: «Московский и Константинопольский патриархаты претендуют на гегемонию в православном мире». За этой фразой — история длительной и не всегда понятной борьбы русских и византийских первоиерархов за роль «руководящей и направляющей» силы в православном мире. Отделение в советский период Финской автономной православной церкви от ослабленной Русской церкви и переход под византийскую юрисдикцию стал лишь очередной вехой этого противостояния... Так и получается, что сейчас в русских церквях финские священники молятся в том числе о здравии византийского патриарха. Так положено в соответствии с древней традицией — молиться за того патриарха, в чьей духовной юрисдикции ты находишься...

А ещё финские священники венчают финских молодожёнов. Это таинство я наблюдал в Успенском соборе, который своими золотыми главами доминирует над центром города. «Самый большой православный храм в Западной Европе» — сказано в справочнике, и в это охотно веришь. Собор разительно выделяется из ряда «маленьких православных церквей» Финляндии. Сооружённый в подчёркнуто русском стиле в XIX веке на прибрежной скале, собор стал центром самого престижного района Хельсинки, хотя до начала строительства район этот имел репутацию пристанища городских «низов». Собор украшен русскими иконами, но вот прихожане его явные финны — зрелище, сравниться с которым по красоте может только открывающийся со ступеней собора вид на город и на море, в которое Хельсинки врезается двумя портами к северу и к западу от собора.

Купола православного и лютеранского соборов образуют две доминанты старой части Хельсинки, как бы подчёркивая соединение в его истории и в истории всей страны русского с собственно финским. Между двумя соборами — Никольским и Успенским — располагается, наверное, самый старый квартал Хельсинки. Почти все здания построены во время русского господства в основном русскими купцами. Единственное здание шведского периода, выходящее фасадом на угол Сенатской площади, демонстрируется как диковинка.

Чуть севернее располагаются построенные в том же XIX веке здания Национального банка и Дворянского собрания, в котором в настоящее время находится зал приёмов финского правительства. Фасад Дворянского собрания украшен монументальным портиком со множеством лепных фигур и изображением Александра I в центре. А вот если обойти здание, то во дворе зала приёмов правительства, за декоративной оградой, можно увидеть сооружение, вовсе неподобающее столь официальному месту. Это — детская площадка. Такое умение любое пространство делать пространством человека немало говорит о финском национальном характере.

Если спуститься от Успенского собора на запад, то вы окажетесь на каменной мостовой Старого порта. И сейчас в этом месте располагается главная пристань города, но сегодня это всё же в первую очередь живописнейший рынок под открытым небом (интересно, а термин «привоз» здесь уместен?). Центр его — павильон из стекла и... нет, не бетона, а дерева. Это сооружение русских времен выглядит едва ли не невесомым, что придет ему особое изящество. Вокруг павильона расположились ряды прилавков с натуральными, экологически чистыми (как в один голос клянутся все путеводители) продуктами и всевозможными сувенирами, до которых так охочи туристы. А над всей этой торговой непосредственностью вот уже два века возвышается Стела императора — колонна с восседающим на ней двуглавым Александровским орлом. Надпись гласит, что стела установлена в честь Александра I, «великого князя Финляндии».

Александргатен – центральная улица старого Хельсинки Ещё немного финской эклектики: дома трёх эпох в одном дворике.

К западу от торговых рядов начинается Эспланада, по праву претендующая на то, чтобы считаться главной улицей города. С востока и с запада улицу украшают памятники финским поэтам. Это даже не улица, а целый бульвар или сквер, в майский день прямо-таки наполненный атмосферой легкости и беззаботности. По соседству с отдыхающими на травке финнами расположена открытая сцена, на которой смуглые музыканты лихо отбивали что-то на барабанах, и здесь же — летние веранды кафе.

Фасад Дворянского собрания, Хельсинки Александровская колонна на набережной Хельсинки

А в кафе положено быть еде. Именно она и стала темой моего разочарования в очаровательной финской столицей. Находясь так близко к полярному кругу, я рассчитывал на рацион сытный и подобающий суровым широтам. Но то ли по майскому времени широты не выглядели таким уж суровыми, то ли глобализация добралась и до этих благословенных мест, только за те 10-15 евро, за которые я в Москве могу получить полноценное горячее блюдо едва ли не в половине едальных заведений, здесь я мог рассчитывать лишь на пиццу с «Кока-колой». Или на гамбургер с кофе. Или на томик Элиаса Лённрота, собирателя «Калевалы», чей памятник украшает Эспланаду. К еде все три покупки имеют примерно одинаковое отношение — довольно опосредованное.

