Могут ли дети учить и наставлять своих родителей, да еще в таком важном и деликатном вопросе, как вера в Бога и отношение к религии? Казалось бы, ответ очевиден и прекрасно выражен в известной всем формуле — «Яйца курицу не учат». Но это если дети еще маленькие. А вот как быть взрослым детям, которые выросли в неверующих семьях, и потом, уже в зрелом возрасте самостоятельно пришли к вере?

К сожалению, об этом народная мудрость не говорит ничего, поскольку в традиционном обществе сокровище веры передавалось из поколения в поколение, как самый драгоценный капитал. Единство веры у детей и родителей было естественным следствием такой традиции, поэтому пословиц и поговорок, описывающих религиозные противоречия внутри семьи, русский народ как-то не придумал — не с чего вроде было.

Зато после революции 1917 года такие противоречия стали в России одним из самых ярких проявлений национальной трагедии. Молодые люди вступали тогда в «Союз воинствующих безбожников», в дни церковных праздников устраивали шутовские «крестные ходы», срывали со стен родительских домов иконы, ломали кресты на деревенских кладбищах, где покоились их прадеды, и разоряли храмы, в которых их самих когда-то крестили. Верующим родителям они безапелляционно заявляли, что никакого Бога нет и никогда не было, человек произошел от обезьяны, весь мир просто потихоньку взял и возник сам по себе, а они (папа с мамой) ничего об этом не знали только потому, что зловредные попы держали народ в темноте и невежестве.

Спустя восемь десятилетий времена государственного атеизма в России закончились, Церковь перестала быть гонимой, в храмы потянулись люди. И снова переломная эпоха провела в обществе разделительную черту между поколениями. Только на этот раз все повторяется с точностью до наоборот: теперь уже неверующие родители ругают Церковь и священников, запрещают своим сыновьям и дочерям ставить в доме иконы, а их веру в Бога воспринимают как симптом психического заболевания. Конечно, есть и такие семьи, в которых подобные конфликты протекают менее жестко или вовсе отсутствуют. Но все же очень многие молодые люди, приходя в Церковь, сталкивались и продолжают сталкиваться с этой проблемой. И как же тяжело бывает на сердце, когда видишь, что между тобой и самыми дорогими и близкими для тебя людьми вдруг выросла глухая стена непонимания, и ни пробить тебе ее, ни объехать…

О попытках преодолеть эту отчужденность, о своих удачах и поражениях на этом непростом пути, наверное, могут рассказать почти все верующие дети неверующих родителей.

Вот четыре такие истории, рассказанные нашими современниками.

«Где был твой Бог?»

Олег, учитель географии в средней школе, 28 лет

Мама вырастила меня одна. Так уж получилось, что отца своего я и не видел ни разу, а бабушек и дедушек у нас тоже не было. Мама работала рядовым инженером на небольшом машиностроительном заводике, выпускавшем пылесосы, стиральные машины и еще какую-то бытовую дребедень. Зарабатывала немного, но других промышленных предприятий в нашем маленьком поселке просто не было, и она брала сверхурочную работу на дом. Или за небольшие деньги помогала студентам-заочникам готовить курсовые и дипломные проекты. Я до сих пор помню, как часто по вечерам мама подолгу сидела над разложенными на столе огромными листами бумаги, которые она называла загадочным словом «ватман», и сосредоточенно вычерчивала на них что-то при помощи здоровенной линейки с не менее загадочным названием — «рейсшина». Мы всегда с ней дружили и во всем друг друга понимали. Да и как могло быть иначе, ведь это именно она возила меня летом к морю, она учила меня плавать и кататься на велосипеде, показывала, как завязывать на ботинках шнурки не на узел, а — бантиком… Даже гвозди забивать учила меня она. Я всегда мог рассказать ей свою самую страшную тайну или проблему, я смело делился с ней любыми своими планами и знал — мама все поймет, а если надо — поможет.

