Для людской молвы, да и многих церковных писателей, монах уже, как бы, не человек. Он переродился. Был коконом, стал воздушным духовным парящим существом, для которого нет ничего земного.

Популярен и даже традиционен для православия взгляд, что можно перестать быть семейным человеком ради монашества, несмотря на тайну соединения мужа и жены во Христе, несмотря на союз любви, переходящий в вечность. Вспомним хотя бы известное «сказание» о святых князьях Петре и Февронии (в отношении исторической достоверности которых, кстати, нет единого мнения). Оно говорит, что святые князья — муж и жена — разошлись ради монастыря, что вполне соответствовало древней русской традиции. Эта тема часто прославляется в церковных проповедях. Удивительно, но несмотря на отказ от обетов брака, именно Петр и Феврония почему-то выбраны покровителями семьи. В честь них даже установлен общецерковный и государственный праздник «семьи и верности»!

Обратных примеров православная традиция не знает. Более того, ярко прослеживается жесткое осуждение тех, кто оставил монашество. Даже создание семьи и благочестивая жизнь ничего не значат. В контексте отношения церковного сообщества, уход из монастыря — это постоянное чувство вины и жизнь в пространстве какой-то недоделанности, даже если это жизнь примерного христианина.

Монашество воспринимается как перерождение, как обретение нового естества — как бы ангельского, а не человеческого. Нельзя родиться обратно. Из ангелов людьми просто так не становятся. Это страшный грех. Так думают очень и очень многие.

О монашестве

Подробнее о монашестве я как-то писал. Известно, что оно появилось в период легализации христовой веры в Римской империи, во время некоего общего упадка христианских нравов. Монашество изначально — это стремление некоторых христиан к максимализму, это отклик живого искреннего сердца, возлюбившего Бога больше всего, это поиск полноты воплощения заповедей Христовых.

Суть монашества — стать совершенным христианином, как можно полнее подражать Господу Иисусу Христу. Это не имеет ничего общего с тем, что мы знаем про разного рода «восточных мудрецов» или волшебников типа Гендальфа. В этом контексте монашество с самого начала понималось просто и понятно — это люди, чувствующие и видящие призвание Божие в своей жизни: послужить именно Богу, пребывать прежде всего с Ним в приобщении, в молитве, в исполнении заповедей, в изучении слова Божьего.

Отсюда и произошло известное удаление от мира или разрыв с миром в буквальном смысле. Люди уходили в пустынные места далеко за окраины селений и жили своим собственным простым трудом, обеспечивали себя сами, продавая корзинки или нанимаясь к кому-то обрабатывать землю, питались самой простой недорогой пищей. Излишки денег и продуктов отдавали нуждающимся. Считалось долгом служить бедным, немощным и старикам. Если к пустыннику приходил просящий, помощь оказывалась. Странников принимали обязательно, давали им кров и еду.

Считается, что основное дело монахов — это молитва и то, что называется «внутренним деланием», то есть внутренней борьбой с грехом. В этом, в частности, и выражается максимализм — чтобы исполнить заповеди Христа даже в помышлениях, желаниях и чувствах. Чтобы даже в мыслях не грешить, не соблазнять, чтобы действительно научиться любить ближнего и быть готовым послужить даже врагу.

Таким образом, христианское монашество — это не против чего-то и кого-то. Это воплощение того призвания и того таланта, что есть у некоторых людей. Также, как у талантливых музыкантов, писателей или врачей.

Для православного монашества разного рода ограничения, воздержания и труды — не более, чем инструмент, который разнился от монастыря к монастырю. Монастырские традиции и в древности, и сейчас неодинаковы: где-то ели и мясо, где-то вкушали только овощи, где-то ели не чаще, чем раз в неделю. Где-то совместные обязательные, строгие, продолжительные общие молитвы совершали несколько раз в день, а где-то на такую молитву собирались раз в неделю. Где-то дисциплина была железной, где-то каждый все решал сам. Такое разнообразие давало возможность выявить и проявить таланты каждого, ибо желающие могли найти свое место и свою меру. Ведь, суть монашества — сделать христианина совершенным, а не совершенствовать какие бы то ни было навыки и умения.

Об обетах

Со временем, к середине первого тысячелетия, монашество заняло свое место в церковном устройстве. Из частной инициативы оно превратилось чуть ли не в структурное подразделение, в своего рода духовную армию. В монашество пришла и унификация, и регламентация, и дисциплина, а значит — устав, который, как мы знаем, порой требует, чтобы «человек был для закона, а не закон для человека». Монашество институализировалось и в государственной жизни Византии. Монахи стали восприниматься, как особые христиане и особые граждане.

