Митрополит Антоний Сурожский рассказывает о понятии святости в Ветхом и Новом Заветах и о ее значении в жизни и опыте Церкви. Текст публикуется впервые.

Святость — это инаковость

<…> Слово «святость» в переводе на современные языки, вообще на все языки, на какие были сделаны переводы с еврейского, в основе своей означает отделенность, предельную инаковость. И с очень раннего времени в Ветхом Завете это слово в собственном смысле применялось к Богу, чтобы указать Его Божественность; святость рассматривалась как сущностное свойство Бога. Говорить о Боге или говорить о святости было одно и то же, и Исаия отчеканил выражение (мы употребляем его слишком легко): «Святой Израилев» (Ис. 41:14; 43:14 и др.), чтобы назвать Того, Чье имя никогда не произносилось, так как оно слишком свято, его невозможно переложить на буквы или выговорить.

Бог до конца и совершенно иной; и это Его свойство выражается святостью. В тварных созданиях тоже может присутствовать святость, но она всегда производная от Бога, от определенного, особого контакта с Ним: или через слово благословения, или через возложение рук, или через действие посвящения, — и эти действия могут быть различны, в зависимости от самого создания и от намерения посвященности.

Святость Божия — сама Его природа: Бог есть сама святость. Это можно найти у пророков, у Амоса: клялся Господь собственной святостью — т.е. Самим Собой (Ам. 4:2; 6:8). У Осии Бог говорит: Я Бог, а не человек, Я Свят (Ос. 11:9)… Святость в своем полном, предельном выражении — неповторимое свойство, присущее Одному только Богу; это свойство Божества. И это свойство делает Его до конца, совершенно отличным от любого тварного существа, от всего, что существует. 

Все остальное можно было бы назвать профанным, если бы это слово не приобрело уничижительной коннотации. В ветхозаветных категориях «профанный» не означает «профанированный», оскверненный, нечистый; оно обозначает то, что еще не посвящено Богу, не отдано Ему, или то, что еще не пронизано Божественными энергиями, Божественной силой, которая превращает, преображает тварное в то, что уже зачаточно, пусть и несовершенно, начинает приобщаться святости Божией. 

Гюстав Доре. «Возвращение ковчега Господня»

Эта инаковость Бога воспринимается в Ветхом Завете двояким образом. При встрече с Богом, при ощущении или остром осознании Его присутствия, единственный возможный ответ — благоговейный трепет, ужас; в известной мере этот ужас заставляет тварное существо отшатнуться. Ветхий Завет нередко утверждает, что встреча с Богом ужасает, опасна (см. напр. Суд. 13:22; Исх. 19:21; Втор. 5:26 и др.). <…> Ветхозаветные пророки и святые говорили: я видел Бога, я умру (Исх. 33:19–20). Они ощущали, что невозможно встретить Бога лицом к лицу и остаться живым. Бог представлялся им огнем поядающим (Евр. 12:29); можно или приобщиться Его святости, или сгореть в этой встрече. 

Святость — это полнота творения

У апостола Павла мы находим новый подход. Бог Израиля, недостижимый, непознаваемый, бесконечно великий в Своей державной силе и святости, через Воплощение пребывает среди людей. Полнота Божества пребывает во Христе (Кол. 2:9; ср. Ин. 1:14) и пребывала на земле в среде Его учеников, и далее — в среде всех тех, кто, встретив Господа, услышав от учеников о Его Воплощении, вошел в эти новые отношения. 

И вместе с тем, Бог все еще вселяет благоговейный страх; однако как в Ветхом, так и в Новом Завете Он не только предмет священного ужаса: Он также Тот, к Кому человек всецело устремлен. Потому что и Ветхий и Новый Заветы сознают, что ни люди, ни тварный мир не могут достичь своей полноты, подлинно стать самими собой, какими им было предназначено стать, какими они были призваны быть, задуманы Богом, если между Богом и людьми не установится связь, единство, если огонь Божества не достигнет Его творений на таких условиях, когда Он не только огонь поядающий, но и преображающая сила.