Наверное, в зажиточной стране настоящая еда должна стоить дороже. В Хельсинки не сложно и кафе с широким выбором блюд. Но это — за совсем другие деньги.

Турку

Лютеранский собор ТуркуНа юго-западе Финляндии, километрах в двухстах от Хельсинки, расположена старая столица страны — город Турку. Город этот с начала II тысячелетия был центром шведского наместничества на финских землях, поскольку финского государства как такового ещё не существовало.

Соответственно, город этот стал центром шведской культуры в Финляндии. Здесь же Пером Браге был основан шведский университет, который до открытия Александровского университета в Хельсинки был главным учебным заведением страны. Шведский язык, кстати, до сих пор является в Финляндии вторым государственным, хотя разговаривают на нём немногие.

С русских времён в городе остался построенный в классическом стиле православный храм Александра Невского и возвышающийся огромным шпилем над городом лютеранский кафедральный собор. Основанный в 1200 году на месте языческого капища, собор этот является главным символом и бесспорным центром города. После пожара во II четверти XIX века он был восстановлен уже на русские деньги.

У подножия собора скромно расположен памятник опять же Микаэлу Агриколе, а напротив – основателю университета Перу Браге.

Микаэел Агрикола Пер Браге

Почти у самого моря возвышается городской замок, основанный в 1157 году шведским королём Эриком IX, разрушенный в войну бомбёжками союзнической авиацией и восстановленный уже к 1961 году. Замок красив и монументален, но масштабностью не поражает.

Зато поражают стройные колонны корейцев, едва ли не марширующих по эскалаторам расположенного недалеко от замка терминала «Silja Line». Вместе с корейским друзьями отсюда на пароме предстояло добраться до Стокгольма.

Шведская столица

Шведская столицаСтокгольм встречал нас шхерами. В лучах рассвета смотрелись они симпатичными покрытыми деревьями островками на нашем пути. Однако не могло не вызывать известного восхищения искусство команды парома, лавировавшего между ними ночью в Ботническом заливе.

Сойдя с парома и миновав портовую часть города, мы как-то неожиданно быстро оказались в самом его центре, на острове Юргорден. Бывшее охотничье угодье короля, сегодня остров представляет собой, пожалуй, самую эффектную визитную карточку города. Это и музей севера, построенный в столь шведском стиле, что, не зная его истории, невозможно догадаться, что построен он был всего сто с небольшим лет назад. Кажется, что это один из королевских дворцов XVII века – эпохи величайшего могущества Швеции – был отдан под музей. Вообще всяческих музеев и разнообразных памятников на утопающем в зелени острове устроено множество. Скансен

По моему субъективному мнению жемчужиной Юргордена является то, чего так не хватает в Москве. Шведский национальный парк. «Скансен». С его холмов гостю страны как нельзя лучше можно показать и Стокгольм, и всю Швецию.

Парк замечателен и своей идеей, и её воплощением: на поросших деревьями склонах, за которыми не видно остального города, собраны и выстроены в маленькие улочки постройки в национальном стиле. На каждом — надпись, поясняющая, кому такой дом мог принадлежать. И настолько органично подобраны сочетания на каждой улицы, и настолько замысловато переплетены сами эти декоративные улочки между собой, что у посетителя не остаётся впечатления странной сельско-городской эклектики от сочетания строений разных стилей. Напротив, городок, уместившийся на нескольких сотнях квадратных метров, кажется обширным. Совершенно естественным образом ощущаешь, что возникло поседение здесь давно и строилось постепенно. Впрочем, главное в каждом поселении — это люди. И именно люди, работники музея в национальных костюмах, демонстрирующие посетителям разнообразные ремёсла, и составляют главную прелесть музея. Причём демонстрация ремёсел — это, что важно, не исторический театр, а именно работа, на которую можно взглянуть (или полюбоваться?), и плоды которой можно потрогать и даже съесть! Пекари, гончары, кузнецы, стеклодувы, бакалейщики — все «работают» в музее по-настоящему. И эта «настоящесть» входит в само восприятие посетителя, как шведская культура входит в кровь, приоткрываясь каждому, кто позволит себе вдумчиво побродить по «Скансену».