Но когда я уверовал в Бога и пришел в Церковь, наше взаимопонимание вдруг резко оборвалось. Я тогда еще учился на четвертом курсе областного педуниверситета, но домой ездил каждую неделю, благо езды до нашего поселка — всего два часа на автобусе. В один из приездов мама увидала у меня на шее крест, увидала иконы Спасителя и Божьей Матери, которые я достал из сумки и поставил в своей комнате на тумбочку у кровати. И как-то сразу то ли напряглась, то ли растерялась — даже не знаю, как это назвать. Нет, я, конечно, и раньше рассказывал ей, что познакомился с ребятами из православного братства, рассказывал, какой замечательный у нас батюшка, как мы все вместе ездили в паломническую поездку на Валаам… Тогда она слушала мои восторженные рассказы с интересом, и, наверное, считала все это лишь какой-то разновидностью туризма с этнографическим уклоном. Но когда я начал дома читать молитвенное правило, класть поклоны и ходить в храм на богослужения, мама стала смотреть на меня испуганно, как если бы в доме вместо меня появился кто-то чужой. Нет, она не ругала меня, не спорила и не пыталась разубедить. Просто сразу отстранилась от всего, что стало для меня очень важным, от всего, что было связано с верой и с Церковью. Никогда не забуду, как однажды я попытался рассказать ей о Христе, о покаянии и о том, как это важно — поверить в Бога, в Его любовь. Мама выслушала меня, а потом сказала каким-то незнакомым, больным голосом: «Где же Он был, твой Бог, куда же Он смотрел-то, когда… — она вдруг оборвала фразу, но после все же закончила, как бы через силу: — И зачем, тогда Он нужен, даже если Он есть на свете?»

И заплакала. Она, сгорбившись, сидела на табуретке, маленькая и несчастная, словно обиженная девочка. И тихо плакала. А я стоял возле нее столбом, молчал, как дурак, и впервые в жизни не понимал, чем ее утешить. Просить прощения — вроде бы не за что, ничего плохого я ведь не сделал. Что же тогда? Я не знал. Просто стоял рядом и молча гладил ее по седеющей голове, а она все плакала и плакала, и не говорила ни слова…

С тех пор я никогда больше не пробовал беседовать с ней о вере. И молиться стараюсь так, чтобы мама этого не видела. Я не знаю, что за горе случилась с ней когда-то, какая обида ледяной занозой до сих пор терзает ее сердце так сильно, что даже Бога она винит в этой беде. Я не знаю… Но мучить разговорами, которые причиняют ей боль — не хочу. Просто молюсь за нее, как умею, и надеюсь, что Господь меня когда-нибудь услышит.

«Мы всегда желали тебе только добра»

Светлана, студентка, 19 лет

После крещения я сразу же сказала родителям, чтобы теперь называли меня Фотинией, по крещальному имени, и что на «Свету» я больше не отзываюсь. Мама особо не возражала, а вот папа жестоко обиделся, потому что назвал меня в честь своей горячо любимой сестры. Ну, я ему и объяснила, что имя человеку дается при крещении не в честь родственников, а в память святого, который будет небесным покровителем этого человека, что для меня это — мученица Фотиния и ничего обидного для тети Светы тут нет. В общем, все ему рассказала как надо, но он все равно надулся и не разговаривал со мной несколько дней. Потом, правда, успокоился — мама уговорила не спорить. Я ведь у них дочка единственная, любимая. Если что считаю необходимым — обязательно своего добиваюсь, всегда так было. Сказала в восьмом классе, что мне нужна собака, и уже через месяц у нас в квартире появился сеттер, миляга Анзор. Хотя сначала тоже крику было: «Никаких собак в доме! Только через мой труп!» А просто я секрет знаю — капля по капле и камень долбит. Также два года назад папа у меня не хотел спортом заниматься. Я тогда ему сказала: «Пап, ну что это такое — тебе всего сорок пять, а у тебя уже живот как барабан. Давай-ка себя в порядок приводи». Он тогда тоже пыхтел, ругался, говорил, что живот солидности придает. А кончилось все тем, что пошли мы с ним в магазин, купили ему хорошие кроссовки и теперь бегаем вместе по утрам, причем мы с Анзором угнаться за папой не можем. Короче, интенсифицировать процесс в нужном направлении я еще в школе научилась.