Два примера, возможно, помогут прояснить это утверждение. Первый — упоминание неопалимой купины, куста, который Моисей увидел в пустыне (Исх. 3:2). Помню, отец Лев Жилле как-то подчеркнул в беседе: одно из свойств Божественного огня то, что он не питается тем веществом, к которому прикасается, человеческим телом или человеческой душой, или кустом в пустыне. Он сжигает, обращает в пепел все, что неспособно приобщиться этому огню, соединиться с ним, — остальное не уничтожается, а достигает своего исполнения, полноты.

Второе: я уже неоднократно упоминал слова святого Максима Исповедника о Воплощении; он говорил, что в Воплощении человечество Христа и Его Божество соединились подобно тому, как соединяются огонь и железо, когда меч погружен в горнило. Железо меча исполнено огнем, но не уничтожено, природа его не изменилась; он остался тем, чем был, но приобрел сияние, какого прежде не имел. Вот одна из возможностей, благодаря которой мы можем видеть уже в Ветхом Завете, каким образом, каким путем Бог может соединиться с собственным творением.

В апокалиптических иудейских писаниях (напр., в книгах Эноха) и в церковном предании мы видим нечто подобное по отношению к ангелам Божиим. В XIV веке святой Григорий Палама развил эту тему, назвав ангелов «вторыми светами». Единственный подлинный свет — Сам Бог. Но в понимании Паламы ангелы — такие существа, которые полной, совершенной, всецелой, ревностной самоотдачей Богу преодолели всякое сопротивление, всякую непрозрачность, потемненность в себе, и когда их коснулось сияние Божие, просияли в полной чистоте Божественным Светом, хотя никто из них не мог вместить всю полноту этого Света. Каждый из них под действием Божественного Света стал подобен, если такое сравнение допустимо, одному из цветов радуги, воспринял свет, подобно многоцветному витражу. И каждый из них выражает некую грань познания Бога, полученную им от этого Божественного прикосновения, то, как он воспринимает Бога. Самые их имена выражают это знание. Михаил означает «никто как Бог»; Рафаил означает «Бог исцеляет», и т.д. 

Святость — это сияние и тепло

Как я уже сказал, в нашем приближении к Богу есть одновременно благоговейный страх и устремленность. Мы можем познать Бога, только когда Он Сам приближается к нам, когда мы открываемся Его присутствию. Напомню, что английское слово «Бог» (God) происходит от готского корня, который означает «Тот, перед Кем падаешь ниц в поклонении». Это очень интересно. И такова же одна из возможных этимологий греческого слова Teos; оно может иметь именно это же самое значение, а может значить «Творец». 

Присутствие Бога, которое проявляется через слова или которое люди воспринимают через Его державные действия, вызывает, как я уже говорил, в тех, кто слышит или видит, священный ужас, благоговейный страх, который заставляет нас пасть на колени. И мы одновременно отчаянно взываем о встрече с Ним, и вместе с тем сознаем, что мы недостойны, неспособны на эту близость, если только Сам Бог не снизойдет к нам, если только Сам Бог, по слову одного германского мистика, не умалится в наш рост, чтобы сделать нас великими в Свою меру (Ангелус Силезиус. Херувимский странник. СПб: Наука, 1999. С. 57). Это похоже на вѝдение красоты, когда мы устремлены к ней, и вместе с тем охвачены трепетом. 

И то и другое связано с осознанием предельной инаковости Бога. Его невозможно познать как Такового, ведь даже человека невозможно познать в его сути. Бог познается только через сияние Его славы, в Его великолепии. 

Уже в V веке православные писатели говорили, что Бог подобен солнцу на небе. Смысл этого высказывания: солнце остается для нас непознаваемым, однако нам доступно его сияние и тепло, исходящее от него.