Лучшей интеграции в национальную культуру, чем этот музей, я себе представить не могу. Причём шведы, к их чести сказать, сами прекрасно это понимают. Они не пикетируют свой музей, не снимают про него скандальные репортажи, не стремятся его закрыть по обвинению в «ксенофобии» и «разжигании межнациональной розни». Они водят в него тех, кто собирается жить в Швеции, но пока ещё шведом называться не может (причём не удивлюсь, если экскурсии эти устраиваются на государственные или муниципальные средства). Глубокое впечатление произвела на меня группа человек из двадцати — две шведские воспитательницы вели в музей маленьких (лет 7-8) девочек в хиджабах. Что интересно: не запрещали им носить хиджабы и не надевали хиджабы сами. А просто наглядно объясняли представительницам другой культуры, для которых Швеция сделалась Родиной, что такое есть шведская культура. Надеюсь, я не ошибусь в своём предположении, что местные газеты НЕ называют таких воспитательниц «инквизиторшами, которые тащат детей смотреть на полусгнившие развалины», а саму экскурсию не обвиняют в том, что несчастные дети должны-де «зубрить „Молот ведьм“ вместо того, чтобы поиграть в футбол». Сколько же нам, русским, ещё расти до того, чтобы не стесняться преподавать «основы российской культуры» в школах, как это делают шведы?

Чуть поодаль от живого городка расположены хижины викингов, усадьба шведского дворянина и деревянная церковка. И — о, оголтелая ксенофобия скандинавских музейщиков! — рядом с церковью ни мечети, ни дацана, ни капища богини Йомайи, ни даже синтоистского храма! Неужели это не оскорбляет чувства японцев, родившихся в Швеции?! Ну да это я так, к вопросу о чувстве здоровой меры...

А чувство меры и чувство гармонии у строителей парка было в преизбытке! Уже между разными этнографическими композициями органично расположены прудики с резвящимися лебедями разных пород. Лебеди откормленные, однако завидев ребёнка с недоеденной булкой в руках, они неспешно вылезают из воды и вразвалочку подходят к малышу, всем своим видом давая понять что, «тебе уже хватит, а со мной неплохо бы и поделиться». Что ребятня с удовольствием и делает!

Впрочем, водоплавающие самых разных пород — это только преддверие «Скансена» зоологического. В музее расположен обширнейший зоопарк, до которого я в виду недостатка времени так и не дошёл, но который, если верить выдаваемым вместе с билетами на входе в музей схемам, мало чем уступает зоопарку московскому.

И, наверное, именно отсюда он виден лучше всего — Стокгольм, город моря и шпилей, первый назвавшийся «Северной Венецией» и в том качестве приходящийся старшим братом Санкт-Петербургу. В Стокгольме я снова вернулся мыслями к нашей северной столице. Но здесь я уже размышлял не о том, на сколько похож город на Санкт-Петербург, как это было в Хельсинки а о том, насколько Санкт-Петербург сам похож на шведскую столицу. Нет-нет, да и увидишь в городе на Неве похожий шпиль или серый дворец над гранитной набережной. Такое вот сравнение навеяла мне даже площадь Белинского, уютно расположившаяся в центре Санкт-Петербурга и панорамой своей напоминающей стокгольмские виды. Официальной обзорной площадкой, откуда открывается действительно живописнейший вид на город, считается всё же скала на противоположном от Юргордена, южном берегу. Красота редкостная.

Вид на центр Стокгольма с обзорной площадки

Хотя самое красивое для меня — это улочки центра Стокгольма, куда можно свернуть с официальных туристических троп и насладиться тишиной и почти полным отсутствием пешеходов. В Москве такого не бывает. А ещё — это отсутствие пробок, редкие машины и частые велосипедисты. Причём едут они не как попало, а по специальным велосипедным дорожкам, тихо ругаясь при этом на непонятливых русских туристов, совершенно игнорирующих схематическое изображение велосипеда и разметку на тротуарах. Улицы эти велосипедисты тоже пересекают не как попало, а на специальный велосипедный сигнал светофора.