Но вот с духовной жизнью пока ничего не выходит. Сколько я ни объясняю родителям, что им нужно креститься, что спастись можно лишь в Церкви; сколько не говорю, что пока они некрещеные, им даже повенчаться нельзя — бесполезно все. Уперлись не на шутку, никогда еще такого не было. Мама говорит: «У тебя раньше на стенах в комнате висели портреты твоих волосатиков любимых –Леннона, Кобэйна и прочих — мы с отцом ни слова тебе не говорили против. Теперь ты вместо них иконы повесила, календарь с портретом патриарха — мы тоже ничего против не имеем. Молись, постись, если это тебе нужно. Но нас с отцом оставь, пожалуйста, в покое со своей религией, у нас возраст уже не тот, чтобы жизнь ломать на новый лад. Только не забывай, дочка, что мы, хоть и неверующие, всегда стремились дать тебе самое лучшее и только добра тебе желали и желаем». И тут я возьми, и ляпни: «Добро неверующего человека — великолепное зло». В результате еще неделю не разговаривали, теперь они уже оба обиделись. А ведь это не моя мысль, так было написано в книге одного кавказского старца очень высокой духовной жизни. Но тут, правда, как оказалось, я накосячила здорово. Когда своему духовнику рассказала об этом, он посмотрел на меня, как на душевнобольную и велел немедленно бежать домой и просить у родителей прощения. Потому что добро по православному учению — всегда добро, кто бы его ни делал. Ну, что ж, ошибки я признавать умею, раз не права, значит не права. Побежала домой, как батюшка велел, и стала прощения просить. Родители подулись немножко, но простили. Ведь любимая дочка-то, единственная же…

Короче, не представляю пока, как их воцерковить. Летом по воскресеньям они — строго на дачу, да еще на меня обижаются, что я не с ними еду, а в храм бегу. Что с ними делать — ума не приложу. «Священную войну» объявлять не хочется, жалко их… Да и батюшка говорит: «Потерпи, за руку к вере никто никого еще не приводил. Бог Сам человеку веру дает, когда видит, что он готов ее принять».

Я все понимаю и не спорю. Но иногда мне почему-то очень грустно становится и страшно за родителей. Ведь случись с ними чего, я даже записки об упокоении за них подать не смогу, за некрещеных…

«Хорошо ли тебе с твоим боженькой?»

Татьяна, 28 лет

Отца своего я не помню, о нем в семье никогда не говорили, и даже фотографии его я не видела. Мама всю жизнь проработала в школе, преподавала историю. К вере я пришла самостоятельно. Сперва, в одиннадцатом классе, была потрепанная, почти рассыпающаяся книжечка — Новый Завет дореволюционного издания, которую я с большим трудом, под честное слово выпросила на три дня у подруги. Манил дух какой-то новой, неизвестной еще свободы, предчувствие чего-то очень важного и хорошего тихой радостью входило в душу. Я интуитивно понимала тогда, что вся мировая культура несет в себе отблеск этой невзрачной с виду книги. И мне хотелось наконец понять — на что же намекали в своих произведениях все кумиры моей юности, от Достоевского до Гребенщикова. С первой стипендии купила в букинистическом магазине Библию с иллюстрациями Доре. Мне очень нравилось погружаться в эти странные, не всегда понятные, но завораживающие своей древней красотой и мудростью слова. Потом наступил момент, когда я сказала себе: пора! Я пришла в церковь и крестилась. В тот год крещение было в моде. Вместе со мной у купели стояли пять или шесть человек. Никого из них я никогда больше в храме не встречала. А у меня сразу появилось ощущение, будто я наконец вернулась домой после долгого странствия.