С институализацией появились и формализованные обязательные чины вступления в монашество, в основу которых легли известные ныне обещания или обеты. С тех пор кандидату в монахи перед «постригом» во время специального богослужения напоминают, что Сам Христос невидимо стоит среди собравшихся. Настоятель задает принципиальные вопросы, требующие ответов. Монах обещается с помощью Божьей (!) до конца своих дней пребывать в монастыре, в послушании Богу и настоятелю, в нестяжании, в целомудрии и безбрачии. После чего происходит пострижение — крестообразно отстригается немного волос. Монаху нарекается новое имя. Все это, безусловно, воспринимается, как отказ от прошлого. Отныне, монах — новый (другой) человек в Церкви.

Почему же нельзя перестать быть монахом?

На самом деле жесткое отрицательное отношение присутствует лишь в умах слишком многочисленных ревнивых за чужой счет христиан. Они абсолютизируют те обеты, что приносит монах. Бог — Абсолют. Значит, по их мнению, и обеты абсолютны и не могут быть нарушены. Поэтому, ничто земное, даже благое, даже честный брак не могут компенсировать отказ от монашества. Даже если христианин перестал быть монахом не ради какого-то злодейства, а от осознания, что это не его путь, или сделал это ради новой семьи, считается, что он обречен на вечные несчастья, ибо предал Бога.

Богословие, церковное законодательство и тем более Евангелие не дает оснований смотреть на монашество столь категорично. Безусловно, обеты, принесенные Богу — это вещь очень важная и отказ от них одобрить нельзя. Но при этом в обетах нет магической силы, они не перерождают человека и не связывают его «злой кармой». Монах — это все же человек и христианин, выбравший особый путь жизни с Богом, а не рабство.

Обеты монашеские в разное время и в разных чинах разнятся. Это значит — акценты и формулировки вторичны, главное — искреннее желание служить Богу. Известно, так же, что становясь епископом, монах перестает быть монахом. Его обеты о послушании и нестяжательстве теряют смысл. Епископ — это владыка — глава Церкви. Он же — и человек, обличенный властью, принимающий решения и распоряжающийся имуществом. А если обеты могут терять смысл, то невозможно их воспринимать с абсолютной неизменностью.

И, самое важное, Бог христиан — Живой и Личный. Ради людей Христос страдал, умер на кресте и воскрес. И если монашеское житие начинает разрушать человека, ведет его не к совершенству, а к деградации, то разве Бог этого не видит, разве Бог желает зла человеку? Невозможно поверить, что Христос будет вести себя как дьявол и апеллировать к договору, «подписанному кровью», требуя во что бы то ни стало свою жертву.

Монашество, в конечной глубине, всегда личная история двоих — монаха и Бога. Да, она оформлена рамками устава, который человек принял, и порядками монастыря, в который человек пришел. И если почему-то человек покидает монастырь, то, не смотря на неодобрительность этого шага, это его личное дело, лишь бы он не перестал быть христианином.

Психологическая интерпретация

В известной православной категоричности я вижу психологический момент. Придя в Церковь, люди начинают жить, исполнять правила и предписания, советы святых отцов и священников — и со временем на своем опыте понимают, что далеко не все работает, не все исполнимо так, как им хочется, как хочется кому-то еще. Та церковная жизнь, о которой мечтают в начале, имеет особенность не сбываться. С годами христиане приобретают опыт и взрослеют, но понимают, что внутренняя жизнь не очень-то преображается. Силы иссякают, энтузиазма меньше, а грех до конца не уходит.

Есть те, что принимают за аксиому правильность всего (именно — всего) церковного, отрицая возможность положительного осмысления своего неудачного опыта, обретают чувство вины, и оно лишает их опоры и ориентира. Выход ищется в мечтах, что есть, всё же, место, где всё хорошо, есть особые люди, у кого получилось. То, что надо было исполнять — это правда и истина, только мы сами плохие. Монахи это доказали.

Не умирает надежда, что можно не только еле-еле молиться утром и вечером, но с легкостью делать это 12 часов в день. Можно не только вставать в 7 утра на работу, но и не спать вовсе. Не только изредка укорять себя за своеволие, причинившее боль или обиду кому-то, но и пребывать в абсолютном послушании у Бога. Можно не только укорять себя за излишества, но и вообще не иметь собственности.

И вдруг, оказывается, что кто-то из монахов ездит на дорогих машинах, кто-то пребывает в роскоши и тусит с богемой. Оказывается, далеко не каждый монастырь живет своим трудом, нет той бывалой простоты, сугубой молитвы, святости. А ещё... оказывается, монахи стали уходить из монашества. И это уже разрыв шаблона! Как будто драгоценный песок утекает сквозь пальцы. Поэтому, не остается ничего, как только убедить себя и других, что отказ от монашества невозможен, что такое решение — это страшный грех, зло и фактически — богоотступничество.

Юрий Белановский