Кто переходит улицу без поправок на всякие светофорные сигналы — так это пенсионеры. Веселыми щебечущими стайками порхают они с одной стороны улицы на другую в полной уверенности, что раз уж они переходят по «зебре» (а соблюдение «зебры» является священным даже для таких беззаботных существ, как шведские пенсионеры), то водители просто обязаны остановиться. И, что самое интересное, водители придерживаются того же мнения! Несколько раз я видел, что пенсионеры по «зебре» переходят дорогу на ЛЮБОЙ сигнал светофора перед покорно тормозящими автомобилями, но ни разу не слышал, чтобы водители им в ответ сигналили. Уже в Москве, с ужасом представляя себе истерику автомобилистов в ответ на аналогичное поведение наших пешеходов пожилого возраста, я отгонял от себя видение этого адского симфонического концерта и возвращался мыслями в спокойный и малонаселённый Стокгольм. И, возвращаясь, обнаруживал, что вообще не могу припомнить случая, когда кто-то кому-то на дорогах сигналил. Вот обходятся шведы без этого! Есть на «Volvo» и пищалки, но почему-то пользуются ими в Стокгольме реже, чем подушками безопасности.

Так что если станет-таки наш народ, взлелеянный и выпестованный Павликом Морозовым и Ксюшей Собчак, хоть изредка поднимать голову от корыта со свиными рожками (водкой ли сдобренными, Б-52 ли — не так важно) и пытаться учиться уважению к старшим, то я бы советовал брать для этого в учителя не хвалёных кавказцев, а спокойных скандинавов.

Кстати, в Стокгольме же мне подумалось, что проблема не в оттенке кожи, а в образе жизни и действия. В культурном коде, проще говоря. В «Скансене», шведском национальном парке, я это почувствовал особенно остро. Но ещё запомнилась мне площадь перед стокгольмским Концертным залом. Там, прямо перед памятником Орфею, растерзываемому нимфами, расположился уютный рынок. Опустите глаза, забудет, что вы в Скандинавии, погрузитесь в хитросплетения переулков, составленных из палаток, прилавков, тентов и лавочек — и вы снова в Москве! Хитросплетения редиски, клубники и орешков рассыпаются перед вами горами, как на любом московском рынке, и те же улыбающиеся лица (только не азербайджанцев, а тунисцев) возвышаются над ними. И вот уже слышится мне родное и знакомое «Редиск пять крон!», «Возми клубник!». Может, даже и не послышалось, а так и было сказано с поправкой на мою явно не шведскую внешность, просто я не поверил своим ушам.

Церковь Оскара, Стокгольм И самое интересное не в типажах на стокгольмском этом базаре, столь роднящем его с базарами московскими. Самое интересное, что снующие по нему европейцы всех мастей хотя и улыбаются продавцам чуть менее приветливо, чем друг другу, однако раскошеливаются охотно. Может, всё дело в туристической щедрости. А может в том, что в Стокгольме даже для мусульманина «продать» не является синонимом «украсть». По крайней мере, я на это надеюсь. И в завершение темы ещё один сюжет: на улице Дротнингатен (Drottininggatan) нет недостатка в магазинчиках туристической ориентированности. В одном из них продают всякие местные поделки тунисцы. За пять минут разговора, не оставив ни кроны в кассе, я получил на приличном английском кучу справок: от происхождения активно продаваемых в Финляндии и Швеции «финских ножей» (на самом деле их производят в Норвегии) до расположения и цены «сервиса» в ближайшем общественном туалете. Не уверен, мог ли я рассчитывать в Москве на что-то подобное. И о чём больше свидетельствует общительность тунисского продавца в Стокгольме: о здоровом деловом расчете или об умении жить в обществе и не самоизолироваться, а принимать его моральные нормы?

А ещё приятно мне было почувствовать какую-то глубинную общность европейской цивилизации. И общность эта заключалась не в «евро», котирующихся в Стокгольме не хуже, чем в Москве. Общность я почувствовал в безлюдном нефе церкви Оскара, расположенной чуть севернее Юргордена. Так и не уяснил я для себя, католический или лютеранский это храм. Это было и не важно. Потому что я стоял в христианском храме, слушая в тишине, любуясь и вдыхая то, что называется «культурным кодом Европы». Или просто — нашей верой.

