Одной из основных причин 60%-го роста числа самоубийств в России в 2016 году являются "группы смерти" в соцсетях, считает уполномоченный при президенте по правам ребенка Анна Кузнецова. Почему опасно слишком много говорить о “группах смерти”, чем утешить родных и как говорить с детьми о проблеме суицида - рассказывает протоиерей Димитрий Климов.

Почему не отпевают самоубийц?

Протоиерей Димитрий Климов

Один мой друг, по профессии психотерапевт, рассказал такую историю. В школах год назад прошла волна – попробовали провести профилактику подросткового суицида таким топорным способом: директоры, завучи собирали детей и напрямую говорили им, что есть такие-то группы в соцсетях, они опасны, пожалуйста, туда не заходите.

Буквально через неделю после такой встречи вызывают психиатра – оказывается, девочка в одной из школ попыталась совершить суицид. Слава Богу, она осталась жива. Но дело-то в том, что она просто поняла, каким способом можно привлечь внимание родителей, педагогов, друзей к себе и этой «подсказкой» воспользовалась. Возможно, не было бы этих встреч, ей бы и в голову ничего подобного не пришло.

Тема подростковых суицидов очень сложная, надо понимать, что чем больше мы говорим о ней, тем более притягательной делаем эту тему для подростков. Подросток совершает суицид для того, чтобы привлечь к себе внимание. И если он видит, что эта тема пользуется такой популярностью, что взрослые озабочены этим, он понимает: вот он, верный способ привлечь к себе внимание! – своих родственников, одноклассников, своей возлюбленной, например. И то, что ему бы иначе в голову не пришло, приходит легко.

Разговоры об отпевании подростков, которые под влиянием «групп смерти» свели счеты с жизнью, к сожалению, таят в себе опасность. И дело не в том, что, вникая в каждый случай подросткового суицида, можно действительно найти обстоятельства, как-то объясняющие поступок того или другого подростка.

Разрешение в каких-то исключительных случаях отпевать самоубийц – вызовет волну осуждения в обществе, вызовет понимание, что все-таки даже Церковь это оправдывает и делает допустимым в некоторых случаях. Таким образом, табу на суицид, которое Церковь всегда пыталась сформировать и поддержать в народе, постепенно будет размываться.

А очень важно, чтоб на это действие в сознании человека было табу, чтобы мысли о нем были табуированы. Почему? Потому что на самом деле какие-то рациональные доводы в определенных ситуациях просто не работают.

Я уверен, что практически у каждого человека в жизни бывают такие случаи, когда ему просто не хочется жить, когда ему хочется, чтобы завтра не наступило. Бывает какая-то болезнь серьезная, или потеря близкого человека – в такой ситуации решиться на какой-то радикальный шаг, шаг отчаяния, на самом деле, легко. Многие говорят, что к суициду надо быть предрасположенным, на это надо решиться. Да, но на самом деле бывают ситуации, когда это просто… И, если в сознании человека нет табу на такой шаг, риск печального исхода повышается.

Церковь не отпевает самоубийц, а раньше их даже хоронили вне христианских кладбищ. Церковь это табу поддерживала, и человек понимал, что если он наложит на себя руки, он будет изгоем и в этом мире, и в том, что он навлечет позор и на память о нем самом, и на своих родственников. И, понимая это, человек находил в себе силы другими способами выйти из кризиса.

Я очень много думал над этим и понял, что в отношении к отпеванию как таковому гораздо полезней – строгость, чем поиск все большего ряда исключений для послабления общего правила, скажем, послаблений для тех людей, которые в Церковь никогда не ходили.

Приведу пример. Наш город Калач особенен тем, что здесь традиционно много старообрядцев – практически половина населения. Вот умер человек, крещенный в старообрядчестве. Приходят его родственники в старообрядческую церковь. Их спрашивают: «Когда он в последний раз был в церкви, на исповеди?». И смотрят – у них есть даже какие-то отчетности, книги, ищут его имя.

– Год назад был?

– Нет.

– Может, 2 года назад был?

– Нет, не был.

– А три года назад приходил?

– Нет, не приходил.