Но вскоре в нашей семье началась война. Мама, воспитанная в духе воинствующего атеизма и сама всю жизнь боровшаяся с «пережитками религиозного мракобесия» и «оболваниванием людей», восприняла мое обращение к вере как личное оскорбление. Это было очень обидно, я совершенно растерялась, плакала, советовалась с духовником. Батюшка утешал меня, как мог, обещал молиться за нас с мамой, но предупредил, что будет тяжело, и посоветовал вооружиться терпением. Однажды мне удалось уговорить маму своими глазами посмотреть на то, что она всю жизнь заочно обвиняла, имея об этом очень смутное представление. Мы пришли на службу вместе. Ни смысла, ни красоты богослужения она увидеть не сумела. Зато хорошо разглядела бездельников-попов, выпрашивающих у «боженьки» «великия и богатыя милости», затоптанный пол, на котором стоят на коленях какие-то толстые старухи, духоту и общую бессмысленность происходящего. С тех пор мама еще больше укрепилась в мысли, что ее дочь или сошла с ума, или просто издевается над ней. Она решила бороться за меня, а когда поняла, что никакие рациональные аргументы не действуют, попыталась очистить свой дом от всего, что считала дурманом и злом. Твердо потребовала убрать из квартиры все иконы, а однажды, когда я была в институте, собрала их в пакет и понесла на помойку. Я столкнулась с ней у лифта. После этого случая, мне пришлось врезать замок в дверь своей комнаты. Денег на то, чтобы разъехаться или хотя бы снять жилье, у меня не было. Жизнь постепенно превратилась в кошмар. Особенно обстановка накалялась во время постов. Скандалы в доме уже не прекращались, а однажды мама объявила, что с сумасшедшими ей обсуждать нечего, и пока у меня в голове затемнения, она не будет со мной разговаривать. Бойкот продолжался три недели, все знакомые и сотрудники мамы знали, что «церковники отняли у нее дочь и настраивают ее против родной матери». Мои неверующие знакомые знали, что если к телефону подойдет мама, их ждет долгий обстоятельный разговор о моем дурном поведении, с обязательной просьбой повлиять на меня в конце. Верующие — слышали лишь короткие гудки в трубке.

Окончилось это противостояние, только когда я вышла замуж за юношу из нашего прихода. Мише я давно нравилась, а ситуация в моем доме заставила его действовать решительнее, и он сделал мне предложение.

На венчание мама не пошла, из ЗАГСа на трамвае отправилась домой. Мы с Мишей поселились отдельно, сняли комнату в коммуналке — как говорится, уж лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой. Но мама не успокоилась. Каждая наша встреча по-прежнему кончалась скандалом и слезами, а Мишу она иррационально ненавидела настолько, что ни разу не обратилась к нему по имени.

Три года назад мама приватизировала квартиру на мое имя, привела в порядок все бумаги и через месяц после этого покончила с собой, приняв смертельную дозу снотворного. На похоронах все были подавлены, жалели меня, но одна из подруг матери все же не утерпела и спросила — хорошо ли мне теперь с моим «добрым боженькой»?

Весь этот ужас я не могу забыть до сих пор.

Скоро у нас с мужем родится ребенок. Но вряд ли мы расскажем ему когда-нибудь, как умерла его бабушка.