Под необозримо-высокими готическими сводами романские фрески соединялись с византийскими монограммами в едином живописном гимне. И вот, стоя в пустом храме, я не чувствовал себя одиноким или потерянным. Уже выходя из церкви, я увидел прилавки, подобные тем, что устраиваются в наиболее «продвинутых» русских храмах и монастырях. На столиках стопочками разложена популярно-просветительская литература по различным темам — от истории этого конкретного храма до основ христианского учения о семье. Рядом — кружка для пожертвований. Подходишь, берешь что нужно, жертвуешь сколько не жалко (рядом с книгами лишь ярлычки с предлагаемыми размерами пожертвований). И на этой самой полочке среди книжек и брошюрок на шведском и изредка английском языках я увидел нечто, чего уж никак не ожидал: небольшие православные иконы, выполненные в русской иконописной традиции. Находились они там так же естественно, как на наших церковных прилавках находится «Невидимая брань» католического автора. И это, мне кажется, главный залог того, что в будущем нас снова ждёт объединение.

Склепы церкви Св.Клары, Стокгольм Совсем другое впечатление произвела на меня церковь, расположенная в дворике на углу уже упомянутого Дронингатена и Кларабергсгатен (Klarabergsgatan). Дронингатен — улица явственно ориентирована на туристов, и напоминает чем-то московский Арбат (только поуже и попротяжённее). Даже украшена она полотнищами в национальных цветах тех европейских стран, откуда в Стокгольм съезжаются туристы: поискав, нашёл я среди них и русский триколор. А Кларабергсгатен — это главная торговая артерия города, вдоль которой расположены крупнейшие супермаркеты. И название своё она, вероятно, получила от той самой церкви, расположенной на пересечении двух едва ли не самых главных улиц города — от костёла Св. Клары. Дворик, над которой возвышается огромный шпиль костёла, явно с давних времён был кладбищем: вокруг церкви видны надгробия и возвышаются склепы.

Проходя этим двориком, я был без преувеличения поражён отношением шведов к почившим. Не знаю, нордичности ли национального характера здесь больше или чего ещё, но только на надгробиях сидели, словно на скамьях, люди, а к стенам склепов вплотную были пристроены офисы из стекла и бетона. «Вплотную» — это не преувеличение, ибо склепы имели с окружающими домами по одной общей стене, которая служила единственной перегородкой между миром бизнеса и кладбищенским покоем...

И третье впечатление о шведских церквях произвела на меня славная кованым кружевом своего шпиля церковь Ридерсхольма — мрачная и величественная, как и подобает королевской усыпальнице. Вдоль северной её стены расположены приделы с индивидуальными гробницами наиболее отличившихся шведских королей. Построенные в разные эпохи, склепы эти несут на себе отпечаток господствовавшего во времена покойного короля архитектурного стиля. Средоточение острова Ридерсхольм — это площадь Ярла Биргера, с одной стороны ограниченная упомянутой церковью, а с другой массивным зданием, одно время служившим королевским дворцом, ныне же украшенным флагом судебного ведомства. Центр же самой площади — стела Ярла. Венчает невысокую в общем-то колонну фигура в полный рост, изображающая прославленного воителя и основателя Стокгольма. Того самого, который был побеждён молодым князем Александром Невским на берегах Невы в 1240 году.

Стокгольм, остров Ридерсхольм Памятник Ярлу Биргеру, Ридерсхольм

С острова Ридерсхольм открывается ещё один замечательный вид на центр города. И жемчужиной в расположившемся над водной гладью пейзаже предстаёт городская ратуша, возвышающаяся напротив Ридерсхольма. Именно там, у стен ратуши, и находится «официальное» надгробие самого Ярла Биргера, что является выражением особого почтения к основателю города и выдающемуся монарху. Сама ратуша построена в XIX века в стиле итальянского Возрождения: здесь тебе и трёхрядная колоннада, и характерный внутренний дворик, и стрельчатые окна, не приобретшие ещё готической вытянутости. В солнечный день даже клумбы перед ратушей напоминают о далёкой Италии, а воды речной дельты, на берегах которой расположилась ратуша, кажутся венецианскими каналами.

Городская ратуша Стокгольма. Вид с острова РидерсхольмРядом с ратушей располагается и небольшой памятник Рагнеру Эстбергу — её архитектору. Мастер может гордиться своим творением: ратуша заслуженно считается одним из символов Стокгольма, она доминирует над центром города своей башней, увенчанной тремя коронами.