Сияние славы Божией доходит до нас двумя способами. Оно может оказаться слепящим светом, который поразил Павла на пути в Дамаск, когда тот встретил воскресшего Христа (Деян. 9:3–9), светом настолько ярким, что святой Григорий Нисский назвал его Божественным мраком, поясняя: в Боге нет тьмы, но сияние Его столь яркое, что, когда оно касается наших глаз, мы ослеплены. С другой стороны, это может быть тот свет, который просвещает всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1:9), тот Свет, Который мы воспеваем на вечерне, когда поем о радостотворном, тихом свете Небесного Отца; и свет этот — Иисус Христос.

Святость — это праведность

Мы можем воспринимать только сияние Божие. Вы, возможно, помните: когда Моисей вошел в темное облако, покрывшее вершину Синайской горы, чтобы принять Десять заповедей, он просил у Бога увидеть Его. И Господь ответил: не может человек увидеть Меня и остаться живым, но Я пройду мимо тебя и покрою глаза твои рукой, а когда Я пройду, ты можешь посмотреть на Меня уходящего (в тексте сказано: ты увидишь Меня сзади — Исх. 33: 18—23). <…>

Святость Божия определяла одновременно Его Существо, Его Суть, это слово, как уже говорилось, указывало на отделенность, на инаковость. И кроме того, чтобы избежать этим поглощения Огнем, чтобы встреча с Живым Богом не стала судом и осуждением, человек должен был научиться тому, что Ветхий Завет называет «праведностью», т.е. верностью тому, что позволяет человеку открыться Богу и очищает его от всякой нечистоты. Это начинается с того, что Бог провозглашает (у Исаии, у Иеремии, у Иезекииля), что Ему отвратительно нравственное зло и что Он осуждает грех (см., напр., Ис. 58; Иез. 33 и др.).

Святость — это самоотдача

Но это не все. Господь провозглашает, что Он — Избавитель, Тот, Кто освобождает от зла, от греха, от смерти, от уничтожения, в конечном итоге от вечной погибели. Даровав заповеди, Он восстанавливает нравственный порядок.

Позднее, когда Христос приходит как откровение того, в чем призвание человека, восстанавливается естественный порядок вещей. Вокруг Христа и Его святых взаимоотношения, основанные на страхе, подавлении, жестокости, взаимных оговорах, преображаются в новые отношения любви — в том смысле, в каком это зачаточно открывается в Ветхом Завете и в полноте раскрывается в Новом Завете.

Такая святость возникает в результате самоотдачи или когда люди приносят Богу то, что принадлежит Ему. Как я уже сказал, тварное принадлежит профанной области, пока не принесено в дар Богу. Если речь идет о людях, человек приносит в дар себя самого, душу и тело, ум и сердце, волю и действия, все свои поступки и все свое существо. Это душевная посвященность, и даже более того, потому что пропасть инаковости — не просто результат человеческого греха, человеческой хрупкости, она онтологична. Это непреодолимое расстояние между сотворенным и нетварным, между Сущим и тем, кто призван в бытие, между тем, кто сотворен, и Тем, Кто Сам — Творец. Расстояние между ними может преодолеть только Сам Бог. Он вступает и изливает Себя на тварь или пронизывает тварное — при условии, однако, что тварные существа предлагают себя, раскрываются Его присутствию, Его воздействию и живут соответственным образом.

Если, опять-таки, позволительна параллель, в конечном итоге взаимоотношения должны стать подобными (но это всего лишь сравнение, реальность много богаче и глубже) взаимоотношениям художника, музыканта, который играет на инструменте: инструмент должен быть настроен. И это нам доступно, хотя сам по себе инструмент не может произвести мелодию, музыку, он не имеет голоса. Должно быть сотрудничество, и не случайно апостол Павел называет нас соработниками Божиими (1 Кор. 3:9) в деле искупления и восстановления падшего мира; но прежде всего в восстановлении в нас самих, не только через посвященность, но через устойчивую праведность, условий, которые позволяют Богу охватить нас целиком и привести все сущее к полноте, превосходящей возможности тварного.