«На колени ни перед кем не встану»

Алексей, учащийся семинарии, алтарник одного из московских храмов, 24 года

Наши отношения с родителями после моего прихода в Церковь напоминали договор о взаимном ненападении. Отец, когда узнал, что я хочу поступать в духовную семинарию, сказал мне прямо: «Знаешь, сынок, ты уже взрослый человек, сам решаешь, как тебе жить и кому кланяться. Только меня, пожалуйста, в свои увлечения не впутывай. Не мое это, не могу я спокойно видеть, как людей на колени ставят, пускай даже и перед Богом. И сам никогда не встану, не так меня воспитали. Всю жизнь ни перед кем не гнулся и теперь не собираюсь на старости лет, и давай закончим на этом».

Отец у меня офицер, подполковник милиции в отставке. Всю жизнь в уголовном розыске, начинал после школы милиции простым оперуполномоченным, на пенсию вышел замначальником РОВД. Человек прямой и принципиальный, иногда даже слишком. Взяток не брал, на потеху всему району ездил на стареньком «Запорожце» и за все годы службы ни разу не ударил подследственного, да и подчиненным не разрешал устав нарушать, говорил, что «колоть» надо не кулаками, а на «доказах». Его и на пенсию-то «ушли» из-за этой его принципиальности сразу же, как только возраст подошел. Спорить с ним — напрасный труд, если уж чего сказал, значит, так и будет. Но тут я все же рискнул возражать: «Пап, — говорю, — ты прости, конечно, но ведь всем нам помирать когда-то придется. Неужели никогда не думал — как оно там будет? А если, вправду все это есть — и рай, и ад, и Страшный Суд? Нужно же хотя бы учитывать такую возможность, это же не шутки».

Отец посмотрел на меня внимательно, улыбнулся и сказал: «Сынок, я всегда, всю свою жизнь старался жить честно. И про смерть мне напоминать не надо, я о ней всегда помнил — работа такая была, сам знаешь… Если и будет там Суд, готов ответить за все. А на колени все равно ни перед кем не встану. Унизительно это и неправильно. Нельзя человека унижать, вот и весь тебе мой сказ».

С матерью все проще, она и свечки меня иногда просит поставить в храме за покойных наших бабушку и тетю Милу, и записки подает, но — тайком все. Не хочет отца расстраивать.

Вот так и живем. Мы с женой часто ходим к ним в гости, иногда они у нас бывают. О религии стараемся не говорить, но в пост мама всегда старается для нас что-нибудь вкусненькое приготовить из постных продуктов. А когда мы с женой читаем молитвы перед трапезой, отец тихонько выходит на балкон, типа — покурить. Он уже смирился с тем, что сын у него — будущий священник. Но принцип есть принцип. Хотя, быть может, и не в принципе тут дело.

Прошлой зимой мама сильно заболела и легла на операцию. Папа очень переживал за нее, места себе не находил. Я тогда предложил отцу вместе помолиться о том, чтобы у мамы там все прошло благополучно. Он как-то растерянно помолчал, подумал, а потом говорит: «Нет, извини, сын — не могу. Не выйдет. Если бы я верующий был… А так — нечестно получится. Прости, но не могу, ты уж сам как-нибудь…» И ушел на балкон, курить.

Слава Богу, мама выздоровела, все тогда хорошо окончилось, и все у нас идет по-прежнему. Хотя, в церковь мои родители теперь иногда все же заходят. Дело в том, что у нас с женой четыре месяца назад дочка родилась. Умница и красавица. Дед с бабкой на нее ну прямо надышаться не могут, вот я и придумал хитрый ход, вернее, оно само как-то так сложилось. Я ведь алтарником служу, а жена моя поет на клиросе в нашем храме, и когда мы на службе, то с девочкой дома мои родители сидят. Но уж если нужно ребенка причастить, тут им не отвертеться — приходится самим собираться, брать девочку и идти в храм. Мама идет с радостью, а отец, хоть и хмурится и ворчит, но маму одну с внучкой в церковь отпускать боится. Правда, в храм заходит редко, все больше во дворе прогуливается с коляской. Но мне и это — в радость. Ведь еще полгода назад даже представить моего отца внутри церковной ограды было невозможно. А тут — пожалуйста! У сына не вышло, а внучка — привела.