Три короны — малый герб и символ Шведского королевства. Я пытался искать глубокие истолкования этого изображения, однако всё оказалось просто и парадоксально одновременно: три короны символизируют унию Швеции, Дании и Норвегии. Была в средние века такая скандинавская сверхдержава, охватывавшая своими границами всё то, что сейчас принято называть «северными странами» — Швецию, Данию (вместе с Гренландией), Финляндию, Норвегию и Исландию, — да ещё по временам прибиравшая к рукам земли Прибалтики, Шотландии, северной Германии и французской Бретани. Основанная Кнутом Великим в XI веке, она просуществовала, то распадаясь, то объединяясь вновь, до начала XVI века, когда Густав Васа добился независимости своей страны от Дании и основал ныне здравствующее королевство Швецию. Однако до этого времени Швеция имела в этой унии положение подчинённое, главенствовала же в нём Дания. Однако на датском малом гербе сегодня присутствуют три льва, а на шведском — тем самые три короны, символ бывшей унии.

Памятник Карлу XII в Стокгольме Шведская монархия имеет историю сложную и многовековую. Современная, основанная Васой, за пять веков своего существования успела пережить и триумфы XVII века, когда шведская королевская армия была лучшей в Европе и гарнизоны её превратили Балтику в «шведское озеро»; и «полтавскую катастрофу» XVIII века, которая повлекла за собой реваншизм и бесплотные изнурительные попытки тягаться с Российской империей; и унижение XIX века; наконец, открывший эпоху спокойствия и заложивший основы процветания век XX. В XXI век Швеция вступает под скипетром монарха, выполняющего церемониальные функции «лидера нации», а Стокгольм — под сенью многочисленных памятников выдающимся шведским королям.

Памятников этих в центре города более чем достаточно. Расположены они в самых живописных местах, не сильно различаются по размерам и не выделяются грандиозностью. Чем они выделяются, так это количеством, ибо в металле запечатлена целая плеяда по разным поводам запомнившихся подданным шведских королей. Кроме упомянутого Ярла Биргера, это и Карл XII, вслед за Биргером слывший непобедимым полководцем, но разгромленный восточным соседом, это и Карл XIII, вынужденный уступить России финские территории, и ещё много-много других королей.

Среди памятников шведским королям особенно запомнился мне памятник Карлу XIV Юхан, генералу Бернадот, основателю ныне правящей королевской династии. Один из деятелей французской революции, убеждённый республиканец, под командованием Бонапарта он к 1804 года дослужился до звания маршала. Как лаконично повествует Большая советская энциклопедия, «освобождением захваченных в Голландии шведских пленных завоевал себе популярность в Швеции. Был уволен в 1810 Наполеоном в отставку и в августе 1810 избран шведским риксдагом наследником престола. В 1813 примкнул к антинаполеоновской коалиции и участвовал со шведской армией в войне против Франции. Проводил дружественную по отношению к России политику». Однако, когда в 1844 году придворные раздели почившего короля для омовения, то пришли в ужас: во всю грудь располагалась сделанная в молодости татуировка на французском «Смерть королям!»

Мемориал Биргера Ярла - основателя СтокгольмаИ сегодня центром Стокгольма и всего государства остаётся королевский дворец, возвышающийся над главным островом города — Рыцарским. Дворец этот, построенный по приказу Карла XII в начале XVIII века, удивительным образом сочетает в себе барочную помпезную роскошь с романской суровой неприступностью. Описать словами его невозможно — его нужно увидеть, причём не просто взглянуть, а осмотреть внимательно, ибо он того стоит! Сложенный из серого камня, он иногда кажется мрачным. Занимая едва ли не половину острова, он кажется грандиозным. Но вот излишним, тяжеловесным и неестественным он не кажется, поскольку занимает ровно столько места в пространстве, сколько и подобает главному зданию великой державы.

При взгляде на него не остаётся сомнений в том, что в момент закладки дворца Швеция была владычицей морей, хозяйкой Балтики и обладательницей непобедимой армии, вооружённой и обученной по последнему слову военной мысли. Дворец роскошен и величественен, и ни одна из монарших резиденций какой бы то ни было великой державы не сможет назвать его «младшим братом». Дворец уникален, самодостаточен и самобытен — в очертаниях его отразились и талант архитектора, и характер заказчика, да, пожалуй, и менталитет самого народа.

Королевский дворец в Стокгольме Одно из ярчайших проявлений уникальности, а также несомненного таланта архитектора, это фасады дворца. Ни один из четырёх фасадов не похож на остальные, и каждый из них может считаться главным!