– Все – мы не можем его отпеть.

– Как? А земле предавать?!

– А мы не придаем земле по нашим обычаям тех, кто три года не был в церкви, не исповедовался, не причащался.

Родственники обиделись, конечно. Пошли в православную церковь. Говорят:

– Отпойте!

– Простите, если ваша церковь от него отказалась, какое отношение православная церковь к нему имеет?

Старообрядцы – более строгие, а в отношении православной церкви в народе сложилось впечатление, что здесь все сделать проще: как бы ты ни жил, как бы ни плевал на Таинства, на церковную жизнь, на духовную жизнь, все равно тебя отпоют, никуда поп не денется, когда его пригласят, он свою рунду отрундит и деньги за это получит…

Это расхолаживает человека! Если б была строгость, человек мог бы задуматься: «Что ж такое! Если я в церковь не приду, меня даже отпевать не будут» – и, может быть, эти мысли его как-то отрезвили бы, может, он как-то встрепенулся бы, покаялся, как-то к Богу пришел. А мы еще больше размываем эти границы, эти правила и хотим уже даже самоубийц отпевать…

Чем утешить родных?

Понимаете, их, конечно, жалко!.. Это еще дети, это несчастный случай, конечно, их можно оправдать, пожалеть. У нас в приходе такая беда год назад случилась: пришла к нам в храм убитая горем мама ребенка, который совершил суицид, сейчас она наша прихожанка… Нельзя ей сказать: «Вы прокляты, ваш сын никогда не наследует Царствие Небесное». Конечно, надо таких родителей утешить тем, что это все-таки несчастный случай, сказать, что Господь милостив: «Если вам жалко вашего ребенка, то насколько больше жалко его Господу!».

Но поймите, если уж сделано какое-то исключение, то это нельзя афишировать, нельзя допустить, чтоб от него информационные круги расходились: «Вот, где-то отпевают самоубийц».

Табу – это как иммунитет. Все прививаются, а кто-то самый умный говорит: «Я прививаться не буду». Но иммунитет – понятие коллективное. Если один не привился, он подвергает опасности остальных.

Религиозное табу на суицид – понятие коллективное. А если все чаще будут возникать случаи исключения, тогда иммунитет коллективного табуирования суицида начнет ослабевать.

Подростки по-своему религиозны – это показывает происходящее вокруг этой темы. Главное настроение групп смерти вконтакте достаточно религиозно: оно предполагает какой-то загробный мир, существование души у человека, существование ангельских и демонических сущностей. То есть это показывает, что очень много подростков настроены не атеистически. Но их религиозность – своеобразная, деструктивная.

Вместе с тем у них звучит довольно правильный посыл! Многие ребята, у которых были суицидальные попытки, говорят: «Я не вписываюсь в эту реальность. Я понимаю, что то, вокруг меня, чуждо мне». Так дело все в том, что действительно подростки в эту реальность не вписываются!

И вместо того, чтобы менять реальность, мы пытаемся менять подростков. В реальность, которая нас окружает, нормальный человек и не должен вписываться: вот в эту агрессивность среды, в которой мы живем, в эту ненависть, направленную друг на друга, в сквернословие, матершину, в эту нечестность и продажность, в постоянное ощущение, что рядом с тобой враг.

Небольшой нюанс: бранная лексика, которую мы называем матом, изначально называлась именно бранной – лексикой для брани, для войны, то есть по отношению к своему врагу. Для того, чтобы начать бой, надо врага своего ввести в состояние аффекта, ну и самому повысить уровень адреналина, чтобы на него кинуться и грызть его. Понимаете? Эта бранная лексика была допустима только на войне, в битве, а сейчас она кругом…

Часто агрессивность подростка, направленная на самого себя, может быть своеобразной борьбой с внешней агрессией, направленной на него. Подросток, начиная жить, нащупывает стены, ищет ориентиры, пытается понять – насколько это твердо, а что будет, если вот так сделать, а что, если так? Вот когда мне это делают, мне больно, а если я сам себе это сделаю, мне будет не больно? Может, я действительно закалю себя, аутоагрессией сделаю себе прививку от внешней агрессией?..