«Главный спрос — с христиан»

Комментарий священника Игоря Фомина

К глубокому сожалению, такие конфликты в семье вовсе не редкость и не исключение. Любой приходской батюшка может рассказать немало подобных историй. Поэтому мне бы очень не хотелось анализировать поведение именно этих людей, давать оценку именно их словам и поступкам, поскольку все это — довольно типичные ситуации для нашего времени. И, наверное, неправильно было бы просто взять и сказать — кто прав здесь, а кто виноват. Я считаю, что все эти, и другие, подобные им печальные истории являются закономерным следствием тех беспрецедентных, чудовищных гонений, которым подверглась наша Церковь в XX веке. Мы просто не всегда отдаем себе отчет, что нашим родителям пришлось вынести, какой урон их духовной жизни был нанесен тогда. Ведь несколько десятилетий подряд с самого раннего детства им вбивали в головы стандартный набор атеистических идей — что Бога нет, что попы — обманщики и дармоеды, что Церковь — оплот мракобесия и невежества. Их поколение целенаправленно калечили, вытравляли из их душ малейшие проявления религиозности, сочувствия святыне. Стоит ли теперь удивляться, что многие из них не могут найти в себе силы вот так, сразу — взять и прийти к вере…

Скажу еще об одной печальной реалии тех, страшных времен. Восемьдесят лет Церковь у нас в стране планомерно уничтожалась государством, убиты были даже не десятки, а сотни тысяч священников, разрушались храмы, закрывались монастыри… Потом убивать священников перестали. Но стоило какому-нибудь добросовестному батюшке начать рассказывать людям о Христе, о спасении, о сути христианства, как его тут же отправляли в такую глухомань, где проповедовать он мог только медведям. Человеку с высшим образованием поступить в семинарию и стать священником было в советское время практически невозможно.

И когда в конце восьмидесятых гонения наконец прекратились и в храмы хлынуло огромное количество людей, ищущих Бога, наше многострадальное духовенство оказалось просто не готово к этому. Диакон Андрей Кураев очень точно сказал: нам восемьдесят лет ломали ноги, а теперь хотят, чтобы мы станцевали польку-бабочку. Неудивительно, поэтому, что воцерковление новообращенных христиан часто проходило с искажениями, без осознания того, что главное в Православии — изменение своего сердца, а не внешнего вида и образа жизни. Мы все очень быстро усвоили, что нужно поститься, носить длинные юбки и бороды, вычитывать акафисты и молитвенные правила… А вот сердце осталось прежним. Знаете, есть такая замечательная пословица — если в твоем сердце живет Христос, не забудь сообщить об этом своему лицу. Я посоветовал бы всем верующим детям: не спешите тащить своих неверующих родителей в храм, не пугайте их адом и вечными мучениями. Давайте сначала подумаем — что же написано на наших лицах и живет ли в наших сердцах Христос? Ведь христианство не доказуется, а показуется. Нашей жизнью, поступками, нашим отношением к ближнему. А молитва, пост — это все дела, которые Сам Господь повелел совершать втайне от других людей. Меня часто спрашивают: «Батюшка, мы приглашены в гости, но сейчас ведь пост. Что нам можно есть?» Я отвечаю: «Все, что вам положат на тарелку. Попоститесь более строго потом, когда никто этого не увидит, а уж если пришли в гости — не смейте оскорблять отказом людей, которые от всей души желают порадовать вас своим угощением».

Так вот, беда в том, что, придя в Церковь, мы все эти сокровенные благочестивые дела — пост, молитву — сразу же вынесли наружу, напоказ. И это очень отталкивает людей. И от нас, и от Церкви.