И может быть по контрасту с величественными фасадами совсем уж странно, мягко говоря, смотрится расставленная вокруг в почётные караулы «королевская гвардия»: десятка два-три людей всех возрастов, полов и комплекций с карабинами и рациями. Конечно, избалованному зрелищем кремлёвских гвардейцев на смене караула у вечного огня, мне легко критиковать шведов. Но всё же... Нам повезло прибыть в Стокгольм в день проведения парада королевских гвардейцев. Обещали, что парад «начнётся около часа дня». Занимательная формулировка для начала военного мероприятия (про церемониал смены караула у вечного огня, выверенный по секундам, я не вспоминаю), однако парад начался — под ропот русских туристов — не в 13.05 и не в 13.15, а что-то около 13.27. Если бы я не был заранее извещён о королевско-гвардейском характере парада, то мог бы остаться при мнении, что это парад победившего феминизма: едва ли не половину персонала почётной охраны короля составляют дамы (всё так же всех возрастов и комплекций). Два отряда — одни под руководством джентльмена, другой под руководством леди — отправился в обход дворца, сменяя под бравые выкрики часовых у будочек.

Не являясь военным, ничего не могу сказать о качестве их строевой подготовки, но кричали действительно браво. Величественные фасады, надеюсь, в безопасности...

Гвардейцы Его Величества…Стокгольм Гвардейцы Его Величества…Стокгольм

Но лично для меня великолепнейшим фасадом всей Швеции — как по форме, так и по содержанию — стал раскинувшийся на холмах Юргордена этнографический парк «Скансен». И уж совершенно замечательный вид открывается на Скансен, да и на весь центр города, с воды! Даже накрапывающий по временам дождь не разубедил меня в мысли о том, что водная прогулка — необходимый и замечательный элемент знакомства со Стокгольмом. Хотя не только водная. Какая-то атмосфера спокойной и респектабельной уверенности наполняет каждый переулок его центра, так что по городу хочется гулять и гулять часами, просто наблюдая и размышляя. Но мне нужно было уезжать...

Снова Хельсинки

Этнографический музей, ХельсинкиНа обратном пути у меня было немного времени, чтобы самостоятельно пройтись по Хельсинки. И время это я потратил на прогулку по проспекту Маннергейма: от пересечения с Эспланадой до Этнографического музея. Мимо здания национального Парламента и памятника Густаву Маннергейму. На обратном пути я получил ответ на свой вопрос, с которым отправился в эту поездку.

В Этнографическом музее мне больше всех экспонатов понравились... дети! Маленькие финны разных возрастов под руководством своих учителей приходят в музей, чтобы приобщиться к истории своей страны. И с таким интересом в глазах выслушивают они своих педагогов, что явственно ощущаешь — здесь и сейчас закладываются основы взрослости личности, база для взрослости народа. А то, что финны молодая нация, но взрослый народ, я почувствовал в императорском зале музея.

Императорский тронный зал в Этнографическом музее Хельсинки Всё убранство зала — трон с двуглавым орлом под сенью, да столик в стиле ампир. По стенам развешаны портреты русских государей и государынь, правивших Финляндией. Единственное исключение — бюст Екатерины II на столе. Помимо естественной гордости за свою бескрайнюю родину и её историю, испытываешь здесь и чувство уважения к тем чертам, которые составляют финское национальное самосознание: национализм без ксенофобии, толерантность без раболепства, гордость без надменности. Финны не захотели быть ни русскими, ни шведами, с уважением относясь и к тем, и к другим. С уважением до тех пор, пока это не мешает национальной самоидентификации. Русские для финнов, я хочу верить, не стали «оккупантами». И русские императоры для них — это, в первую очередь, великие князья Финляндии, проложившие стране дорогу к национальной независимости.

В двух минутах ходьбы по проспекту на юг от музея располагается здание финского Парламента. Суровое в своей серой гранитной основательности, тяжеловесный куб с циклопическими колоннами, оно не произвело на меня впечатление «самого гармоничного здания Скандинавии», как иногда называют его финны. Оно очаровало меня другим. На высоких ступенях оплота республики позировали для групповых фотографий всё те же дети. И никто их не пытался прогнать, заподозрив в школьной экскурсии угрозу безопасности «народных избранников». Наверное, таким и должно быть настоящее государство — неизменно уютное для своих, даже если грозное для внешних.