Обоим Заветам, и Ветхому и Новому, известна, хотя различно и в разной степени, посвященность, приношение в дар предметов. В Ветхом Завете священные сосуды, Храм, жертвы и еще столь многое приносилось Богу, чтобы Он владел всем этим неограниченно. Все принесенное не только не могло быть отнято у Бога, оно не могло использоваться для других целей. Они были настолько священны, что даже касаться их могли только люди, предназначенные к определенному служению. <…>

Подобным образом мы находим в Послании к евреям слова, говорящие нам, что мы спасены кровью Христовой так же, как ветхозаветный народ получал освящение и очищение через окропление кровью жертв (Евр. 10). Да, совершенно в другой мере, совершенно иным, но тем не менее, подобным образом. Богу посвящались места и предметы: я уже упомянул неопалимую купину; около Иерихона было место, где Иисус Навин встретил Бога лицом к лицу; Храм; Скиния Завета… А когда евреи возвращались из плена, даже путь, которым они шли, был назван святым путем, потому что его проложил, как бы незримо начертал Бог. 

Также выделялись отрезки времени, праздники, суббота и различные ветхозаветные праздники: они принадлежали Богу.

Время, предметы, пространство, люди, поступки, сердцà, умы возвращались Богу. Все это коренится в ветхозаветной убежденности, что человек предал весь тварный мир в рабство сатане.

То, что по праву принадлежало Богу и было вручено заботе человека, было отдано в чуждое рабство. Это не сделало творение нечистым, это подчинило его закону страдания и смерти. Вы, наверно, помните слова апостола Павла, что вся тварь стенает в чаянии откровения сынов Божиих, ожидая момента, когда человечество, человек вернет Богу то, что Ему принадлежит (Рим. 8:19–23).

Святость — это искра в каждом из нас

В этом смысле наше положение ничем не отличается от положения ветхозаветного народа. Наш мир подвержен злу, ненависти, жадности, он в руках страха. И все это — дело рук человека, потому что мы не приносим Богу, не делаем достойным Его все то, что Бог вручил нам, заповедав сделать из земли небо, принести небо на землю; позволяя, по слову Христа, огню возгореться (Лк. 12:49), — огню, который не попаляет, но освящает всё и вся. Вопрос не в том, чтó чисто или нечисто, дело не в бóльшей или меньшей мере совершенства; вопрос более существенный: все приобщить Богу, не Его природе, не сущности Бога, но тому, что много позже святой Григорий Палама назвал «Божественными энергиями». По слову В. Н. Лосского, Бог преизливает собственную природу в Свое творение. К этому призваны и люди, призваны все народы.

Святые, о которых я постараюсь говорить, это люди — мужчины, женщины, дети, — которые ощутили святость Божию, оказались способны поклоняться Богу и понять, что если они не отдадутся Ему безоговорочно, они кощунствуют против Него и Его имени. И такое их вѝдение, такое восприятие славы Божией, говорящей им о Его святости, привело их к осознанию собственного недостоинства, греховности. Они оценивали греховность не количеством грехов или своим нравственным состоянием, а разницей между собой, потемненными, и Божественным Светом. Их вело сознание: Бог есть Свет, и нас может воспламенить только Он; в нас нет собственного света, но мы можем просиять светом Божиим. 

В последующих беседах я постараюсь говорить об определенных категориях святых или об отдельных святых, которые ясно показывают самую природу человеческой посвященности и то, каким образом Бог может преобразить человека. Но приобщиться святости Божией призван — я хотел бы закончить на этом — не только человек: к этому призван весь мир, он должен быть пронизан присутствием Божиим, так, чтобы все засияло Божией славой. Святитель Филарет Московский в одной своей проповеди сказал, что если бы наши сердца были чисты, если бы мы были способны видеть, мы увидели бы, что все творение сияет благодатью Божией, подобно тому как поле может сиять всеми цветами радуги, когда восходящее солнце коснется росы, его покрывающей. Мы должны научиться смотреть вокруг и видеть этот свет друг во друге, признавать, что в нас есть хотя бы искорка света, по слову Христа: верьте в свет, чтобы быть детьми света.