Кругом – агрессивная среда, кругом – мир, в котором все можно купить…

Один раз сын мне рассказал о своем однокласснике. Мальчики разговаривали о будущих профессиях – это 8 класс – и тот говорит: «А я хочу быть…» Сын даже этого слова не запомнил, странное оно какое-то… патолог… Я говорю: «Патологоанатом?» «Да». Так вот этот мальчик мечтает о такой профессии. А почему? У него болел тяжело дедушка и умер во время операции из-за врачебной ошибки – неопытный или просто бестолковый хирург повредил какой-то сосуд, и в результате послеоперационного осложнения дедушка скончался.

Потом этот хирург пришел к патологоанатому, который вскрывал дедушку, и дал ему хорошую взятку, чтобы тот не сказал о врачебной ошибке. Я услышал этот рассказ и подумал: «Мальчик, наверное, хочет стать патологоанатомом, чтоб таких нерадивых хирургов выводить на чистую воду». А на самом деле все оказалось не так. Он хочет стать патологоанатомом, потому что понял, что это хлебное место – место, где дают взятки, где можно неплохо подзаработать.

То есть с детства дети понимают, что все куплено, старшие друзья им рассказывают, что за деньги и образование можно получить. И они чувствуют, что вокруг – просто безнадега. Не только экономическая, а связанная с тем, что человек не может реализовать свои нормальные стремления, мечты, а должен становиться тем, кто больше получает – вот такими патологоанатомами, чиновниками, коммерсантами, продавцами. А если бы с детства ребенок попадал в комфортную социальную среду, предлагающую ему иную перспективу, надежду на профессиональную самореализацию, я считаю, это бы пошло ему на пользу.

Все это – брань, нечестность, продажность – это маркер, который показывает агрессивность среды, в которой мы живем. Но мы к этому привыкли, мы уже взрослые. А подросток не может к этому привыкнуть, он понимает, чувствует, что что-то здесь не так. Однако вместо того, чтоб понять, что внешняя среда не такая, он все это принимает на свой счет: «Я не такой, я не вписываюсь».

Поэтому ему надо «выпилиться» отсюда, «эмигрировать» в какой-то другой мир, в котором будет все прекрасно, радостно. Согласитесь, это вполне религиозное рассуждение. Ведь посыл христианства тоже в этом заключается: полной справедливости, полной радости, полного счастья в этом мире нет, но все это есть в том мире, где нет «ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная».

Что делать?

Борьба с подростковыми суицидами должна быть не прямая. Если мы хотим действительно бороться, надо приглядеться к странам, где есть положительная динамика: в той же Швеции, Финляндии – это страны, где очень много суицидов, но они смогли что-то сделать с этим… И главные способы борьбы – не прямые, а латентные, скрытые, направленные против корня этой проблемы.

Что можно сделать? Уменьшить экономическую безнадегу. Есть и такой фактор как нравственная, духовная безграмотность нашей молодежи. А мы, вместо того, чтобы попытаться это исправить – хоть что-то рассказать детям в школе о православии – поднимаем волну против ОПК. А что, кроме религиозных табу, может им помочь, может их остановить?

Нужно бороться с разводами, разрушением семьи как таковой, потому что не секрет, что у подростков все замыкается на семье – очень многие проблемы возникают на фоне родительского непонимания, конфликтов в семье.

Главное, чтоб ребенок понимал, что его кто-то любит. Если он будет эту любовь ощущать на уровне аксиомы, я думаю, его это защитит от подобных решений. Даже если тебя не любит никто, но любит один только человек, и ты эту любовь понимаешь и ценишь, мне кажется, ты уже никогда не пойдешь на суицид. А проблема как раз в том, что даже любви самых родных людей подростки не ощущают. Она может быть, но родители выразить ее не умеют, потому что занятые, зарабатывают деньги, и у них не остается времени на детей.

Да, любовь проявляется в делах, поступках, но ребенок не понимает, что родители его любят потому, что зарабатывают деньги на его пропитание и учебу. Он поймет эту любовь тогда, когда мать или отец лишний раз погладит его по голове, поцелует, сядет рядом и спросит, как дела, поговорит с ним о решении какой-то проблемы. Вот это – главное.