Парламент Финской РеспубликиА почти напротив Парламента на высоком постаменте красуется памятник полковнику Маннергейму. Единственная конная статуя в государстве. И он этого заслужил.

Я хочу верить, что Маннергейм и есть самое яркое воплощение финского духа, а не просто герой, так непохожий на обывателя. Настоящий офицер русской армии, он до конца оставался верен присяге, но когда ушёл тот, кому он присягал, когда самая империя погибла, тогда он оказался там, где и должен был быть — на своей малой Родине. И здесь он уже был истинным лидером своего народа, твёрдой рукой защитившим его от большевизма, а потом старательно проведшим его сквозь пламя Второй Мировой войны. Даже вялотекущий союз с нацистами он обратил в славу — финны по праву гордятся тем, что они единственные выплатили в полном размере возложенную на них победителями контрибуцию. Он не стал враждовать с могучим восточным соседом, удар которого финны с честью выдержали за десять лет до того в войне с обеих сторон сколь героической, столь и бессмысленной. Маннергейму не нужно было укреплять свой престиж на дешёвых русофобских истериках; он предпочёл использовать все выгоды торговли с русскими, чтобы сделать Финляндию образцовой постиндустриальной державой. Ему и его преемникам это удалось.

И здесь напрашиваются два сравнения — да не обидятся на меня за них финны, ибо делаю я это исключительно как дополнение к панегирику Густаву Адольфу. Первое — сравнение самого Маннергейма с Мустафой Кемалем. Оба жили примерно в одно время, дослужились до высоких военных чинов, стали национальными лидерами, спасли свои государства от неминуемых катастроф, заложили основы современного существования Финляндии и Турции соответственно. Но если будущий Ататюрк шёл путём измены присяге и фашизма (а как по-другому назвать турецкую политику по отношению к христианским народам?), то финский лидер сделал имя своего народа синонимом ориентира для будущего развития человечества.

Густав Адольф МаннергеймВторое сравнение — сравнение самих финнов с поляками. Практически одновременно вошли они в состав Российской империи и вышли из неё. Но если поляки до сих пор гордятся уничтожением русского культурного наследия, то финны сделали его основой для своего собственного величия. Да даже если посмотреть из Хельсинки на противоположное побережье Финского залива: узкая кромка воды, а какая разница... И ответ на вопрос очень прост: не может быть двух народов, похожих между собой, а потому «финский путь» так же естественно уникален и непохож на другие национальные судьбы, как и «шведский путь», и «русский путь». Тем более не могут быть похожими пути большого народа и народа малого. Это не уничижение и не «имперские амбиции», а констатация разницы. Строители огромных держав на созидание и защиту своих бескрайних территорий тратят те силы, которые маленькие народы вкладывают в любовное возделывание каждого клочка родной земли.

А потому не стоит пытаться нам идти по пути финнов. У нас этого всё равно не получится. Веками трудов, ошибок и гениальных достижений наших предков нам дарована совсем другая судьба. Но... Но необходимо учиться, учиться лучшему из того, что можно позаимствовать у такого близкого и такого непохожего у нас народа! Учиться самоуважению и трудолюбию. Учиться видеть прекрасное в малом. Учиться возделывать каждый уголок родной земли, не нарушая гармонии природы. Учиться любить себя — по-настоящему, ответственно, понимая, что только улучшая жизнь вокруг себя можно улучшить свою собственную жизнь. Наконец, учиться учиться лучшему из того, что можно воспринять у соседей, и отметать то, что воспринимать вредно и опасно. И тогда каждый уголок нашей Родины будет в своей неповторимости казаться маленькой Финляндией.

Москва, август — декабрь 2007 года

P.S. И ещё одни маленький вопросик, неожиданно оказавшийся «финским». Через год после того, как я писал эти заметки, совсем по другому поводу один мой друг спросил меня: «А что бы сейчас было, если бы в гражданской войне победили белые?». Я начала придумывать и рассказывать что-то в жанре альтернативной истории, но быстро остановился, потому что понял бесполезность этого фантазирования. А ещё потому, что и сам глубоко задумался: а действительно — что было бы?

Ответ на этот вопрос я нашёл не в архиве исторических документов и не в аналитических статьях, а на географической карте. Вот она — Финляндия. В 1917 году там тоже была свергнута монархия и тоже началась гражданская война. В ней победили белые.

© Текст, фото: Дмитрий Казанцев, 2007