Я попробую объяснить это, если можно так выразиться — математическим способом. Предположим, у неверующего мужа жена уверовала и пришла в Церковь. У нее отношение к вере имеет, условно говоря, потенциал «+10». А муж, отрицательно относится к религии, его потенциал «-1», то есть, он недалеко ушел в своем неверии, и скорее это отрицание направлено не против Бога, а против жены, которая стала вдруг жить какой-то непонятной ему жизнью и тем самым отдалилась от него. И вот жена, со своим потенциалом «+10», набрасывается на него и начинает буквально душить его своей верой: «Ты должен поститься, пойдем скорей в храм, тебе необходимо срочно креститься, мы живем невенчанные, а это страшный грех…» И дальше в том же духе. Причем движет ею только любовь, только тревога за любимого человека, ничего отрицательного в ее мотивах нет. Но что же получается в результате? «-1», помноженный на «+10», сразу же превращаются в «-10». Мужа эта благочестивая атака сразу отбрасывает назад. Минус на плюс всегда даст в итоге минус. Что же нужно в такой ситуации делать жене? Нужно вообще полностью прекратить давление на мужа, убрать из своего лексикона слова «Христос», «вера», «Церковь», свести внешние проявления своей религиозности в семье — к нулю. Тогда «-1» у мужа, помноженное на этот ноль, в результате тоже окажется равно нулю. Муж станет вместе с женой в исходную точку, от которой он сможет свободно двигаться к Богу или от Бога. И вот здесь жена уже сможет помочь ему сделать выбор, потому что теперь они находятся в равном положении, теперь она не подтягивает его на свой уровень, а предлагает идти к Богу вместе, рядом.

Если поменять в этой схеме мужа и жену на детей и родителей, то принцип, думаю, останется тот же самый.

Я ни в коем случае не обвиняю в описанных конфликтах верующих детей. Эти проблемы, а порой и трагедии — наша общая большая беда. По одну сторону здесь оказались пожилые люди, искалеченные антирелигиозной пропагандой, по другую — их дети, которые в силу своей неопытности, незнания элементарных основ духовной жизни просто не поняли, что менять нужно в первую очередь себя, а не окружающих, что христианство не сводится к внешним своим формам, напротив — формальное христианство может вызвать одну лишь неприязнь. Ну кто здесь виноват… Всех жаль.

И все же хотелось бы сказать, что конфликт между верующими детьми и неверующими родителями — это прежде всего конфликт между христианами и нехристианами. А в этом случае спрос в первую очередь — с христиан. И никакое религиозное обоснование наших поступков не добавит им праведности, если мы огорчаем ими своих близких. Тем более — родителей, которые нас вырастили, которые любят нас и очень переживают, что вера может разлучить нас с ними. Ведь если возникают у них такие мысли, значит, мы сами где-то дали повод к подобным опасениям, значит, не получилось у нас поделиться с ними своей радостью о Господе, быть может, потому, что и у самих нас этой радости — не так уж много.

Да, в Евангелии есть слова Христа: «…Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку домашние его» (Мф 10:35,36). Эти слова могут смутить своей категоричностью. Но речь здесь идет исключительно об отношении к Богу, о том, что неверующие родители могут враждебно отнестись к вере своих детей. А вот детей от исполнения заповеди о почитании родителей эти слова Христа нисколько не освобождают. Заповедь не предполагает различия между верующими родителями и неверующими. Никто ведь в здравом уме не станет утверждать, что, к примеру, заповедь «не укради» распространяется лишь на единоверцев. И если родители после нашего прихода в Церковь, вдруг стали врагами нашей веры, нам остается лишь следовать словам Господа: «…любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф 5:44). Другого выхода из этой ситуации для христианина просто нет. Отношения же подчиненности и уважения к родителям мы должны сохранять до тех пор, пока они сами не станут в старости и немощи своей подобны детям. Вот тогда мы не только сможем, но уже обязаны будем руководить ими и заботиться о них. И очень жаль, что далеко не у каждого потом хватает на это душевных сил.

ТКАЧЕНКО Александр