Ну и конечно, важна заинтересованность детей в жизни. Как бы ни силен был этот магнит соцсетей, но все-таки есть же какие-то способы «размагничивания». Есть спорт, книги, какие-то занятия. Если мы хотим что-то реально сделать по предотвращению подростковых суицидов, то речь должна идти о создании каких-то доступных кружков, клубов, бесплатных секций. Если б все это было доступно, то обязательно дало бы хороший результат.

Почему Россия на первом месте?

У нас в стране – ужасающая статистика по суицидам. Россия на первом месте по подростковому суициду в Европе и в мире – на первых местах. И если, например, статистика общих суицидов достигала пиков в 90-е годы, в 2002 году, после чего шел спад, то подростковая статистика – достаточно ровная, она не меняется: 20 человек на 100 тысяч населения – как было, так и остается. Поэтому нельзя сказать, что на это как-то особенно повлияли социальные сети.

Что интернет привнес в эту проблематику? Человек, какой бы он ни был непохожий на других, он все равно может найти единомышленника через соцсеть. Нет у него единомышленника в его городе, селе, но есть – за тысячи километров! Раньше это было невозможно. И, допустим, юноша с суицидальными мыслями ходил бы и думал: «Да что ж я за дурак такой? Почему же я такой изгой, почему все нормальные, а я вот такой?»

А сегодня интернет дал возможность видеть, что «нас много!». «Возьмемся за руки, друзья». Но если раньше люди брались за руки, чтобы почувствовать радость какую-то, то теперь – ради совсем других целей… Вот они ощущают коллективизм таким странным и опасным образом.

Это наша беда. Виной – наша общая среда, в которой что-то не так. Не подростки виноваты в этом, в этом виновата окружающая действительность.

По-моему, самая большая проблема, связанная с группами смерти, это романтизация суицида. Веками вырабатывалось отношение к нему как к чему-то инфернальному, некрасивому, а сейчас вырабатывается своеобразная элитная эстетика: такая замкнутость и, одновременно, возвышение над «серой массой». Это же всегда подросткам нравится – быть членом закрытой группы и ощущать свою исключительность. У них свои знаки, хотя очевидно, что все эти коды взрослые уже раскусили. И тут двоякое движение – с одной стороны, они шифруются, с другой стороны, хотят, чтоб эти знаки расшифровали.

И, мне кажется, иногда бороться с этой эстетикой надо не этическими методами, а тоже эстетическими. Им кажется, что суицид – это красиво? Не надо их разубеждать, говоря, что это безнравственно. Надо объяснить, что это некрасиво. Кит, плывущий по небу, это действительно красиво. Но мозги, размазанные по асфальту в кашу – совсем не красиво. Да, порхающая бабочка, живущая один день, это действительно привлекательный образ. Но висельник с посиневшим лицом, у которого вывалился язык и глаза выпали из орбит – это совсем не красиво. Может, как-то так говорить об этом?..

А что касается отношения священников к этой проблеме, я считаю, что мы должны твердо стоять на запрете отпевания самоубийц. Потому что, как сказал один мудрец, человек, который убивает другого, убивает одного человека, а тот, кто убивает себя, убивает всех людей. Это сложная мысль, но надо в нее вдуматься.

Мы не отпеваем убийц, которые не раскаялись, не понесли заслуженную епитимью. А самоубийца – это тоже убийца: он убил себя и уже раскаяться не может. Хотя, если речь идёт о детях, то применительно к их преступлениям и грехам и светский закон, и церковные каноны бывают снисходительны.

Но еще раз повторяю: то, что касается отношения к родным такого подростка, – это личный труд священника, который должен быть направлен уже совсем в другое русло. Родным не надо говорить о табу, запретах и церковных прещениях. А надо все сделать, чтобы утешить их, дать им надежду, чтоб их не сломило окончательно еще и то, что священник их прогнал от себя. Надо всеми силами постараться дать им духовные опоры и вывести на новый уровень отношения к жизни и к Богу.